По ту сторону камер (джен)

Даня тяжело выдыхает, полностью облокачиваясь об спинку стула, услышав характерный, но весьма мелодичный скрип, проскочивший вдоль сжатых позвонков. По телу разливается приятная влага, обволакивая свинцовые мышцы, вызывая изнутри неприятную будоражущую дрожь, заставив Даню слегка нахмуриться. Сегодня был очень напряженный, полный стресса съемочный день, длящийся непозволительно долго и сумбурно, отчего было сложно сконцентрироваться на своей роли. Но выдержки хватило чтобы не пнуть так раздражающего остротой Илью и не накричать на Анатолия с его: «Простите, забыл реплику… одну. Наверное…». Чаще всего казалось, что все вокруг стараются выбесить его. Без разрешения взять своими кошмарно-длинными пальчиками нервы, натянуть на подобие струн и одним движением оторвать, чтобы причинить как можно больше боли. Точнее вызвать как можно больше эмоций.

В гримерной непривычно тихо. Он сбежал (именно так, сбежал) от бессмысленных разговоров режиссера с актерами и был целиком отдан себе, чувствуя, что вот-вот снова взорвется. Эмоции подобно пулям с несколькими насечками скребутся в его душе, заставляя все фантомное спокойствие, которым он пытается укрыться на протяжении пути минут, слетать с плеч, оголяя его неуравновешенное, травмированное нутро. Даня хмурит густые брови и подлокотники жалобно скрипят от сильного давления пальцев, однако внешне он остается спокойным — зачем привлекать к себе лишнее внимание, верно? В голове вспыхивают один за другим моменты сегодняшнего дня: нелепые шутки Ильи щеголяющий в зеленых штанах, непонятный гундеж Анатолия и вечно недовольные серо-зеленые глаза режиссера, которые невольно напоминали ему далекие степи. В них едва-едва мелькают ромашки, фиолетовые листочки, по темно-синему моря плывут клочья сизых облаков, закрывая нависшее над головой солнце, а ветер, прохладный, остужающий, приятно проветривает рубашку, заляпанную кровью.

Даня резко открывает глаза и чуть ли не заваливается вперед, в последний момент удержавшись об край стола. Сердце отстукивает быстрый темп где-то в ушах, горло сдавило и было трудно вдохнуть, но он тут же берет себя в руки, хмыкнув, и медленно поднимает голову к зеркалу. На него смотрит приятного на вид мужчина с каштановыми волосами, которые приходилось обязательно зачесывать, оставляя челку беспорядочно висеть. Лицо его было угловатым, с глубокими мятными глазами, изображающие особую задумчивость, грусть и легкое безразличие ко всему, которое отмечали все его коллеги. Его тело было крепким, подтянутым и довольно накаченным, что было на руку для игры обыкновенного подростка из Сочи со сложной сверхзадачей. И не смотря на то что этот парень постоянно травил шуточки, был грубоватым и порой невыносимым, было то одно качество, что прочно связывало их. Желание помогать людям. Желание любить, быть рядом и быть нужным по-настоящему.

Даня тихо вздыхает, расслабляя перенапрягшие плечи и, чуть пригладив нависшую на глаза челку, открывает ящик столика, глядя то на свое отражение, то на руки. Пальцы, недлинные, цепкие и всегда плохо стриженными ногтями, перебирают какие-то записки, бумажки, пузырьки и мази, в поисках определенной вещи, напевая какую-то мелодию под нос, которая всегда его успокаивает. Это было своеобразным началом его ритуала. Необходимо было сделать определенную комфортную атмосферу любыми подручными средствами, и мелодия из какого-то старого ужастика 80-х идеально подходила для него. Заставляет отвлечь навязчивые мысли и позволить им витать, подобно тем же облачкам над степью. Главное на смотреть вниз. Не смотреть на рубашку и вдыхать запах свободы. Главное не смотреть вниз.

Наконец, изогнув кисть под неудобным углом, вперившись костяшками об небольшую перекладину ящика, пальцы упираются о гладкую поверхность необходимой вещи. При прикосновении Даня ощущает некоторое приятное тепло, пробежавшее по позвоночнику. Он осторожно, стараясь не поцарапать, дотягивается до крышки вещи, нащупав несколько выпирающих деревянных палочек, которые собирались в одну красивую розу, переплетающая лепестками друг с другом. И несмотря на то что некоторые палочки в некоторых местах были сломаны или отсутствовали вовсе, Даня очень сильно любил эту вещь. Он бережно стирал с нее пылинки, прятал в самых укромных местах, чтобы до нее никто не добрался и всегда возвращался как к старой подруге, что сохранит любой твой секрет, спрячет твои слезы, горечь и смех от чужих глаз, оставаясь всегда чистым и свежим. Недоступным.

Даня осторожно просовывает пальцы дальше и, зацепившись за заднюю стенку вещи, тянет на себя. Он слышит, как она тяжело скользит по дну ящика, сминая листочки, бумагу, раздвигая впереди стоящие пузырьки, подобно статной императрице, рассекающую толпу грешных горожан для своих нужд. И наконец вещь показалась на свету желтоватых ламп гримерной, за дверью которого то и дело слышатся тихие шаги и неразборчивый гомон, в который Даня особо не вслушивается. Сейчас весь его мир замыкается в пропитанном духами, потом и запахом дорогой ткани гримерной, существующая отдельно от остального, слишком сложного, шумного и невыносимого внешнего мира алчности, боли и лжи. Он аккуратно, с некоторой нежностью и легкостью, просунул большой палец под дно вещи и поднял перед собой, вглядываясь в пузатую фигуру подруги. Это была небольшая шкатулка из темного дерева, имеющая потертый временем замочек, декоративные «львиные» ножки и, конечно, же ту самую розу на ее крышке, что даже сейчас спустя долгое время, притягивало глаз. Даня рассматривал шкатулку с некоторой нежностью, что утопала в его мутно-зеленых глазах вперемешку с любопытством и любовью, на которую он способен был.

Эту шкатулку он нашел еще в детстве. В холодном, голодном и опасном детстве сироты, сбежавший из детдома, в котором он так и не нашел друзей, пускай ему очень хотелось, но он пугал детишек своей грубостью, вспыльчивостью и гиперактивностью, потому он всегда чувствовал себя одиноко. Как-то раз, прогуливаясь по темным переулкам и кутаясь в рваную курточку, он прижимал к груди плюшевую собачку по имени «мистер Пау-Вау», пока не увидел в окне пугающего, но любопытного особняка ту самую шкатулку, что сразу притянула к себе детское внимание. Шкатулка была раскрыта и в ней блестело переливающими камнями содержимое, истощая приятный запах каких-то трав и цветочков, что немного дурманило мозг и влекло сильнее. Но не успел маленький Даня приблизиться к распахнутому окну, на его плечо легла тяжелая рука, из-за чего тот вздрогнул и испуганно взглянул на незнакомца, что совершенно внезапно оказался рядом. Это был высокий, просто огромный мужчина в строгом костюме, который из-за темноты ночи как бы сливался с телом. Лица было не видно, но Даня хорошо запомнил острые как бритва зубы с золотым клыком и хитрые щелки глаз, глядящие прямо ему в душу. Так же Даня отметил на его голове шляпу, совсем как в мультиках про ковбоев, и дымящуюся сигару меж пальцев. От него тянуло каким-то обволакивающим и приятном запахом величия и грации. Крепкая ладонь, полностью покрытая золотыми перстнями, могла с легкостью сломать плечо мальчишке при усилии, однако тот ничего не делал. Он слегка нагнулся к Дане и спросил своим прокуренным голосом с бархатистыми нотками:

— Хочешь эту шкатулку, парень?

Даня растерянно кивнул и прижал Пау-Вау к груди, глядя настороженно и немного испуганно на мужчину, что не отрывал от него пронзительных глаз. Даня никогда не забудет, как он прислонил к губам сигару и неожиданно выдохнул удушливый дым прямо ему в лицо, заставив закашляться и зажмуриться. Однако Даня ни кричал, ни дергался и ни убегал, лишь покорно стоял напротив, стараясь не показывать свой страх. Свои эмоции.

— Ты не из разговорчивых, да? Полезная особенность. Что ж, раз ты так ее хочешь, то тебе нужно отрабатывать, сынок. Не волнуйся, с тобой ничего плохого не будет, я не настолько сумасшедший. Принципы есть. — Тут его ладонь опустилась Дане на спину, слегка надавив вперед к стороне двери особняка. Холодный ветер ерошил его волосы, внутри было сразу несколько тысяч мыслей и ощущений, о которых он решил умолчать, чтобы лишний раз не нарваться на неприятности. Мужчина задумчиво хмыкнул. — Добро пожаловать в твой новый дом.

Даня снова раскрывает глаза, чудом не выронив шкатулку и осторожно поставил на столик, глубоко вздохнув. Воспоминания до сих пор гложили его душу. Несмотря на то что его жизнь кардинально изменилась в более безопасный и творческий путь, отголоски прошлого все еще клубились в его сознании, ударяясь об его бетонные стенки. Они вращались в адской пляске с новыми психическими установками, прятались в других людях и вещах, подкарауливали в подъездах и прятались за деревьями, грозясь вот-вот неожиданно напасть и напомнить о себе, особенно на фоне пережитого стресса. Иногда Даня сравнивал себя с баночкой, в которой скапливаются плохо осязаемые эмоции и чувства появившиеся за день. И, подобно бабочкам, копошились внутри, пока баночка не трескалась и выпускала из себя целый рой разноцветных насекомых, оставляя после себя звенящую пустоту. Все люди по разному выливают эмоции: кто-то играет в видео-игры, гуляет по паркам, тусуется с ночи до утра, сидит у камина с книгой, но у Дани было кое-что другое. И этот способ он особенно любил.

Даня открыл шкатулку и из нее сразу же повеяло приятным запахом, напоминающие далекие степи, шелест высоких трав, меж которых копошились озабоченные шмели. Их гул перекрывал протяжную песнь ветра, что одиноким волком рыскал по округе в поисках жилья. Уголки губ дрогнули в слабой улыбке, чувствуя, как от наваждения по перенапрягшему позвоночнику разливается мед, постепенно обволакивая ребра, благодаря чему стало легче дышать. На дне шкатулки были несколько перегородок, в которых лежали небольшие пучки различных трав: шиповник, одуванчик, ромашка и клевер, бережно обмотанные тонкими красными нитями из конского волоса. Даня глубоко вздохнул, задержал воздух на четыре секунды и протяжно выдохнул на четыре счета, методично вытаскивая из ячейки пучок шиповника. На душе становилось постепенно спокойнее, мысли начинали постепенно выветриваться из головы, скапливаясь где-то в пальцах, становясь частью какой-то заученной, странной, но такой необходимой Дане системы. Он снова глубоко вздохнул, закрыл глаза, полностью сосредотачиваясь на дыхании и выдыхает, складывая рядом пучок одуванчика. Он чувствовал, как с каждым новым пройденным «этапом» весь мир замедляется в несколько раз, как гримерка все больше отделяется от кино-съемочных павильонов, выстраивая вокруг себя полупрозрачную пленку, обеспечивающая своего хозяина безопасностью и комфортом. Даня окинул взглядом ряд растений, что выжидающе смотрели на него, подобно солдатам на генерала, и коснулся пальцем сухих стеблей одуванчиков, едва-едва прижимая к поверхности стола. Дыхание постепенно выравнивалось, напряжение уходило с каждым разом когда Даня касался растений. Осторожно, бережно и с осознанностью, как его учили на психологических сеансах.

Даня откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул. Он провел ладонью по стеблям растений, что слегка покачивались при прикосновении и издавали родной запах, который заставлял его снова вспоминать о прошлом доме. О прошлой жизни. Воспоминания легкими, едва видными кинопленками всплывали в тающем сознании, мягко надавливая куда-то в лобовые доли и растекаясь подобно широкому экрану в кинотеатре, демонстрируя короткие сцены: вот Даню принимают в «Семью» под громкую музыку, звон бокалов и прокуренный смех. Вот он видит, как у человека раскалывается надвое голова от удара топора, от которого с омерзительным звуком летит всплеск крови, челюсти вместе с выбитыми зубами и глаза с противными на вид розов-красными хвостиками, что упали на ботиночки мальчику и приветливо (по крайней мере так ему казалось) подмигнули. Вот Даня видит, как его отбрасывает от отдачи винтовки, как он глохнет от выстрелов ППШ и начинает привыкать к повсеместной резне и перестрелкам, которые всегда были во благо и что его «Семья» борется только за хорошее. Вот момент, когда Даня, уже повзрослевший и натренированный, самолично пресекает внезапное нападение какого-то «ненормального мусора в кепке», ломая тому кастетом нос, ударяет в солнечное сплетение и напоследок сворачивает шею с громким хрустом, напоминавший тогда хруст сельдерея. Даня никогда не забудет, как тот полицейский сопротивлялся, брыкался и сдавленно кричал от боли, стараясь выпутаться из хватки, но когда он затих от сломанных позвонков, его захлестнула паника, котоаря тут же была подавлена всегда улыбающимся мужчиной в шляпе.

Так Даня просидел почти весь вечер, медленно касаясь, вдыхая запах трав и утопая в воспоминаниях. Они медленно распадались с каждым прикосновением, навсегда впечатываясь в стебельки, что молча смотрели на своего друга и не мешали всему важному, и такому успокаивающему процессу. Прошлая жизнь Дани была наполнена болью, запахом стали и крови, жуткому звуку ломающихся костей и мотору дорогих автомобилей, что казалось тогда обыденной жизнью, за чертой которой другого ничего не было, да и другого не хотелось. Однако, он решил изменить прежний уклад вещей. В глубине души ему было противно и жалко убивать невинных людей, слышать их крики боли и плач, как затухают в их глазах жизнь и как на его руках застывает чужая кровь, прожигая все его тело горечью и яростью к себе. Он открыл себе новый дом. Он нашел для себя новый смысл в качестве некоторого извинения перед людьми.

Ведь искусство всегда должно вызывать эмоции. Искусство оживляет и обогащает лучше любых оружий, насилия и неконтролируемой агрессии. Прошлый Данька Серый умер от несчастного случая в горах — новый Даниил Серый вступил на новый путь. Путь очищения.

Звенящая тишина простиралась в глуши тонким лезвием, отдаваясь болезненной рябью по округе. По темно-сизому небу плывет блеклый диск луны, едва просачивающийся сквозь рваные облачка, в попытках выбраться из объятий тьмы в мир грешный. Посмотреть чем занимаются его жители и какие проблемы гложат заблудшие души. Черные деревья рядами вооруженных до зубов солдат стоят по краям озера, навострив остроконечные шапки и едва покачиваясь от дуновения неумолимого ветерка. Он, подобно воздушному дракону, витал меж громоздких лап и вилял длинным хвостиком, как бы дразня молчаливый отряд. Песок смешанный с мелкими камушками хрустит под ботинками, слегка нарушая ночную тишину и затихают, как только их владелец подходит к самому краю озера. На водной глади, спокойной, совершенно равнодушной к любым человеческим страданиям, качаются кинжалы лунного света, исчезая в самых темных и самых глубоких глазах, в которых было столько боли, и столько невиданных никем фильмов.

Илья Петровский любил это место. Далекое от городской суеты, скрытое от чужих глаз, в котором никто не осудит, никто не прикрикнет и не будет бесконечно мозолить глаза своим присутствием. Несмотря на пристрастие к шумным компаниям, дерзким концертам и громкому стилю жизни, он любил одиночество. Любил утопать в размышлениях, которые изо дня в день грызли уставшие мозги, старались просачиваться через надменные взгляды, насмешливые изгибы губ, прятались в непослушных волосах и в мышцах, заставляя того всегда быть напряженным. Атмосфера радушно приняла давнего гостя. Когда Илья вынул из внутреннего кармана пачку сигарет, холодный ветерок едва коснулся его волос, а пронизывающая тишина опустила свои упругие руки на хрупких плечах парня, что вызвало у того слабую улыбку. Постепенно раздражение после съемок уходит, сознание упорно записывает всю красоту перед глазами, словно оно видит это в последний раз и Илья протяжно вздыхает, вытаскивая никотиновую палочку. Крохотный огонек едва освещает красивое, молодое, но непривычно спокойное лицо, которое многие Москвичи и преданные фанаты сериала знают по Олеже, стеснительному призраку-студенту, что невольно был частью его личности. Дым приятно обволакивает легкие и Илья легонько жмурится, вдыхая полной грудью запах озера, хвойной листвы и слегка вздрагивает от шаловливого прикосновения ветра по позвоночнику.

Вся жизнь Ильи напоминала длинный, невероятно мрачный и удушающий своим трагизмом сериал, сценарист которого любил издеваться над своим главным героем, или же имел психическое расстройство. С самого рождения природа наградила его непревзойденным телом, невероятно красивыми глазами цвета июньского неба, острым и по началу дрожащим голосом, которые спустя несколько сезонов стал нахальным, самоуверенным и дерзким, готовый кого угодно заткнуть за пояс. Никто не догадывался насколько этот яркий, веселый и уверенный в себе человек носил за собой череду неприятных кадров, что ветвились за ним подобно кинолентам и крепко опоясывали тело. Они каждый день напоминали о себе в виде внезапной боли в спине, прокуренных легких и заглушались только после внедрения «Порошка счастья».

Когда Илюше было 17 лет, он убил своего собственного отца. Это решение было очень тяжелым и волнительным, потому что он не мог смотреть на то, как этот безответственный и тугодумный мерзавец приводит в дом новых распутных девушек. Пока его любящая жена, терпеливая, нежная и слабая болезнью, изливалась слезами не в силах хоть что-то изменить. Она искренне верила, что должна терпеть все унижения, все действия уважаемого человека в банковском деле и что все это только на благо, хоть Илья прекрасно видел, как она страдает, как обливается кровью сердце и он не мог больше терпеть, больше выносить такого издевательства. Когда отец проводил очередную девушку и вошел в квартиру, Илья неожиданно набросился на него и точными короткими ударами вонзил толстый нож прямо в глотку. Отец хрипел, кричал что-то неразборчиво и пытался скинуть его с себя, рыча подобно раненому зверю. Но спустя несколько секунд он затих и с грохотом упал на пол. Затих навсегда. Илья никогда не забудет, как алая кровь окрасила ладони, как кричала в испуге сестра Ира и пятилась от брата и как рыдала мать. Однако в ее глазах он видел не только страх — но и облегчение. Облегчение от тирании и измены.

Илья старался быть хорошим человеком. Не сказать, что он был особенно усидчивым и послушным, но его способности к обучаемости и хорошую память отмечали многие учителя, называя его «Солнышком», «Звездой» и «Парень со светлым будущем». Он хорошо разбирался в физике и математике, решал сложные уравнения за один присест, старался помогать по возможности другим с домашним заданием, но мало кому нравился этот порой чересчур добрый и порой невыносимый нрав будущего лицедея. Несмотря на то что он безошибочно разбирался в химических элементах, не боялся огромных вычислений и алгебраических правил, сам по себе Илья был хамоватым, активным и громким человеком, который любил шумные компании, травил нелепые и порой токсичные шутки, был надменным и критичным, любящий подкалывать других за какие-то ошибки или за «плохой» выбор одежды. Такое поведение он не считал чем-то плохим, наоборот, он старался быть собой, старался держать друзей поближе и ни в коем случае не оставаться наедине со своими темными мыслями. Но при этом он старался быть хорошим. Принимал просьбы о помощи с заданиями, носил классный журнал по кабинетам, делился листочками и в целом жизнь налаживалась. Однако была вещь, которой Илье так не хватало.

Искусство. Как-то раз, гуляя по музею с классом, он понял одну очень серьезную и удручающую черту в своей душе — он совершенно не понимает искусства. Его не восхищали возведенные из каменных глыб величественные тела богов и героев, не привлекали старинные полотна, над которыми усердно днями и ночами старались художники, не дергали за душу классические всем известные мелодии и симфонии, считая их скучными, однотипными и устаревшими. Для него все эти предметы искусства были мертвыми, без своего звука, шарма или вызывающей картинки, которую можно было бы запомнить и использовать для своих нужд, обогащения. Но сколько бы он ни старался, он не мог найти своего автора и какой-либо стиль, который бы запал в душу, трепетал каждый раз когда он его видел или слушал. Потому всегда отказывался ходить в музеи или картинные галереи, погружаясь в горы нудных интегралов и уравнений. Но и они сильно ему наскучили, так как в них не было ничего красивого и странного, а только прямая и логическая завершенность, которую никак не украсить и никак не изменить. Поэтому он продолжил совершать попытки изучить поглубже, понять, почему люди стоят разевая рты и пялятся в куски холста, и почему они восхищаются идеально отточенными мужскими телами из мрамора. Он читал много философии и теории искусства, в свободное от учебы время он смотрел видео-выставки картин, изучал каждую скульптуру по косточкам чтобы понять структуру искусства, как появляется идея, как человек ее реализует и с помощью чего с точки зрения логики. Но все было безрезультатно. Искусство было скользким, чем-то тянущим и недосягаемым, не поддающийся какими-то законами и нормами морали, что одновременно и притягивало и отталкивало. До тех пор пока Илья не открыл для себя кинематограф.

Сигарета медленно тлеет меж едва подрагивающих пальцев, шаловливый ветерок лениво ерошил волосы и на душе становилось как-то одиноко, тоскливо. Воспоминания о прошлой жизни выползали из самых дальних уголков сознания, скреблись в двери, разрывали прутья решеток и шептались так громко, что Илье пару раз казалось что происходящее в них разворачивается перед его глазами. Вот момент провальных кино-проб, где режиссер, надменный скоморох, посмеивался над «смазливым пареньком» и не считал его за актера, хотя тот изо всех сил старался. Момент переезда в Москву, который он переживал очень тяжело, пусть он внешне был спокоен. Престижный институт, в котором он нашел много друзей-одноразок, с которыми он закатывал безумные вечеринки, заканчивающиеся групповым дебоширством с примесью запретных веществ, побегом от ментов или оргией. Провальные романы, в которых его обвиняли за сложный абъюзивный характер, кидали на деньги или же расставались без объяснения, нанося очередную травму и новый повод утопить все чувства в алкоголе. Потом он с горем пополам закончил институт и начал снова интересоваться искусством и снимался в рекламах, посещая театральные курсы, которые четко дали понять — будешь пить или танцевать от боли после белого порошка, просрешь весь свой талант. И никакие психологи тебе не помогут.

Илье иногда казалось, что Судьба слепа, но ее руки остры и облиты сладкой карамелью, которая изо дня в день сильно давит на плечи, обжигает и наказывает его. Наказывает за существование, не пуская в его душу ни любовь, ни друзей, ни новые увлечения — лишь нескончаемую боль, ненависть ко всему живому и ощущение одиночества. Потому, роль в новом сериале (в который он попал после съемок рекламы магазина Ленты во время очередных скидок) была для него отдушиной — заменой его очень темных и неудачных дублей.

Из размышлений его вырывает недовольный протяжный стон и бормотание, слышится щелчок. В салоне автомобиля, спрятанный в темени деревьев, зажегся свет. Илья ухмыляется уголком губ, вдыхая клуб дыма и бросает окурок в озеро, внимательно вглядевшись, как стремительно тускнеющий огонечек пропадает в глубине, пока не исчез, забирая редкие минуты молчания и покоя с собой. Он догадывался что после такого мероприятия вечно неуверенный и глупый актеришка проснется ночью, но не думал, что именно в этот момент, когда он чувствует себя наиболее уязвимым. Анатолий громко охает, ударяясь об потолок машины, досадно потирая рукой затылок и сонным, невероятно расслабленным и тупым взглядом смотрит на Илью. Тот сидит неподвижно, спокойно, однако из-за темноты он казался угловатым, несговорчивым грифом, что сложил свои крылья и не собирался кого-то подпускать. В принципе, Илья всегда был таким. Отстраненным, непонятным и… и почему у Анатолия засос на шее?

Он проводит ладонью по розовато-красному разводу на шее, напоминавшие два лепестка розы, порывисто вздохнул, все больше приходя в недоумение и открыл дверь одним плавным движением, чуть не вывалившись лицом в землю. Голова знатно гудела и как будто бы потяжелела на несколько тонн, волосы растрепаны в разные стороны, глаза, которые раньше вызывали ангельскую светлость и милость, горели медным оттенком, отдаваясь запыленностью, дымом. Перед глазами все рябит и трясется, ужасно хочется блевать, а тело настолько желейное и склизкое, что Анатолий не сразу понял, что слишком долго пялится в деревья, держась за ручку двери.

— Гутен морген, епта!

Раздается знакомый голос с нотками яда над головой. Анатолий вздрагивает и с усилием движет затекшей шеей, встречаясь с этими призрачными, блестящими глазами, которые всегда протыкали его, оголяли перед всеми и заставляли чувствовать себя неловко, еще более жалким. Но сейчас, несмотря на всю абсурдность ситуации, они по-своему манили, привлекали своей отчужденностью и напускной строгостью, которые хотелось понять, раскрыть. Анатолий кивнул ему в ответ и криво улыбнулся, ощутив как сердце в груди пропустило удар, а любопытный ветерок глуши забрался ему за ворот пиджака. Илья снисходительно хмыкнул, взял его за руку и вытащил из машины, позволив ему опереться об него. Анатолий тяжелый. Анатолий занудный. Анатолий глупый и наивный, но черт возьми красивый, может быть. Тем не менее, не смотря на очевидный запах алкоголя, он не пытался сделать чего-то безумного и на том спасибо.

— И кто у нас ЗОЖник, а? Ты сейчас выглядишь как бомжеватый чиновник, Белоручко!

— Ну перестань, мне и так не по себе… — Промямлил Анатолий, громко всхрапнув и тут же сжав плечи, сводя указательные пальцы в привычном «нифига не слизанном» жесте. — А где мы?

— В глуши, сейчас тебя расчленю и закопаю, место выбрал удачно, знаешь! Давно таким промышляю еще с Питера, так что смотри у меня… ты не первый.

Анатолий глухо рассмеялся и слабо похлопал парня по ребрам, сгибаясь пополам. Илья чуть не упал вместе с ним, но еле еле удержался, крепко обхватывая коллегу в объятьях и не скрывая задорной, но в то же время ехидной улыбки. Несмотря на видную разницу в росте и телосложении, Петровский обладал сильными руками после частых тренировок в зале, потому он любил удивлять людей, когда внезапно поднимет что-то тяжелое, или ударит особенно больно и сильно, чтобы избежать проблем с ментами. Он приводит качающегося, тяжелого и вонючего актера к озеру, который мямлил что-то неразборчивое, неловко касался его талии и пару раз чуть не поцеловался с землей, если бы не ловкость парня. И по нему не скажешь, что он один из самых спокойных и милых в команде. Этакое солнышко и ромашка, который много чего знал, имел проблемы с самооценкой, забывал простейшие реплики и поддерживал коллектив, не имея за спиной ни одного греха. Стабильная семья, стабильный достаток, стабильные друзья, отношения и Илья. Илья, у которого было много черни, злобы и нереализованности, которые и притягивали и отталкивали.

Илья усаживает Анатолия рядом, поднимает взор на уплывающую луну и снова погружается в размышления. Анатолий мычит, берется за голову и вздыхает, стараясь хоть как-нибудь унять тянущую боль, но он не может. Чувствует себя еще более виноватым, неуверенным. Хочется прямо сейчас пожаловаться Илье, сказать какой он плохой, много выпил и изменил себе, спросить о засосе, но он ничего не говорил. Понимал, что сейчас это лишнее, сейчас это неважно и необязательно. Он видит как Илья, красивый, молодой, сидит рядом в расслабленной позе и глядит на луну, в глазах отсвечивают звезды, а ветер слегка ерошит его волосы, вызывая внутри странное ощущение. Волнительное, тревожное, но такое желанное, трепетное, что легкие внезапно сжимаются, а в уголках глаз собирается влага, из-за чего приходится отворачиваться, со стыдом прикрывая лицо локтем. Илья вопросительно смотрит на него, отрываясь от мыслей и пожимает плечами, протяжно вздыхая:

— Стыдно тебе что ли? Да не ссы, кто не бухал до дерьмого состояния? К тому же мы все там ахуели… видел бы ты лицо Даньки когда ты его перепил!

— Да нет, я понимаю. Просто… ты часто ходишь сюда?

— Можно сказать с момента переезда в Москву. Только не говори никому что я тебя сюда вез, хорошо? Я не думал что ты проснешься так скоро.

— Хорошо, конечно! Знаешь… — Анатолий окидывает взглядом красивый вид, невольно задержавшись на кронах деревьев, что внимательно осматривали нвого гостя. — Здесь красиво. Красивый момент, думаю, Олежа и Антон могли бы…

— Могли бы тут сидеть и пиздеть о прекрасном. Да, представляю… хорошие были бы кадры. Только жаль что я мертв.

— Ты об Олеже?

— Ага. Именно о нем.

Илья вздыхает и достает еще одну никотиновую палочку, подносит к губам и чиркает зажигалкой. Анатолий завороженно смотрит, едва понимая что происходит. Становится неловко и странно, но он перебарывает себя и присаживается чуть ближе, глядя на водную, такую безразличную гладь. Илья смотрит на него и едко хмыкает, выдыхая колючий дым сигареты.

Почему-то сейчас Анатолий не раздражает. Не злит, не выводит из себя и не ведет себя как разговорчивый идиот или достает внезапной опекой. Почему-то сейчас его хотелось слушать, хотелось чтобы он просто был рядом, сидел и так же вздыхал, рассказывал какие-то мелочи и смешил своим алкогольным состоянием. Может быть с его приходом неудачные дубли его длинного сериала станут более светлыми, теплыми? Илья не знал, но этот кадр с пьяным Анатолием и мирной глуши средь деревьев останется в его памяти навсегда.