Я отдам тебе сердце (но взамен заберу твою душу) (гет)

Ей подумалось, что та дрожь, вернее всего, от холода, пока прикосновение Эредина не рассеяло заблуждение, дав почувствовать, как пылают ее щеки.

Кончики его пальцев плавили ее, подобно жидкой лаве, превращая в пекло от шеи до скул всего лишь одним, еле ощутимым, касанием.

Король улыбнулся при виде ее дрожи — в предвестие, не с ухмылкой любовника, но в торжествующем оскале хищника, загнавшего добычу после долгой охоты.

Он впечатал ее в стену, заставляя обвить ногами его пояс, и имя — его имя — сорвалось с ее губ вперемешку со всхлипами. Каждый рывок, не жалея, — хищник брал свою жертву с рыком, без милосердия.

Изящные пальцы Эредина ущипнули рисунок розы на ее бедре — он изучал ее тело, воспылав интересом к мимолетной памяти о Мистле, маленькой разбойнице, которую она любила и потеряла. Тщетно — в захлестнувшем ее терпком наслаждении, каким могла одарить лишь близость с Aen Elle.

Эредин знал, сколько значим для Цири этот цветок, и стиснул ее бедра, желая стереть его собственной меткой. Отныне лишь он владел ею безраздельно, и ни девчонка, жалкий завиток чернил, ни Белый Волк, треклятый Gwynbleidd, со своей ведьминской потаскухой, решившие поиграть для нее в семью, не имели на то прав. Цирилла принадлежала Эредину — королю Дикой Охоты, и в его наследнике будет течь кровь рода Лары Доррен!

Пленница жмурилась, приоткрывая розовые губы, и он укусил их — до крови, так, чтобы увидеть, как они становятся красными.

— Смотри на меня, — приказал он, голос был низкий, хриплый от желания. — Смотри на меня, когда я говорю с тобой, Цирилла.

Как смела она, настолько прекрасная, быть человеком?

— Ауберон отверг тебя! — прошипел Эредин сквозь жемчужно-белые зубы, размашисто вбиваясь в нее, чтобы вырвать очередной стон из ее охрипшего горла. — Глупец, не способный вернуть Старшую кровь, взять то, что украл у нас Крегеннан! Но я — я сделаю это! А ты будешь делать то, что тебе велят!

Она набрала полные пригоршни темных волос, путаясь в них пальцами, но он дозволил — как дозволил впиться в свои губы, чтобы испробовать вкус этой чаровской крови. Она толкнула — и он поддался, ведь через мгновение Цирилла оказалась сверху, опускаясь на его член с потрясающим бесстыдством. И закатила глаза, стоило ему огладить ее живот и опустить ладонь ниже.

Его губы на пробу отдавали металлом, и он облизал их, не сводя с пленницы льдистых глаз, дабы не выпустить из поля зрения это белоснежное тело даже на миг. Она запрокинула голову, чувственно двигая бедрами, а выбившиеся из косы волосы пепельными ручейками стекали на молочно-белую грудь.

Цири знала и не питала иллюзий — Эредин был злом. Жестоким, жадным до власти, алчущим злом, вознамерившимся использовать ее дар, как и остальные до него, — использовать ее, ту, что была предначертана. Но все же… Все же таилось в нем нечто неразличимое, нечто, к чему подталкивал крепнущий в душе голод — голод, который она не могла отвергнуть, сколь бы страстно ни желала. Жажда, сродни той, что принуждала его возвращаться к ней каждую ночь, брать ее тело, дабы заявить на него права самым древним и действенным из всех возможных способов.

Цири ненавидела — мечтала о его смерти, а король Ольх хотел дитя. Но бывали ночи, когда он просто приходил, раздвигал ее стройные ноги и ласкал, языком и пальцами, пока Цири не заходилась в экстазе, срывая горло в крике и теряя счет времени. Тогда он улыбался, ведь угодить ей было так легко.

В такие ночи легко удавалось притвориться, будто он желал ее, а не ее кровь.

По телу разливался огонь, когда Эредин впивался губами в ее уязвимую шею, покусывая тонкую кожу. Не оставалось времени опомниться: миг — и она оказывалась на животе, под ним, а он одним рывком овладевал ею сзади.

В такие моменты ей особенно нравилось чувствовать прикосновение его не по-человечески гладкой кожи, тяжелое тело, ритмично давившее на нее, и шепот — властный, будоражащий, хозяйский… Пожалуй, Цири и сама бы не вспомнила, когда впервые простонала его имя среди сонма проклятий, растворяясь в затопившем душу блаженстве.

Чужая рука легла на шею — и сжала. Чувствуя, что она близка, Эредин отбросил нежности, овладевая распростертой перед ним пленницей без всякого милосердия, оставляя Цири задыхаться в упоении беспомощностью. А после замер — внезапно, эгоистично, прежде чем с долгим глухим стоном наполнить ее горячим семенем.

В этом хаосе не было ничего правого и правильного — она знала и это. Все было не так, как должно.

По щекам Львенка Цинтры покатились тихие слезы от вновь настигшего чувства утраты, когда он поднялся с ложа, оставляя ее. С утратой вернулась и боль, но жить без нее Цири уже не умела.