Первая стычка (джен)

— Канай отсюда, чахоточный, — тянет Мика как можно нахальнее. Ему страшновато это говорить — мальчишка напротив, хотя и бледный и тощий, выше него почти на голову и явно старше на пару лет, — но он старается не подавать вида. За восемь лет своей жизни он усвоил некоторые правила, и первое из них — кто сильнее, тот и прав. Он отчаянно блефует, изо всех сил старается казаться сильным — это еще одно правило, которое он выучил: не обязательно быть по-настоящему сильным, чтобы напугать и подчинить себе, достаточно только казаться. Мику никак нельзя назвать сильным. Ему едва исполнилось восемь, он мал и слаб даже для своего возраста, — а его сопернику явно не меньше десяти, он рослый и сложен не в пример крепче, несмотря на свою худобу... И все же Мика брезгливо выплевывает слова, старательно подражая своему пьяному отцу, потому что чувствует слабину в его бледном обсыпанном веснушками лице и кротких голубых глазах. Мальчишка хмурится и тоже не отводит взгляда.

— Это мое место. Выбери себе свободное, — в конце концов произносит Артур так холодно и строго, как только может. Он тоже подражает — только не родному отцу, которого он почти не помнит, а названному. И хмуриться старается так же, как он, и даже мысленно сожалеет о том, что совсем не похож на него. В глубине души он понимает, что выглядит смехотворно, — как когда в детстве пытался подражать его голосу и произношению, — но как еще произвести нужное впечатление, не знает.

— А хрен тебе! — презрительно смеется Мика, едва удерживаясь, чтобы показать средний палец, а не высунуть язык. Как-то раз он рискнул показать язык отцу, когда тот вернулся пьяным — получил такую затрещину, что пролетел несколько шагов и упал, да к тому же прикусил язык до крови. Тогда он усвоил еще несколько правил: никогда не оставлять язык между зубами, если могут ударить, если уж решил смотреть в глаза, то смотреть до конца, и ни за что не плакать, если уж ударили... Отец не терпел слез, и если Мика плакал, то ему доставалось еще и еще, пока отцу это не надоедало; он ненавидел и боялся отца всей душой, но сделать ничего не мог... до недавнего времени. Может быть, в глубине души он презирал себя за сходство с ним во всем, начиная с внешности и заканчивая именем, но был слишком мал, чтобы осознать это презрение. Мика знал только одно: он был очень плохим ребенком, так же, как его отец и дед, с которыми он делил имя, были очень плохими взрослыми. И будто в подтверждение этому он нахально усмехается и, продолжая смотреть прямо в глаза противнику, выхватывает из его рук тетрадь в мягком коричневом переплете. То, что он попал в цель, он понимает сразу — по выражению лица мальчишки. Глаза расширяются, рыжеватые брови ползут вверх, рот приоткрывается... Мика ухмыляется еще более нахально, открывает тетрадь и вырывает из нее пару листов. Теперь он чувствует себя хозяином положения: ему удалось ударить по больному, — и кого! — парня на пару лет старше и на голову выше, почти взрослого! Он даже не смотрит, что там в тетради — к тому же читать все равно не умеет, — ему хочется закрепить свой успех... Пока мальчишка напротив судорожно хватает ртом воздух, решая, что делать дальше, из тетради вылетает еще два листа, а сама она летит в дальний угол. Мике наскучило рвать бумагу, зато он приметил кое-что поинтереснее — коробку из-под печенья на тумбочке у кровати. В том, что она принадлежит его сопернику, он даже не сомневался, — и она, как и одежда и полотенца этого чахоточного, полетела на пол, открываясь в воздухе... В следующий миг, видя краем глаза, как из коробки разлетаются какие-то цветные бумажки и засушенные цветы, Мика понимает, что просчитался. Мальчишка вдруг сжимает кулаки, оглядывается по сторонам, хватает хлипкий чемодан Мики и с почти животным рыком швыряет его в коридор, — а после нависает над ним. Он уже не кажется таким уж бледным и тощим: лицо его покраснело от гнева и приобрело весьма угрожающий вид...

— Да как ты смеешь?! Дня здесь не провел, от полу не виднеешься, а уже хуже всех! Мой дневник!.. Моя коллекция!.. Крыса ты чумная! — Артур кричит, почти срываясь на визг. Его уже не волнует то, что Датч, его кумир и благодетель, в такой момент, скорее всего, только холодно бросил бы несколько слов, не волнует то, как ломается его голос и как нелепо звучит его жестковатый шотландский акцент, когда он так кричит, не волнует то, как сильно он покраснел, и то, что глаза наполняются слезами... Его волнует только разорванный дневник — главная гордость его короткой жизни, пережившая с ним все невзгоды и радости последних трех с половиной лет, — и разбросанная по полу коллекция сигаретных карточек, газетных вырезок и растений. Ему больно — почти физически, настолько, что в груди что-то мучительно сжимается...

Мика же бледнеет от страха и отступает на пару шагов назад, больно упираясь спиной в стойку двухъярусной кровати. Отец любил пороть его всем, что подворачивалось под руку, от ивового прута до ружейного шомпола и кнута, и бил всегда по спине... Мика никогда не видел следов от этого, но давно уже привык никогда не опираться на спинку стула и не лежать на спине. Сейчас же, когда он помимо своей воли почти вжался в твердое дерево, он готов расплакаться от одной только боли — рубцы безбожно горят и ноют, — но он привык к тому, что за слезы всегда достается еще. Кроме того, что-то — то ли гордость, то ли тот же страх, — не дают сдаться. Может быть, он и был бы рад попросить прощения, выбрать себе другое место и сбежать куда-нибудь подальше от своего разъяренного противника, но ему отчаянно хочется, чтобы хоть где-то последнее слово осталось за ним, — хоть какое-то слово. И он, стараясь впустить в голос как можно больше яда, выплевывает первое ответное оскорбление, пришедшее на ум:

— Чахоточный!

Артур краснеет еще сильнее — не то от стыда, не то от гнева, — размахивается и изо всех сил дает мальчишке затрещину. Тот пытается увернуться, но не успевает — падает, хватаясь за ушибленную голову. Артур смотрит на него потрясенно: он не ожидал, что ударит так сильно, да и вообще не хотел бить его — разве что припугнуть... По его щеке стекает первая слеза. Зеленые глаза мальчишки напротив тоже наполняются слезами...

Мика понимает, что не может сдержать подступающие слезы — слишком все это... Больно? Обидно? Страшно? Он и сам не знает, — вот только не может остановиться, и не может показаться кому-то плачущим. Чтобы не реветь прямо перед этим чахоточником, Мика вскакивает и пулей выбегает в коридор, ничего не видя на своем пути. Наверху прятаться негде — только узкий темный коридор и четыре двери, — но вот внизу он видел еще не все, там может найтись какой-нибудь укромный уголок... Он бежит к лестнице, не решаясь ни открыть глаза, ни поднять голову, чтобы кто-нибудь случайно не увидел его слез, и вдруг влетает во что-то, — точнее, в кого-то. Знакомый запах пороха, табака и чего-то сладкого, знакомые теплые цепкие руки на плечах... Мика понимает, в кого врезался, даже не открывая глаз. После этого заставить себя открыть их еще труднее.

— Три часа в доме — и уже попал в какую-то передрягу! Наказание, а не ребенок! Малолетний разбойник! — кричит чуть поодаль мисс Гримшо, чопорная немолодая леди, первой встретившая Мику в доме, — и встретившая весьма неприветливо. Уж лучше было разреветься при Датче, чем при ней...

— Как и мы с тобой, Сьюзен. И попадать в передряги мы тоже мастера, — голос Датча — глубокий, теплый, с незнакомым Мике тягучим акцентом, — окончательно развеивает все сомнения. Отчего-то Мику от него прошибает дрожь: Датч кажется обходительным, спокойным, временами даже ласковым, но о том, каков он в гневе, страшно было даже подумать. Мика же прежде не встречал ни одного взрослого, который не злился бы, когда дети плачут... Он бы с радостью сбежал подальше, чтобы не показывать слез, но обманчиво мягкие руки не выпускают его плечи. Остается только стоять на месте, стараясь загнать слезы обратно внутрь и отсчитывая мгновения по ударам сердца.

Датч ничего больше не говорит — выжидает чего-то, — и Мике кажется, что они стоят так целую вечность. Сквозь шум собственной крови в ушах он слышит, как всхлипывает его недавний соперник за стеной, — и догадывается, что сейчас ему снова влетит, ведь этот мальчишка здесь уже давно, и его наверняка кто-нибудь любит... А Мику не любили. Никто и никогда.

— Мика... что с тобой, сынок? — мягко спрашивает Датч, когда мальчик, совладав со слезами, решается, наконец, взглянуть на него.

— Н-ничего! — быстро выпаливает Мика, пытаясь вывернуться из его рук. Тщетно: пальцы у него оказались на удивление сильные и цепкие.

— Я вижу твое "ничего"... — он устало вздыхает. — У тебя ухо горит так, будто к печке приложили, и слезы в глазах стоят, по всему коридору твои вещи разбросаны, там, в спальне, кто-то плачет... Ты с кем-то повздорил. Вероятно, даже подрался. Расскажи мне, что произошло... Я обещаю не наказывать тебя, даже если зачинщиком был ты.

— Но будете считать меня плохим... — помимо своей воли вздыхает Мика.

— Я буду считать тебя таким, каким ты себя покажешь. Одного поступка маловато, чтобы судить о человеке в целом, не находишь? — усмехается, бархатно-мягко. Мике даже нравится слушать его, когда он говорит так, — вот только он уверен в том, что если он все расскажет, то эта мягкость тут же сменится яростью... Его отец иногда бывал обманчиво ласков, подманивал, чтобы ударить. Мика быстро понял, что к чему, но продолжал притворяться, что не понимает, только чтобы не злить отца еще сильнее.

— Но его вы наверняка уже любите, а меня еще нет, — и не полюбите, все говорят, что таких как я отстреливать надо, потому что кровь дурная... — Мика все-таки всхлипывает, но тут же спешит гневно прибавить: — А он мой чемодан в коридор выкинул и ударил меня!

— А ты мои вещи на пол скинул и дневник разорвал! — обиженно отзывается Артур, стоя в дверях. В руках у него тщательно разглаженные листы из дневника... Мика отступает на шаг, пользуясь тем, что Датч ослабил хватку, но понимает, что бежать ему уже некуда. Когда его отпускают окончательно, он отступает к стене, прижимается к ней, как бы пытаясь с ней слиться...

— Еще он меня чахоточным называл... Хотел мою кровать занять, сказал: "Канай отсюда", вещи сбросил, а когда я отказался, то... вот, — рассказывал Артур, стараясь унять слезы. — Да, я правда после этого выкинул его чемодан, и действительно ударил его... Наверное, зря я это сделал — он все-таки маленький, и к тому же новичок, а я просто слишком вспыльчивый и жестокий... Надо было уступить, да? Я его еще и крысенышем чумным назвал, он, наверное, обиделся... Он плачет, верно?

— Упорно делает вид, что не плачет, — задумчиво бросает Датч, обводя взглядом беспорядок в комнате.

— Видите? Я все-таки плохой человек... — вздыхает Артур, опуская голову. Датч мягко, но настойчиво касается его щеки и заставляет снова взглянуть на себя.

— Нет, ты не плохой. Да, он маленький, и новичок, — и что, только потому, что ты старше, сильнее и больше знаешь, ему можно обращаться с тобой как угодно, а ты должен терпеть и подставлять правую щеку, когда ударят по левой? И ты, между прочим, тоже плачешь. Почему его слезы значат больше, чем твои?

— Я ударил его... Сильно — он упал, — напоминает Артур, пытаясь отвести взгляд. — Я не думал, что он упадет, даже бить его не очень-то хотел — думал, замахнуться, припугнуть, а вышло вот так...

— Даже законники за непреднамеренное судят мягче!

— Но он-то меня не бил! — Артуру мучительно стыдно за свое поведение, и вдвойне стыдно слышать эту знакомую грубоватую ласку. Ему кажется, что он не заслуживает того, чтобы его утешали... В конце концов, разве Датч не обещал, что выпорет при всех любого, кто нападет на более слабого? А сейчас, вместо того, чтобы выпороть, — успокаивает и даже рассеянно подбирает с пола его сигаретные карточки.

— А ты не ломал то, что для него важно. Может быть, ты ударил его сильнее, чем рассчитывал, но это обычное дело у мальчиков твоих лет: ты быстро растешь и крепнешь, и не успеваешь понять, насколько ты силен... Да и, признаться, я бы в твоем возрасте церемонился с такими куда меньше, — и не посмотрел бы, что маленький и новичок! Хотя это, конечно, неправильно... Так что ты, Артур, — хороший. Лучше меня.

Артур краснеет еще гуще, настолько, что веснушки становятся самыми светлыми пятнами на его лице: похвала кажется абсолютно незаслуженной, и ему мучительно стыдно, что он слезами выманил ее... Однако Датч снова мягко усмехается и треплет его по голове — ни намека на осуждение или разочарование.

— Ну, хватит себя винить, давай с Микой поговорим и решим, что нам с этим делать.

Услышав последнюю фразу, Мика бросается к лестнице, — но спуститься и где-нибудь спрятаться ему не дают: холодные тонкие руки мисс Гримшо хватают его за плечо и за волосы. Он испуганно взвизгивает, думая, что его собираются в очередной раз оттаскать за волосы, но она только сжимает покрепче и тихо произносит:

— Как не стыдно! Провинился, довел Артура до слез — и пытается сбежать... Не только грубиян, но и трус! — и подталкивает его обратно, к двери спальни. Мика стоит на пороге, снова не решаясь поднять глаза, ожидая, что сейчас его отчитают за содеянное, а после и накажут — поркой, трепкой, побоями или как-нибудь еще, не менее ужасно, — но его только спрашивают с едва заметной тенью улыбки:

— Ну и чем тебе так приглянулась именно эта кровать, что ты за нее воевать был готов?

— Она нижняя у выхода. Безопаснее всего, выжить проще, если вдруг что, — бурчит Мика одновременно смущенно и с вызовом. И поднимает глаза, чтобы увидеть, как Артур обиженно косится на него, а Датч смотрит скорее с любопытством и легкой жалостью...

— Вообще-то, "если вдруг что" на верхней выше шанс, что убийца тебя не заметит... — медленно и задумчиво произносит Датч. — Я как-то раз спасся во время бунта в тюрьме только потому, что меня как молодого на верхние нары загнали: когда законники поняли, что совладать с бунтующими не смогут, то начали стрелять во всех, кого замечали, а я всю эту перестрелку на верхних нарах переждал и под шумок выбрался, когда все немного улеглось... Но от кого ты тут спасаться собрался? У нас не принято даже в шутку наставлять оружие на своих, — даже если оно разряжено или сломано!

— Мало ли, что не принято... — Мика осмелел. — Напасть кто угодно может. Мой отец вот тоже думал, что "не принято" и не прилетит, но... — поняв, что он сейчас сказал, Мика бледнеет и зажимает рот рукой, чтобы не выпалить продолжение истории, но уже поздно: Датч смотрит испытующе, Артур замирает с одной из своих драгоценных страниц в руке и прислушивается... Мика молчит, но чувствует себя партизаном в окружении. И знает, что не выдержит пыток, какими бы они ни были.

— Но..? — заинтересованно тянет Датч. Мика обреченно выдыхает:

— Но семь дней назад он пришел с дела пьяный... Я пытался спрятаться, но он меня нашел, вытащил и огрел несколько раз кнутом, так, что я даже встать не сразу смог и думал, что умру, а потом заснул. Он людей убивал за деньги... Маму мою убил пьяный, когда я был совсем маленьким, и Эйми чуть не убил — он сбежал, и я про него больше ничего не знаю... Я думал, что он и меня убьет, очень боялся. А тогда он заснул с револьвером, и вот я... пристрелил его и ушел.

Слезы текут по лицу — Мика уже не может сдержать их, только пытается вытирать рукавом, размазывая по лицу грязь. Ему кажется, что все пропало, что теперь его сдадут законникам, а те — повесят, как его деда... Он почти забывает о том, что ухо, щека и висок у него горят от затрещины, а рубцы на спине все никак не перестают ныть. Ему просто страшно. Он ни капельки не любит этот мир, не любит никого из людей, потому что даже его мать, погибшая у него на глазах, говорила, что если бы не он, было бы лучше, не верит никому из людей, не верит ни в Бога, ни в рай и ад, но умирать — страшно и не хочется. Перед этим меркнут любые наказания...

Когда на его плечо ложится тонкая прохладная рука, он дергается всем телом, пытаясь ее сбросить, теряет равновесие, — и его подхватывает Датч. Мягко, будто и правда не собирается ни пороть, ни сдавать законникам, — но от этого почему-то еще больнее, потому что Мика не верит, что все это действительно так. Он дергается, пытаясь освободиться, но его обнимают только крепче, и Артур растерянно гладит по плечу... Мика рыдает, уткнувшись щекой в суконный жилет Датча, и не может ни остановиться, ни сказать хоть слово.

— Бедный мой мальчик... Тебя никто никогда не любил, и от этого ты такой озлобленный и отчаянный — как волчонок в капкане. С тобой не должно было этого происходить, ты этого не заслужил, — как никто из нас не заслужил того, что с нами случилось, ни один из моих детей! Жаль, что я не встретил тебя лет пять назад — я бы и от твоего папаши-изувера мир избавил, и твоего брата спас бы... Но что есть то есть. Я не могу изменить того, что с вами случилось, — мягко шепчет Датч, обнимая уже обоих мальчиков. — Но знаете, что мы можем? Мы можем быть верными друг другу и — насколько умеем — любить друг друга. Пока мы вместе, верны, доверяем, нам ничего не грозит! И тебе тоже, да, Мика, ты можешь спать спокойно и не выбирать самое безопасное место на случай, если начнется резня... Все будет хорошо. Здесь нас никто не достанет, а если кто и придет с дурными намерениями, мы его... Как Росса с Милтоном! Они тоже к моим ребятам лапы протянули, но мы были вместе — и победили!

— Я не умею любить и доверять, и вас всех боюсь... А вы меня разве нет? — хныкает Мика. Он не знает, кто такие Росс и Милтон, и спрашивать не хочется — слишком странным ему кажется все, что сейчас происходит. Всю его жизнь было иначе, и сейчас он почти напуган: ни разу еще на его памяти с ним не говорили так ласково и не обнимали, — и никто не жалел его. Мика Белл Третий, дурная кровь, проклятое имя... В его родном городке его обходили стороной, боясь даже лишний раз наступить на его тень. Он и подумать не мог, что кто-то может обращаться с ним так... Он привык к тому, что его боятся, или презирают, или ненавидят, — и он понятия не имеет, что нужно делать, когда его кто-то жалеет. Он может только прижиматься крепче и стараться успокоиться побыстрее, пока его не оттолкнули уже привычным пинком.

— А мы тебя — нет. Знаешь, Мика, я тоже не умел доверять и любить. И я жестоко поплатился за это, — вернее, вся моя банда поплатилась за то, что я умел только строить планы и командовать, но не верить и не любить искренне! Меня этому в детстве не научили, а я и не знал, что такое вообще возможно... И мне пришлось этому научиться после того, как мои ребята — двадцать три человека, и это только близкие! — покинули меня. Кто-то погиб, кто-то ушел, бросив на прощание проклятие — и вполне заслуженно, — кого-то — одного, и наименее достойного, — я выгнал сам... Из двадцати с лишним нас четверо осталось — я, Хозия, Сьюзен и Дядюшка, и мы долго еще были в бегах. Тут мне пришлось учиться доверять... — медленно и задумчиво, будто не слыша даже сам себя, рассказывает Датч. — На самом деле это куда сложнее, когда ты взрослый — этому в детстве надо бы учиться, когда есть кому любить тебя просто так, не ожидая от тебя денег, свершений, дел, какого-нибудь гениального плана, который вернет то, что вернуть невозможно... Мне повезло: те, кто со мной остался, не ждали, просто были рядом, и мы вместе выкарабкивались из своих трудностей, вместе выхаживали маленького Артура — он был совсем больным, когда мы его нашли, я боялся, что он и полугода не протянет, — а он с нами уже пятый год, и теперь уже здоров! — вместе превращали тот нужник-сарай, что тут был, в дом, где можно жить... — рассказ прерывается нервной усмешкой: — Не знаю, зачем я вам все это рассказал сейчас: Артур и так знает по меньшей мере половину, а Мика наверняка половину не понял... Но теперь вы это знаете. Пожалуйста, доверяйте друг другу, пока вам еще не нужно для этого пересиливать себя каждый раз! Потом, особенно если нас не станет рано, это будет сложнее.

Еще с минуту они стоят так, обнявшись. Рыдания Мики переходят в отдельные судорожные всхлипывания без слез, Артур только жмется крепче к своему названному отцу, не в силах подобрать слов, чтобы утешить его... В конце концов Датч отпускает их обоих и говорит со спокойной улыбкой:

— Как по мне, вы оба вынесли из этой стычки свой урок, и закреплять его наказанием я не намерен, хотя и предпочел бы, чтобы это был первый и последний раз. Давайте теперь поступим так: вы попросите прощения друг у друга, вместе уберете весь этот бедлам, не ссорясь снова, Мика выберет себе свободную кровать, а дневник — попробуем склеить. Справитесь с таким делом?