Всё еще пленница (гет)

«А он, сука, помнит!» ‒ эти слова становятся началом конца. Пресловутой точкой невозврата. Ольга понимает это сразу же. Всем своим существом. Вверх по ее позвоночнику поднимается волна леденящего холода. Тело покрывается мурашками. Кончено. Теперь всё кончено. Бесповоротно покончено с ней. Ольга знает это, знает еще до того, как с воплем «Ты у меня тут сгниешь!» Константин вылетает из ее клетки. Каким-то образом умудрявшаяся выживать в ее четырехмесячном аду надежда гаснет.

«А он, сука, помнит!» ‒ с этими словами отмирают последние крупицы ощущения нормальности, которые у нее все еще оставались, но о существовании которых до этого момента она даже не подозревала.

Ничто не было нормальным. Вообще ничто. Ей так казалось. С тех пор как она позволила увести себя из дома деда, своими собственными ногами переступила порог будущей тюрьмы, жизнь превратилась в обволакивающую, тягучую субстанцию, порой агрессивную до враждебности, но бóльшую часть времени опустошающую абсолютным отсутствием событий. Ничего даже отдаленно нормального в этом не было и быть не могло. Ей бывало страшно, ей бывало больно, но бóльшую часть времени она испытывала отупляющую скуку, как будто впадая в анабиоз между визитами Жана или ее тюремщиков.

Но вот Ольга смотрит, как из клетки, в которую она была заточена, словно опасный зверь, коим по сути она и являлась… до этого дня, одну за другой выносят ее вещи, и понимает, вот теперь ‒ только теперь ‒ кончается ее нормальная жизнь. Ставшая привычной, казалось бы, не имевшая ничего общего с понятием «нормальности», но все же терпимая. Относительно предсказуемая. Относительно безопасная. Жизнь, в которой, несмотря на всю незавидность ее положения, она чувствовала себя хозяйкой своей судьбы. Она была сильной. Она все еще была независимой. Она была собой. Ольгой. Графиней. Вампиром. Она была той, кого боялись.

Но слова «А он, сука, помнит!» бесстыдно обнажают ее слабость. Перед ее тюремщиками, людьми, готовыми на все, чтобы сломить ее окончательно.

Она еще не сдается. Она пытается бороться за себя, за жизнь нерожденного ребенка, с самим существованием которого ей до сих пор так и не удается свыкнуться. Шестым чувством Ольга замечает жалость в глазах одного из своих надсмотрщиков и все оставшиеся у нее силы прикладывает, чтобы разжечь из промелькнувшей лишь однажды искры пламя. Охранника зовут Гриша, а его беременная жена становится невидимым мостиком между ним и Ольгой. Он говорит, что ничем не может ей помочь. Ему откровенно не нравится работа, которую его заставляют выполнять, но идти против своих ради спасения воплощенного зла он не станет. Да Ольга и не ждет от него ни жертв, ни поступков. На какое-то время ей достаточно того, как он смотрит на нее. Кем он ее видит. Он не видит ее чудовищем. Он не видит ее опасным хищником, от которого нужно держаться на безопасном расстоянии. Он видит ее такой, какая она есть здесь и сейчас. Перед ним опустошенная и напуганная беременная женщина. Чувствующая себя преданной всем и всеми. Преданной тем единственным, от кого ‒ несмотря ни на какие застарелые обиды и ссоры ‒ она никогда не ожидала получить удар в спину. Ненавидящая всех и вся ‒ этот подвал, эту чертову клетку, само понятие «электричество», окружавших ее людей, их свободу приходить или уходить, когда вздумается, необъяснимо и непостижимо свалившуюся на нее беременность, которая одновременно отсрочивала во времени неизбежность обещанной смерти и по капле каждодневно высасывала из нее жизнь. Ненавидящая саму себя за невозможность выбраться из ловушки, в которой дважды позволила себя заточить. Потерянная, несчастная, почти уже сломленная непреходящей скукой и возведенным в абсолют одиночеством, застывшая в пространстве и времени, словно бабочка в янтаре. Охранник по имени Гриша ничем не может помочь ей. Но он разговаривает с ней. И из той непроглядной тьмы, в которую все глубже и стремительнее затягивает Ольгу, обычная, ничего не значащая беседа и сочувствие в обращенном на нее взгляде ощущаются пусть кратковременным, но спасением. Тоненьким лучиком света, отчаянно и безрассудно вступающим в неравную схватку со сгущающейся темнотой, но хотя бы на пару безмятежно счастливых мгновений позволяющим вновь ощутить на губах вкус жизни.

Ольга чувствует, как силы покидают ее, просачиваются сквозь поры кожи ‒ с каждым выдохом, с каждым биением сердца. Она предпринимает последнюю, очевидно обреченную на поражение попытку выбраться, но вновь становится посмешищем. Ее слабые руки ‒ человеческие руки обычной женщины ‒ больше не способны выламывать решетки и откидывать людей по желанию их обладательницы. Тюремщики могут навсегда отключить электрический ток. Теперь это лишняя трата денег. Достаточно одних решеток. И их темные очки ‒ сейчас просто ненужный аксессуар. «А он, сука, помнит!» ‒ разве кто-то может об этом забыть?

Будущий ребенок, отсрочивший момент ее смерти, медленно, но верно лишает ее не только остатков сил, но и истерзанного в клочья чувства собственного достоинства. Она ощущает себя ничтожной и жалкой. И уже сама не может сказать, чего она хочет на самом деле, продолжать пустое безрадостное существование или умереть.

Самое страшное, самое мерзкое случается позже, когда обиженный на нее Гриша уходит и на его место заступает сменщик. Тот, о ком Ольга не могла не думать с тех пор, как Костик произнес разрушившие ее мир слова. «А он, сука, помнит!» Каким бы очевидно тупым ни был этот человек, он мог сложить два и два. И он складывает.

Как бы ей ни хотелось удивиться или возмутиться происходящему, она не может. К сожалению, она тоже умеет считать. Два и два она сложила гораздо, гораздо раньше.

Ольга отступает вглубь клетки. Она никогда не задумывалась, насколько огромным, по сравнению с ней, был мужчина, которого она так беспечно, походя превратила в своего врага. У нее не было причины его бояться. Уже больше ста лет у нее не было причины бояться кого бы то ни было. Она всем могла говорить, что хотела. Ей не требовалось подбирать слова или щадить чье-то хрупкое эго. Черные очки защищали, но не спасали. Она это знала. Он это знал. Ненавидел ‒ откровенно, со вкусом, но знал свое место и отступал, едва лишь почувствовав исходящую от превосходящего его в силе существа опасность. Вот только опасной она больше не была.

Она могла позволить себе провоцировать его. Она не знала, как подведет ее собственное тело. Не имела ни малейшего представления, насколько слабой станет. Насколько отчаявшейся.

Она заглядывает ему в лицо ‒ черные очки все еще на месте, но скорее всего просто в силу привычки ‒ и вдруг с оглушающей ясностью сознает, что ее поведение по отношению к нему не сыграло никакой роли. Он был бы здесь, если бы всё заключение она провела, кротко склонив перед своими мучителями голову. Был бы здесь, так же ухмылялся, так же наслаждался ее беспомощностью.

Ольга делает последний шажок назад ‒ дальше отступать некуда, за ее спиной кровать и прутья решетки. Они оба молчат, пока он осваивается в новой для себя реальности и обдумывает, как далеко может сегодня зайти. Ее глаза широко распахнуты. Ногти до крови впиваются в ладони. Ольга продолжает вглядываться в лицо мужчины, которого зачем-то сделали хранителем мира между людьми и вампирами. Максимум, что он может хранить, проносится в ее голове, какой-нибудь хлам на богом забытом складе. Она никогда не понимала, зачем этих ‒ в большинстве своем недалеких и жалких ‒ людишек тысячелетний вампир поставил над собой и своей семьей и приказал подчиняться их воле. Ольга кусает губы и позволяет себе крошечную надежду на то, что, возможно, в душе стоящего перед ней ничтожества осталось достаточно глубинного ужаса перед той силой, которую она все еще представляла. Она все еще была частью семьи смоленских упырей. Нелюбимой, слабой, отчаявшейся, приговоренной умереть с первым криком своего новорожденного ребенка, но все еще частью семьи.

Ее надежду разбивают сорвавшийся с губ охранника похотливый смешок и его рука, по-хозяйски сжавшая пальцы на ее груди. Отступать некуда. Помощи ждать не от кого. Сережа думает, что она мертва, и утешается в объятиях очередной фанатки. Жана или больше не пускают к ней, или он бросил ее по своему собственному желанию. Гриша дома со своей беременной, счастливо свободной женой. А ей нужно просто пережить то, что должно произойти. Ну, или попытаться выжить.

Неумолимо сильные руки хватают ее за задницу и резко прижимают к мужчине ‒ так крепко, что она чувствует, как его колом стоящий член упирается ей в бедро.

Коротко и доступно он объясняет ей новые правила игры ‒ либо она будет понимающей и послушной, либо может уже сейчас распрощаться со своим выродком. А как следствие и со своей никчемной жизнью. «Твою казнь никто не отменял, шмара», ‒ тяжело дышит ей в ухо он, грубо облапывая каждый миллиметр ее тела, до которого может дотянуться.

Она собирает в кулак остатки воли, приказывает себе не плакать перед ним, чтó бы ни случилось. Ольга подается назад и пытается растянуть губы в улыбке. «Нет ничего, чего бы ты ни видела или ни делала», ‒ мысленно говорит она себе. «Хорошо, ‒ произносит она вслух. ‒ Я поняла. Я поняла!» Больше всего на свете она боится, что он захочет поцеловать ее, понимая, что от отвращения просто сойдет с ума. Едва почувствовав, как после сказанных ею слов его хватка ослабевает, она порывисто высвобождается из кольца сжимающих ее рук и, резко выдохнув, опускается перед ним на колени.

Ее пальцы на удивление не дрожат, когда она расстегивает ремень и ширинку. Она позволяет себе поверить, что все закончится быстро и только этим. Руки действуют уверенно, на автопилоте, но со знанием дела. Ольга всегда любила секс, и пусть то, что происходит сейчас, не имеет к нему никакого отношения, ее опыта более чем достаточно, чтобы удовлетворить самого придирчивого партнера.

Он торопит ее, больно дергая за волосы и толкая к себе ее голову. «В рот взяла», ‒ слышит она недвусмысленный приказ, на мгновение прикрывает глаза и вдруг с ужасом понимает, чтó сейчас произойдет. Организм снова подводит ее. На этот раз всерьез и по-настоящему. Несколько дней назад, а по ее ощущениям совсем в другой жизни, она сказала Жану, что «чуть не блеванула», только представив, как они трахаются. На самом деле она просто хотела его задеть. Попытаться задеть, потому что ничто из того, что она делала ‒ если это не несло угрозы ее беременности ‒ его не задевало и не волновало. Своими грубыми словами она открывала себе путь к отступлению. Они не будут трахаться не потому, что он больше не хочет ее, а потому что ее от него тошнит. Она беременна и ее от него тошнит. Господи! Как бы она хотела, чтобы сейчас перед ней был Жан. Пусть больше не ее. Пусть презирающий. Пусть ненавидящий. Но если бы только он был сейчас рядом…

Она пытается обхватить головку члена губами, но подступающая рвота буквально душит ее, и она вырывается из рук мужчины. Ольга отшатывается назад, руки сами собой складываются в молитвенный жест, она шепчет: «нет», шепчет: «пожалуйста», делает всё возможное и невозможное, чтобы ее не вырвало прямо сейчас и прямо на него, и изо всех сил старается сдержать слезы.

Ольга слышит протяжное и свистящее «Сука!», слышит, как занесенная рука рассекает воздух, но ожидаемый удар все же становится для нее неожиданностью. К счастью, это просто пощечина. Не удар ногой. Не удар кулаком в живот. Обычная пощечина ‒ вполсилы. На том адреналине, что она испытывала, она вообще не почувствовала боли. Но эта пощечина становится последней каплей. Нажатием спускового крючка. Очередной точкой невозврата. Ольга понимает, что больше не выдержит. Ни одной секунды, ни единой толики секунды!

Так, как она делала миллионы раз в оставшейся за дверьми поглотившей ее клетки жизни, Ольга шипит, пытаясь выпустить клыки ‒ и для нее это действие такое же естественное, как дыхание. Всего мгновение она видит ужас на лице своего мучителя, когда он неловко и резко отшатывается, но он смотрит на нее ‒ и не происходит ничего. Никаких клыков, никакой силы, перед ним, путаясь в юбке, отчаянно барахтается в неудачных попытках подняться с колен обычная женщина. Еще вчера недоступная. Все еще вызывающе красивая. И тогда его кулак вновь со свистом рассекает воздух.

Удар в лицо отбрасывает ее назад. Она выдыхает, все еще надеясь удержать слезы, балансируя на грани истерики. На разбитых губах чувствуется вкус ее собственной крови, и тогда слезы прорываются наружу. Она не просто плачет ‒ рыдает навзрыд, кажется, что всё напряжение, вся боль последних месяцев изливаются из нее вместе со слезами. Когда он наклоняется к ней, чтобы рывком поднять ее на ноги, она по выражению его глаз ‒ теперь уже без действительно никому не нужных очков ‒ видит, как сильно ему нравятся ее слезы, как упивается он ее унижением.

Она больше не сопротивляется ‒ ни когда он, пытаясь не порвать ее платье, очевидно, трусливо боясь последствий, руками и зубами добирается до ее обнаженной кожи, ни когда он валит ее на кровать и высоко задирает юбку, ни когда он зачем-то стягивает ее запястья своим ремнем ‒ скорее всего просто потому что хочет и может. В последний момент ей удается выговорить всего одно членораздельное слово, но вместо того, чтобы хотя бы задуматься о презервативе, он зажимает ей рот ладонью и резко и грубо входит в нее. От боли, унижения и отвращения ее буквально разрывает на тысячи частей, собственная беспомощность убивает ее, она умирает под ним, умирает с каждым его конвульсивным движением. К счастью, он быстро кончает, после чего пару мгновений спустя скатывается с нее, и она снова может дышать.

Он смотрит ‒ пялится ‒ на нее, все еще не потеряв интерес к своей игрушке, как будто старается вобрать в себя, на всю жизнь запомнить, как она выглядит, лежа перед ним ‒ зареванная, со связанными руками, задранной юбкой, разбитыми в кровь губами.

Ольга ничего не чувствует. Она не двигается. Она больше не плачет. Ей все равно, что с ней будут делать. Она даже не вздрагивает, когда он наклоняется над ней и, ухватив стягивающий ее запястья ремень, рывком тянет ее вверх. Медленно он стирает кровь с ее лица, приглаживает ладонями растрепавшиеся волосы, оглаживает платье, еще раз критически оглядывает результаты проделанных действий и делает то, что еще несколько минут назад буквально свело бы ее с ума ‒ притягивает к себе и накрывает ее губы бесконечно долгим и столь же бесконечно омерзительным поцелуем.

Она никак не реагирует на то, что он делает с ней, но ему и не требуется ее реакция. В последний раз сжав пальцами ее грудь, он распутывает запястья Ольги и, подтянув штаны, оставляет ее одну. Слышится металлический скрежет запирающейся двери, а через мгновение в клетке гаснет свет. Словно по команде, у нее подкашиваются колени, и она опускается на каменный пол, не в силах добраться до кровати.

Ольга сворачивается в позу эмбриона ‒ на том самом месте, где он ее оставил. В уготовленной для нее пыточной камере нет ни туалета, ни ванны, ей не предоставлено ни малейшей возможности смыть с себя грязь и мерзость этой ночи.

Она закрывает глаза и тщетно пытается заплакать. Смыть боль слезами ‒ еще одна недостижимая для нее роскошь. Ольга сдается и слепо таращится сухими воспаленными глазами на ножку кровати. В такой приятной и комфортной для глаз полутьме она впервые сознает, что чуда не случится и ей не удастся избежать казни. У нее больше нет сомнений ‒ семья окончательно отвернулась от блудной дочери. Никто из них никогда не пылал к ней теплыми чувствами, но в глубине души она до последнего не верила, что они позволят этим жалким людишкам ее убить. Ведь именно в тот раз, когда случилось непоправимое, она действовала во благо семьи. Попыталась действовать во благо. Впрочем, теперь это не имеет значения. Иван мертв. Ей остается прожить всего несколько месяцев. Несколько месяцев, на протяжении которых ее будут насиловать, избивать, и никто даже не подумает за нее вступиться. У нее никого не осталось. Ни одного человека, который встал бы на ее сторону.

Семья так легко отдала ее на растерзание этим людям, которые едва не истребили их всех буквально накануне ее ареста. Они стояли и смотрели, как она уходила. Дед прикрикнул на них, и никто не пошел за ней. Никто не попытался остановить. Жан стоял и смотрел, как ее уводят. Жан, которого она так любила. Жан, который перед богом поклялся быть с ней и защищать ее. Жан… которому наверняка после казни отдадут ее ребенка, и для нее не было секретом, с каким нетерпением он ожидает возможности всесторонне обследовать чудо-младенца ‒ такого долгожданного для него гибрида вампира и человека. Жан посещал ее тюрьму, только чтобы позаботиться о ее будущем ребенке, вдруг снисходит на нее новое откровение. Наивно, но она верила, что он приходит к ней ради нее самой. Чаще всего он держался холодно и отстраненно, но Жан говорил с ней, Жан приносил новости из мира, откуда ее так грубо вырвали, Жан заботился о ее Сереже… или говорил ей, что заботится. Кому и во что она может верить, находясь здесь?!

Они уже похоронили ее, думает Ольга, а ее зубы стучат то ли от холода, то ли от озноба. Она давно разучилась мерзнуть, разучилась болеть, разучилась бояться. Но как же сейчас ей холодно! Как холодно! Как страшно! Как одиноко…

Она понятия не имеет, какие чувства испытывает по отношению к своему неродившемуся ребенку, еще вчера ‒ чему-то чуждому и абстрактному, но, лежа на полу темницы, вдруг с удивлением ловит себя на мысли, что молится любому готовому услышать ее божеству, чтобы о малыше позаботились после ее смерти. Этой ночью она могла его потерять. Даже не успев примириться с самим его существованием. Испугалась ли она за его жизнь? Или только за свою? Чтó она чувствовала бы сейчас, если бы угроза «распрощаться с выродком» стала реальностью? Вопросы, ответов на которые она не знает, бьются о черепную коробку, разрывая ее на части. Узнáет ли она, кто у нее родится? Кого она хотела бы? Дочку? Сына? Эти простые, такие естественные для будущей матери мысли еще ни разу не приходили ей в голову. Вот только матерью ей не бывать. Как уверял Жан, ее беременность уникальна для их расы, она уникальна, раз смогла забеременеть первой из известных им женщин-вампиров, но уникальность отнюдь не синоним неуязвимости. И отнюдь не синоним везению. У нее уже отняли почти всё, и ее везения должно хватить лишь на оставшиеся до родов месяцы. Хотя… если ей по-настоящему повезет, ее убьют не хранители, а те самые роды. Ольга едва слышно смеется в тишине своей клетки, стоит лишь представить разочарование Константина, если ему не удастся самолично ее казнить.

Только несколько часов спустя, возможно, ближе к утру ‒ в ее тюрьме нет ни часов, ни окон ‒ Ольге удается подняться на ноги. Ее трясет и шатает, когда она пытается оценить нанесенный ущерб. Платье в некоторых, в том числе и пикантных, местах оказывается порванным. Ей не оставили зеркала, но, ощупывая свое лицо, она обнаруживает припухлости и корки запекшейся крови, что говорит ей о том, что прошедшая ночь не прошла бесследно не только для ее психики. Закусив от страха нижнюю губу, она касается пальцами себя между ног и долго не решается на них посмотреть. Ее облегчению нет предела, когда она видит, что крови нет. Скорее всего, с ее ребенком все хорошо, думает она и горячо убеждает себя, что его ‒ или ее? ‒ жизнь волнует ее исключительно в связи с возможностью отсрочить собственную смерть.

Ольга забирается в кровать, отворачивается от двери и несколько часов ‒ или лет??? ‒ разглядывает прутья решетки клетки, в которую она будет заточена до конца своих дней.

Она слышит приглушенные голоса и шум за стеной и понимает, что Гриша заступил на смену. Ольга продолжает лежать, пока он не приходит, чтобы покормить ее, и не окликает ее по имени. Только тогда она поднимается на ноги и подходит к нему ‒ так близко, насколько позволяет находящаяся под электрическим напряжением решетка.

Он видит ее лицо, лихорадочным взглядом окидывает ее одежду и сразу всё понимает. Понимание читается в его взгляде, в ставшей вдруг напряженной позе, в том, как неловко переминается он с ноги на ногу. Она слишком долго живет на этом свете, чтобы питать какие-либо иллюзии по поводу населяющих его людей. Но когда Ольга видит, как Гриша молча отводит глаза от ее разбитого лица, что-то внутри нее ломается. На этот раз окончательно и бесповоротно. Она едва сознает это и, не произнося ни слова, берет пакетик с кровью и возвращается обратно в кровать.

Она рада, что Жан не придет. Если бы он также молча отвел от нее взгляд, им не пришлось бы ждать ее казни. Она умерла бы прямо там, на месте. Единственным, что у нее не могли отобрать, были удерживающие ее от последнего шага во тьму воспоминания. Жан был их частью ‒ неотъемлемой. Главным действующим лицом. Она думала о Сереже, скучала по нему, искренне беспокоилась, но с необъяснимым упорством продолжала цепляться за другие воспоминания. Слишком многое связывало ее с Жаном. Слишком длинную жизнь они прожили. Столько раз бросали друг друга, навсегда уходили, дрожащими руками обрывали последние связи, вытравливали из памяти, прощались, разрывая душу на части, с чистого листа начинали новые главы, обретали и теряли значимых людей и безымянных статистов, но всегда воссоединялись в странном необъяснимом симбиозе, будто притянутые друг к другу глубоко запрятанными где-то внутри тел магнитами. Она давно не верила в их любовь. Или в любовь в принципе. Но не сомневалась, что объединившая их в единое целое непостижимая сила была могущественнее любви или ненависти ‒ любого человеческого чувства. Сверхсила сверхсуществ. Увы, иллюзорная, нафантазированная ею сверхсила, судя по тому, как со дня ее ареста вел себя Жан. Ничего не стоящая сверхсила, которая не могла совладать с запрятанными внутри них магнитиками, самовольно поменявшими заряды с «плюса» на «минус» и теперь отталкивавшими их друг от друга. Сознавая всё это, Ольга с готовностью закрывала глаза на факты. Всё, что ее волновало, ‒ собственное выживание. Ей нужно было во что-то верить. Ей нужно было хотя бы пытаться поверить во что-то «светлое, доброе, вечное». Слишком очевидной и безысходной была ее неприглядная реальность. Если бы Жан отвел взгляд от ее разорванного платья и разбитого в кровь лица, если бы у нее не осталось сомнений в том, что ее страдания ему безразличны, за чтó ей тогда оставалось держаться? Если только за воздух.

Проходит несколько минут, часов или лет. Ольга бездумно рассматривает прутья решетки, когда Гриша снова произносит ее имя. От неожиданности она вздрагивает всем телом и резко разворачивается на звук его голоса.

‒ Что я могу для вас сделать? ‒ после минутного молчания задает он вопрос. Что ж, у нее нет для него ответа.

Ольга с усилием поднимается на ноги и медленно приближается к нему.

‒ Ты же не можешь поставить здесь душевую кабину? ‒ криво усмехнувшись, вопросом на вопрос отвечает она.

‒ Нет, но я могу принести влажные салфетки и чистую одежду, ‒ предлагает он, и ее разбитые губы невольно дергаются в тщетной попытке улыбнуться.

Когда у тебя «отбирают вообще всё», предложение минимального комфорта или с сочувствием произнесенная фраза должны восприниматься едва ли не божественным благословением. Однако ключевое слово здесь ‒ «должны». Ольга резко выдыхает и стискивает зубы, чтобы не закричать. Охватившую ее ярость никак нельзя выплеснуть на единственного неравнодушного к ней человека.

Ее кулаки сжимаются. Ногти впиваются в ладони. Дыхание перехватывает. Ненависть ширится в ней, разрастается до необъятных размеров, становится непереносимой. «Содержание Ольги Анваровны будет более чем достойным». Она буквально слышит слова Костика, столь неуклюже старавшегося перерасти в уважаемого «Константина Сергеевича». «От этой женщины можно ожидать чего угодно». Слова Жана, который даже не пытается скрыть восхищение, как теперь она понимает, вовсе не ею, но ее чудо-беременностью. «Давно хотела сменить круг общения». Ее собственные беспечные слова, сказанные надменным тоном человека, понятия не имевшего о том, каким непреходящим кошмаром в считанные мгновения обернется его жизнь.

Ненависть становится плотной, физически ощутимой. Ольга ненавидит собственную наивность. Предательство ‒ а пора называть вещи своими именами ‒ Жана. Чертового Костика. Деда. Анну. Ивана. Изнасиловавшего ее подонка. Каждого человека и каждого нечеловека на этой земле.

Ненавидит свое «более чем достойное» содержание.

Ненавидит просить о помощи. Ненавидит в помощи нуждаться.

Ее потряхивает от ярости от того, что замерший по другую сторону решетки человек смотрит на нее с жалостью. Волосы будто электризуются, мышцы натягиваются, скручиваются в тугие канаты, ненависть прожигает ее изнутри.

Чтó бы с ней ни делали, как бы ни старались, им не превратить ее в жертву. Они могут ее убить, но сломать ‒ никогда.

Ольга произносит «спасибо» тихим голосом, без усилий надевает на лицо маску смирения и благодарности и смягчает взгляд. Она хочет выжить. По глотку смаковать свободу и наслаждаться вечной жизнью, которую им не удастся у нее отобрать.

Она все еще пленница здесь. Но не родился тот человек, который сможет сделать Ольгу Анваровну Воронцову жертвой. Она ‒ не дама в беде из нуарных голливудских фильмов. Она сама ‒ воплощение беды.

Ольга расправляет плечи, характерным движением вскидывает вверх подбородок и с ледяным спокойствием дожидается возвращения Гриши.