Блики солнца (джен)

Примечания:

Коллаж к драбблу:

https://pp.userapi.com/c834302/v834302469/14b447/5w4pkki0nOA.jpg

Изменяясь не изменяй

Семейный девиз Фаах

27 г. Р.Э., вассалитет Фаах

— Посольство Льятты ждет ответ. Боюсь, скоро в наших лесах не останется подходящего зверья, чтобы развлекать их охотой, — Фаах Шаю с тихим стуком поставил бокал на низкий столик и опустился на колени у высокого кресла, — нам всем нужен ответ, Ае, — он осторожно взял руки жены в свои, ласково провел пальцами по костяшкам ее пальцев, и только потом решился поднять голову и заглянуть Ае в глаза. В полумраке комнаты они мерцали колдовскими аметистами, такими же, как те, что украшали пальцы Фаах Ае, коронованной леди вассалитета. — Неужели завеса не открылась тебе? — в это Шаю не верил: не было еще такого, чтобы грядущее оказалось скрыто от аметистовых глаз Фаах, особенно в таком важном для всех вопросе. Скорее он полагал, что Ае не может или не хочет рассказать, о чем поведал ей дар. Такое случалось: иногда, чтобы нити грядущего сплелись правильно, Провидцы должны молчать.

— Солнцу все равно, что освещать: цветущий сад или выжженную равнину, — слова Ае, наполненные силой, упали тяжело и будто пригнули к земле, не оставляя сомнений — это предсказание. Пришедшее к ней сейчас или явленное ранее, но это были именно те слова, что так тяготили ее, превращая лицо в застывшую храмовую маску.

— Но в наших силах выбирать, на что же падет его свет, не так ли? — Шаю ненавидел однозначные предсказания, мысль о том, что грядущее нельзя изменить… это было тем, во что он отказывался верить, как бы жрецы ни кричали о неизменности рока. Впрочем, Ае тоже никогда не верила в предопределенность.

— Я хочу поговорить с Лаю, прежде чем мы объявим свое решение Льятте.

— Хорошо, моя королева, я передам твою волю послам, — Шаю наклонил голову, легко касаясь губами рук Ае, и почувствовал, как она сжала его пальцы в ответ, будто пыталась отыскать еще немного силы. Опереться хоть на что-нибудь в рушащемся у них под ногами мире.

* * *

Высшего Иерарха Тан, Фаах Лаю, коронованная леди принимала в своем кабинете. Иерарх презрительно кривил губы, разглядывая изображение Семи Звезд, украшающие стенные панели, Фаах Ае кривилась не менее презрительно, поглядывая на Иерарха с высокого кресла, весьма живо напоминавшего трон.

— Оставьте нас, — Ае повелительно взмахнула рукой, на которой блеснули три аметистовых перстня. Ее секретарь торопливо поклонился и просочился в незаметную на первый взгляд боковую дверь. Свита Иерарха помедлила, дожидаясь его кивка, но все же соизволила повиноваться. Двери кабинета со стуком захлопнулись, отрезая двоих от внешнего мира.

Ае перевернула одно из тонких колец на левой руке и едва заметно кивнула. Фаах Лаю сделал несколько шагов вперед и уселся прямо на одну из ступенек, ведущих к креслу, вытянув вперед длинные ноги. Коронованная леди присоединилась к нему спустя мгновение.

— Не думала, что Льятта включит тебя в состав посольства, — когда проповедники Льятты стали проникать, будто саранча, во все щели, Фаах Эю, отец Ае, решил, что Тан стоит того, чтобы взглянуть на него изнутри. Ае не знала, какие видения открылись тогда отцу, но в результате его решение передать корону своей дочери, а не старшему сыну двоюродного брата, обернулось большим скандалом, после которого Лаю громко хлопнул дверью, чтобы спустя несколько лет появиться вновь среди служителей Тана. Ае не видела брата много лет и не знала, насколько время изменило его. Но сейчас, сидя настолько близко, что тепло его тела ощущалось даже сквозь слои ткани, их разделявшие, была уверена, что главное осталось неизменным. Изменяясь не изменяй.

— Я был чрезвычайно убедителен, — Лаю неопределенно дернул плечом. Как бы громко ни звучал на все королевства их семейный скандал, Ае все-таки сомневалась, что этого было достаточно. Возможно, это посольство — очередная проверка.

— Льятта не удовлетворится подписью на договоре, — вопросом это не являлось, будущее виделось Ае достаточно четким: последняя мозаика заняла свое место, еще когда Шаю заговорил о выборе, — что такое Восемь Шагов, Лаю?

— Это… откуда ты знаешь? — Лаю нахмурился, начав поворачиваться, а потом вдруг тихо рассмеялся, встряхивая такими же снежно-белыми, как у нее самой, волосами. — Ты, как всегда, видишь все и немножечко больше? Тебе нельзя проходить этот ритуал. Именно тебе — никак нельзя.

— Но на меньшее Льятта не согласится. Тебе позволят провести его?

— Даже я не смогу быть настолько убедительным.

28 г. Р.Э., вассалитет Фаах

Откинув голову на мягкую спинку стула, Фаах Ае отрешенным взглядом смотрела в пустоту. Пустота, расцвеченная множеством сиреневых нитей, причудливо изгибалась, искажалась, подсовывала ей одну картину за другой, но все они выглядели слишком зыбкими и непрочными, чтобы полагаться на них. Нити вращались, напоминая клубок, спутанный кошачьими лапами, вот только клубок этот все сильнее сжимался вокруг нее, как Святой Триумвират сжимал свои когти вокруг вассалитета Фаах. То, что к ним присоединился сапфировый Тар, оказалось настоящим ударом. Кольцо замкнулось, и теперь оставалось только гадать, почему никто не увидел такой вероятности. Если бы они первыми протянули руку Тару… Но пока Фаах пристально смотрели на свои юго-западные границы, Тар оказался упущен. Вассалитет остался в одиночестве, против набирающего силу Триумвирата, ведомого незнакомым знаком десятилучевого солнца. О, оставался еще Та’Ларнский боевой союз, суливший помощь за поставки железа. Или, вернее, требовавший железо в обмен на зыбкий союзнический договор. В возможность присоединения Фаах к Триумвирату Та’Ларн не верил. Впрочем, Ае и сама с трудом могла представить вассалитет в одной связки с Льяттой. Не после десятилетий войн, стихших только после Рокового Перелома. Изменяясь не изменяй. Нити складывались и не оставляли иного выбора.

— Мама, — голос звал ее, тянул обратно, выстраивая дорожку из зыбкого безвременья туда, где все прошлое уже случилось, будущее было не определено, а живым и зримым оставалось только настоящее.

— Я здесь, Аю, — взгляд сфокусировался на замершем у ее кресла старшем сыне.

— Льятта согласилась с нашими условиями. Но они по-прежнему требуют Восемь Шагов именно от тебя. От всех нас, но от тебя — первой.

— Они были бы глупцами, если уступили, — Ае невесело улыбнулась. Попытаться лишить Фаах глаз, несомненно, было хорошим решением. Она слышала достаточно о том, что произошло с Шепчущими Тара, чтобы не сомневаться. Но если они полагали, что этого окажется достаточно… — но Даю мы из договора исключили?

— Да, они настаивали только на наследнике, — Аю хмыкнул, приближаясь, и опустился на пол, устраивая голову у нее на коленях.

— Как… удачно, — Ае глубоко вздохнула, чувствуя, как распускается тугой узел у нее в груди: эта линия оставалась неопределенной, но склонить чашу весов в свою пользу было необходимо, — тебе придется непросто, — стоило ее руке коснуться волос сына, как перед глазами замелькали образы, много самых разных картин, но все как одна — расцвечены алым.

— Не к этому ли ты меня готовила, давая имя?

— Хотелось обмануться хотя бы раз.

Практически все вокруг полагали, что Первенствующими Фаах называют своих наследников. Почему-то все забывали о том, что имя это означало не только возможность быть впереди, но и первым принимать удар, а еще подставлять спину всем желающим воткнуть в нее нож. Тому, кто будет править, не нужны подобные глупости. Для этого у них и были Первенствующие — мишени, чье предназначение принимать удары извне, становясь живым щитом для всех остальных.

Видел ли отец, выбирая для нее имя, какой именно удар придется отражать Фаах Ае? Знал ли, выделяя из всех своих детей ее, что она окажется единственной, кто доживет до совершеннолетия? Ае — видела, с того самого мига, как повитухи передали ей первенца, видела кроваво-красную черту на сиреневом щите, что с каждым годом становилась все отчетливее.

— Что ты увидела? — Аю всегда слишком хорошо чувствовал ее состояние, даже лучше, чем Даю, пусть глаза ее младшего сына и сияли фаахскими аметистами.

— Я вижу водную гладь, бесконечную, до самого восходящего солнца. Я вижу багряный песок и сиреневый щит, перечеркнутый красным. Твоя дорога оборвется у моря.

— Лучше б ты увидела, какую женщину я приведу в дом! — Аю весело дернул ее за кончик косы, удивительным образом прогоняя гнетущее ощущение, поселившееся в груди. Не каждая способна разглядеть смерть своего ребенка.

— Главное, чтобы она не была льятткой. Все остальное я смогу пережить, — Ае ответила преувеличенно серьезно, — и не надо тащить в семью темненьких! Испортишь породу.

— Ты жестока. Вряд ли мне удастся разыскать кого-нибудь подходящего в Сиа, — Аю изобразил глубокую задумчивость, — но вроде бы у того ювелира, Фалве, была весьма симпатичная дочь…

— Они же рыжие, Аю! — в этот момент Ае и сама не могла сказать, сколько в ее голосе наигранного ужаса, а сколько неподдельного.

— Золотистые, мама, золотистые…

* * *

Храм Семи Звёзд едва успели переоборудовать под Храм Тана: убрали мозаики со стен да сняли витражные окна. Солнечный свет беспрепятственно проникал внутрь, освещал каменные плиты пола, прикрытые богатыми коврами. Фаах Ае шла босиком, и ноги ее глубоко утопали в пушистом ворсе. Пальцы ее казались непривычно легкими, их то и дело обдавал холодок, неприятным царапающим чувством напоминая об отсутствии колец. Мы не Шаах, чтобы позволить льяттцам коснуться аметистов. Пусть подождут своего часа. Без аметистов она казалась самой себе ослепшей и оглохшей наполовину. Впрочем, вряд ли они когда-нибудь еще ей понадобятся. Вслушиваясь в чеканные строки незнакомых молитв, Фаах Ае вступила в первый из очищающих кругов.

Мир казался сотканным из света. Острого безжалостного света, не похожего ни на что из того, что Ае видела ранее. Он ударил в нее, вгрызся жадно в кости и плоть, будто стремился пожрать и поглотить все тело. Превратить в полное свое подобие. Хрупкая сиреневая волна поднялась ему навстречу, тысячи нитей корчились и сгорали в нем, даря знание. Ае приняла его. Сама разрушила возводимую ее разумом стену и сделала шаг навстречу. Мир обернулся болью.

Она горела. Она сгорала и корчилась, каждым шагом вознося себя на новую ступень. Казалось — невозможно сделать еще хотя бы шаг. Невозможно шевельнуться. Невозможно сохранить рассудок. Ничего не возможно. Только бессильно корчиться от боли и ужаса под лучами испепеляющего света, выжигающего самую ее суть.

Изменяясь не изменяй. Она была не одна. Здесь, сейчас, всегда — ни один щит не существует сам по себе. Всегда есть то, ради чего он поднят. Долг и цель. Шаг. Еще один. Сиреневое разлеталось клоками, болезненными ожогами отпечатывалось в самой ее душе, оставляя за собой раскаленную голодную пустоту, от ощущения которой хотелось выть чуть ли не сильнее, чем от каждого огненного прикосновения света. Шаг.

Свет исчез. Выпустил ее из смертоносного объятия, вернул в мир, наполненный звуками, позволил ощущать запахи. Сердце отчаянно колотилось в груди, и каждый его удар причинял боль, которая вместе с пульсацией крови разносилась по венам, порождая только одно желание — повалиться на землю и тихо, отчаянно скулить, пытаясь хоть так заглушить боль. Заглушить ужасающее ощущение пустоты. Еще не все. Слова Лаю о порядке проведения ритуала возникли в голове будто сами собой, наполняя пониманием, что сейчас нужно сделать. Встать. Сделать восемь шагов к алтарю. Принять очищающую чашу.

Гул голосов между тем становился все громче, перешептывания царапали слух, но Фаах Ае старалась не обращать на это внимания, целиком сосредоточенная на одной простой задаче: открыть глаза и понять, в какую же сторону ей нужно идти. Истина снисходила на Ае непозволительно долго. Ее глаза уже были открыты.

За странным ритуалом, который проводил льяттец, Фаах Аю наблюдал с приличного расстояния: не принявших очищение в первые ряды не пустили. Впрочем, даже стой он у самого алтаря, вряд ли смог увидеть хоть что-то толковое. Для него два человека лишь стояли напротив друг друга, причем лица их отражали крайнее напряжение. Зоркий глаз улавливал, как побледнел льяттец, до крови сжимавший символ своего бога, как по лицу его тек пот и смешивался с кровью из прокушенной губы. Наверное, ему стоило посочувствовать: Аю не слышал, чтобы хоть одна из Звездных жриц полного посвящения осмеливалась принять Очищение Тана. Но Фаах Ае являлась не просто жрицей, но и коронованной леди вассалитета. Права отказаться у нее не было.

Когда мать вдруг рухнула на колени, Аю с трудом удержал себя на месте, не зная, каким богам следует молиться. Вмешиваться в ход ритуала нельзя — об этом дядя Лаю предупреждал особенно. Только наблюдать, как такие непривычно тонкие без тяжелых колец пальцы бессильно царапают ворс ковров, как напрягаются под тонкой сорочкой мышцы, не способные сейчас поднять тело. Как медленно и ужасно неуверенно Фаах Ае все-таки поднимается и идет вперед, и как дядя Лаю толкает льяттца в спину, заставляя того сделать шаг вперед и влево, потому что мать почему-то идет немного не туда, куда нужно.

* * *

Все остальные ритуалы проводил дядя Лаю: после того, как леди Фаах вывели в одну дверь (вернее, она сама вышла, гордо демонстрируя, что опирается на кого-либо исключительно из вежливости), льяттца вынесли в другую. Без него процесс пошел намного быстрее и изрядно потерял в торжественности. Но все-таки, на взгляд Аю, он тянулся слишком долго. Все сказанные слова проносились мимо его сознания, а в голове билась только одна мысль — быстрее вернуться домой. Как будто это могло что-то изменить.

В народе говорили, что у всех Фаах от рождения седые волосы. Аю точно знал, что это не так, но глядя сейчас на то, как медленно, будто учась заново, Фаах Ае собирает свои волосы в косу, желал, чтобы народная молва в этом случае не ошибалась. Потому что еще вчера в волосах его матери не было ни одного седого локона. Как и все жрицы — она старела медленно, но сейчас прожитые годы будто разом навалились на нее, но так и не смогли согнуть гордые плечи, лишь прорезали тревожными морщинками высокий лоб. Но лучше уж было любоваться на них, чем видеть белесую пелену, заполнившую глаза. Аметисты Фаах больше не видели ни прошлого, ни будущего, ни даже настоящего.

— Я не позволю льяттцам чувствовать себя здесь как дома, — Фаах Ае доплела косу и привычно положила голову на мягкую спинку. Со стороны могло показаться, что ничего не изменилось, но Аю видел подрагивающие пальцы, то и дело тянувшиеся к так и не надетым обратно кольцам. Он подошел ближе, останавливаясь у самого кресла, и вложил в руку матери свою: дрожащие руки первенствующих — это не то, что следует наблюдать посторонним. Даже если в большой гостиной посторонних не было.

— Значит, нам нужны свои Иерархи, — отец откликнулся тут же, явно радуясь возможности заняться делом и отвлечься от всего остального, — Фаах Лаю передал мне весьма любопытные списки… жаль, проверить их будет трудно. Разве что…

— Нет, — их с матерью голоса слились в один, и она скупо улыбнулась, предоставляя ему возможность говорить, — не стоит привлекать их внимание к Даю.

— Вечно вы его в поместье не продержите, — Фаах Шаю пожал плечами, но настаивать не стал, прекрасно понимая, что сколько бы он ни прожил в этой семье, понять фаахские заморочки — задача невыполнимая.

— Но это не решит проблемы, — Фаах Ае на мгновение замолчала, а потом лицо ее исказилось судорогой боли, — это… сложнее, чем я думала.

— Армии. Тар они буквально наводнили. Вроде как оберегают границы с Сиа от угрозы с Той Стороны, — что именно находится на «той стороне», пока никто толком не знал, просто в один далеко не прекрасный день, прозванный Роковым Переломом, мир изменился. Фаах это коснулось усилившимися зимами, да ушедшими под воду прибрежными деревнями. Немного по сравнению с тем, что произошло в Сиа: очевидцев почти не было, но говорили, что в единый миг привычный пейзаж стерся, а на месте него возникли серая пустошь да громады Черных Башен, от которых веяло неизвестной жутью. В Башни Аю не особенно верил, но то, что связь с большей частью территорий Сиа оказалась потеряна, было фактом. Как и то, что никто не мог добраться до их столицы. Жрецов же больше напугал изменившийся рисунок звездного неба.

— Вероятно, стоит переключить внимание армий Триумвирата на что-нибудь… другое.

— В Та’Ларн они в ближайшее время не сунутся, — Фаах Шаю отложил в сторону бумаги и передвинул свое кресло ближе.

— Да. Этот ларнский вал… не вовремя они.

— Если бы не вал — это нам пришлось бы слать в Льятту посольство.

— Энр, — Аю наконец-то поймал за хвост вертевшуюся в его голове идею, — Льятта ведь еще посылает экспедиции, желая отыскать дорогу в Лья? Им понадобятся энрские порты. Да и вообще южные земли того и гляди присоединятся к боевому союзу.

— Энрахи слишком горды, чтобы присоединяться к кому бы то ни было, — Фаах Ае взмахнула рукой, будто отгоняла муху.

— Но это ведь мы знаем, а Льятта…

— Если подбросить Льятте эту идею… то они надолго обратят свой взгляд на юг. Пусть несут своего Тана в Энр.

— Вы думаете, нам удастся остаться в стороне? — Фаах Шаю всегда считал своим долгом сдерживать излишне авантюрную натуру своей второй половины.

— Нет, — Аю покачал головой. Последнее предсказание матери, будто экзотический цветок, раскрывалось в его голове, наполняясь конкретным смыслом, — мы не останемся в стороне. Я не останусь в стороне. И прослежу за тем, чтобы Льятте еще долго было не до пристальных взглядов на север.

— Вы же не собираетесь бросить все армии на юг?

— Нет. Нам же нужно охранять рубеж Фа. И границу с Той Стороной… и нам потребуются люди, чтобы донести свет Тана до всех уголков вассалитета.

— Хочешь расквартировать гарнизоны по лесным крепостям?

— И не забыть про границу с Льяттой. Пожалуй, я смогу выделить тебе, сын, пару отрядов. Возможно.

— Невероятная щедрость с вашей стороны, матушка. Думаю, Льятта должна оценить стремление наследника Фаах послужить делу Тана, — Аю поклонился, ощущая, как его губы непроизвольно кривятся в улыбке, точно такой же, как та, что сейчас обнажала в оскале мелкие, будто у куницы, зубы Фаах Ае.

Примечания:

Написано в рамках челленджа #толкователи_слов от группы "Дневники Ашеоры" https://vk.com/ashe_club

Тема 4 Благородство/Белый/Цветы (цвести)

На исходе лета острые мысы Лья усыпаны белым, словно морская пена сорвалась с волн, поднялась вверх по обрывистым берегам и рассыпалась мириадами жемчужин. На мысах Лья цветут хризантемы. Острые лепестки и плотные соцветия-солнца — хризантемы, одна за другой, расцветают под руками Эше Нае. Белой нитью по белому шелку, плотно, будто морские волны, ложатся стежки. Эше Нае вышивает корабельный штандарт. Иногда она поднимает голову и смотрит сквозь распахнутые створы на берег, где вокруг недавно спущенной на воду «Илльятсе» суетятся люди. С вечерним отливом «Илльятсе» уйдет в море. Эше Нае не торопится — она не сомневается, что успеет. Чуткие пальцы помнят каждый кинжально-острый лепесток хризантем, и на всем огромном полотне нет ни одного неверного стежка.

Солнечные лучи последними осколками летнего тепла красят волосы Эше Нае в серебро, когда она стоит у самой кромки воды, а тягучие волны уносят «Илльятсе» в море. На самой высокой мачте танцуют под ветром белые хризантемы. Огромный корабль удаляется, и вот он уже не больше рыбачьей лодки, а потом и вовсе скрывается с темнеющего горизонта.

Эше Нае возвращается в опустевший дом — сегодня на борт «Илльятсе» поднялся не только ее муж, но и все сыновья и даже маленькие дочери. «Илльятсе» уходила к дальним берегам — неведомым землям, где Эше теперь надлежало обрести новый дом. Эше Нае поднимается по длинной винтовой лестнице на высокую башню и зажигает белый фосфорный фонарь. В какие бы дали не отправлялись корабли — для них всегда должен гореть фонарь, чтобы вернуться. И кто-то должен оставаться на берегу, чтобы зажечь его.

* * *

Эше Лье — шестнадцать, и всего через несколько недель она наденет красное, закроет лицо вуалью и уже никогда не будет зваться Эше. Больше всего Эше Лье боится не успеть, но руки не выдают ее — и белые хризантемы на шелке выходят точь-в-точь такими, как на старом штандарте, что был с Эше, когда они только ступили на новую землю. Кипенно-белый шелк давно потемнел, обретя оттенок старой кости. Поблекли белые хризантемы, отяжелели, впитав ветер и морскую соль. Эше Лье наклоняет голову, всматриваясь в чужие стежки, и ей кажется, что она слышит едва различимый шепот.

Белый шелк помнит море, помнит новые берега, бравшие щедрую плату за право называться своими. Белый шелк помнит руки — множество осторожных и бережливых рук, подметывающих обгоревший в боях край, скрепляющих аккуратными швами прорехи. Старый штандарт уже давно не видел волн и не чувствовал ветра, надежно защищенный от времени прозрачным стеклом. Он спит, но никогда не чувствует себя забытым.

Эше Кью впервые поднимается на борт старой «Илльятсе» как капитан, и белые хризантемы в его руках вышиты руками Эше Лье. Они будут с Эше Кью и когда море примет их последним объятием, а новый капитан принесет «Илльятсе» свой кипенно-белый штандарт.

Ветер дул неправильно. Аше Лию много лет водил корабли от Благословенной Лья к Новой Земле. Он думал, что знает каждый ветер и каждое течение в этих водах, но после того шторма все было неправильным.

Аше Лию знал: когда-то святые иерархи запрещали выходить в море в Перелом, и все корабли должны были вернуться в порт до Ночи Молчания. Среди моряков хватало баек про корабли, потерявшиеся в безмолвии или встретившие то, что встречать не полагалось. Но байки оставались байками, а корабли уже многие годы встречали Перелом в море и возвращались обратно. Возможно, иерархи все же были правы.

— Парус на горизонте! — возглас смотрящего прервал мысли Аше Лию, и он поднес к глазам зрительные стекла, вглядываясь в горизонт. И правда, парус. Черное пятно отчетливо виднелось на фоне алого неба.

Аше Лию аккуратно сложил стекла, прикрепил их к поясу и сотворил святой знак. Он не мог поручиться, что знает все корабли Благословенной Лья, но ни одному капитану не пришло бы в голову шить паруса такой формы и такого цвета. А капитаны Новых Земель не рисковали забираться так далеко в море. Они вообще боялись удалиться от берега дальше, чем видели их зрительные стекла. Аше Лию снова посмотрел на горизонт, и пальцы его невольно сжались на борте «Шиасе» — черный парус приблизился, будто прыгнул вперед и теперь отчетливо был виден без всяких зрительных стекол.

— Меняем курс. Подготовить корабль к бою, — Аше Лию понятия не имел, кого принесло им море. Но сотня пушек «Шиасе» любого могла настроить на мирный лад.

Аше Лию снова поднес к глазам зрительные стекла. Несмотря на незнакомую форму, он был почти уверен, что видит перед собой военный корабль, и размерами он не уступал «Шиасе». Это тревожило. Еще сильнее его тревожило солнце, отражающееся от темных бортов. Так, будто они целиком состояли из металла. Никакому ветру не под силу сдвинуть с места стальной корабль такого размера. Но он двигался — приближался быстрее, чем могла бы позволить себе «Шиасе» при таком ветре. За кораблем по воде расползался широкий пенный след. Но сколько бы Аше Лию не всматривался — он не мог различить на палубе людей, только ветер доносил странный глухой рокот. Звук, который Аше Лию никогда не слышал в море.

Аше Лию ждал, что чужой корабль замедлит ход и ляжет на борт — никто в здравом уме не станет близко подходить к незнакомому кораблю. К тому же всегда был риск повредить оснастку и потерять ветер при неверном маневре. Но капитан черного корабля, если у него был капитан, придерживался другого мнения. Он влетел в зону поражения бортовой артиллерии «Шиасе», и Аше Лию не стал ждать дольше. От грохота пушек заложило уши.

Черный корабль вздернул нос — будто встал на дыбы — часть ядер ударилась в корпус, но Аше Лию не обратил на это внимание. Мгновением раньше он успел разглядеть, как от носа черного корабля отделилось размытое пятно, и услышал глухой звук, с которым сталь врезается в дерево. Аше Лию обернулся, выхватывая из-за пояса пистоль.

Прямо позади него на капитанском мостике «Шиасе» поднимался, выстраивался в дрожащем мареве воздуха человек. Высокий, выше даже обитателей Новых Земель, он ранил глаза неясной неправильностью, от которой по позвоночнику пробегали мурашки, а между слишком длинных пальцев будто живая струилась цепь, крюк на конце которой выбил щепки из борта «Шиасе», а теперь метнулся вперед. Аше Лию с трудом вдохнул горячий, будто наполненный тысячью песчинок, колючий воздух и нажал на курок.

Человека, если это все-таки был человек, отбросило выстрелом. Аше Лию видел, как капли странно густой темно-красной крови струятся по цепи, превращаясь в звенья, а потом она натянулась, возвращаясь назад с неприятным чавкающим звуком, и он вдруг понял — вокруг слишком тихо. Аше Лию не слышал ничего, даже собственного пульса, а цепь все тянулась и тянулась, только темная искристая кровь смешивалась на ней с ярко-алой, будто Таанские небеса.

Примечания:

написано в рамках #writober2022

Тема 10 Хороший совет

321 г. Р.Э., Сиааль

Короткий стук в дверь вырвал Ашэ Инью Ишшеса из раздумий. Он аккуратно прикрыл лежащий перед ним свиток белым полотном и поднял голову.

— Да?

— Гранд-рыцарь, — против обыкновению Таэрэ Линаю не просунул в дверь голову, а вошел как полагается и даже каблуками щелкнул, — прибыл иерарх из Святого города. Вот бумаги, — Линаю положил слева от него скрепленный печатью Тана пакет.

— Вскрывай, — Ишшес чуть откинулся в кресле, наблюдая, как Линаю возится с печатью и раскладывает перед ним рекомендации и приказ о переводе. — Что-то не так? — тихо спросил он, когда Линаю оказался достаточно близко, чтобы их не могли услышать из коридора. Даже если находящийся там обладал превосходящий отмеренный прочим детям Тана слух.

— Увидите, но… там такое, — Линаю изобразил руками в воздухе что-то непонятное и совершенно неожиданно покраснел, — в общем, я не понял, в чем нам столица таким образом на самом деле помочь собралась.

— Пути Тана редко прямы и очевидны, — Ишшес настороженно посмотрел на подчиненного, явно пребывающего в далеких от службы мыслях, и скосил глаза на имя в приказе о переводе. Шаах Лю. — Запускай, посмотрю на наше приобретение.

— Слушаюсь, — Линаю склонил голову.

Закрытые двери Шаах Лю никогда не считал достаточно серьезной помехой, но Сиальская крепость подкидывала сюрпризы с самого своего порога. Ее стены буквально давили со всех сторон, и он впервые чувствовал, что вокруг — сплошной непроницаемый камень. И высокие двери, за которыми скрылся провожавший его через крепость паладин, тоже казались каменными. Касание скользило по ним, будто водные брызги по стеклу. Шаах Лю предпочел, чтобы что-то подобное произошло с мыслями стоящих у дверей солдат, но такую милость Тан ему не оказал. Поэтому он сосредоточенно разглядывал странный узор на дверях, будто нарисованный одной непрерывной линией, и надеялся, что не краснеет слишком уж явно. И эти люди еще что-то говорили о нравах Шансата…

— Гранд-рыцарь ждет, — Таэрэ Линаю приглашающе распахнул дверь, а когда она захлопнулась за спиной Шаах Лю, коридор перестал существовать.

Шаах Лю мало интересовался происходящим на границе Святой Иерархии Тан, но подавая прошение о переводе в Орден Паладинов, потрудился собрать информацию хотя бы о его главе. Ашэ Инью Ишшес занимал свой пост уже восемь лет и имел репутацию человека решительного и чрезвычайно хладнокровного. Ходили слухи, что во время последнего сражения, в котором Ишшес участвовал еще в бытность свою просто рыцарем-паладином, он был ранен клинком Несотворенных и отсек собственную руку, чтобы не дать распространиться скверне. Еще говорили, что тот бой он так и завершил в седле, но в последнее Шаах Лю не верилось совсем. Впрочем, ему и слухи о самостоятельно ампутации казались сомнительными, пусть рука у гранд-рыцаря и отсутствовала: пустоту скрывал наброшенный на одно плечо форменный камзол.

— И что мне с вами делать? — Шаах Лю поймал взгляд Ишшеса и на целое мгновение увидел себя его глазами, с головой окунувшись в желтовато-зеленый флер неприятия, расцвеченный фиолетово-багровыми полосками разыгравшейся мигрени.

Границе всегда было мало благословенных, и Орден умел радоваться каждому, а сам Ишшес не разделял общего предубеждения насчет шансатцев, но при взгляде на молодого иерарха ему хотелось исключительно ругаться. Светлокожий, с идеально соразмерными чертами лица, темно-синими глазами и копной черных волос, убранных в традиционную шансатскую прическу, тот больше походил на потолочные мозаики, чем на живого человека. И это направили в напряженно искрящую грядущим походом, гнетущим привкусом проклятий и тяжестью обетов крепость? Таким только для картин и статуй где-нибудь в столице позировать, а ему предлагали засунуть это чудо в общую казарму!

— Отправить в госпиталь в соответствии с моей специализацией? — Шаах Лю не собирался язвить и вообще приложил изрядное усилие, чтобы не сказать что-то вроде «спросите у ваших подчиненных, если не знаете», но все же раз за разом сталкиваться с одним и тем же ему порядком надоело. Временами Лю ненавидел собственное отражение в зеркале, за которым никто не видел его самого.

— Полагаете, Духовные Сестры пустят вас на свою половину? — ядовитая зелень неожиданно брызнула теплыми золотистыми искрами веселья, перед глазами промелькнул какой-то неясный ворох чужих образов, в которых Лю ничего не смог разобрать. У Ишшеса было чрезвычайно невыразительное лицо для человека с таким клубком эмоций в голове.

— Надеюсь все же на комнату на офицерском этаже, — Шаах Лю постарался отгородиться от чужих эмоций и заставить свой голос звучать ровно.

— Тогда должен предупредить — внутренние двери в крепости не запираются.

— На этот счет не беспокойтесь: мне как-то посоветовали подпирать дверь сундуком.

— Хороший совет, — Ишшес серьезно кивнул, — только у нас двери открываются наружу.

Любой другой на месте Шаах Лю решил бы, что над ним издеваются. Но на свою беду Лю очень ясно чувствовал, что Ишшес абсолютно серьезен.

— В таком случае подставлю швабру, — Лю очень надеялся, что лицо у него в этот момент такое же невозмутимое, как у Ишшеса.

Примечания:

написано в рамках #writober2022

Тема 12 Странный восторг

324 г. Р.Э., Сиаальская линия блок-постов

Чернота жила собственной жизнью. Пульсировала, извивалась, выскальзывала из хватки и тут же снова вгрызалась в плоть. Шаах Лю сосредоточился, усилием воли толкая от себя мягкую покалывающую теплом в пальцах волну. Она ударилась о черноту, и та, будто тень под полуденным солнцем, заскреблась, отступила, оставляя чистые участки плоти, на как и полуденная тень — не исчезла окончательно, затаившись там, где ее не достало солнце.

Шаах Лю смочил розовой водой тряпицу и аккуратно обтер ей лицо раненого паладина. Тот дышал ровнее, а рваный пульс самую чуточку успокоился.

— Оно вернется, — Лю чувствовал чужое присутствие за спиной, но не спешил отвлекаться от дел — смачивал в растворе нить, щедро напитывая ее благословением, и сшивал ровные края узкой раны.

— Я знаю, — ответил он, ощущая как чужое молчание наполняется легкими всполохами раздражения. Духовные сестры не любили, когда их игнорировали.

— Тогда ты знаешь, что уже не поможешь ему. Облегчить же страдания может и кто-нибудь другой.

— Врачевать обычные раны тоже может кто-нибудь другой. Медленнее — но это возможно, — Лю поднес к глазам вогнутое с двух сторон стекло, наблюдая, как чернота мелкими точками поднимается на поверхностью кожи вокруг раны, как в ней медленно растворяется нить, а черные прожилки вновь бегут по коже.

— Ты мучаешь его.

— Я ищу способ, — спор этот был давним, и Лю отвечал механически, почти не вслушиваясь в звучащие аргументы. Намного больше его внимание занимали черные прожилки вновь расползающегося проклятия.

Он никак не мог понять его природу — рана была чистой, он исключил даже теоретическую возможность того, что там сохранилась даже крупица металла Несотворенных, попросту срезав задетые ткани. Будь дело в крови — проклятие бы уже ушло от раны и очаг был бы где-то там, где билось сердце, но чернота вновь и вновь возникала в том же самом месте. Было что-то еще.

Лю поднял голову, всматриваясь в искаженные болью черты. Сестра Тае была не права — он использовал достаточно порошков, чтобы заменить боль хотя бы сном. К тому же беспамятный пациент намного меньше мешал исследованию. Но когти проклятия пробивались даже сквозь навеянную порошками хмарь, и раненый стонал, метался по кровати и, если бы не был как следует привязан — пытался разодрать рану пальцами еще сильнее. Будто стремился что-то вырвать оттуда. Шаах Лю прижал пальцы к его горлу, отсчитывая пульс. Другая рука пережала одну из начавших темнеть вен. Пульс проклятой крови был иным. Он стремился подчинить себе весь остальной ритм и, как только это удавалось — все было кончено.

Шаах Лю переместил ладонь ниже, надавил на грудную клетку, ловя неровный ритм чужого сердца. Почувствовал его, отдающийся в кончики пальцев, сквозь которые пролегла первая нить. Пальцы шевельнулись, отбивая ритм чужого сердца, задвигались чуть медленнее, меняя его и утаскивая за собой. То быстрее, то медленнее, с внезапным азартом ощущая, как пульс черноты колеблется, расползается на отдельные звенья, а ее движение замедляется. Но этого мало. Совершенно мало, к тому же человеческое тело не выдержит долго такой пляски. Он осторожно замедлил пульс, а потом послал вместе с ним волну, будто пытался вытолкнуть изнутри нечто чужеродное.

Паладин закричал, выгибаясь в своих путах, окончательно разрывая сонное наваждение. Но Лю его не слышал, только крепче прижимал руку к груди, не замечая, как под его пальцами остаются лунки ожогов. Все его внимание было приковано к густым каплям чернильной крови, вылившийся из раны. Совсем не похожей на ту, что пятнала повязки до этого. Она казалась живой, пульсирующей в своем собственном ритме.

Получилось? Неужели он наконец-то видит настоящую частицу скверны?

Не отводя взгляд от своей добычи, Шаах Лю достал приборное стекло и аккуратно собрал на него образец. Пусть это было лишь первым и самым маленьким шагом, но он не сомневался, что дойдет до конца. Предвкушение сладкой волной гуляло под кожей. Будто чувствуя что-то, черная клякса попыталась раствориться, но Лю прихлопнул ее вторым стеклом.

— Не так быстро, не так быстро…

Примечания:

Написано для флэшмоба "Отцы и дети" в группе "Два Кота"

370 г. Р.Э., поместье Фаах

Голоса из-за толстых дверей кабинета доносились плохо. Фаах Ою чуть сместился, выбирая более удобное положение, и приник ухом к замочной скважине.

— Это была последняя твоя выходка! Или ты приносишь извинения семье Шенрах…

— Или что? — голос его старшего брата, Аю, звучал неестественно холодно и высоко. Особенно после того, как всего секунду назад он кричал, срывая горло, так, что его совершенно не заглушали добротные дубовые двери.

— Или у меня будет только один сын. Аю, это уже перешло всяческие границы: неужели ты не понимаешь, в какое положение нас всех ставишь?

Ою отшатнулся от двери, ощущая, как в груди разливается неприятный холодок. Если отец и впрямь решится на крайние меры… нет, он этого решительно не хотел. Перед глазами мелькнула какая-то смутная тень, но Ою целиком сосредоточился на голосах из-за двери, которые сейчас представлялись ему значительно более важными, чем любые видения, неважно, относились они к будущему или прошлому.

— Вот как? А разве у тебя когда-то было два сына? — голос брата сочился ядом, а холода в нем хватило бы заморозить все поместье в самый жаркий полдень. — Ою то, Ою это… думаешь, я ничего не знаю? Или я слепой? Если у меня нет этого вашего драгоценного благословения, то это не значит, что я не вижу совсем ничего. Или не слышу, — с каждым словом голос Аю звучал все отчетливее, будто он находился не внутри кабинета, а совсем рядом. Ою будто наяву видел его искаженное злостью лицо с некрасивыми алыми пятнами на щеках, потемневшие, как предгрозовое небо, серые глаза.

— О чем ты говоришь? — в эти мгновения Ою хотелось, чтобы голос отца звучал так же сильно и гневно, но вместо этого он различал легкую неуверенность. Будто в словах Аю могла содержаться истина.

— Я прекрасно знаю, что ваш драгоценный наследник — Ою. Не благословенный не достоин носить аметисты Фаах, да? Зато вполне подходит для того, чтобы выполнять всю грязную работу. Вы же так рассуждаете, верно? Все для семьи, — Аю снова сорвался на крик, а Ою отшатнулся от дверей, не в силах поверить тому, что только что услышал. Он верил, до последней секунды надеялся, что отец сейчас что-нибудь скажет, опровергнет злые слова, но…

— И сейчас я не сомневаюсь в том, что выбрал правильно. Ты не в состоянии поставить хоть что-то выше собственного эгоизма. Все для себя — такой принцип тебе нравится больше?

— Это, во всяком случае, более честно!

— Ты говоришь о своей семье, которая…

— Которая что? Что вы все, любой из вас сделали для меня? Меня здесь хоть кто-нибудь, хоть раз о чем-то спросил? Спросили, чего хочу я? Все, что я слышу — ты должен то, ты должен это… У меня может быть хоть какой-то свой выбор?

— Ты — Фаах, и должен…

— Да никому я ничего не должен! — Ою, вновь приникший к двери и боящийся упустить хоть слово, снова вздрогнул: крик отозвался в ушах болезненным звоном, словно только что сломалось, повредилось нечто невероятно хрупкое. — Я этого не просил и не выбирал.

— Аю!

— Да пошли вы все!

Ою едва успел отскочить в сторону — с силой распахнутая дверь впечаталась в стену, да так, что рухнула одна из картин, украшающих коридор. Пламенный взгляд Аю метнулся на звук, остановился на брате, и губы тут же скривились в презрительной улыбке:

— Подслушиваешь, лизоблюд? Много интересного узнал?

Ою дернулся, как от удара, еще сильнее вжимаясь в стену, но ответить не успел, да Аю и не стал бы его слушать, практически бегом исчезая за поворотом.

— Ою, — приглушенный голос отца едва долетел до него сквозь шум крови в ушах. Ою оглянулся на еще открытую дверь кабинета, потом на поворот, за которым скрылся брат, и мотнул головой, отгоняя очередные навязчивые видения.

— Вы хотели меня видеть, отец? — он шагнул в кабинет, поражаясь про себя царящей здесь разрухе. По помещению будто промчался вихрь: на полу валялись статуэтки, сметенные чьей-то рукой с полки, разбросанные бумаги и опрокинутый стул. Аю всегда выражал свои эмоции очень бурно, но таких вспышек за ним Ою еще не помнил.

— Да, подойди, — Фаах Эю тяжело привалился к столу, прижав правую руку к сердцу. По лицу его то и дело пробегала болезненная судорога.

— Отец, вам плохо? Мне послать за Сестрой Лае? — Ою торопливо подошел ближе, с беспокойством вглядываясь в лицо отца.

— Нет, все в порядке… Воды налей, — он дернул подбородком в сторону, Ою проследил взглядом за его жестом, но наткнулся только на очередные осколки и расползающуюся у камина лужу.

— Аю… вы думаете, он это всерьез?

— Перебесится, — Эю медленно опустился в кресло, — но это сейчас не важно. Послушай. С Шенрах надо что-то решать. И извинений тут будет недостаточно. Мы не можем потерять эти договоренности.

Видения стали яснее. Отогнать их никак не получалось, они настойчиво ломились в виски, заставляя весь мир вокруг отступить на второй план. Зашататься и подернуться дымкой. Впрочем, для Ою он и так уже шатался.

— Вы хотите, чтобы я занял место Аю в союзе с Шенрах? — Ою сам не узнал свой голос, настолько тихо и потерянно тот прозвучал.

— Да, я знаю о твоей симпатии к Шаах Мае, это был бы хороший союз, но в свете последних событий… — голос отдалялся и теперь виной этому были отнюдь не видения: Ою чувствовал, как мир, весь такой простой и удобный мир, который он успел выстроить у себя в голове, рассыпается песком и пылью. Он ведь видел. Видел, как все могло бы быть правильно, но…

— Ты же не подведешь меня, сын?

— Нет, отец, никогда, — Ою медленно покачал головой, но сил на то, чтобы взглянуть отцу прямо в глаза, в себе так и не нашел, — я же Фаах…

* * *

Коридоры мелькали перед глазами, сливаясь, смазываясь в одну бесконечную полосу камня, дорогих ковров, портьер… все это казалось каким-то нарочитым, неправильным. Бесполезным. Все вокруг не имело под собой ровным счетом никакого смысла. Фаах Аю больше не улыбался. Его застывшее лицо не отражало ровным счетом никаких эмоций, лишь глаза продолжали лихорадочно блестеть, да сонм мыслей беспорядочно метался в голове.

Холодный воздух подземелий остудил лицо. Мало кто задумывался о том, насколько подземная часть поместья больше его видимой части. Насколько далеко простираются ходы, оплетающие плотной сетью весь холм, на котором стоял город. И что может скрываться в самых глубинах фаахских подземелий. Впрочем, этого не знал и сам Аю. В любом случае, он не планировал забираться настолько далеко. Просто нижние уровни, на которых хранили то, что не должно было попасться на глаза кому-то лишнему. И этим кем-то были не только воры.

Аю дернул на себя факел, с трудом дождался, пока каменная плита опустится вниз, открывая его взгляду небольшую нишу, внутри которой лежало два небольших ларца. Он схватил ближний к себе, пальцы уверенно пробежались по крышке, соединяя подвижные сегменты в единый узор. Крышка распахнулась, открывая главное сокровище семьи — легендарные аметисты Фаах: три перстня с крупными камнями и два простых железных кольца с выгравированными на них неизвестными символами. Его наследство. Кто бы и что ни думал по этому поводу.

375 г. Р.Э., Льятта, поместье Илеше

Кончиками пальцев Таеллан медленно обводил кромку бокала из редкого таского хрусталя. Он слушал, наблюдал и прилагал изрядные усилия, чтобы не морщиться, когда с губ его собеседника слетала очередная ложь. Резкий скрип ногтя по стеклу заставил того осечься и рефлекторно вскинуть глаза.

— Вас что-то тревожит? — своим голосом Второй Иерарх Тан владел в совершенстве: мягкие, вкрадчивые интонации обволакивали собеседника, приковывали и расслабляли внимание, позволяя ему скользнуть самую чуточку дальше, заглянуть в провалы зрачков, находя там отражение мыслей. Илеше Маю действительно был встревожен его визитом. Таеллан увидел смутную картину каких-то коридоров, которое вдруг заслонило лицо юной Илеше Рае — дочери хозяина дома. Он должен знать больше.

— Н-нет, ничего, — Илеше Маю попытался отвести взгляд в сторону, и Таеллан позволил ему это, удобнее откидываясь в кресле и прикрывая глаза. Бокал качался в руке, ловя отсветы многочисленных ламп, зеркал, которыми была заставлена гостиная. С давних пор льяттцы для освещения больших помещений пользовались зеркалами, ловя отраженный свет. Таеллан находил этот способ… удобным и не стеснялся использовать для собственных нужд. Множество мелких уловок, которые внезапно оказывались весьма полезными.

— А мне показалось… но раз вы так говорите, то вернемся к нашим делам.

Стоило переключиться на обсуждение деловых вопросов, как Илеше Маю расслабился, речь его потекла свободно и гладко. Но даже обсуждая нюансы предстоящего строительства нового отделения Льяттской семинарии, которому хотела оказывать покровительство семья Илеше, Таеллан не мог отделаться от любопытства: что же так взволновало почтенного льяттца в самом начале его визита?

Изящным точеным личиком Илеше Рае пошла явно не в отца, и слезы ей не шли совершенно. Хотя Таеллан еще не видел в своей жизни ни одной женщины, которую бы они украсили, если, конечно, были искренними. Поэтому, увидев в домашней часовне, куда он зашел для вечерней молитвы, Рае с опухшими глазами и красноречивыми красными пятнами на лице, он не мог не удовлетворить свое любопытство. Не зря же именно о ней вспомнил Илеше Маю, когда речь зашла о его тревогах.

— Так что же тебя так расстроило, дитя мое?

Девушка отчетливо вздрогнула: она явно не заметила, что часовня больше не принадлежит только ей.

— Господин Высший Иерарх, — Рае неловко поклонилась, — я…

— О чем ты просила Тана? — не важно, услышит он ответ или нет, нужные мысли все равно промелькнут в голове Рае.

— Ни о чем, простите, я... помешала вашей молитве, — Рае покачала головой, а от вороха промелькнувших в ее сознании картинок можно было заработать мигрень. Женщины всегда думали о слишком большом количестве разных вещей одновременно. Но все же кое-что полезное он уловил: колебание.

— Тан слышит нас и всегда отвечает. Но иногда мы оказываемся слишком нерешительны, чтобы воспользоваться его словами.

— И тогда Тан выделил тех, кому достало решимости, чтобы они говорили его слова тем, кто устрашился его голоса в своем сердце… — в том, что Рае, урожденная льяттка, узнает слова Завета, можно было не сомневаться. — Вы правы, я… просила, и… — она замерла, нервно комкая в пальцах платок, не замечая, как острые ногти рвут тонкий батист. Таеллан не торопил, он практически видел, как суматошные мысли успокаиваются, растворяется все лишнее и наносное, оставляя только слова, которые он услышал-увидел раньше, чем они сорвались с губ Рае:

— Помогите ему, пожалуйста! — эти слова, сказанные с необычайной страстью, будто выпили из Рае все силы, она схватилась за край алтаря и медленно опустилась на ступеньки.

— Кому ему?

— Аю. Отец точно его убьет, понимаете? Уже убил бы, но тут вы приехали и… а завтра вы уезжаете, а я… я совершенно ничего не могу сделать! Он говорил… спрашивал, а я молчала. И совсем-совсем ничего не могла сказать. А Аю не виноват, это… — быстрая речь, перебиваемая тихими всхлипами, снова прервалась. Рае обхватила себя руками и вдруг произнесла совершенно ровным неестественным голосом: — Я не хочу, чтобы из-за меня кто-то умер.

— Закон Иерархии не допускает самосуд. Не волнуйся, — Таеллан задумчиво улыбнулся: картина, нарисованная смутными образами, то и дело возникающими в голове Рае, показалась ему на редкость любопытной.

— Только не говорите отцу, что это я вам сказала.

— Все, что произнесено между человеком и Таном — остается между ними. Не беспокойся, — Таеллан повернулся к алтарю, гадая, сколько же настоящего чувства, а сколько фальши было в только что разыгравшейся сцене. Но это его заботило мало, не тогда, когда в руки сама собой шла настоящая редкость. Имя «Аю» не слишком часто встречалось в Иерархии, чтобы сомневаться в том, кому оно могло принадлежать. Да и мелькнувший в мыслях Рае образ исключал возможность ошибки.

* * *

Таеллан никогда не испытывал трудностей в ориентации на незнакомой местности. Если, конечно, там были люди. Обрывков мыслей, чужих ощущений и воспоминаний, как правило, хватало, чтобы добраться до нужного места. Вот и сейчас он без труда нашел путь вниз, куда гостям обычно хода не было, но кто посмеет остановить Высшего Иерарха Тан? Впрочем, Таеллан всегда умел избегать нежелательных встреч. Никакой охраны внизу не было, только тяжелая деревянная дверь старого погреба. Но Второй Иерарх не сомневался, что это именно то место, что он искал — вряд ли на тяжелый навесной замок стали бы запирать провинившегося поваренка. Таеллан коснулся пальцами двери, ощущая, как из-за нее тянет колкими искорками чужой боли. Казалось — распахни ее, и сдерживаемая деревом боль обрушится на голову, сметет и погребет под собой. Он встряхнул руку, избавляясь от неприятного ощущения, и склонился над замком. Не имперская работа. И не работа кузниц Фа. Таеллан аккуратно потянул из волос драгоценную шпильку, отсоединил украшенную подвеской верхушку: под посеребренной оберткой скрывался самый необычный инструмент из всех, что ожидают увидеть в руках Высшего Иерарха. Ну если только это не другой Высший Иерарх, не понаслышке знающий, каким извилистым и тернистым может быть путь к удобным креслам с бархатной обивкой. Но все-таки в последний раз отмычками Таеллан пользовался достаточно давно, чтобы сейчас провозиться много дольше, чем того заслуживал простой замок.

Окон в небольшом помещении с низким покатым потолком не было, лишь из-под двери пробивалась узкая полоса света, хотя лежащий прямо на каменном полу человек вряд ли нуждался в освещении. Он лежал, неловко подтянув колени к груди и вытянув вверх подогнувшуюся под неправильным углом руку. Периодически по всему телу пробегала крупная болезненная дрожь. Казалось, что боль причиняет даже слишком глубокое дыхание: воздух со свистом проникал в легкие, болезненно сдавливало грудь, а по ребрам будто проходился кто-то когтистой лапой. Совершенно не так он ожидал встретить этот вечер. Или уже наступило утро? Время тянулось ужасающе медленно.

Иногда из-за толстой двери доносились шаги, и он невольно замирал, прислушиваясь, ожидая и боясь, что дверь откроется и… Относительно того, что случится потом, в голове не возникало ни одной приятной мысли: Фаах Аю на этот раз попался и попался крепко. Тот самый случай, когда можно смириться со своей участью и начинать молиться. Но с молитвами отношения у Аю складывались как-то неправильно с самого детства, а потому разум его, то проваливаясь в забытье, то вновь возвращаясь к реальности, искал выход. Обдумывал одну безумную возможность за другой, но все они разбивались о самую простую и неприятную вещь — боль, которая не давала нормально пошевелиться, подняться и хотя бы просто посмотреть, насколько хорошо заперта дверь его импровизированной темницы.

С удручающих мыслей о возможностях спасения разум перескакивал на недавние воспоминания: отчаянно и лихорадочно искал причину того, как невинное свидание превратилось в настоящую облаву. И в этом вряд ли стоило винить очаровательную Рае — льяттки, конечно, отличались на редкость змеиным нравом, но вряд ли она хотела, чтобы отец или братья застали ее… в столь компрометирующим положении. Но все же Илеше Маю точно знал, что в его дом нагрянут незваные гости. И несмотря на всю плачевность собственного положения, Фаах Аю чрезвычайно хотел знать — от кого. Поэтому он вспоминал: разговоры, небрежно оброненные слова, намеки. Все, что хоть как-то могло ему помочь. А заодно отвлечь от боли и обреченного осознания будущего. Которое внезапно отложилось — он не знал, почему, но все же был благодарен свалившейся на голову удачи. Возможно, отсрочки будет достаточно, чтобы найти выход из западни.

К привычным звукам добавился новый. Аю настороженно замер, понимая, что шагов за дверью он не слышал, только тихое шуршание, совсем не похожее на поворачиваемый в замке ключ. Вспыхнувшая было надежда заставила его дернуться, пытаясь хотя бы сесть, но последовавшая за слишком резким движением боль тут же опрокинула обратно на пол. Даже если кто-то решит открыть ему дверь, этого будет совершенно недостаточно.

Между тем полоска света от двери стала шире, в свете коридорных ламп отчетливо возник высокий силуэт, склонился, проходя в низкий дверной проем и аккуратно прикрыл дверь. Аю почувствовал, как по спине его пробежал холодок — шагов он по-прежнему не слышал, а ведь на слух, как и на другие чувства, жаловаться никогда не приходилось.

— Неприглядное зрелище, — когда негромкий размеренный голос все-таки зазвучал, Фаах Аю испытал мимолетное облегчение: он, несомненно, принадлежал живому человеку, а тяжелое ощущение пристального взгляда, которому и темнота не была помехой, стало почти терпимым. — Фаах Аю, как я полагаю?

— Никто и не заставляет любоваться, — в обычной своей манере отозвался Фаах Аю, искренне надеясь, что голос его звучит значительно лучше, чем он себя ощущает, — с кем имею честь? А то вы меня знаете, а я вас нет. Не слишком удобно для беседы, не находите?

— Я вообще не нахожу это место удобным для беседы, — неизвестный подошел ближе, и Аю наконец уловил едва слышный шорох одежд, а носа его коснулся запах храмовых благовоний. Впрочем, последними в Льятте пропахли даже простыни.

— Ну уж простите, что не могу принять вас сейчас в своем доме. Как видите — сам пользуюсь местным гостеприимством. А оно неважнецкое.

— И может чрезвычайно плохо для вас окончиться, — голос приблизился, когда человек склонился над ним, и Аю подался вперед, стараясь в темноте разглядеть хоть что-нибудь. Но к словам лишь добавлялся едва слышный перезвон, а голос, глубокий и странно обволакивающий, не давал никакой информации о своем владельце.

— Не берусь предположить, отчего это заботит вас настолько, что вы почтили меня визитом.

— Разговаривать так в вашем положении… излишняя гордость или глупость? Или может быть… фамильная честь?

— Или говорите зачем пришли, или проваливайте, — зло выплюнул Аю и закашлялся, ощущая, как вместе со словами с губ и вправду срываются капельки крови. Чей-то удар сапогом очень неудачно сломал ему ребро. Но вспыхнувшая ярость придавала сил, разгоняла пелену боли перед глазами, и он почти готов был вскочить и действовать.

— Тише. Не стоит так напрягаться, — узкая прохладная ладонь коснулась лба, скользнула вниз, с неожиданной силой сжавшись на плече. Внутренности обдало холодом, сковало изнутри, а дышать стало неожиданно легче. — Умереть максимально глупо вы еще успеете. А пока послушайте меня. Я могу вытащить вас отсюда. Но при одном условии: для одного дела мне чрезвычайно необходим человек ваших талантов…

Надежда, смутное, почти погасшее чувство, вновь вспыхнуло внутри, своим огнем разгоняя поселившийся в костях холод. Каким бы не был исход — он сумеет выкрутиться. Если выберется отсюда.

— Ха, да если эта затея выгорит, я даже станцую для вас на столе, так и знайте! — Аю весело усмехнулся, ожидая реакции. Пальцы на его плече не дрогнули.

— Боюсь, подобные зрелища несколько не в моем вкусе. Но я буду помнить о вашем предложении.

Мгновение — и гость исчез так же бесшумно, как появился. Аю утомленно прикрыл глаза: разговор лишил его последних сил, и он смутно подумал, что до исполнения обещания может попросту не дожить. Нехорошо получится.

* * *

Плетение словесных кружев всегда доставляло Таеллану особенное удовольствие: кажущаяся неторопливость и вольность беседы превращалась в ловушку, которая опутывала оппонента, постепенно отрезая все возможности отступления, вынуждая принять единственное решение, которое собеседник искренне считал своим собственным. Более приятной беседа могла стать, только если оппонент попадался достойный, но Илеше Маю таковым не был.

— Похвально, что вы так поддерживаете новый судебный закон… все же излишняя вольность северных провинций., — они беседовали на открытой террасе. Тонкие деревянные перегородки были раздвинуты, позволяя наслаждаться лесным воздухом.

— О, да, слишком многое они считали внутренними делами, — Маю горячо кивнул и притянул к себе поближе чайную чашку. Таеллан от чая отказался: сей напиток неизменно вызывал в нем целый клубок чувств, в которых весьма приятные мешались с ощущением настоящего подкожного ужаса. К тому же путь его лежал в Обитель. А уж там в чае недостатка не будет.

— Конечно, самосуд в наше время не допустим, — Высший Иерарх благосклонно кивнул, внутренне улыбаясь тому, как вдруг дрогнула чашка в руках Илеше Маю. — Не зря Завет говорит нам о том, что грехи караемого падают на карающих, если не дали они шанса исправить их и очиститься.

— Но разве нет тех деяний, что искупить нельзя иначе, чем не позорить более солнечный лик своим существованием?

— Есть и такие. Но человеку ли должно судить, что Тан сочтет оскверняющим его лик? Или вы полагаете, что больше ведаете о желаниях его и мыслях?

— Нет, ни в коем случае, — Илеше Маю нервно переплел пальцы и решительно покачал головой. Вряд ли подобный намек вызвал бурную реакцию где-то в другом месте, но Льятта всегда оставалась средоточием власти Иерархов, которых считали здесь практически живым воплощением воли Тана.

— В таком случае, о чем вам тревожиться? — Таеллан испытующе посмотрел на льяттца.

— Вы знаете, да? Но я не мог по-другому, когда увидел мою Рае и… какой тут мог быть суд? Но теперь… что теперь будет?

— Не услышавшие Слова покорятся Воле. Вам хватило и слова. Так что давайте закончим с этой историей? А я позабочусь о том, чтобы в ней не прозвучало имя вашей дочери.

— Вы избавите меня от многих трудностей, — Илеше Маю медленно склонил голову. Конечно избавит: Фаах Эю мог сколько угодно отрекаться от старшего сына, но не стоило сомневаться, если до него дойдет хотя бы тень слуха — Илеше Маю пожалеет о том, что это его не вздернули на сосне под окнами собственной спальни.

* * *

Аю пришел в себя под мерное покачивание и едва слышный цокот копыт. Несколько мгновений он бездумно разглядывал вышитый полог над головой, пытаясь сообразить, где он находится и вспомнить, как он мог здесь оказаться.

— Не рекомендую шевелиться, — знакомый голос заставил его дернуться, от чего по телу прошла новая — почти привычная — волна боли. — Сращивать ваши кости — та еще докука, так что постарайтесь полежать немного спокойно, пока природа не возьмет свое.

Фаах Аю чрезвычайно редко следовал чьим-то советам и увещеваниям, но этот, подкрепленный множеством неприятных ощущений во всем теле, звучал на удивление весомо. Но голову он все-таки повернул, чтобы при свете дня наконец-то рассмотреть своего ночного собеседника. Взгляд его задержался на расшитом рукаве темно-красной мантии, поднялся выше — к знакам десятилучевого солнца, украсившим плечи и ворот. Высший Иерарх Тан. Словно спасаясь от накрывавшего его осознания, глаза Аю заметались, выхватывая то одну, то другую деталь: драгоценные подвески на шпильках, покачивающиеся в такт лошадиному шагу, убранные в замысловатый пучок волосы, из которых седина уже почти изгнала природный темный цвет, сеть морщинок, не испортивших — лишь яснее обозначивших аристократически правильные черты лица, пока наконец не остановились, столкнувшись с чужим взглядом. Темно-синие, какие встречаются только у высшей шансатской аристократии, с серебристой искрой в глубине, глаза смотрели так, что Аю в раз почувствовал себя голым до самых костей. Кажется, этот капкан рискует оказаться более надежным, чем все льяттские подземелья вместе взятые.

— Так это вас мне надо благодарить за чудесное избавление? — Фаах Аю не сомневался — ни одна из терзающих его мыслей не отразилась на лице, но улыбка, промелькнувшая на губах иерарха, заставила его сомневаться в этом.

— После отблагодарите. Надеюсь, вы не забыли о своем обещании?

— Боюсь, его исполнение придется несколько отложить. Полагаю, танцы мало совместимы с этим вашим «не шевелиться».

— Ничего страшного, — на лице иерарха не дрогнул ни один мускул, — когда мы доберемся до Обители — ваше состояние будет подходящим для любых эскапад.

— В таком случае, все мои таланты к вашим услугам. Правда, я все еще не знаю, к чьим именно, — чуть раздраженно напомнил Аю, давя почти детское разочарование от неудавшейся шутки.

— Мне казалось, вы более догадливы. Но если настаиваете… Второй из Высших Иерархов Тан — Шаах Лю Таеллан. И не сомневайтесь, я воспользуюсь вашим предложением в полной мере. Каждым из них.

375 г. Р.Э., Дворец Иерархов

Бывать во Дворце Иерархов Тан Фаах Аю еще не доводилось. И уж точно не доводилось пробираться туда узкими коридорами тайных ходов. Впрочем, не таких уж и тайных, если судить по отсутствию пыли на полу. Он толкнул неприметную дверь, выходя в пустующую в столь поздний час приемную, и прислушался. За дверьми негромко переговаривалась стража, но их голоса казались лишь частью невесомого покоя, кутающего дворец. Все было спокойно. Кроме него самого. Аю передернул плечами и двинулся к дверям самой небрежно-развязной походкой, на которую был способен.

Второй Иерарх Тан ждал его у бокового столика. Его кабинет тонул в плотно задернутых портьерах и вечернем полумраке, только высокий светильник над столиком выхватывал смутный силуэт Таеллана и странного вида деревянную конструкцию на столе. Аю помедлил мгновение, позволяя глазам привыкнуть к освещению, а потом шагнул в круг неяркого желтоватого света.

— Не ждал, что вы так быстро воспользуетесь моим предложением, — пальцы Таеллана коснулись конструкции, подхватили один из деревянных брусков, составляющих ее, и ловко выдернули, так что не дрогнули остальные сегменты.

Аю небрежно пожал плечами и вытащил из-под широкого отворота рукава узкий конверт. Задание Второго Иерарха не показалось ему слишком сложным, а оставаться в долгу он не любил. Долги следовало закрывать раньше, чем успевали накапать проценты.

— Что это? — он обошел столик по кругу, рассматривая конструкцию, напоминающую башню, сложенную из деревянных брусков.

— Старинная игра, — Таеллан принял конверт из его рук и теперь внимательно изучал на просвет, склонившись над лампой, — я прочел о ней в одной книге.

— И в чем ее суть? — Аю любопытно заглянул через плечо Второго Иерарха, но не разглядел ничего интересного. Как не дождался попытки окоротить его за излишнюю наглость.

— Все просто, — Таеллан медленно коснулся брусков, огладив бок башни, — необходимо убрать сегменты так, чтобы конструкция не рухнула.

— Снимай сверху и не думай, — Аю разочарованно фыркнул и отвернулся. Игра оказалась на редкость скучной.

— Самая простая тактика, — Таеллан кивнул. Он поставил на столик свечу, зажег ее от лампы и теперь осторожно грел запечатанный сургучом конверт над пламенем, — но только в эту игру никто не играет в одиночку. Снимая бруски сверху — не проиграть. Но и выигрыша не добиться.

— И как же выиграть в эту игру? — Аю вернулся к столу.

— Сделать так, чтобы башню обрушил соперник. И здесь тоже может быть две тактики, — Таеллан убрал конверт от огня, ловким движением подцепил сургуч и вскрыл его не сломав печати. — Ждать, пока противник совершит ошибку, — пламя свечи лизнула уголок письма, и теперь они оба наблюдали, как написанные чужой рукой небрежные строки рассыпаются серыми клочьями пепла.

— Или?.. — Аю чуть подался вперед уже зная, какой ответ он услышит.

— Или сделать так, чтобы он непременно ее совершил, — Таеллан неторопливо двинулся к своему рабочему столу. Аю смотрел, как он наклоняется, а перо выводит несколько небрежных строк.

— Но тогда есть риск, что башня рухнет в твоих руках? — Аю перевел взгляд на башню, неосознанно прикидывая, какой брусок извлек бы он сам.

— Конечно, но все зависит от мастерства, — Таеллан подошел совершенно бесшумно, и Аю потребовалось изрядное усилие воли, чтобы не вздрогнуть, когда его голос прозвучал над самым ухом. Изящные пальцы подхватили брусок из самой середины и медленно извлекли его. — Не хотите попробовать… сами?

Таеллан отошел, положив брусок прямо перед ним, и теперь вновь грел конверт над пламенем свечи, запечатывая его. Так, что и не догадаться, что письмо было вскрыто и подменено.

— Мне… нравится риск. Но каков же приз победителю? — он коснулся бруска на два ряда выше, чем тот, что выбрал Таеллан.

— Все, что вам захочется, — взгляд Второго Иерарха задержался на руках Аю, — хороший выбор. Если вам хватит точности.

— Не сомневайтесь, — Аю уверенно потянул на себя деревянный брусок, а другую руку протянул Таеллану. В пальцы лег еще теплый конверт.

— Верните туда, где взяли. Думаю, если действовать быстро…

— Никто ничего не заметит, — деревянный брусок опустился на столик рядом с тем, что оставил Таеллан. Башня качнулась, но устояла, одарив Аю мягкой вспышкой азарта.

— Любопытная игра.

— Приходите, мы всегда сможем сыграть еще.

378 г. Р.Э., Дворец Иерархов

Фаах Аю был очень занят. С самым независимым видом, который только мог на себя напустить, он разглядывал потолок. Потолок над его головой был на редкость простым, никакими особенными узорами не отличался и интереса не представлял. К тому же дело изрядно осложнялось тем, что разглядывание потолка происходило под на редкость тяжелым и мрачным взглядом Второго Иерарха Тан Шаах Лю Таеллана. Таких взглядов за все три года визитов в этот кабинет Фаах Аю еще не доставалось, но он упрямо боролся с толпой бегающих по позвоночнику мурашек, подбадривая остатки то ли наглости, то ли гордости, благодаря которым он все еще вальяжно сидел в кресле, а не стоял перед столом, вытянувшись в струнку, как нашкодивший семинарист. Впрочем, в виду отсутствия штанов, и то, и другое смотрелось в высшей степени нагло. И нет, о последнем факте Аю совершенно не переживал.

Наконец ощущение чужого взгляда пропало. Аю осторожно скосил один глаз в сторону и почувствовал, как сердце пропустило удар: теперь Таеллан рассматривал лежащую перед ним книгу, брезгливо переворачивая тонкими пальцами страницы. Фаах Аю никогда не относился к собственному творчеству излишне трепетно и критики не боялся, но все же какое-то неясное чувство в груди слишком бурно противилось тому, чтобы Таеллан знакомился с этой стороной его многочисленных талантов. Хотя последнего точно было никак не избежать — рядом с книгой лежал свиток с внушительной печатью Канцелярии и личной подписью Первого Иерарха Тан. Отлучения от Церкви были не слишком частым явлением в Святой Иерархии, чтобы такое знаменательное событие прошло мимо взора Второго Иерарха. И, вероятно, никто еще не зарабатывал отлучение за такие сомнительные вещи, как литературное творчество. Впрочем, никто до него не додумывался снабдить этим самым творчеством Завет Тана и приложить к нему портреты всех Высших Иерархов церкви в самом непотребном виде. Ну, почти всех. Заметив, как Таеллан шевельнулся, Аю поспешно вернулся к созерцанию потолка.

— Вижу, в этот раз вы превзошли сами себя, — понять настроение Таеллана по мягким, обволакивающим интонациям никак не получалось, но что-то в них определенно не внушало оптимизма.

— Это всего лишь рисунки. Жаль, что в наше время так мало подлинного сочувствия к творческим людям, — Аю показательно вздохнул. Произошедшее с его точки зрения подходило под категорию невинных шалостей, и столь бурной реакции Фаах Аю не ожидал. Может, все-таки не стоило рассылать экземпляры господам иерархам в соответствии с их портретами и соответствующими комментариями к ним? Но даже так дело точно не стоило того, чтобы поднимать на уши всю Восьмую Канцелярию, которая с особым энтузиазмом вычисляла неизвестного шутника, и посылать Пятую его арестовывать. Не то чтобы Фаах Аю имел что-то против доблестных служителей Ордена Паладинов, но только не тогда, когда они сдергивали его с одной очаровательной леди. Не иначе как от бурной зависти к возможности такого времяпрепровождения. Ничем иным тот факт, что ему не позволили прихватить хотя бы штаны, Аю объяснить не мог. А без штанов в казематах Восьмой Канцелярии оказалось прохладно.

— И вообще не поверю, что вы как следует не воспользовались этим переполохом, — вытаскивать его из казематов на этот раз Таеллан совершенно не спешил, что, наверняка, объяснялось исключительно важными и срочными делами. Мысль о том, что своей выходкой он таки сумел довести всегда невозмутимого Таеллана, ему почему-то не нравилась, а идея поискать во всем действии воспитательный момент и вовсе казалась бесперспективной.

— Конечно, — Таеллан не улыбался, а холодный взгляд синих глаз промораживал насквозь, — как только закончил объяснять Первому Иерарху причины столь глубокого… падения нравов, допущенные моим ведомством.

Аю титаническим усилием изобразил смущение. О том, что Вторая Канцелярия, возглавляемая Таелланом, отвечает как раз за культуру, просвещение и прочие занудные вещи, он забывал с потрясающей регулярностью.

— Неубедительно, — Таеллан бесстрастно следил за его пантомимой, и холода в его глазах не стало меньше и на гран.

— Могу сказать, что больше не повторится, — без особой надежды предложил Фаах Аю. Соврать при этом он не соврал бы, но они оба понимали, что повторять одну и ту же шутку дважды Аю и так не стал бы.

— Зачем? Все, что могли, вы своей выходкой уже заработали, — Таеелан разгладил пальцами подпись Первого Иерарха на отлучении. Аю вздохнул: проклятая бумаженция закрывала от него слишком много дверей, в которые он хотел бы попасть, и вообще изрядно сужала возможности. Означало ли это, что он стал… бесполезен?

— Вы… злитесь? — осторожно уточнил Аю, признавая наконец полное поражение в попытках прочитать эмоции и настроение собеседника.

— Я изрядно раздосадован, — тут же заверил его Таеллан, — настолько, что нахожу возможным оставить эту бумагу в силе как можно дольше.

Аю прищурился, лихорадочно подсчитывая варианты: что-то подсказывало, что он упускает некую существенную деталь. Но, видимо, сырые канцелярские казематы отрицательно сказались на его умственных способностях, так что Аю только покаянно склонил голову и развел руками, признавая абсолютное поражение:

— Неужели не найдется ничего, чем я могу загладить свою вину? — пусть и пока непонятно было, в чем именно она состояла, но все эти три года Фаах Аю вел слишком насыщенную и интересную жизнь, чтобы лишиться ее по столь глупому поводу.

Таеллан укоризненно покачал головой и подпер щеку ладонью, разглядывая его с выражением величайшего разочарования на лице:

— Где мой экземпляр? — раздельно произнес он, обличающе ткнув пальцем в несчастную книгу. — Это первое. И второе. Я, знаете ли, Высший Иерарх, а вы посмели об этом забыть в своем чудесном списке.

— О, — с трудом выдавил из себя Аю после изрядной паузы, в течение которой он пытался осмыслить услышанное. Не то чтобы он был способен забыть о статусе Таеллана хоть на секунду, но… последняя карикатура так и не заняла своего места в общем ряду. Хотя бы потому что получилась отнюдь не карикатурой. — Я не посмел.

— И совершенно справедливо заслужили отлучение. Пока не исправитесь, — Таеллан ехидно улыбнулся.

— Все экземпляры сожгли, — попытался защититься Аю от перспективы еще одной серии книгопечатания.

— Конечно же среди них не было моего. И, чтоб вы знали, я предпочитаю ручную работу.

— У меня ужасный почерк! — в последний раз попытался откреститься от переписывания Завета вручную Аю. А он-то всерьез был уверен, что после семинарии ему такие штуки грозить не будут!

— Заодно и потренируетесь. Вряд ли вы найдете себе более… достойное занятие на время отлучения. Которое может и затянуться.

Аю мысленно взвыл, осознавая перспективу сидения в четырех стенах, но раздражение оставило его так же быстро, как и пришло. Пожалуй, он наконец нашел применение той серии набросков. Раз уж господин Высший Иерарх так настаивает на своем портрете… он получит его. Особенно если вспомнить ту чудную миниатюру, что он совсем недавно прихватил во дворце Шаах, где был с… дипломатическим визитом. Очень тайным дипломатическим визитом.

— Полагаю, вы не будете разочарованы… результатами, — Аю как мог быстро отбросил возникший в голове образ: он практически не сомневался в способности Таеллана читать мысли, а знать об этом раньше времени ему точно не следовало. Но все-таки в молодости будущий Второй Иерарх выглядел просто… идеальной иллюстрацией для будущего Завета.

385 г. Р.Э., сады Дворца Иерархов

Фаах Аю скучал. И, что самое ужасное, скучал в компании! Он просверлил обиженным взглядом спину Второго Иерарха Тан, который на эту пантомиму никак не отреагировал, продолжая какую-то занудную беседу с Десятым Иерархом, и перевел взгляд на свою спутницу. Госпожа Духовная Сестра излучала крайнее благообразие и смирение, такое, что Аю ощущал его буквально кожей, и иррационально желал оказаться подальше, а то вдруг благообразие окажется заразным.

Прогуливались они по великолепному саду, который сделал бы честь и южному Эллаану. Фаах Аю многоопытным взглядом отмечал укромные уголки, развесистые кусты и прочие полезные вещи. Не то чтобы он думал когда-либо ими воспользоваться, все же сад находился на территории Дворца Иерархов, а подбирающаяся здесь компания редко вызывала желание воспользоваться садовыми прелестями. Следующие впереди Иерархи остановились у небольшого фонтана. Журчание воды перекрывало доносящиеся до невольных слушателей слова. Аю беззвучно вздохнул, недоумевая, когда же эта скукота закончится, аккуратно повернулся спиной к раскидистому цитрусовому дереву и сунул руку к примеченному ранее сочному апельсину. Кажется, воровством фруктов он не промышлял даже в детстве, но скука — поистине ужасающая дама. Пальцы Аю практически сомкнулись на выбранном плоде и замерли: меньше всего в этот момент он ожидал наткнуться на затянутую в шелковую перчатку женскую ладонь.

— Это мой апельсин! — слуха коснулся едва слышный шепот, в котором не слышалось и следа благонравия.

— Простите, госпожа, но я успел первым! — так же тихо отозвался Аю, уверенно схватившись за выбранный фрукт. Накатившую скуку смело привычным азартом, пусть даже приз был столь незначителен, как недозрелый апельсин.

— Я бы, может, и поделилась со столь очаровательным юношей, но все апельсины в этой оранжерее — мои, — чужая рука попыталась вырвать апельсин из его хватки, но Аю ловко потянул плод в сторону. Дерево над ними затряслось.

— А этот будет мой, — Аю мило улыбнулся, стреляя глазами сразу и на Духовную Сестру, и на повернувшегося на шум Таеллана.

— Ах так… — Аю не успел сообразить, что происходит: рука в шелковой перчатке мимолетно коснулась его запястья, но всю руку будто прострелило крохотной молнией, пальцы онемели, и апельсин выскользнул в ловко подставленную ладонь.

— Вы… — шипеть, не кривиться от боли и удерживать на лице очаровательную улыбку под взглядами сразу двух Высших Иерархов, один из которых совершенно точно знал, что происходит, было неимоверно трудно, но Фаах Аю не был бы Фаах, если не справился.

— Вам все равно никто не поверит, — беззвучный смех прозвучал будто у него в голове. Духовная Сестра неторопливой походкой двинулась к Иерархам, вновь излучая смирение и благодать, но Аю отчетливо видел скользнувший в широкий рукав ярко-оранжевый апельсин.

Примечания:

Написано не сюжета для, но любования персонажами ради (или немного о том, как Фаах Аю старший методично травит мой мозг)

393 г. Р.Э., Дворец Иерархов

Оконная рама поддалась легко. Главное — знать, где правильно ударить. Аю аккуратно проскользнул внутрь и прикрыл за собой окно, ровно так, чтобы без труда открыть в следующий раз. Где-то внизу прошел патруль паладинов, охраняющий Дворец Иерархов.

— Порядочные люди входят через двери, — настиг его холодный, чуть дрожащий от возмущения голос, когда Аю передвинул ближе к подоконнику цветок в высоком напольном горшке.

— Зачем двери, когда есть незапертые окна? — Аю плавно повернулся, отвешивая шутливый поклон, — но если их перед вами не открывают… приходится оббивать пороги, да, Гассат?

— Зато перед вами их открывают слишком часто, — Шаарх Лую Гассат скрестил руки на груди и окинул собеседника презрительным взглядом, всем своим видом выказывая крайнее отвращение и нежелание находиться в одном помещении.

— Не завидуйте, — Аю весело улыбнулся и покровительственно похлопал Гассата по предплечью, тот дернулся, но вырвать руку из резко сжавшихся пальцев не смог, — возможно, если вы не будете строить из себя такого ханжу, Таеллан обратит на вас чуть больше внимания. Если вы понимаете, о чем я, — свои слова он сопроводил весьма выразительным взглядом.

— Да что вы себе позволяете! — Гассат отшатнулся, высвобождаясь из чужой хватки. На смуглых щеках ларнца вспыхнул румянец.

— Ну как хотите, — ответил Аю, уже скрываясь за высокими дверьми кабинета Второго Иерарха Тан.

— Не стыдно? — Таеллан на мгновение поднял глаза от свитка, который изучал через изящный монокль. Как и всегда — даже толстые стены и крепкие дубовые двери не служили достаточным препятствием от его внимания.

— Он слишком бурно реагирует, — Аю, игнорируя стул для посетителей, прошелся по кабинету, касаясь кончиками пальцев корешков книг, качнул модель луны, висящую у окна, и любопытно заглянул через плечо Высшего Иерарха. — Ох уж эти древние свитки… по-моему, от них одна пыль. Не боитесь аллергии?

— Ничуть, — Таеллан откинулся назад в кресле, стараясь поймать собеседника в поле зрения, и медленно провел кончиком пера по губам, — в прошлом слишком часто таятся ответы на настоящее. И я, кажется, просил тебя не задевать Гассата.

— М-м-м, возможно. В прошлый раз? Или позапрошлый? Или с первого дня знакомства? Все время забываю об этом, — Аю с притворно виноватым видом склонил голову и отошел к дальним полкам. Теперь, чтобы видеть его, Таеллану пришлось бы развернуть кресло.

— Не паясничай, — тон Второго Иерарха неуловимо изменился, достаточно, чтобы мгновенно растеряв весь свой шутливый вид, Фаах Аю приблизился к столу и положил на него небольшую пачку писем:

— Вы были правы. Наш уважаемый Шаах Саю действительно ведет активную переписку с Та’Ларном. И лучше не спрашивайте, где он ее хранил… — Аю тихо фыркнул и уселся на подлокотник кресла.

— Полагаю, именно чтобы это выяснить, тебе пришлось залезть под юбку супруге лорда Селлет? — Таеллан подвинул к себе письма и теперь внимательно рассматривал верхний конверт.

— С каких пор вы так внимательно считаете моих любовниц?

— Я бы уже сбился со счета, приди мне в голову такая блажь. Но лорд Селлет в последнее время проявляет излишнюю активность, а я уже слишком стар, чтобы лазить по казематам закрытых поместий.

— То-то Гассату было бы счастье… — Аю, чувствуя сменившееся настроение, в притворном огорчении покачал головой и перетек в кресло, сунул руку вниз, изучая дно, и разочарованно выпрямился, не найдя ничего интересного. Как раз вовремя, чтобы наткнуться на пронзительный взгляд синих глаз. — Умолкаю! — он поднял руки, признавая поражение.

— Я серьезно. В ближайшее время тебе в столице делать нечего.

— Да-да, и вы, конечно, уже заботливо придумали, в какую глушь меня можно засунуть?

— Ну почему же в глушь… в глушь поедет Гассат.

— Очень жестоко с вашей стороны, я обязательно передам, что его постигла опала…

— Аю! — пальцы Таеллана чуть сжались вокруг удачно попавшегося под руку пресс-папье, но тут же расслабились, медленно огладив мрамор. Но от внимательного взгляда жест не укрылся.

— Тяжелая неделька, да? Я слышал, Дворец с визитом навещала Духовная Сестра Тае… — Аю многозначительно улыбнулся, — неужели в ваших оранжереях кончились апельсины?

— Иногда я думаю, что оставить тебя в казематах Илеше было бы лучшим решением моей жизни, — сухой тон Таеллана звучал практически угрожающе.

— Вы бы умерли без меня со скуки. Вместе с Гассатом, — Аю рассмеялся, но как-то через силу. Воспоминание о казематах вообще и о Илеше в частности совсем не добавляли ему настроения. Думать о том, что могло произойти, распорядись судьба иначе… не хотелось. — Так куда вы хотите меня исчезнуть?

— Та’Ларн. В последнее время они согласились пропустить наших проповедников и, думаю, это отличный повод поискать второй конец этой переписки… — жест, которым Таеллан погладил письма, можно было назвать практически любовным.

— Я так похож на проповедника? — на этот раз смех получился легким и искренним, — нет, это, конечно, смотря что проповедовать… но, боюсь, слово Тана в моем исполнении…

— Не сомневаюсь, что ты справишься наилучшим образом. Как и всегда.

— Благодарю за доверие, — Аю поднялся с кресла и на этот раз в его поклоне не было и грана шутливости.

— Я позже пришлю необходимые бумаги. И сделай одолжение — проведи неделю до отъезда тихо.

— Я примерю на себя образ благообразного льяттца, не сомневайтесь. Гассата позвать? Или вы еще помучаете его в коридоре неизвестностью?

— Зови.

— Возрадуйся, недостойный! — примериванием на себя образа проповедника Аю занялся сразу по выходу из кабинета, — их светлость готовы снизойти до тебя и жаждут видеть. Лети же на крыльях любви, о мотылек! — закончил он фразу уже в спину Гассату, проворно заходящему в кабинет. Жаль, что лица разрывающегося от двух совершенно противоположных чувств Гассата он в этот момент не видел.

— Та’Ларн значит… посмотрим, какую рыбку можно поймать в этих водах… если судить по нашему дорогому Гассату… там есть на что посмотреть.

Примечания:

Декабрьский челлендж, тема тринадцать "Свободная тема"

Перелом, 389 г. Р.Э., Озерный остров

Бой барабанов взрывал воздух, поднимался неровным ритмом в ночное небо. Насмешливый, дерзкий, вызывающий. Он спорил с ночной тишиной, гнал ее, заглушал испуганный ритм сердец. Перелом. Сегодня Перелом. Над озерами жарко горели костры, люди, обряженные в диковинные маски, танцевали вокруг них, громко выкрикивали в небо самые страшные бранные слова, за которые в обычные дни можно было заработать отлучение от стола и постели.

Элама стояла за пределами освещенного кострами круга — ее время еще не наступило. Она выпрямилась, гордо вздернув подбородок и сведя лопатки так, что спина болела. Кожу стягивало от покрывающей ее ритуальной краски, а тяжелый венец так и норовил пригнуть к земле. Скоро. Скоро в круг танцующих, изображавших прорвавшихся из Бездны демонов, ворвутся воины в масках Небесных змей, они будут подкидывать вверх копья, кружиться, а демоны — ускользать, но все равно каждый окажется пригвожден к земле тяжелой рукой. Пусть устрашатся их храбрости Гости-из-вне, пусть отступают дальше от света костров.

— Ай-я-и-яа-а-а-а! — громкий крик перекрыл барабаны. Элама ждала его, но все равно дернулась, сердце жарче забилось в груди, а взгляд без труда выцепил среди крепких бронзовых тел в одинаковых масках ладную фигуру Гайи. Элама любовалась и ничуть не скрывала этого — что может быть стыдного в восхищении силой и тяжелой звериной грацией?

Воины танцевали, «демоны» пригибались к земле и уползали из круга, прятались в тени, чтобы вытащить потом в круг изображение Зверя — получеловеческую фигуру на длинной палке, собранную из прошлогодних стеблей, стянутых старыми тряпками. К ней были привязаны длинные ленты, и именно она весь год собирала все зло, что происходило на Озерных островах, впитывала в себя и набиралась сил, чтобы стать вратами для Бездны. Но сегодня Перелом — а значит, Золотой Небесный Змей, Хау’Эшс, снова повергнет Зверя, запрет от него мир.

Элама медленно шагнула вперед, а вслед за ней двинулись младшие жрицы, они тянулись золотистым хвостом, извивались, изображая гибкое змеиное тело. Все они хорошо знали этот танец — полет Хау’Эшс, но сегодня Элама в первый раз возглавляла его. Сердце колотилось так, будто хотело выпрыгнуть из груди. Пусть все будет правильно. Никаких дурных знамений. Она горячо молилась, двигаясь чуть медленнее, чем было положено ритуалом, но это лучше, чем если тело змея случайно порвется, знаменуя ранение, полученное от Зверя, а вместе с ним — долгие беды на весь грядущий год. Элама шла, под босыми ногами рассыпался песок, движения ее становились все увереннее и быстрее, она чувствовала — с каждым шагом чувствовала льющуюся в нее божественную силу, она пела внутри, рвалась наружу водяными брызгами, и Элама поддавалась ей, кружила вокруг Зверя, уже видя — почти по-настоящему видя контуры уродливой щели, что грозила вот-вот раскрыться.

— Вижу! Виж-жу! — вскричала она, замирая, точно попадая в неровный ритм барабанов. Кто-то из воинов бросился к ней, опустился на колени, протягивая рукоятью вперед длинный, чуть изогнутый меч из небесного металла. Элама обеими руками схватилась за рукоять, поднимая слишком тяжелое для нее оружие, но ей не нужно было им сражаться — лишь нанести один удар, перерубая шест со Зверем. Он был заранее подрублен, и все, что требовалось — не промахнуться, не ошибиться в неровном свете костров. Вокруг все громче били барабаны, демоны выли, изображая агонию, воины кричали что-то подбадривающее, а Элама смотрела и все никак не могла разглядеть красную отметину на шесте.

— Бей-бей-бей!

Крик со всех сторон оглушал, руки вспотели и скользили по непривычной рукояти, Элама неловко замахнулась, с ужасом понимая, что никак не попадет куда нужно, но вдруг меч будто подхватила какая-то сила — порыв воздуха взметнул его вверх, помогая удержать, и меч обрушился, разрубая Зверя и отправляя его остатки в костер.

— Хау’Эшс! — выдохнула толпа вокруг, а ветер все кружился, ярче раздувая костры, в которые люди бросали маски, прыгали и танцевали уже без всякого ритуала, просто радуясь тому, что зло в очередной раз не смогло прорваться в мир.

Тело Небесного змея распалось, молодые жрицы влились в общий круг танцующих: они звонко смеялись и улыбались воинам, кружились с ними в танце, и лишь Элама тихо покинула общее веселье, поднимаясь по истертым ступеням к самому порогу храма. Достоинство Избранницы Хау’Эшс не позволяло предаваться простому веселью.

Элама запрокинула голову, рассматривая небо: высыпавшие звезды светили так ярко, что казалось, сейчас обрушатся на землю. Белый Змей плавно и величественно скользил вперед, провожаемый светом Золотого. Жрица щурилась, пристально вглядывалась в лунный свет, но так и не разглядела недоброго багрового свечения. Хороший знак. Она перевела взгляд вниз, где звезды тонули в бездонных глубинах озер, а огни костров на берегах казались продолжением отраженного звездного неба.

— Весь мир у твоих ног, — Гайя присел на ступеньку ниже Эламы и протянул ей глиняную чашу, в которой плескался разогретый на костре сок перебродивших ягод, смешанных с травами. Она не видела, чтобы он поднимался по лестнице, значит, опять прошел тайными звериными тропами. Иногда Элама жалела, что открыла их, иногда — нет.

— Мир лежит у стоп Хау’Эшс, — она приняла чашу, сделала небольшой глоток и вернула обратно, — зачем ты здесь? Праздник еще не окончен.

— Потому что хочу здесь быть, — в темноте было не разглядеть, но Элама не сомневалась — говоря это, Гайя улыбался. Той странной улыбкой, что едва намечал губами, но которая отражалась в глазах, меняла их так, что Элама смотрела — и будто падала во все Священные озера разом. И ей все равно, сколько крокодилов могло отыскаться на их дне. Будто во сне она вновь взяла из рук Гайи чашу, чувствуя, как терпкий напиток печет губы, льется расплавленным ядом в горло, проникает в кровь и наполняет душу. — Сейчас, завтра, всегда, — слова лились вслед за напитком, она слушала их, опуская рядом на ступеньки пустую чашу, тянулась вперед, жадно, требовательно, не имея сил и не желая больше останавливаться.

Что-то изменилось. Веселый шум праздника внизу сменился испуганными криками. Элама вскочила на ноги, краем сознания отмечая, что чаша катится вниз по ступенькам, разбиваясь на мелкие осколки. Дурной знак. Но думать об этом было некогда — она неслась вниз следом, лишь надеясь, что не споткнется и не поранится об осколки.

Но, как бы ни быстра была Элама, Гайя ее опередил. Он уже был внизу, когда она медленно и величественно, с трудом удерживая сбившиеся от бега дыхание, вышла к кострам.

— Шин’Джи здесь! — провозгласил измазанный грязью старик со всклоченной бородой. Одеяние на нем, когда-то богатое, было надето задом наперед, а короткий посох он держал навершием вниз.

— Шин’Джи свободен! — прокричал он так, что Элама с трудом удержалась, чтобы не закрыть уши руками, и повалился на колени, забился, будто пытался разбить себе голову о мягкий песок.

— Кто пустил его сюда? — Элама отступила на шаг назад, изо всех сил сдерживая отвращение и ужас: тех, кто осмеливался поклоняться Шин’Джи, заточенному за пределами мира, никогда не было много, и вели они себя как настоящие безумцы. Они называли счастье несчастьем, желали всем всяческих бед, а грозились радостью, носили неправильные одежды и пользовались предметами не так, как того велела природа. Извращали все, к чему прикасались. Элама видела в этом страх: будто пытались защититься так от своеобразной милости собственного бога. Иногда ей казалось, что она, жрица Хау’Эшс, понимает их бога лучше, чем они сами: от милости Шин’Джи невозможно спрятаться, он не делает различий между благом и наказанием, щедро одаряя и тем и другим, независимо от того, поклоняешься ему или проклинаешь. Но Шин’Джи был заточен, и все они знали — его руке никогда не дотянуться до мира, сколько бы ни кричали последователи о скором возвращении и мести. Но если он и правда свободен…

— Уберите эту… падаль! — громче приказала Элама, а старик перевернулся на спину и громко расхохотался:

— Думаешь, это поможет? Красивая… красивая девочка. Гордая, но будешь рыдать. Все будете рыдать.

— А ты смеяться? — Элама зло сощурила глаза, взмахом руки останавливая Гайю, чье копье уже смотрело точно в грудь старика: не следует в такую ночь проливать хоть чью-то живую кровь.

— Да-а-а, я буду смеяться. Смеяться, пока не захлебнусь кровью, — и он вновь забился, захохотал так, что на губах выступила пена.

Наконец двое воинов подхватили старика под мышки и унесли прочь. Элама знала — его выбросят за пределы долины, но сказанных слов это не смоет. Она обвела взглядом притихших людей и глубоко вздохнула.

— Слушайте! Сегодня Хау’Эшс вновь вознесся над миром! Небесный Змей поверг зло и запечатал Бездну, что бы ни вырвалось на свободу — наши копья пронзили его, мы разлили кровь по сосудам и испили ее, а что осталось — унес дым.

Люди отозвались криками, совсем рядом вновь зазвучали барабаны, с каждым ударом обретая силу и уверенность, кто-то громко прокричал здравницу. Праздник продолжался. Элама вновь стояла вне круга огня, зябко обхватив себя руками.

— Наши копья все еще остры и сильнее лесных сказок, — жрица обернулась, чувствуя, как на плечи ей легла пятнистая шкура лесного страха — самого опасного хищника острова. Элама не сомневалась в силе копий или руках, их державших, она думала о том, что им может попасться противник, которого, будто дым, нельзя поразить копьем.

— А если их окажется недостаточно — ты попросишь Хау’Эшс, и он пришлет нам свои небесные копья, — словно прочитав ее мысли, закончил Гайя.

— Хау’Эшс любит своих детей, — эхом отозвалась Элама. Знакомые с детства слова действовали успокаивающе. А может быть, все дело было в крепких горячих объятиях?

393 г. Р.Э., лагерь Ордена Паладинов на Сиаальской равнине

Лаан Тее прислушивалась. Руки ее, будто жившие своей собственной жизнью, делали привычную работу: растирали порошки, пропитывали густой мазью бинты, перевязывали раны, снимали касанием колкой озерной воды лихорадку… Лаан Тее не чувствовала их. Всем своим замершим в тревоге существом она вслушивалась в далекие отголоски битвы. Они то приближались, то отдалялись, но с каждым разом становились ближе, и она все отчетливее ощущала черноту. В начале это были лишь точки — маленькие, будто мушки, что иногда вспыхивают перед глазами и исчезают, стоит только моргнуть. Потом мушки слились в линии — острые росчерки, мгновенно проходящие через все ее существо и отзывающиеся разноголосым стоном раненных, среди которых безошибочно угадывались те, кого уже коснулась скверна. Они тоже чувствовали черноту.

Сейчас Лаан Тее не чувствовала ни точек, ни линий — все они слились в густую волну, что поднималась все ближе и ближе тяжелым грозовым фронтом. Между ними и грозой остался лишь хрупкий заслон золотистых искр. Чернота надвинулась, сгустилась особенно сильно, так что Лаан Тее даже почудился отдаленный раскат грома, и ощетинилась трескучими молниями. Золотые искры вздыбились навстречу, столкнулись. Руки Лаан Тее замерли. На целую долгую минуту она застыла, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть, ощущая только, как далекий треск вибрирует в костях, отдается в затылок и мучительно ломит виски, а потом перед глазами взорвался звездопад. Чернота перехлестнула искры, они вспыхнули в ответ — сильнее, слабее, но тут же неумолимо гасли, а чернота текла и текла вперед.

— Что там, Сестра? — кто-то схватил ее за руку, и Лаан Тее очнулась. На коленях лежала расколотая стеклянная чашка, а ее содержимое пропитывало темно-красную ткань платья.

— Сейчас узнаю, — она постаралась, чтобы ее голос звучал мягко и ободряюще. Лаан Тее медленно поднялась, аккуратно освободив свою руку из чужой хватки, и, отогнув полог палатки, вышла на улицу. Небо было чистым — никаких следов грозы. Из других палаток тем временем тоже выходили Сестры, и все как одна поворачивались на восток, туда, где уже почти двое суток с редкими передышками кипел бой. Почти все раненные в лекарских шатрах были оттуда — их не успевали переправлять в Сиаальскую крепость.

— Вестовой, — старшая из находящихся в лагере сестер Тае указала на стремительно приближающуюся к ним точку. Лаан Тее кивнула: на таком расстоянии она не могла толком рассмотреть всадника, но чувствовала приближающуюся к ним золотую искру и источаемую ей волну отчаянья и страха.

— Что там? — вестовой остановился рядом с ними, резко натянув поводья. Лошадь под ним хрипло дышала, страшно вращая глазами, а на боках у нее остывали клочья пены.

— Они… прорвались, — ломающийся голос вестового — совсем еще мальчишки — дрожал, — это разгром, полный разгром. Никого… — он замотал головой, будто горло сдавил спазм и слова отказывались проходить сквозь него.

— Смени лошадь, — Лаан Тее слышала голос старшей сестры как сквозь пелену. Ровный, спокойный. Он должен был успокоить и лошадь, и ее всадника. — и скачи в Сиааль. Крепость должна быть готова.

— Но… вы…

— В Сиааль! — еще раз повторила старшая, и Лаан Тее ощутила плескавшееся в ее голосе тепло, — Ты должен принести весть.

— Они близко, — Лаан Тее заговорила, стоило вестовому сорваться с места. Чернота накатывала, и от ее вязкой густоты приходилось бороться с воздухом за каждый вдох. На коновязях нервно всхрапывали и рвались лошади. Лаан Тее умела ездить верхом. Все Духовные Сестры умели. Может быть… они могли бы…

Лаан Тее отвернулась от коновязей и встала у входа в лекарские шатры. Руки с трудом слушались ее, она вытянула их в стороны, натыкаясь на точно такие же дрожащие пальцы. Одна, две, три… Лаан Тее чувствовала их — всех Духовных Сестер, что были в лагере. Сплетенная их дрожащими пальцами цепь — не дрожала.

Чернота приближалась — но нахлынула, перехлестнула, коновязи, рухнула удушающей волной на плечи все равно неожиданно. Лаан Тее казалось — она едва различает смутные тени где-то за самым уголком глаза, и вот они уже здесь. Холодные, как глубинные течения озерных омутов, раскаленные до хрустящего на зубах песка и насквозь пропитанные густым до головокружения и тошноты запахом крови. Солнце не отражалось на вороненых пластинах доспехов, больше напоминающих хитин, чем честную сталь, впитывалось в недвижимо струящиеся ткани, терялось в мареве шелестящих теней. Грудь сдавило, будто на нее разом рухнула каменная плита, а струящееся по жилам тепло, которое Лаан Тее привыкла ощущать с самого детства померкло и растворилось, стараясь спрятаться от черноты где-то в самой глубине ее существа. Рядом кто-то тихонько всхлипывал. По щекам безостановочно текло, и слезы пропитывали тонкую золотую вуаль. Лаан Тее стиснула руки, ощущая в ответ такую же бездумно яростную хватку. Мыслей в голове не было, только поднималось от самых щиколоток, впивалось тонкими колючками в кожу и срывалось едва слышным скулежом с губ ощущение запредельного ужаса.

Чернота дробилась отдельными силуэтами, растекалась вокруг, струилась вдоль очерченной их руками границы, пока не замерла, всматриваясь прямо в глаза бездонной темнотой склер. Лаан Тее следила, как с нечеловеческой плавностью к ней тянется рука, указывает куда-то за спину закованными в доспехи пальцами. Она судорожно вздохнула, пытаясь вытолкнуть из себя хоть какой-нибудь звук, сказать, объяснить… но смогла только мотнуть головой, ощущая как этот простой жест выпивает из нее последние силы.

Рука исчезла. Над лагерем разнесся долгий переливчатый звук, от которого ломило и закладывало уши, а потом чернота схлынула. Устремилась куда-то дальше вперед, лишь слегка задевая случайными прикосновениями. Они даже не вызывали дрожи — лишь бессильно скатывались куда-то вниз крупными влажными каплями.

Вдохнуть нормально Лаан Тее смогла лишь когда чернота окончательно растворилась где-то вдалеке. Она громко всхлипнула, отпуская дрожащие руки, и пошатнулась. Все тело ощущалось мягким и бессильным, будто из него разом вынули все кости. Лаан Тее осела на землю, обхватила себя руками, стараясь хоть как-то прогнать поселившийся в самых костях холод. Рядом с ней Старшая сестра неловко стянула с головы клобук и обтерла вуалью лицо. Лаан Тее смотрела на нее — и как не могла поверить своим глазам: она ни раз видела старшую сестру Тае без вуали, помнила и тонкие лучики-морщинки в уголках глаз, и густые темно-каштановые волосы с едва заметным вкраплением седины. Выбившася из-под снятого клобука коса была совершенно белой.

Старшая сестра огляделась по сторонам, нашла глазами каждую из них и вдруг улыбнулась. Так тепло и ясно, что у Лаан Тее болезненно защемило в груди.

— Спасибо, сестрички, — она глубоко вздохнула и мягко опустилась на землю. Золотая искорка беззвучно растворилась в солнечном свете.

Кто-то совсем рядом вскрикнул, послышались рыдания. Но заглушая их все выше и выше поднималось беспомощное ощущение паники. Виски заломило мигренью. Больше всего на свете Лаан Тее хотелось сорвать клобук, приложить к ним что-нибудь прохладное и забиться куда-нибудь, где будет тихо и спокойно. Где она избавится от холодного ощущения ужаса, поселившегося под кожей. Лаан Тее встала, тяжело опираясь на одну из опор шатра.

— Ти-хо! — вспыхнуло вернувшееся на мгновение тепло, но тут же исчезло, забившись еще глубже чем до того. Лаан Тее смотрела, как Сестры замолкают, а золотые вуали поворачиваются к ней. За ними не было видно лиц, но она чувствовала страх, сметение и слабый проблеск надежды. Хрупкая вера в то, что хоть кто-то знает имеет силы что-то делать.

— Старшая сестра прошла свой путь к Тану. Но наша дорога еще длина. Ты и ты, — она указала на ближайших к ней сестер, — проводите старшую сестру. Мы с младшей Тае проверим раненных, остальные — готовим госпиталь к снятию. А потом мне нужен будет кто-то, готовый отправиться со мной и посмотреть собственными глазами. Возможно, там остались раненные, которым нужна наша помощь, и выжившие, которые могут помочь нам. Солнце еще не село, — с этими словами Лаан Тее откинула полог и первой вернулась в лекарские шатры.

Примечания:

Декабрьский челлендж, тема шестнадцать "Отец и сын"

Коллаж к драбблу

https://pp.userapi.com/c851328/v851328638/7c68d/ZdclIGnu5Rw.jpg

420 г. Р.Э., залив Иссата

Море у залива Иссата никогда не было благосклонным: неожиданные отмели, подводные скалы, блуждающие водовороты — казалось, оно взяло цель продемонстрировать людям все коварство, на какое способна стихия. Даже ветры здесь дули так, как им вздумается, не слушаясь ни примет, ни предсказателей.

Резкий порыв налетел со стороны берега, ударил, норовя вырвать из рук трос, но Энрах Таю только рассмеялся, сильнее натягивая его и закрепляя парус. Маленькое судно завершило поворот, ложась на новый курс — к берегу, к небольшой, скрытой прибрежными скалами бухточке, которую Таю заприметил еще в прошлом плаванье, но так и не сумел подойти.

Море Энрах Таю любил всей душой: изменчивое и коварное, оно тем не менее будто смывало с людей все чуждое и наносное, оставляло только самую суть, выхолощенную, как каменные голыши, выброшенные приливом на берег. Оно было с ним с самого детства — белыми барашками волн, накатывающими на широкие мраморные ступени, что спускались от дома к самой воде. Летняя резиденция Энрахов стояла почти на самом берегу — светлый, будто сотканный из ветра и солнечного света дом, что Энрах Саю Далливан когда-то построил для своей жены. Энрах Лее обожала теплое и ласковое южное море и с первого взгляда влюбилась в широкие белые ступени, ведущие ее прямиком к нему. Как-то отец, смеясь, сказал, что его дорогая Лее выходила замуж за этот дом и море, и только потом — за него самого. Маленький Таю очень ясно ее представлял — в тонком бирюзовом платье, легкую и летящую, растворяющуюся морской пеной в шепоте волн. В Дни Памяти они с отцом всегда ходили именно сюда — к самой кромке волн, а не в домашний храм, и дарили волнам голубые и зеленые ленты. Алые Энрах Лее не подходили совсем. Ленты плыли, растворялись в волнах, а они долго сидели на ступенях и говорили обо всем на свете, залитые бело-голубым светом, пока солнце не опускалось за горизонт. Потом Таю с отцом возвращались в дом, и Энрах Саю сам заваривал горячий глинтвейн, приносил пледы и оставался с Таю до самого утра.

Утром же он возвращался в свой рабочий кабинет, писал письма, принимал посетителей, и подслушивающий у дверей Энрах Таю совсем не узнавал в этом холодном и жестком человека своего отца. Но Таю нравилось приходить туда, смотреть, как при виде его тает холодок в глазах, а вся жесткость уходит, будто распадается кусками гипсовая маска. И он готов был слушать о виноградниках, годовых оборотах риса и чем угодно еще, только бы сидеть с ногами в глубоком кресле и смотреть, как сильно и плавно скользит по бумаге перо, вычерчивает линии и строит новые маршруты. Вот только с каждым годом гипсовая маска становилась все прочнее, пока окончательно не обернулась холодным мрамором.

— Там отмель, проскочим или подождем, пока прилив поднимется еще выше? — штурвал Энрах Саю держал легко, практически небрежно, но можно было не сомневаться — с намеченного курса судно не сдвинется ни на волосок, а цепкому взгляду темных глаз, вокруг которых собрались лукавые морщинки, позавидовали бы все преподаватели семинарии. Таю задумался, высчитывая время прилива: им же еще как-то обратно плыть и нужно успеть до отлива! Он не сомневался, что сам Энрах Саю проведет их суденышко с закрытыми глазами в самый переменчивый ветер, но капитаном сейчас был именно он, Таю, и ему решать, как быть. А потом выслушивать шутки над собственной глупостью и невнимательностью, если они застрянут до следующего прилива. Или сядут на мель.

— Подождем, — он внимательно посмотрел на отца, пытаясь понять — угадал или нет, но Энрах Саю безмятежно улыбался, только лукавых смешинок в глазах стало больше.

— Есть, капитан, — отсалютовал он преувеличенно серьезно и, закрепив штурвал, улегся прямо на палубу, подставляя лицо солнцу. Глядя на эту картину, Таю с трудом удерживался, чтобы не улыбаться во весь рот: поднимаясь на борт корабля, Энрах Саю оставлял весь мрамор на берегу, будто время отматывалось назад, к теплому солнцу и белым барашкам волн на ступенях, а во всем мире не оставалось ничего важного, кроме них двоих и бесконечной морской глади. За это Энрах Таю любил море еще больше. А уж в этом плаванье отец ничего за ним не перепроверял, видимо, наконец поверив в то, что сын в состоянии закрепить надежно парус и определить курс. Только бы это действительно оказалось так. Таю встрепенулся и полез перепроверять узлы.