Доверие и страх (джен)

Запах лекарств и стены процедурной, облицованные белым кафелем, всегда угнетали Виктора. Все это было слишком холодно, слишком стерильно, слишком идеально… Он терпеть не мог холод и откровенно боялся совершенства: оно подчеркивало все его изъяны, делало их очевидными, — а свет ламп, яркий и такой же холодно-белый, как стены, не оставлял ни малейшего шанса прикрыть их. Ему хотелось спрятаться от этого света в тень, хоть какую-нибудь, — вот только ему никак не удавалось найти здесь хотя бы узкую полоску полутени… Впрочем, она все же была — под кушеткой, на которой он сидел. Но ему не хотелось еще сильнее подкреплять свою репутацию сумасшедшего, и он пока владел собой. Он сидел неподвижно, пытаясь унять нервную дрожь и отсчитывать время по ударам сердца — тщетно, ведь оно сейчас бешено колотилось, как бы подговаривая его бежать… Еще несколько минут такого выматывающего ожидания, — и он точно сошел бы с ума окончательно, или умер бы от сердечного приступа, или… Он не мог больше находиться тут. Выжигающая холодная белизна и тишина, прерываемая только его дыханием и призрачным шумом в ушах, давили все сильнее, он почти физически ощущал это давление… Он должен был выйти — хотя бы чтобы вдохнуть полной грудью: в процедурной его душил не то запах лекарств и хлорки, не то собственный стыд. Впрочем, хотелось ему не просто подышать в коридоре, а сбежать отсюда, вернуться к себе и затаиться, а потом — будь что будет, пусть хоть с собаками ищут!

Он лихорадочно вскочил с кушетки и дернул ручку двери — разумеется, такой же белой, как и все остальное здесь, — только чтобы с отчаянием обнаружить, что его заперли, словно в камере. Еще одна запертая дверь. Они все считали его преступником, сумасшедшим, и никто не соглашался поверить в то, что он не продавал никаких сведений… Даже медики здесь как будто пытали его под предлогом заботы о здоровье, — и не верили в его сознательность и честность. Они не просто оставили его ждать в неведении — они заперли его, не давая ему выйти даже… даже… Он издал громкий стон, едва не срываясь на крик. Все слова будто вылетели из головы, оставляя вместо себя два противоречивых желания — вопить, проклиная всех, и затаиться в надежде, что про него забудут… Дверь, секунду назад казавшаяся символом надежды, теперь давила на него сильнее, чем стены, свет и тишина вместе взятые, и он отвернулся от нее, — и едва не подпрыгнул, увидев свое отражение в глянцевой плитке на стене. Он догадывался, что вид у него еще тот, но не думал, что настолько: раскрасневшееся заплаканное лицо, растрепанные волосы, нелепо раскрытый рот с дрожащими губами и совершенно обезумевший взгляд… Он попытался улыбнуться своему отражению — вышло откровенно жалко. Он любил смотреть на свое отражение и разговаривать с ним, но не сейчас, не в таком виде, не на такой поверхности — она словно искажала его лицо, придавая ему еще большее сходство не то с трупом, не то с театральным помешанным… Когда-то ведь это была только роль, из которой легко можно было выйти! Он вспоминал о тех временах с болью.

— В зеркалах мы всегда хуже, чем на самом деле… Ну же, прекрати улыбаться, улыбка тебя не красит! — простонал он, продолжая смотреть на это бледное подобие себя самого. — Ты и так-то не красавец, и к тому же жалкий трус, а уж когда улыбаешься… — тут он попытался гневно ударить рукой по стене, но смог лишь невесомо коснуться ее и отдернуть руку: она словно обожгла его холодом. — Видеть тебя не желаю! — и он отвернулся, устремляя растерянный невидящий взгляд на кушетку и порванные им в истерике бинты, которые так и не убрали с пола. Его пытались привязать — он же каким-то непостижимым образом вырвался, ударил кого-то, кого-то укусил… Их было четверо. Он — один против всех них, как никогда беспомощный и уязвимый. Они — обезличенные своей униформой, символом своей власти над людьми вроде него. Он — тоже обезличенный и формой, и прической, только уже против своей воли. Долгих полгода назад его побрили налысо — как он сопротивлялся этому! — и теперь вместо прежней гладкой прически у него на голове красовался «ежик», не вызывающий ничего, кроме презрения к себе. Они носили одинаковые белые халаты и маски как бы в знак превосходства, снимали их, выходя с работы, он же в свой мутно-зеленый комбинезон был как бы закован и не имел права ни заменить его чем-то более приятным, ни хотя бы изменить под себя… Они могли делать с ним все, что хотели, — хоть накачивать сильными препаратами, хоть назначать анализы каждые две недели, хотя он был совершенно здоров и постоянно твердил им это, хоть связывать, когда им казалось, что он вел себя буйно, хоть бить и обзывать, хоть даже пустить на опыты, — он же не имел права ни воспротивиться им, ни даже выразить неудовольствие по поводу их действий. Он был бесправен. Он боялся их всех как огня — сильнее, чем огня.

Глаза у него горели от слез, голова болела после удара — пока его крутили, кто-то то ли нечаянно, то ли нарочно приложил его головой о край кушетки, — руки тряслись… Он почти не замечал этого: ощущение собственного бессилия, бесправия и несправедливости сжигали и вымораживали его изнутри. Он снова замер, мелко дрожа и стиснув одну руку в другой и стоял так, как ему казалось, бесконечно долго... Из оцепенения его вывел только звук чьих-то шагов, стремительно приближающихся к злосчастной двери процедурной. Услышав это, он тут же без раздумий юркнул под кушетку и затаился там…

— Пусть меня не заметят, пусть меня забудут! — беззвучно прошептал он, когда ключ заскрежетал в замке в двух шагах от него. Потом он услышал все тот же стук каблуков, даже успел мельком увидеть черные туфли и край белого халата, прежде чем зажмуриться и задержать дыхание, чтобы его не заметили. Вжимаясь в стену, он весь обратился в слух и по одному только звуку понял, что вошедшая к нему женщина прошла куда-то в середину комнаты, остановилась, как бы осматриваясь в недоумении, потом направилась дальше, к окну… Он молился про себя, чтобы это была санитарка, которая сейчас проверит что-нибудь, выключит свет и выйдет, но она явно не торопилась выходить — ходила кругами, открывала дверцы шкафов и тумбочек, будто ища что-то или кого-то, а он тем временем сходил с ума от ужаса и пытался придумать какое-нибудь объяснение тому, что оказался здесь один, да еще и в таком положении. Само ее присутствие становилось для него невыносимой пыткой. Пока она была тут, он боялся даже выдохнуть.

— Так вот ты где спрятался, — произнес знакомый ласковый голос напротив, в считанных сантиметрах от его лица, и у него отлегло от сердца. Это была не санитарка и не какая-то незнакомая медсестра, присланная по его душу, это была… она. Он несмело приоткрыл один глаз, боясь поверить своему счастью, и… и выдохнул с облегчением: он не ошибся, и вместо сухого вытянутого лица в безвкусных круглых очках в роговой оправе перед ним было ее лицо, — и смотрела она на него не с гневом или презрением, как в его худших кошмарах, а с сочувствием… Она была слишком хороша для него, и он всегда боялся того, что она поймет это и уйдет… да хотя бы к его бывшему лучшему другу, который уже несколько лет пытался добиться ее. Впрочем, сейчас думать об этом у него не было сил — он только судорожно вцепился обеими руками в ее протянутую руку, позволяя вытянуть себя из-под кушетки. Она была рядом, и одно это успокаивало его и даже наполняло счастьем.

— Ты пришла спасти меня от них, да? Обычно в беде бывает дама, но тут… — начал он с робкой нервной улыбкой, но тут же осекся и сник, увидев, что на ней сейчас не только белый халат, который она всегда носила на работе, но и шапочка и маска, спущенная на подбородок. — Тебя все-таки послали по мою душу? Они заставили и тебя…

— Мне очень жаль, но да. Без этого не обойтись… Меня послали к тебе, потому что никого больше ты к себе не подпускаешь, — печально вздохнула она. — Мне не хотелось бы причинять тебе боль, но…

— Но придется… Какие же они все жестокие! Они ведь знают, что ты любишь меня, не могут не знать, и пользуются этим, чтобы наказать нас обоих — и за что! За то, что мы любим друг друга и хотим быть счастливыми… Какая подлость, какое коварство! — воскликнул Виктор, еще крепче стискивая ее руку в своих и прижимаясь к ней щекой. Ему хотелось запомнить тепло ее ладони и это прикосновение, пока она не надела перчатки…

— Подлость и коварство? — Лариса сдержанно улыбнулась такой интерпретации и невесомо погладила его по голове. — Мне кажется, все немного иначе: меня послали к тебе потому, что ты не даешься никому, кроме меня… может быть, даже заботились о твоем комфорте, увидев, как ты боишься.

— Уверяю тебя, милая, они мстят мне за то, что я укусил одного из них, а заодно и тебе за то, что ты смеешь любить такое недоразумение как я! Они пытались связать меня, кричали, а когда я стал вырываться, грубо скрутили и приложили головой об эту чертову койку… Они все ненавидят меня и желают нам обоим страданий!

— Постой… ты ударился головой? Как ты себя чувствуешь? Хорошо слышишь меня? Не терял сознание? — она нагнулась, чтобы заглянуть ему в лицо, но выдохнула с облегчением: взгляд у него был вполне осмысленный, да и в целом выглядел он так же, как обычно, не считая следов слез на щеках, покрасневших глаз и бледности.

— Нет, нет, не волнуйся так: я в порядке, — теперь была его очередь обнадеживающе улыбаться. — Я хорошо вижу и слышу, голова не кружится и не болит, и сознания не терял… Сейчас весна, конец марта, утро, и показываешь ты три пальца. Я хорошо выучил все твои вопросы? — тут его улыбка стала лукавой и даже игривой: на миг он почти забыл о том, что она должна была сделать с ним.

— Идеально все запомнил! — она облегченно рассмеялась и потрепала его по голове: его манера внезапно выпрашивать похвалу по самым неожиданным поводам казалась ей очаровательной. — Но если бы они покалечили тебя, я написала бы рапорт на всех четверых, а потом лично проследила бы за тем, чтобы во время лечения с тобой обращались подобающе! Впрочем, рапорт на них я в любом случае напишу: они не имели никакого права оскорблять тебя, а тем более связывать и бить.

— О, ты так защищаешь меня! Никому не дашь в обиду, правда?

— Никому, Виктор, обещаю, — она ласково улыбнулась ему, уже натягивая резиновые перчатки. — И сейчас тоже не обижу… Ты доверяешь мне?

— Я бы тебе жизнь свою доверил! Но… может быть, обойдемся без этого? Сними эти перчатки, в них ты… как будто не совсем ты, понимаешь? — торопливо проговорил Виктор, нервно обкусывая и без того почти кровоточащие губы и косясь на ее руки в перчатках. — Я знаю, что ты не будешь нарочно пытать меня, и согласен отдать тебе несколько капель своей крови, но... Когда ты трогаешь меня вот так, меня просто в дрожь бросает: меня как будто трогает один из них, перчатки совершенно тебя обезличивают…

— Они для твоей же безопасности, — устало выдохнула Лариса. — Я сниму их, как только мы закончим, но сейчас я не могу... Чем быстрее начнем, тем быстрее закончим, верно? — он в ответ обреченно кивнул. — Протяни руку.

Когда она коснулась его своей рукой в перчатке, он вздрогнул и еле сдержался, чтобы не заскулить, но начинать она не спешила. Она гладила его по руке и шептала что-то ласковое — что именно, он не разбирал, но это было и не так важно… Поначалу он сидел неестественно прямо, готовясь в любой момент отдернуть руку, и даже дышал через раз, но постепенно ласка в ее голосе и мягкие прикосновения успокоили его. Рядом с ней было спокойно, и он хотел давать ей то же ощущение безопасности и безмятежности, что сам испытывал рядом с ней. Ему было хорошо с ней, — и он хотел, чтобы она с ним чувствовала себя так же… Он успел задуматься об этом и даже не заметил, в какой момент в ее руке появилась вата, пропитанная спиртом, — то, что он про себя называл отдельным орудием пыток… Однако в ее руке вата не казалась ни холодной, ни даже противно мокрой: это было как очередное ее прикосновение, такое же мягкое, как и все остальные. Впрочем, он все-таки дернулся, но скорее просто на всякий случай.

— Тише, тише… Я просто глажу, видишь? Ничего страшного не происходит, — тихо проговорила она, чуть крепче сжимая его запястье второй рукой. — Может быть, тебе лучше все же лечь?

— Нет, так я буду чувствовать себя совершенно беспомощным… Я готов, только… будь ко мне нежнее, ладно? — попросил он с нервным смешком. — Не то чтобы я совсем не мог выдержать боль, просто…

— Я все понимаю, милый, не бойся, — ласково отозвалась она. — Лучше закрой глаза…

Он изо всех сил старался до последнего улыбаться, но все же, когда его кожи коснулась игла, он жалобно застонал, давясь слезами. Это была боль, похожая на удар ивовым прутом — так его наказывали в детстве, — только куда дольше и глубже. Она пронзала насквозь, проникала так глубоко, как неестественно было вообще чувствовать что-либо, прожигала и ломала, разливалась от кончиков пальцев до плеча… От нее хотелось выть и рыдать, — и он это и делал, оставив все попытки сдержаться. Он стонал, срываясь на крик, и захлебывался слезами, и до боли колотил по кушетке второй рукой, и сбивчиво просил о пощаде… Когда-то, еще в начале его пребывания тут, одна из медсестер — ее приближение он определял по тошнотворному запаху дешевых крепких сигарет — за гораздо меньшее влепила ему пару хлестких пощечин, назвала актером горелого театра и приказала прекратить истерику. Лариса только гладила и обещала, что скоро все закончится, и за одно это он был так благодарен ей, что даже не знал подходящих слов, чтобы выразить это. Она все понимала, — а даже если и считала, что он драматизирует, то оставляла за ним право на это. Она просто любила его, и ее волновало его благополучие, а не только собственный комфорт, так что если ему так было проще перенести все это, то она была не против. Единственным ее условием было — не дергаться без предупреждения, но и в этом она ему помогала, мягко, но весьма цепко удерживая за запястье… Все остальное она спокойно принимала — лишь бы он это выдержал. В конце концов, это была не ее боль, и не ей было решать, что с ней, делать, — и она прекрасно знала, что даже если заставить человека молчать и сидеть неподвижно, то панику это не остановит. Он был готов любить ее за одно только это убеждение и, вероятно, влюбился бы в нее именно за него, если бы они встретились тремя годами позже или при других обстоятельствах…

— Ну вот и все, ты это выдержал, — ласково проговорила она, прижимая к его руке холодную вату. Он даже не сразу понял, что все закончилось, а как только понял — снова судорожно вцепился в нее, на этот раз обнимая как бы в поисках защиты.

— Наверное, я теперь стал в твоих глазах таким жалким… Ты теперь презираешь меня? Уйдешь от меня к Михаэлю? Он и уверенный, и богатый, и умный, и свободный, и тебе не придется так с ним возиться… — он сказал бы еще многое, но она прервала его:

— …И старше меня на добрых десять лет, и ни одной юбки не пропускает, и я для него как трофей, красивая игрушка… Я бы лучше лягушку поцеловала, чем стала встречаться с кудрявым Штирлицем! И это не говоря о том, что люблю я тебя, и нужен мне именно ты, а не кто-то другой.

— И ты даже сейчас, когда я доставляю тебе столько хлопот, не жалеешь о том, что выбрала меня, жалкого труса, преступника, да еще и безумца? Они ведь все говорят, что я болен, и я только что закатил истерику по такому пустяку…

— Для меня ты никогда не был и не будешь ни жалким, ни преступником, и я ни капли не жалею о том, что мы вместе… Помнишь, как там у Островского было? Никому, кроме тебя не достанусь, что бы ни случилось, — она снова улыбнулась, и он улыбнулся в ответ, хотя губы у него все еще дрожали. — Ну вот, так-то лучше… Хочешь, я открою тебе свой маленький секрет? Я сама не люблю связываться с медициной — есть причины, — да и свои страхи у меня тоже есть, так что для меня это уж точно не было истерикой из-за пустяка.

— Правда? И… ты же придешь ко мне в следующий раз? Не бросишь на произвол судьбы наедине с ними? Они так жестоки ко мне… — жалобно спросил он, заглядывая ей в глаза.

— Они больше не обидят тебя: в следующий раз я приду к тебе сразу, — мягко, но очень уверенно пообещала она. Он снова расплакался, уткнувшись в ее плечо — на этот раз от усталости и благодарности, для которой не нашлось слов.