Траектория столкновения (гет)

Нина пишет:

«Когда я оглядываюсь назад и думаю обо всем… Сколько часов мы провели вместе? Сколько месяцев после его ухода я провела, скучая по нему? Насколько они превышают количество времени, которое я любила его? Теперь это разница в годах, не в месяцах.

Я могу на пальцах одной руки сосчитать, сколько раз мы поцеловались. Сколько времени мы потратили на горькие слова и ссоры, слишком поздно поняв, как это может быть чудесно?

Моя дорогая Инеж…

(пишет Нина)

…не опоздай с пониманием того, как это может быть чудесно».

* * *

Инеж приспосабливается к Казу, как зима приспосабливается к весне: она смягчается, смягчается, смягчается, а потом полностью тает.

Вначале изменения медленные и неуловимые. Прикосновение рук в гавани становится поцелуем на щеке. Больше, просит Каз, даже когда старые воспоминания вызывают неприятные мурашки на коже. Больше, отвечает Инеж, устраиваясь у него на коленях, обхватывая руками его плечи. Они учатся брать, они учатся отдавать. Они учатся подстерегать ночами, когда сердце, бьющееся желанием, становится сердцем, колотящимся в панике.

Оно того стоит, думает Инеж, когда сбегает в каюту на своем корабле и перечитывает письма Нины. «Не опоздай с пониманием того, как чудесно это может быть», — предупредила она. Инеж думает, что вкус уже уловила.

Когда всё чувствуется слишком хрупким, Инеж прерывисто дышит в шею Каза, наблюдая, как встают дыбом короткие волосы. Она мягко тянет его за запястье, закрытое манжетой рубашки, и целует пульс — губами к ткани, зная, что он чувствует тепло. Она проводит пальцами ноги по его голени, защищенной носками и брюками. Легкие, дразнящие жесты, которые напоминают ему о том, кто лежит рядом с ним. Это помогает ему прогнать страх смехом.

Когда его прикосновение вызывает щелчок закрывающейся за ней двери золотой клетки, он отступает назад. Он ставит на огонь чайник, и цветочный аромат любимого чая ее матери возвращает ее в беспечное детство: к открытому небу, в котором они с папой давали имена звездам, к рощам диких деревьев, на которые она залезала вместе кузенами, чтобы посмотреть, кто быстрее доберется до верха.

— Ты здесь, — мягко напоминает ей Каз. — Ты здесь, а не там.

Иногда этого достаточно, чтобы заставить ее плакать. Она здесь, в Кеттердаме, в логове воровства и пролитой крови. Она больше не с семьей, не с бесконечными звездами и высокими деревьями, не с будущим, которое она представляла для себя.

Однако в другие дни это всё, что ей нужно услышать. Я здесь, напоминает она себе. С моим любимым, в городе, который мы сделали нашим. Я процарапала себе путь из шахты мусоросжигателя. Я сбросила свою тень с крыши церкви Гезена. Какому испытанию мы не сможем противостоять вместе?

В такие дни Инеж хватается за его руки как за спасательный круг, словно он бесстрашный воин, созданный для нее и посланный Святыми, словно он рожден защищать ее. Словно он летнее солнце на ее коже, и она не может не поворачивать к нему лицо.

Сейчас она летний ливень. Она таяние снега в высохшем русле ручья, а он жаждущий путник.

* * *

«Прекраснейшая Инеж,

(пишет Нина)

Ты рассказала, что на тебе было надето, и что он сказал, и куда вы пошли. Я могу представить всё — от покроя твоего платья до созвездий на небе той ночью. Я знаю, где ты сидела и что пила, и я определенно представляю, как долго ты проводила пальцами по кошмарной стрижке этого человека.

Но, Инеж. Ты должна рассказать мне: как это ощущалось?»

Макияж чувствуется иначе, когда сурьму вдоль линии ресниц накладывает собственная рука Инеж, размазывая темную краску по векам, чтобы глаза выглядели более яркими, более знойными. Шелест юбки вокруг ног чувствуется иначе — то, как она обволакивает бедра, скользит между ног и разлетается рядом со щиколотками.

Всё чувствуется совсем иначе по сравнению с тем временем, когда ей было четырнадцать и собственная женственность была ей абсолютно чужда. Когда пятна на ключицах и резкие линии вокруг глаз рисовала рука Хелен. Когда Инеж заставляли носить искусственный тонкий шелк, потому что прежде чем осквернить ее тело, они должны были осквернить ее личность.

Желание чувствуется иначе, когда Инеж — пламя, а не растопка, которую зажигают против ее воли.

Она помнит, как подростком наблюдала за юными новобрачными в своем караване, как они покрывали длинные темные волосы яркими полосами шелка. Их мужья ревниво смотрели на случайные выбившиеся завитки волос, зная, что придется ждать до наступления ночи и уединения их собственного vardo, чтобы увидеть, как они распустятся окончательно.

Весь день новобрачные ходили, уверенно и чувственно покачивая бедрами. Их сестры и кузины мазали им на запястьях и за ушами жасмином и пачули. Они щипали щеки и кусали губы, чтобы они выглядели яркими, припухшими от поцелуев — абсолютно соблазнительно.

Инеж была слишком юна, чтобы научиться подражать их флирту, их чувственным движениям. Но она знала: то, чему ее научили в «Звернице», не имеет ничего общего с настоящим желанием, которое она видела между этими новобрачными и их мужьями. Однажды она видела, как мужчина заправил за ухо жене выбившиеся из прически волосы, а потом нежно положил ей ладонь на щеку. Не для того, чтобы поцеловать, а просто чтобы любоваться красотой ее лица, абсолютно очарованный. Другой мужчина поднял свою жену на руки и унес ее с ночных празднований, опуская и кружа ее; и ее смех был слышен весь путь до их нового vardo.

Когда ей было пятнадцать и Каз спас ее, Инеж сосредоточилась на том, чтобы научиться быть невидимой, научиться проскальзывать в тени и оставаться там, незаметной для врагов. Девочка, которая в головном уборе из роз ходила по проволоке в свете нацеленных на нее полудюжины прожекторов, давно осталась позади. Какой женщиной она могла стать — уверенной и кокетливой, или обольстительной и интригующей, — она никогда не узнает.

Инеж предпочла украсить себя с головы до пят темной палитрой кеттердамских ночей. То, что ее тело почти не видно — к лучшему. Она носила кинжалы вместо драгоценностей и заплетала волосы в тугой пучок вместо того, чтобы надевать на них покрывало.

Она не хотела, чтобы ее видели — до тех пор, пока не захотела чего-то еще. До тех пор, пока не захотела кого-то.

Теперь она хочет, чтобы Каз нежно положил ладонь ей на щеку — ее зачарованная публика из одного человека. Она хочет, чтобы он находил ее в толпе гуляк; хочет встречаться с ним взглядом через всю комнату; хочет видеть, что он видит ее.

Она не хотела, чтобы ее видели. До тех пор, пока не захотела, чтобы Каз посмотрел.

Как это ощущалось, Инеж?

Желание чувствуется иначе, когда Каз — очаг, а Инеж — ревущее пламя.

* * *

Когда они ругаются, они ругаются из-за этого.

В те дни, когда Инеж не может выносить его прикосновения, Каз говорит:

— У нас есть время. У нас достаточно времени, чтобы ты получила всё, что хочешь. И если ты хочешь меня… ты меня получишь.

Иногда разочарование так сильно, что вызывает слезы на глазах, и испытание кажется непреодолимым. Инеж вспоминает дни, проведенные в тренировочной палатке, когда она отрабатывала элементы выступления на проволоке снова, и снова, и снова, но безрезультатно. На овладение некоторыми движениями уходили годы.

Если у них уйдут годы на овладение этим, она выдержит. Разочарование от заморозка поздней весной ничто по сравнению с первым кусочком сладкого летнего фрукта. И Инеж ненавидит ждать, но верит, что оно того стоит. Она верит, что Каз того стоит.

В те дни, когда он не может выносить ее прикосновения, она говорит ему:

— Я подожду — столько, сколько потребуется.

Она на кровати наполовину раздетая, а он сидит в углу, съежившись от стыда, с дрожащими руками. Она говорит ему:

— Мы подождем, пока ты не будешь готов. Если ты никогда не будешь готов, я всё равно буду рядом.

Ничего за просто так, когда-то говорил Каз. Так что они торгуют добротой. Он протягивает ей зонт в темные дни шторма, зная, что она будет рядом с ним, когда он тонет в ливне.

Однако, когда дело касается его собственного стыда, он гораздо менее терпелив. Когда они ругаются, они ругаются из-за этого.

— Любовь работает в обе стороны, — шепчет Инеж, завернутая в одну белую простыню, словно в кисею.

Страх, что он не в состоянии видеть, что она хочет его так же сильно, как он ее — зияющая в груди рана.

Но Каз упрям и слеп, и горько смеется, качая головой:

— Нет, не работает. Ты односторонний канал, текущий под гору, а я только беру то, что ты предлагаешь мне. Тебе не следовало позволять мне брать больше. Тебе следует просить меня — требовать от меня.

Инеж хмурится, прямее сев в кровати, потянув за собой простыню, словно саван на груди.

— Ты ничего от меня не требуешь. Почему я должна требовать от тебя? Это несправедливо.

Он фыркает и едко произносит:

— Справедливость — детская мечта. Реальность состоит в том, что ты всегда была щедрой, доброй. А я воплощенная жадность, — он дергано проводит рукой по спутанным волосам, буква «Р» на его бицепсе деформируется от движения. — Я думал, что достаточно силен, чтобы одолеть это, не быть как другие мужчины. Но нет. Я самый слабый проклятый дурак из всех.

Инеж не в состоянии сопротивляться стремлению своих пальцев коснуться его лопатки, почувствовав напряжение под его кожей.

— То, что ты хочешь меня, не делает тебя таким, как другие мужчины. Ты не такой, потому что я тоже хочу тебя.

Его лоб почти прижат к ее лбу, карие глаза такие темные, что кажутся почти черными. Инеж во власти этого темного взгляда, у нее кружится голова, она убаюкана им, и разве не чудесно было бы соскользнуть прямо в его сон, упасть прямо в него?

— Тебе не следовало бы хотеть меня, — огрызается, выдыхает, требует, умоляет Каз. — Ты заслуживаешь гораздо лучшего, чем я.

Возможно, это в самом деле поглотит ее без остатка. Он заберет всё, что у нее есть, в одном захватывающем, мощном, бесповоротном столкновении. Невозможно дать задний ход, невозможно всплыть на поверхность. Никакого отступления.

Ей плевать.

— Справедливость — детская мечта, — повторяет Инеж.

И реальность состоит в том, что их губы снова сталкиваются.

* * *

Ей по-прежнему снятся кошмары о ее худшем клиенте: о мужчине с запахом ванили, который видел, как она выступала ребенком, и узнал ее.

Но до него были другие мужчины. Те, которые приходили до того, как она научилась ускользать из своего тела, до того, как она научилась позволять сознанию уплывать прочь.

Первый мужчина жаждал ее боли и оставил ее кровоточащей на порванных простынях. Второго мужчину возбуждал ее ужас. Он бил ее, пока Инеж не сжалась в углу, а потом протащил за косу и вдавил лицом вниз в простыни из искусственного шелка. Когда Хелен пришла забрать ее, она всё еще задыхалась и скулила.

Однако третий мужчина. Третий мужчина улыбался, чтобы она улыбнулась, нежными сочувствующими пальцами гладил оставшиеся у нее на щеке синяки.

— Что такая юная, сладкая, красивая девочка как ты делает в Бочке? — спросил он, будто не заплатил именно за это.

Инеж следила за его движениями расширившимися растерянными глазами, пока он проводил пальцами от щеки до линии волос и по волосам к шее. Нежно, о, так нежно, он коснулся костяшками пальцев ее ключиц, бретельки ее шелков. Он не толкал, не тянул.

— Я не буду обращаться с тобой, как они, — прошептал он ей в колотящийся пульс, в податливый изгиб ее шеи, и Инеж подумала…

«Этот хуже всех». Ядовитый цветок, красивая ложь.

Когда она замечала, как влюбленные обнимаются за шатром для представлений, когда видела, как юные сулийские новобрачные кружатся в рубиновых шелках в центре каравана, она мечтала об этом. Нежные слова, еще более нежные прикосновения.

Четырнадцать лет — еще ребенок, но не настолько ребенок, чтобы не интересоваться, не стремиться. Она представляла, как привлечет внимание молодого человека из зрителей во время выступления. Будет ли он смотреть на нее с благоговением, словно она обретшее плоть чудо Святых? Он возьмет ее за руку и поведет по роще к поляне, заросшей распустившимися весенними цветами. Он заправит завиток ее волос за ухо и нежно поцелует ее шею. Она краснела от одной только мысли.

Однако этой ночью не было ни поляны, ни волнующего полуночного свидания. Этой ночью Инеж не могла быть дикой рысью, как хотела от нее Хелен. Не могла она быть и плачущей добычей, за которой желали охотиться первые два клиента, которую они стремились покорить, укротить.

Когда мужчина коснулся ее волос на плечах и стянул обрывки шелка с ее тела, обнажая ее, Инеж могла только испугано застыть, в ужасе от мысли, что при иных обстоятельствах она могла жаждать этих прикосновений, этой нежности. Он не был очарованным парнем, он не был порождением ее доброго воображения, он был ночным кошмаром самой жестокой разновидности. Из тех, которые начинаются как невинный сон.

И что хуже всего: мужчина заметил.

Внезапно, будто вынырнув из глубочайшего пруда, он заметил дрожание ее пальцев и наполняющие глаза слезы, и отшатнулся, словно от удара.

— Ты не… — выдохнул он, отчаянно ища какого-нибудь оправдания. — Но Хелен сказала… Я думал, все девочки здесь хотят…

Упоминание Хелен разорвало глубину жалости к себе, и Инеж двинулась к мужчине, готовая уступить его ласкам, подчиниться его авансам.

— Нет, да, конечно, конечно, мне жаль, мне так жаль… — умоляла она, но ущерб уже было не исправить.

Он увидел ее и, увидев ее, он увидел себя ее глазами.

И пришел в ужас, испытывая отвращение к самому себе, поняв, что он не сияющий герой, а ужасное чудовище, от которого дева съеживается и пытается убежать.

— Я… Я прошу прощения, — выдохнул он, стыдливо поправляя брюки, и для Инеж это стало последней каплей.

Сорвав халат с крючка возле двери, она завернулась в него, вслепую промчалась вниз по лестнице «Зверинца» и выскочила мимо вышибал из парадной двери в хаос кеттердамской ночи.

Она пронеслась мимо отвратительных фигур в масках, которые заставили ее задохнуться. Позже она научится узнавать рога и выпуклые глаза Бесенка, нос крючком и вытаращенные глаза Безумца. Однако в тот момент она была пленницей, убегающей от одного кошмара к другому.

Ей удалось добраться до канала, отделяющего Западный Обруч от Складского округа, и там ее схватил и прижал к стене один из амбалов Хелен. Наорав на нее, он притащил ее за волосы обратно к дому удовольствий.

После этого Инеж научилась не сбегать физически — только мысленно.

Четвертого мужчину к тому моменту, когда он покинул ее комнату, Инеж не помнила вовсе.

* * *

— Я хочу попробовать, — говорит ему Инеж — она вся жар, и язык, и блуждающие руки.

Она чувствует складку на лбу Каза, который прижимается к ее лбу.

— Ты… ты уверена?

Он дрожит, и о, как она хочет быть уверенной, потому что он так восхитительно, так мило не убежден.

— Да, — говорит она себе, ему.

Она не осознает, что плачет, пока не чувствует вкус соли на языке. Не осознает, что он отодвинулся от нее, старательно восстановив расстояние в каждой точке, где всего за мгновения до этого их тела соприкасались.

— Инеж, — говорит Каз, стоя на коленях на полу перед ней. — Не извиняйся.

И только тогда она осознает, что вообще что-то говорит…

— Прости, прости, прости, — выдыхает она, словно литанию, словно может загладить этот грех одними словами.

Но Каз слишком хорошо ее знает. Он знает, поскольку она говорила ему, что у сулийцев нет слова «прости», они говорят: «У этого действия не будет эха». А она не может обещать, что у этого конкретного мгновения не будет эха снова, и снова, и снова.

Каз ждет, пока она успокоится. Не прикасаясь, он заворачивает ее в одеяло и говорит:

— Мы можем попробовать позже. Мы можем вообще больше никогда не пробовать. Как захочешь.

* * *

Самое любопытное в управлении собственным кораблем состоит в том, что Инеж больше никогда не остается одна.

Ее преследует бесконечный поток вопросов — капитан, надо подвинуть это, починить это, пойти туда, закончить здесь? — словно она решает бесконечный поток задач. Ночью она падает с ног в капитанской каюте, и в любое время суток ей составляют компанию плеск волн, скрип дерева и топающие ноги.

Конечно, в Клепке тоже было далеко не тихо. Отбросы носились вверх и вниз по лестнице, звали следующего, чья смена работать в «Клубе ворона». Она слышала, как гуляки за окном потоком льются в Бочку из Финансового и Университетского округов, бурно смеясь под масками Зверской Комедии.

Но были другие времена, другие мгновения в Кеттердаме, когда тишина была ее тайным возлюбленным, ее ближайшим другом. Это был ее роман с узкими извилистыми переулками рядом с Восточным Обручем. Время, проведенное посреди ливня под навесом витрины магазина, когда вода хлестала так громко, что остальной мир заглушался, а игроки и воры прятались в опрятных клубах или протекающих домах.

Были моменты, которые она проводила бок о бок с Казом. Между ними оставалось расстояние всего в палец шириной, они передавали друг другу подзорную трубу, наблюдая за мишенью. Крыши округа Гельдин были очень тихими. Инеж думает, что именно в эти мгновения — с невысказанным товариществом между ними, поющим в крови трепетом охоты, целыми созвездиями у них над головами, скрытыми лишь тонкой завесой дыма — она начала считать Кеттердам своим. Кеттердам был их городом столько же, сколько городом Инеж.

Теперь город принадлежит ему, но моря — ей. Она могла бы с большей нежностью остановиться на этой мысли, если бы у нее нашлось мгновение покоя, чтобы подумать об этом, мгновение тишины, чтобы в принципе подумать.

Вместо этого у нее бесконечные вопросы, бесконечное движение, бесконечный поиск.

Порой ночами Инеж представляет, как берет одну из шлюпок, которые хранятся на палубе корабля, и спускает ее на темную воду, а потом уплывает одна. Всего на мгновение. Лишь на такое расстояние, чтобы не слышать, как ветер треплет паруса корабля, или гудящий голос своего второго помощника, который направляет команду туда и сюда. Инеж представляет полную тишину, полное одиночество, полный покой.

Она представляет, как у нее наконец появляется возможность побыть одной. А потом она неизбежно представляет Каза.

* * *

Однажды члены команды Инеж спрашивают ее про нарисованную икону, которую она носит на шее на черной атласной ленточке. Она не может сопротивляться зову истории — той, которую папа рассказывал ей снова и снова возле костра каравана.

— Это история любви, — всегда начинал он, и дети — Инеж и ее кузены — сбегались к нему в нетерпеливом ожидании рассказа.

— Санкта Маради, — отвечает она им, — жила на побережье. Она присматривала за людьми из своей деревни, когда они отправлялись в море. Ее люди тоже присматривали за ней, поскольку она была старой вдовой и не имела своих детей. Рыбаки оставляли немного из своего улова на краю ее причала, а дети дарили ей сладкие апельсины в обмен на пару историй.

— Она рассказывала детям грандиозные повести о своих приключениях на море. Когда она была юной новобрачной, она и ее возлюбленный муж только половину времени проводили на земле. Другую половину они проводили в маленькой лодке, исследуя каждую пещеру и риф в бухте, в которой они жили. В те драгоценные годы море и муж были ее двумя любовями, ее надежной гаванью, ее домом. Но судьба не была добра к Маради. Однажды ее муж вышел в море один и потерялся в ужасном шторме. В своей скорби Маради поклялась, что больше никогда не прикоснется к водам — только будет наблюдать с конца своего маленького причала и, если сможет, позаботится, чтобы больше ничьи любимые не потерялись в волнах.

— Понимаете, волны успокаивались перед Маради, а небо прояснялось, когда она приказывала тучам расступиться. Жители деревни кормили овдовевшую Маради, и взамен она заботилась, чтобы моряки возвращались домой к женам; чтобы играющих в воде детей никогда не уносило волнами.

Оставшаяся часть истории застревает у нее в горле.

— Мы молимся Санкте Маради, — говорит Инеж членам своей команды, — о хорошей погоде в море и о безопасном проходе в гавань.

Но ночью, одна в своей маленькой каюте, Инеж касается пальцами иконы и молится:

— Санкта Маради, приведи меня домой.

* * *

Ночью перед одним из ее отъездов Каз признается в своем страхе. Он сидит на окне чердака Клепки, прислонившись к раме. Инеж сидит между его ног, прислонившись к его груди. Вороны на крыше уже склевали последние зерна, которые Инеж бросила им, но остаются дольше, чем обычно, словно знают, что с ней надо попрощаться.

— Нельзя кормить их просто черствым хлебом с кухни, — объясняет Инеж Казу. — Надо кидать им и зерна. Это полезнее для них.

— И дороже, — слышит она его ворчание у себя за спиной.

Инеж откидывает голову, чтобы посмотреть ему в лицо.

— Я щедро вознагражу тебя за усилия, когда вернусь, — усмехается она, проведя дразнящим пальцем по его бедру там, где оно прижимается к ее бедру, и чувствует, как его дыхание прерывается.

— Могу я получить аванс? — рассеянно шепчет Каз, уже прижимая губы к ее плечу.

Инеж поворачивается, чтобы снисходительно, томно поцеловать его, и к тому моменту, когда они отрываются друг от друга, вороны уже исчезли с крыши, а солнце опустилось за горизонт.

— В общем, в следующий раз в Кеттердаме я ожидаю найти упитанных воронов, — тяжело дыша, произносит Инеж — ее лицо покраснело, одежда помялась, волосы растрепались.

Каз просто притягивает ее обратно в свои объятия, ее голова устраивается у него под подбородком.

— Ты всегда так уверена, что вернешься, — его голос звучит так мягко, что в груди Инеж вспыхивает боль.

— Ты всё еще сомневаешься, что я этого хочу?

Это старый страх: после того, как Инеж обрела свободу, чего ради она решит вернуться сюда, вернуться к нему?

Она чувствует, как он качает головой, и его руки крепче сжимаются у нее на талии, притягивая ее невозможно близко. Она позволяет ему держать себя; позволяет стать ее убежищем; позволяет себе стать якорем.

— Нет, — наконец произносит Каз. — Только в том, что море отдаст тебя.

Инеж не может подарить ему лживые заверения, сладкие обещания. В последние несколько лет море служило ее союзником и временами врагом, и она не может предсказать, когда оно обернется против нее. Как и не знает, какие демоны преследуют Каза по ночам, когда ее нет рядом. Не знает, как он убеждает себя, что она скоро вернется — не знает, получается ли у него вообще убедить себя.

Она может только сказать ему, во что верит.

— Мои Святые защищают меня в плавании. Они воссоединят нас снова.

Каз молчит, размышляя. Что ее вера рядом с его страхом? Но когда он наконец открывает рот, он перечисляет имена ее кинжалов:

— Санкт Петр, Санкта Лизабета, Санкта Маргарета…

Если бы Инеж не знала его так хорошо, она могла бы подумать, что это его собственная молитва.

— Да, — соглашается она. — И другие, — она опускает руку в карман и достает маленький раскрашенный прямоугольник — не больше ногтя на большом пальце Каза. — Например, Санкта Маради.

Каз освобождает одну руку, крепко вцепившуюся в ее талию, чтобы взять икону, изучает ее, зажав между большим и указательным пальцами.

— Святая покровительница… — подталкивает он.

— Моряков, наверное, — отвечает Инеж. — Но дело не только в этом. Мы молимся Санкте Маради о хорошей погоде в море и о безопасном проходе в гавань. Но мы молимся ей и по другим причинам.

Она рассказывает историю, которую однажды поведал ей папа, о Святой, которая жила на побережье, которая прожила жизнь, полную огромной любви и огромной скорби. Которая присматривала за своей деревней, как и деревня присматривала за ней.

Каз слушает, и она рассказывает полную историю, которую однажды поведал ей папа, которую она всегда любила слушать. Это история любви.

— Понимаешь, в деревне Маради были двое детей, которые выросли, обменивая сладкие апельсины на истории, и она наблюдала, как они взрослеют. Их семьи были старыми врагами, так что, естественно, им суждено было безумно и безнадежно влюбиться друг в друга. Но они никогда не могли почувствовать себя дома в деревне, которая столько лет плела интриги, чтобы разлучить их. Так что они решили уплыть вместе, раз и навсегда оставить позади свои враждующие семьи.

— В ночь их отъезда злобная семья девушки испортила ее корабль, и она застряла на берегу. Она знала, что возлюбленный ждет ее на другой стороне бухты, и прыгнула в темные волны в решимости добраться до него, доплыть к нему, сколько бы времени это ни заняло. В небе гремел гром, сильные ветра вздымали воды, из-за чего было почти невозможно держаться на плаву, не говоря уже о том, чтобы видеть, куда поплыл ее любимый.

— Но Санкта Маради, наблюдая, как всегда, с конца своего маленького причала, пожалела обреченных влюбленных. Она вспомнила собственного мужа, потерянного в воде много лет назад. Санкта Маради совершила свое последнее чудо для деревни: она успокоила беснующиеся волны и расчистила затянутое тучами небо, позволив влюбленным найти друг друга в ярком свете сияющей над ними луны. Они уплыли далеко к новому дому и лучшей жизни, благодаря благословению Маради.

— Однако ревнивое море потребовало жертву вместо них. Когда Санкта Маради больше не могла удерживать море спокойным, волны ударили сильнее, чем прежде, и небо гневно потемнело. Ужасные ветра угрожали обрушить разрушение на всю деревню. Не желая видеть гибель всех своих детей, Санкта Маради бросилась с конца своего причала, принеся себя в жертву жадному приливу. И наконец воссоединилась со своим мужем. Она добралась до дома.

— Это… ужасная история, — недовольно ворчит Каз. — Почему…

— Санкта Маради, — перебивает Инеж, — Святая невозможной любви.

— И ты молишься ей о…

Инеж снова поворачивается к нему, положив ладонь ему на щеку.

— Я молюсь ей, — говорит она, — о том, чтобы вернуться домой к тебе.

(Что ее вера рядом с его страхом?)

Только на следующее утро, когда они стоят вместе в гавани, Инеж понимает, что Каз так и не вернул ей нарисованную икону. «Вор однажды…» — с нежностью думает она. Но оно и к лучшему. Если он хочет оставить икону себе, Инеж позволит ему.

Вместо этого он удивляет ее. Убрав руку с ее талии, он не отодвигается, а тянется к ее косе и, быстрым взглядом спросив разрешения, мягко передвигает ее с шеи. В мгновение ока он перекидывает через голову Инеж блестящую черную ленту, надев ей на шею. Инеж чувствует, как его пальцы намеренно касаются ее шеи сзади, где короткие волоски завились от влажности тумана, а потом проводит вниз по соединению между шеей и плечом, где когда-то в ванной «Гельдреннера» он оставил горячий поцелуй.

Каз завязывает ленту осторожными четкими движениями. Когда он заканчивает, Инеж поворачивается и сжимает в руках икону Санкты Маради, которая теперь висит над ее сердцем. Она прижимает ладони одну над другой, как если бы собиралась получить благословение от старейшин своего каравана; как если бы собиралась получить святое слово.

— Чтобы ты не потерялась, — шепчет Каз, стоя вплотную к ней, так что его нос в считанных дюймах от ее.

Вначале Инеж думает, что он оговорился. Думает, он имел в виду: чтобы ты не потеряла ее. Он привязал ленту к ее иконе, чтобы она не потеряла ее в море.

Но когда она видит серьезную, почти нервную напряженность его взгляда, она понимает, что он имеет в виду именно то, что сказал. Чтобы ты не потерялась. Чтобы ты нашла дорогу обратно ко мне.

Каждую ночь в своей маленькой каюте Инеж касается пальцами иконы и молится:

— Санкта Маради, приведи меня домой.

* * *

Она хочет, и хочет, и хочет.

Не то чтобы Каз не хотел ее столь же сильно — она знает, что хочет. Она знает это по тому, как он снимает перчатки каждый раз, когда она забирается через окно, и кладет их на стол — не как привычка, а как обет. Она знает это по тому, как он делает глубокий успокаивающий вдох перед тем, как взять ее лицо в ладони, мягким, но уверенным жестом. Она чувствует это в дрожании его нижней губы, когда они зашли слишком далеко; когда, как он это описывает, воды его памяти поднимаются слишком высоко.

Она знает это, потому что в конце концов спрашивает.

Его рука запуталась в ее волосах, а ее губы прокладывают дорожку по его ключицам, прижимаясь достаточно крепко, чтобы оставить синяк там, где она задерживается. Мышцы ее бедер тесно сжимаются вокруг его талии. В ответ она чувствует, как сокращаются его бицепсы, когда он притягивает ее ближе, грудь к груди, вытесняя пространство между ними.

Она двигает бедрами, и он стонет ее имя:

— Инеж.

Она воодушевлена отчаянием в его голосе и прижимается сильнее, пришпиливая его к кровати одной только силой своих ног.

— Инеж, — снова хрипло произносит Каз, но на этот раз в его голосе не только отчаяние, не только страстное желание — в нем и предупреждение.

Отстранившись, она сразу же видит в его глазах, что он не боится ее; этой ночью он не отшатывается от ее прикосновения, не представляет ее тело на Барже Жнеца. То, что Инеж видит, гораздо хуже.

Он боится за нее.

— Да, — умоляет Инеж, осознавая иронию того, как мотает головой в яростном отрицании, противореча словам. — Да, я хочу этого, — пытается она, но он уже аккуратно расцепляет ее ноги из хватки вокруг его торса, осторожно сажает ее на кровать рядом с собой, вместо того чтобы посадить себе на колени.

Он уже отвергает ее.

— Инеж, — начинает он, отодвинув прядь взлохмаченных волос с ее покрасневшего лица — то, что Нина могла бы шутливо назвать сексуальным беспорядком, если бы этот мужчина когда-нибудь уступил своему желанию, ее желанию.

Непонятно как, но прилив неудовлетворенного желания и растущего стыда сливается с горячим пылающим гневом, и Инеж отталкивает его руку, отодвигаясь от его прикосновения.

— Я хочу тебя, Каз, — говорит она — скорее обвинение, чем утверждение. — Ты не веришь мне, когда я это говорю? Ты не хочешь меня?

Вероятно, он знает, что она делает, поскольку отказывается встретить ее раздражением своим.

— Я верю, что ты определила условия этих отношений с самого начала, — спокойно и серьезно произносит он. — И ты сказала мне, что если мы сделаем это, то без брони.

Инеж продолжает качать головой.

— Мы здесь, — настаивает она, пробежав пальцами по черному шелку его полуразвязанного галстука. — Мы добрались до этой точки, разве нет?

Теперь Каз мотает головой, и как же ей больно видеть, что ему больно, и понимать, что это из-за нее. Она знает, что он скажет. Она знает, что он скажет, и всё равно вздрагивает, когда слышит его слова.

— Ты всё еще почти ничего не рассказала мне о «Зверинце». Подожди, Инеж. Просто. Выслушай меня, — умоляет он, потому что она уже застегивает блузу на груди, подбирает пиджак, чтобы выскочить из окна.

Она уже пытается ускользнуть, потому что именно это всегда получалось у нее лучше всего.

— Какой от этого толк? — бесцветно бормочет она, возясь с манжетами на рукавах. — Я не хочу заново переживать это и чертовски не хочу, чтобы ты переживал это…

— Я могу с этим справиться, — решительно скрежещет Каз.

Сидя на краю кровати, он опускает локти на колени и подается в ее сторону, готовый встать и последовать за ней, если она уйдет. Конечно, она может сбежать, если действительно захочет — скрыться на крышах, на своем корабле, в море. Никто в Кеттердаме, даже Каз Бреккер, не способен удержать ее.

Но может ли она вынести, чтобы он подошел так близко? Так близко к… этой раненой, неисцелимой ее части; к девочке, которая сворачивается в клубок в каюте на «Призраке» и отчаянно дрожит от воспоминаний? Инеж говорит, что ее призвание — уничтожить работорговлю. Иногда она думает, что настоящая борьба требуется, чтобы сохранить достаточно надежды, чтобы пытаться.

— И что это значит? — шипит она. — Что ты выследишь каждого мужчину, который когда-либо обидел меня? Будешь угрожать их любимым, их детям, просто чтобы… что? — выплевывает она, — чтобы, если они разрушили меня, ты по крайней мере разрушил бы их жизни?

— Нет, — настаивает Каз.

И она знает, что жестока, намеренно жестока, но ей всё равно больно слышать в его голосе открытую рану. Он обнажил себя перед ней, а она вся как колючая проволока, и тем не менее он пытается найти путь.

— Разве ты не доверяешь мне достаточно, чтобы мне не надо было разглашать каждую ужасную подробность…

— Я не прошу каждой проклятой подробности, Инеж. Но почему ты не доверяешь мне достаточно, чтобы сказать мне правду?

Теперь горло обжигает болью. Она знает, осталось всего несколько слов, и она проиграет битву с собственным страхом, так что она наносит грязный убийственный удар:

— Значит, ты прикоснешься ко мне, только когда будешь уверен, что я так же травмирована, так же искорежена, как ты? Тебе так будет проще справляться со своим стыдом?

Из них двоих мастерски пользовалась молчанием как оружием всегда Инеж. Но с каждой проходящей секундой молчание Каза режет по живому, выжимает кровь до последней капли.

— То, что ты так думаешь, — наконец произносит он спокойным ровным тоном, и Инеж знает, что проиграла, — говорит о том, что ты не настолько готова к этому, как претендуешь.

Он оказывает ей любезность, позволив сбежать. Она выскакивает из окна в кеттердамскую ночь и не чувствует себя Призраком, предъявившим права на этот город ножами, тенями и беспощадными историями, которые распространил Каз. Она не более чем маленькая девочка, которая в искусственных шелках выскользнула из «Зверинца», уверенная, что, какие бы ужасы ни ждали ее во внешнем мире, она недостаточно храбра, чтобы встретиться с тем, что осталось внутри.

* * *

«Никогда не понимала веру в Святых, — пишет Нина. —

Конечно, мы изучали «Историю Святых» в Малом Дворце, но я всегда думала, что это просто истории об обычных Гришах, которые пересказывались так много лет, что приукрасились, стали мифами.

Иногда я думала, возможно, неплохо иметь надежду на такое. Но я обладала силой остановить сердце или спасти жизнь. Кому нужна надежда, когда у тебя есть такая сила?

Но потом моей силы не хватило, чтобы спасти его.

Я понимаю теперь, как ты разговариваешь со своими Святыми. Я разговариваю с Маттиасом каждый день, словно он рядом, словно он может слышать меня, хотя и знаю, что не может. Думаю, я поняла: не так уж важно, может ли он меня слышать. Важно, только чтобы я продолжала говорить».

Инеж читает письма Нины и думает о Святой покровительнице невозможной любви. Она думает об истории, которую рассказала ей Нина, о том, как им с Маттиасом пришлось плыть к берегу после крушения фьерданского судна. Как они застряли вместе посреди волн, и не было луны, чтобы направить их — только давление пальцев Нины, текущая внутри нее сила. Только отчаянные гребки Маттиаса, и каждый их вздох умолял о том, чтобы добраться до берега.

Порой ночами Инеж ходит по кораблю от одного конца до другого, глядя на черную воду, которая приветствует ее со всех сторон. Она думает о плывущем по каналу Маттиасе, засыпанном красными тюльпанами. Она думает о брате Каза, потерянном в водах гавани. Она думает о страхе Каза.

И о его словах она тоже думает. Я пришел бы за тобой. А если бы не смог идти, приполз бы.

Она думает о том, как Маттиас хромал к Нине, истекая кровью от огнестрельной раны в животе, держась до тех пор, пока не смог попрощаться. Я приполз бы к тебе.

Она думает: «Инеж, не опоздай с пониманием того, как чудесно это может быть».

* * *

Когда Инеж наконец рассказывает Казу, она делает это на «Призраке».

Они пробираются к Пятой гавани под покровом темноты, и Инеж тянет его за бледную гладкую руку на свой корабль. Почувствовав, как Каз поворачивается в сторону ее капитанской каюты, она качает головой.

— Здесь проще, — шепчет она, ее взгляд скользит по палубе, избегая его глаз. — Здесь я могу видеть небо.

На корабле, где каждый всплеск волн звучит возможностями, проще. Она может уплыть куда угодно когда угодно. И вернуться домой — ее выбор. Ее выбор — этот город, этот мужчина, и она делает их своими.

Инеж жестом приглашает его сесть у основания грот-мачты и садится с противоположной стороны. Если бы не дерево мачты между ними, их спины соприкасались бы. Тактически это хороший способ держать в поле зрения оба конца корабля. Но на самом деле ее беспокоит другое.

— Знаю, это глупо, но… проще, когда я не вижу твою реакцию, — говорит Инеж.

— Я понимаю, — слышит она шепот Каза.

Она вспоминает день, когда Каз полностью рассказал ей историю о Чуме Придворной Дамы: свои кошмарные воспоминания о лихорадке, сборщиках тел, Барже Жнеца. Он попросил ее оставаться на подоконнике, тогда как сам сидел за столом, сохраняя привычное расстояние между ними.

— Я могу представить, будто ты здесь только для того, чтобы покормить воронов, — слабо пошутил он, но Инеж сказала:

— Я никогда не приходила сюда только для того, чтобы кормить воронов. Всегда ради тебя, Каз.

«Ради Каза, ради Каза, ради Каза», — повторяет она себе. А потом боковым зрением видит на палубе протянутую к ней раскрытую ладонь.

— Ты не против?

Она вкладывает свою ладонь в его, вцепляется в нее как в спасательный круг.

— Мое первое путешествие по Истинноморю, — начинает Инеж, — проходило в трюме рабовладельческого корабля.

Она рассказывает про аукцион, про осмотр, про растерянность и унижение, которые испытала. Она рассказывает про первого мужчину, про второго и про третьего. Про синяки и кровь, про неудачную попытку бегства. Она рассказывает ему то, что не смогла рассказать родителям; о том, о чем никогда никому не рассказывала; о ранах, от которых остались шрамы на душе. Когда она, всхлипывая и задыхаясь, продирается сквозь историю о мужчине, пахнувшем ванилью, Каз поворачивает ее ладонь в своей и мягким размеренным ритмом гладит костяшки, заземляя ее, заверяя в своем присутствии.

Когда всё заканчивается, он ведет ее за руку в капитанскую каюту, зажигает внутри лампу.

Позже, когда она лежит в его объятиях, он шепчет ей в макушку, гладя ее по спине:

— Чего ты хочешь, Инеж?

Они полностью одеты, и всё же у нее ощущение, будто она обнажена.

— Только этого, — говорит она. — Только этого.

* * *

Мама всегда говорила, что лучшее время срезать цветок — прямо перед тем, как он расцветет.

— Не бери самый красивый, что увидишь в поле, — предупреждала она. — Оставь его солнечному дню. Срезай закрытый бутон в тенях, и, принеся его домой, ты увидишь, как он распускается у тебя на глазах.

Инеж смотрит на вазу с красными тюльпанами на туалетном столике — большинство цветов всё еще сжаты плотными каплями — и улыбается воспоминанию.

— Тебе нравятся цветы? — спрашивает Каз откуда-то сзади, и Инеж кивает ему в отражении в зеркале.

— Очень.

Может, отель «Гельдреннер» и переполнен роскошными деталями, но Инеж понимает, что этот конкретный момент не следует приписывать только персоналу.

— Ты специально заказал красные тюльпаны? — небрежно спрашивает она, по-прежнему сосредоточившись на обведении глаз черной сурьмой.

— Я вообще ничего не заказывал, — самодовольно отвечает Каз, засунув руки в карманы брюк, прислонившись к комоду позади них.

Она отмечает небрежный изгиб его бедер; то, как четко локон волос падает на лоб; поза выглядит такой непринужденной, такой расслабленной. Естественное совершенство.

— Я подобрал их сегодня днем в лодке цветочника на Гельдканале.

— И как ты нашел время пронести их в нашу комнату до того, как я увидела тебя?

Она встречает его взгляд в зеркале и замечает в нем мерцание озорства — всего лишь слабый проблеск в знойном свете, вспышка монеты в руках фокусника. Он абсолютно завораживает.

— У меня свои способы, — утверждает Каз с кривой усмешкой, которую хочется сцеловать с его лица.

Инеж испытывает искушение вскочить с мягкого табурета и прошагать к нему, почувствовать под ладонями линию его скул, притянуть его к себе. Она провела бы дорожку от уголка его рта к горлу, к биению пульса. Затем расстегнула бы его накрахмаленную белую рубашку и провела бы губами вниз — по груди, вдоль ребер, к нижней части живота, где мышцы будут сжиматься и вздрагивать в предвкушении. Ниже, ниже.

Она испытывает искушение, но она подождет. Принеся его домой, ты увидишь, как он распускается у тебя на глазах.

* * *

Они начинают с прогулок по Западному Обручу. Их маршрут каждый день немного смещается, приближаясь к пустующей недвижимости, которая когда-то была «Зверинцем».

В первый раз уловив вдалеке проблеск одной из потускневших золотых решеток, Инеж застывает.

— Инеж, — шепчет Каз. — Расскажи мне о своем следующем путешествии. Расскажи о «Призраке».

Они подходят всё ближе и ближе. Когда ее шаги запинаются, а сознание уплывает, Каз задает ей вопросы.

— Инеж, расскажи мне о кинжалах, которые ты носишь. Сколько их?

— Инеж, расскажи мне о тех, кого ты недавно наняла. Они хорошо сработались с остальной командой?

Она уходит; она возвращается. Они останавливаются и начинают снова.

Во время последней прогулки они проходят прямо перед «Зверинцем», но Инеж не выделяет и беглого взгляда на его золотые решетки — она смотрит только на Каза, и он смотрит только на нее. Он больше не боится за нее, вместо этого на его лице написана гордость.

Она задает ему вопрос:

— Каз, что ты видишь?

— Только тебя, — говорит Каз. — Только тебя.

* * *

Нина пишет:

«Кто бы мог подумать, что Каз Бреккер может быть таким романтиком?

И нет, я не знала сулийскую поговорку, которую ты упомянула. Впрочем, я изучала сулийский в основном по равкианскому учебнику. Мой каэльский был не так уж хорош, пока я не начала работать на Блуждающем Острове. Мой фьерданский… ну, ты знаешь, как я совершенствовалась во фьерданском.

Однако с этой поговоркой есть одна маленькая проблема. Стрела движется в одном направлении: к цели. Что происходит, если цель сама является стрелой, направленной прямо на тебя?»

«Призрак» медленно входит в Пятую гавань, и Инеж наблюдает, как Каз быстро шагает по пристани прямо к двадцать второму причалу. Она всё лучше различает его фигуру по мере того, как он приближается: темный взмах пальто и длинная линия трости, то, как он, опустив голову, целенаправленно двигается к цели.

Инеж никогда не хотела быть эгоисткой, никогда не хотела быть таким капитаном, который в мгновения славы стоит у штурвала корабля, а потом сматывается на берег, прежде чем закончат грязную работу.

Но не сегодня. Сегодня ей хочется побыть эгоисткой. Плевать на якоря, веревки и пустые бочки для провианта, которые ждут, чтобы их убрали и заменили. Плевать на потертости от соли и дыры в парусах и сложенные стопкой декларации на ее столе внизу. Плевать на всё, плевать на всех.

Кроме него.

Сердце колотится, когда Инеж соскальзывает вниз по временному трапу. Шарф на ее волосах, который должен был защищать лицо от солнца, распустился, позволяя жестким от морских брызг завиткам начать распрямляться. Что-то внутри Инеж тоже начинает расправляться. В ту минуту, когда они бросили якорь, оно высвободилось, вырвалось на волю. Она пускается в бег по доскам причала — ближе, ближе, пока не начинает различать зарождение усмешки в уголках его губ — чтоб его, будь она проклята, если не может получить его.

Она задыхается, прижимая ладони к отворотам его пальто, вцепившись в ткань, стремясь получить хотя бы частицу его — настоящую и осязаемую, и прямо перед ней.

— Поцелуй меня, — требует она, и его брови взлетают вверх.

— Прямо здесь? Перед…

Но он не сказал «нет», и заинтересованный блеск в его глазах говорит ей, что и не скажет, так что она уже подается вперед — губы, зубы и язык; проводит ладонями, тянет за волосы; обнимает руками за шею, сцепив ноги вокруг талии.

— Поцелуй меня, — выдыхает Инеж ему в рот, и Каз уже проскальзывает руками под ее шарф, запутывается в ее волосах, притягивает ее ближе, вдыхая ее.

Так было всегда. Он — раскрытое окно, она — нетерпеливый вор.

«Кто бы мог подумать…

(пишет Нина)

…что Каз Бреккер может быть таким романтиком?»

* * *

В этот рейс Инеж задерживается в Кеттердаме. Время течет медленно как мед. Туристы не торопятся по знойной жаре города. Уличные торговцы продают бумажные веера дамам в многослойных платьях и спелые холодные фрукты детям, которые восторженно позволяют соку стекать по локтям.

Они с Казом в Малой Равке — гуляют, бездельничают, наслаждаясь летней погодой и обществом друг друга. На Инеж струящееся платье и шелковый шарф на волосах — наряд, в котором ее вряд ли здесь узнают. Каз заменил трость с головой ворона более простой, не взял перчатки и темный пиджак, но надел шляпу, низко надвинутую на лоб. Его тоже вряд ли узнают — особенно, учитывая, что свободной рукой он крепко держит ладонь Инеж.

На другой стороне дороги Инеж замечает сулийку, которая держит за руку свою дочь. Эта картина вызывает у Инеж горячую тоску по собственной матери, и она отворачивается, вернув внимание к Казу.

Но когда она поднимает на него взгляд, его рука мелькает у нее перед глазами и он что-то достает у нее из волос — красный тюльпан с лодки цветочника, мимо которой они проходили в квартале отсюда. Инеж звонко смеется, понимая, что он, наверное, прятал его, чтобы удивить ее.

Она принимает тюльпан и не может не воспользоваться возможностью.

— Поехали со мной в караван, — говорит она, сжимая ладонь Каза. — Поехали этой осенью. Увидишь мою семью и поля, в которых я росла. Посмотришь, как мы выступаем.

Надежда внутри бьет ключом, словно живое существо, и ей вдруг становится страшно услышать его ответ, но она не станет брать свои слова обратно. «Мы приветствуем неожиданного гостя», — думает она.

Но Каз только ухмыляется — глупо, словно по уши влюбленный, — и Инеж чувствует, как расцветает живая надежда, которой хватит на дюжину цветочных лодок, на тысячу букетов.

— Ладно, — бормочет он. — Если ты возьмешь меня с собой.

Инеж отрывается от его взгляда, только когда сулийка с ребенком проходят мимо и она улавливает восторженный шепот девочки:

— Мама, видишь сулийскую леди с ее керчийским мужем? Видишь, как он смотрит на нее? Он подарил ей цветок, потому что знает, что она самая красивая женщина в мире.

Инеж снова смеется, запрокинув голову, шелковый шарф соскальзывает с волос и открывает лицо редкому кеттердамскому солнцу.

— Что? — спрашивает Каз, не представляющий, что сказала сулийская девочка. — Что такое?

Перестав смеяться, Инеж задумчиво прикусывает губу, глядя на Каза из-под ресниц. Как объяснить ему, что значит иметь парня, который знает ее любимый цветок и держит ее за руку на улице? Каково это — быть взрослой женщиной с шелковым покрывалом на волосах и знать, что он не сможет сопротивляться желанию провести по ним пальцами, как только они останутся наедине? Чувствовать шелест юбок вдоль ног и знать, что позже он поднимет их к бедрам, блуждая дразнящими пальцами, и она будет приветствовать каждое прикосновение? Чувствовать желание, чувствовать себя желанной, знать, что она может получить то, что хочет.

Как сказать ему, каково это? Нет другого способа, кроме как показать.

— Отведи меня домой, — говорит Инеж и верит: он поймет, что она имеет в виду: я буду с тобой.

Я буду с тобой сейчас, и всегда, и после.

* * *

Каз задает ей бесконечные вопросы, когда они вместе. Это очаровывает ее. Но во многих отношениях и вызывает расстройство.

Ее рассыпавшиеся по простыням волосы запутались в узлы, а юбки собраны на талии, убранные с пути его озорными руками.

Тем не менее Инеж позволяет ему задавать вопросы. Ему необходимо понимать ее желания и страхи от и до; ей необходим звук его голоса и настоящая заинтересованность на его лице, и то, как его пальцы едва заметно на мгновение колеблются над ее кожей, прежде чем он прикасается к ней, как никогда никто не прикасался.

— Хочешь, чтобы я… прикоснулся к тебе… здесь? — шепчет он ей в щеку, кончики пальцев дразнят, танцуя по верхней части бедер, предлагая.

Инеж захлестывают возможности, идеи, которые этот человек вкладывает ей в голову.

— Если, — она сглатывает, моргает, длинные ресницы дрожат на горячих щеках, как трава на ветру, — если ты хочешь, — удается ей произнести, сильнее прижав бедро к его ладони.

Он криво улыбается ей.

— Поднимайся сюда? — предупреждает он, а потом делает следующий шаг.

Раньше Каз нависал над ней. Теперь он садится на кровати, потянув ее с собой, пока они не садятся лицом к лицу. Ее колени раскрыты перед ним, ступни встали по обеим сторонам от его коленей. Инеж краснеет от такого положения, начинает подтягивать колени, чтобы сжать бедра, но Каз останавливает ее. Он подцепляет ее колени руками, мягко подтягивая, приглашая ее сесть ближе.

— Тебя пугает, — спрашивает Каз, — когда я говорю, что хочу тебя? — он заправляет ей волосы за ухо, пользуясь пальцами вместо расчески, чтобы распутать несколько свободных узлов возле макушки. Это щекотливая тема. — Напоминает ли тебе это о… других?

У него серьезное выражение, так что Инеж тщательно обдумывает, пытаясь рассуждать вопреки туману вожделения, близости и Каза, который затмевает все мысли в ее голове.

— Иногда, — признает она. — Но иногда это пугает меня по-другому.

Каз хмурится, и Инеж немедленно проводит большим пальцем по складке в уголке его губ, пытаясь разгладить ее.

— Иногда, — шепчет она, словно секрет, словно признание, — это заставляет меня желать тебя еще больше. И мне страшно чувствовать что-то так сильно. Я никогда прежде так не пылала. Словно лесной пожар, пожирающий каждую частичку моего тела.

— Инеж, — хрипло произносит Каз, шире раздвигая ее бедра, поощряя ее сцепить икры у него за спиной. Теперь она сидит у него на коленях, и они тесно прижаты, и он говорит ей: — Я хочу тебя.

— Чего именно, — выдыхает она с колотящимся сердцем, покрасневшим лицом; тепло в животе только усиливается, — ты хочешь?

— Чего угодно, — говорит он.

И его дыхание на ее большом пальце — горячий летний воздух: тот, который разбрасывает искры по точке соприкосновения, тот, который вызывает следующий за ним яростный пожар. И Каз не останавливается.

— Прикасаться к тебе.

Кончиками пальцев он потирает место прямо над изгибом ее бедра, туда-сюда, туда-сюда, массируя напряженные мышцы. Когда нижняя часть спины начинает расслабляться, Инеж еще больше падает на него, уткнувшись лбом ему в плечо. Она проводит пальцами по волосам у него на затылке, блаженно закрыв глаза.

— Целовать тебя, — продолжает он, наклонившись к месту между ее плечом и ключицей, прижавшись там губами и языком, словно пытаясь уловить вкус.

Инеж чувствует, как сжимаются брюшные мышцы, слышит, как из ее горла вырывается нечто вроде хныканья.

— Держать тебя, — шепчет он ей на ухо, проводя руками по спине вверх, вызывая искры вдоль позвоночника.

Он кладет ладони ей на плечи, привлекая в свои объятия, пока ее голова не оказывается у него под подбородком, а горящая щека прижимается к его груди. Он покачивается из стороны в сторону и гладит ее по волосам, давая ей время отдышаться, заземляя ее своим присутствием.

А потом спрашивает ее:

— Чего хочешь ты, Инеж?

И о, возможности, фантазии, тысячи непристойных картинок, мелькающие в ее голове. Она сглатывает, одолеваемая собственным воображением. Она представляет, как они могли бы — как они способны были бы на что-нибудь из этого.

— Ничего, — говорит Инеж, поскольку не может решить, поскольку, что бы он ни захотел ей дать — этого достаточно. — Всего, чего хочешь ты, — поясняет она, поскольку единственная возможность, которая невыносима для нее — если он подумает, будто она не хочет большего. — Как ты хочешь.

Тогда Каз отстраняет ее руки от своих волос, кладет их на простыни так, что Инеж отклоняется назад, опираясь на ладони, глядя на него. Это положение подчеркивает ее тяжело вздымающуюся грудь, вверх и вниз, вверх и вниз, ключицы и пространство между грудей, открытое в наполовину расстегнутой рубашке. Инеж моргает на Каза, всё еще в тумане, и он берет ее лицо в ладони. Должно быть, он чувствует их тепло, но его прикосновение только заставляет ее покраснеть еще сильнее. Она прикусывает нижнюю губу — уже припухшую — в попытке остановить приток крови, который выдает ее, но слишком поздно.

— Инеж, — произносит он снова со всепоглощающей напряженностью.

Каз проводит большим пальцем по ее чувствительной губе, вытягивая ее из хватки зубов, и Инеж едва не хныкает от давления его пальца. Она хочет, чтобы это были его губы; она хочет, чтобы его лицо прижималось к ее лицу, чтобы она могла вдыхать его, поглощать его, считать его своим. Она хочет, чтобы он ближе притянул ее ноги, пока их тела не окажутся сплетенными друг с другом; она хочет, чтобы он искал и находил это идеальное трение между ними. Она хочет его вызывающие дрожь руки на своих бедрах, на спине, везде, на этот раз под тканью. Она хочет прижаться своей грудью к его, позволить рукам спуститься к его коленям и посмотреть, как он ответит. Она хочет, и хочет, и хочет.

— Инеж, — повторяет Каз, и ее расфокусированный взгляд наконец снова встречается с его. — Чего. Ты. Хочешь?

— Всего, — выдыхает она.

Только тогда, только когда она ответила, он дарит ей просимое облегчение. Его губы обрушиваются на ее, и теперь она знает, что она лесной пожар; она опустошение и спасение, она разрушение и возрождение одновременно, и она возьмет всё, что он даст ей.

Он дает ей всё.

* * *

«Моя дорогая Нина,

(пишет Инеж)

Оглядываясь сейчас назад, я думаю, какими потерянными мы шестеро были.

Тогда мы думали, что можем завоевать мир, и это было так волнующе. Ни траура, ни похорон. Можно рискнуть всем, когда тебе нечего терять.

Мы проникли в Ледовый Двор. Мы заключили сделку с королем. Мы поставили весь Кеттердам на колени. Плевали на всё и на всех на нашем пути. Весь мир был у наших ног, стоило нам только набраться смелости протянуть руку и взять, что хотим. Каз умел вселять в нас веру в это, даже если едва верил сам. Мы могли красть, строить планы, убивать и вскарабкаться на вершину всего. Не оглядываясь, не сожалея.

Понимание, что у нас есть только мы, чтобы поймать, если кто-то упадет, пугало. Пробивать себе путь каждый день, словно он последний, чертовски прекрасно зная, что он может таковым стать. Не смотреть назад, но и не смотреть вперед. Надежда была слишком опасна, чтобы позволить ее себе; она тянула вниз, а если за нее цепляться слишком крепко, ускользала.

Кто мог сказать, что будет завтра? Кто мог знать, как всё закончится? Если бы мы знали, мы сделали бы всё иначе. Но мы были молоды, глупы и испуганы.

Я больше не столь молода и не столь нетерпелива. Я баюкаю надежду, взращиваю ее как нежный цветок и жду неизбежной весны. С Казом я хочу строить медленно. Хочу положить каждый кирпичик на дорожке и проходить по ней снова, и снова, и снова, зная, что каждый раз она приведет меня домой к нему.

Разве не чудесно быть уверенной в чем-то? Разве не чудесно ждать того, что непременно наступит? Дело не просто в столкновении стрелы с целью, а в том, чтобы прицеливаться, знать точную траекторию, по которой она полетит.

В том, чтобы знать, как именно всё закончится, даже до того, как доберешься до этой точки, и никогда не уставать от истории, даже если рассказываешь ее снова».