Будни фэнтези-героев (джен)

В таверне — тухлые миазмы и, не снимаемых сапог витают ароматы грязных, немудрено — свалиться с ног! Но вся деревня, будто стая, пришла держать дурной совет. И шепчется толпа большая, лишь барда-эльфа с ними нет… Ломали голову пустую, и волос рвали со всех мест — да так задачку непростую и не решили повсемест! Но вдруг — трактирщика косого с похмелья проняла слеза, и молвил он благое слово, от страха выпучив глаза:

— «Раз нет у нас такого злата, на радость ящеру сему, и доля наша небогата, отдайте эльфа вы ему! Глаза — два крупных изумруда, ланиты — жемчуг, рот — опал.»

Корчмарь отведал пол сосуда, под стойку замертво упал! Толпа на радостях плясала, из погребов вино пила. И было всем веселья мало, пока не вспухла голова!

До спозаранок всё решили, ещё петух не голосил. И сразу к эльфу поспешили, пока душевных хватит сил. Стучали вежливо, несмело — зачем заранее пугать? А под толпой роса алела, и начал новый день вставать.

Ушастый сонно дверью хлопнул — в исподние одном стоит. Ногой от радости притопнул: «Какой фурор! Какой кульбит! Не сразу гения талант, признали, что же так бывает… и вот для них сейчас сыграет, прекрасный опус музыкант!»

Эльф улыбнулся лучезарно и лютню взял, по струнам — бряк! Но вместо лавров благодарных, упал на голову кулак.

Связали жертву вместе с лютней, да потащили дружно в лес, где жил в пещере злыдня лютый — Дракон. «Чтоб хвост его облез!» Толкнули внутрь менестреля, и рвать подошву со всех ног:

— «Вертаем долг, хватай скорея, пока со страху не издох!»

Стоит, трясётся эльф в ночнушке, в пещере сыро да темно. И дыбом встали на макушке златые локоны его. Из недр земляного грота, где выше расползался лаз, загрохотал рычанием кто-то, и приоткрыл змеиный глаз.

Глядит Дракон, глазам не верит — прекрасней чуда не видал: ланиты жемчуга белее, зелёный глаз и губ опал!

Сказал дракон: — «Моё ты чудо, что укрываешь позади? А если меч — вали отсюда, и до греха не доводи!»

Зарделся эльф, забыл о страхе: «Какой прекрасный комплимент!». Всего лишь пряча под рубахой, моральных пыток инструмент!

Как запоёт: дрожит пещера, разбились вазы тут и там, и почернела атмосфера, издохли мыши по углам — невыносимый вопль для слуха. Припал к сырой земле Дракон: «Кто наступил ему на ухо, медведь, а может, сразу слон?!»

Поднял зверюга хвост огромный, чтоб бракодела раздавить, да так и замер, поражённый — не знает, как же поступить? Терзался зверь душевной мукой, сыграла жадность шутку с ним. А эльф жужжал навозной мухой, не потеряв ни капли сил. Тогда Великий ящер сдался — покинул свой сырой удел, и к деревеньке той примчался, на колокольню тенью сел. Толпа со службы выходила, в церквушке кончился кагор… «Святой воды» всем не хватило, на жидкость днес у них фурор.

Один трактирщик обернулся — уж дёрнул чёрт за нос чего? И тут же им в траву уткнулся — так резко хмель сошёл с него…

А ящер просит о пощаде, у тех, кто в обморок не лёг! Мирская боль в змеином взгляде, ну и народ ему помог: совет держали, всё простили. Отходчивый у нас народ. Меж всеми злато разделили. Дракон в деревне той живёт: пасёт коров, с детьми играет. Как в деревеньке люд уснёт — златого эльфа обучает, искусству голоса и нот…

Нелегко сейчас вампирам, очень, братцы, нелегко!

Да за нашу злую долю, кто бы выдал молоко?

Только мне оно без делу, ваша кровь куда милей.

Посочувствуй, друг, вампиру и баклашечку налей!

Давеча, блеснул клыками — перед дамой щегольнул.

От шампанского я пробку без усилия проткнул.

Пока женщина краснела, знать, по нраву мой оскал,

Понимаю, суть да дело, клык — то намертво застрял!

Чтобы труд не вышел боком, проглотил её скорей.

Бьет шампанское фонтаном — нахлебался пузырей.

Оголяет дама шею, потеряв и страх и стыд.

Оттолкнул её ладонью — «Извините, жертва… Сыт!»

Попытать решил удачу в деле более простом —

Нарядился словно денди: туфли, трость, камзол, жабо.

Но на входе в чёрном дядька путь ручищей преградил,

Молвил грозно: «Тут тусовка. А не маскарад, дебил!»

Быть вампиром очень сложно. Знать, не те уж времена.

Честно — я не унываю! Ноги вздену в стремена

И промчусь ночной дорогой, первый встречный — ужин мой.

Не пойму, что за повозки с воем следуют за мной?!

— «О! Как прекрасен сыр в фасоли,

и подгоревший апельсин!

Кому в вино насыпать соли,

я, что сегодня пью один?!

А Хаскилл плохо веселится,

где наш палач! Как умер он?!

Велю ему на Сил жениться,

заместо скучных похорон!»

Сегодня пир в безумном замке.

Ядро Дрожащих островов,

гудит как жук в стеклянной банке,

от топота дворянских ног.

Безумный Бог охоч до празднеств,

пусть разум съедет набекрень!

С такой же страстью любит казни,

их назначает через день.

— «Ужасен мир в слепом порядке,

и сим велю его изгнать!

Пускай несётся без оглядки

он к Джиггалагу под кровать.

Теперь, меняемся местами:

днесь леди носят пиджаки,

детишки бегают с мечами,

играют в салки старики!»

И пляшет люд, стирая ноги,

как повелит Шеогорат!

Непостоянству в праздном Боге

любой придворный очень рад.

Ведь, к завтру он устанет духом,

и повелит казнить того,

кто лишь по домыслам и слухам

не выполнял указ его.

Тогда приближенные стройно,

натянут маски состраданья,

А за глаза вздохнут спокойно.

Один невинный пострадает…

Жизнь не мёд, я это с детства уяснил,

А сломать судьбу, кому достанет сил?

В десять лет, когда весны пришёл конец,

Меня продал за еду родной отец.

Началось мытарство с чистого листа,

Стал я конюхом по опыту отца.

Что накажут выполнял и тут и там,

Приносил под вечер выпивку бойцам.

Не шпыняли сильно грязного щенка —

Он всё время рядом и без поводка.

Только жалости к прислуге малых лет,

Так законность в мире — не было и нет.

Изменилось всё погожим летним днём,

Появился ты, над вороным конём!

Вопрошал, в глазах искрился изумруд:

Не найдётся ли оруженосца тут?

Я дышал как-будто в марте блудный кот,

И вперёд шагнул, забыв захлопнуть рот.

Под серьёзный взгляд из-под густых бровей,

Становился я прислугой лишь твоей!

Много лет прошло, всё было как вчера!

Пусть ночлег мой то сарай, то конура,

Есть награда — каждый день безумно рад,

Поднести твой меч, потупив жадный взгляд!

Я бы век прожил прислугой и щитом,

Сторожил как пёс его уютный дом,

Будь хозяин скорбно беден иль богат.

Только у судьбы на всё двоякий взгляд.

Так случилось, вражья сталь взлетела ввысь,

Облака у ног отряда разлеглись.

Я упал… Как ясны звёзды на заре!

Кровь змеёй стелилась по чужой земле.

И разверзлась тьма. Увижу ли хоть раз,

Напоследок, зеленцу бездонных глаз?

Боги милостивы! В хладной синеве,

Кто-то там на небе вспомнил обо мне.

И ушла душа в эльфийской ковки меч,

Будет он тебя как верный зверь беречь!

Тот клинок что я при жизни сторожил,

Когда после боя ты лишался сил.

Пусть рука покрепче схватит стан меча,

Мою верность и любовь разоблача.

Пока сталь сияет в вражеской крови,

На твоём лице танцуют блик любви!

Помню: ветреным, счастливым, летним днём,

Прибыл ты за мной над вороным конём.

Чудесный эльф сидел на стойке,

Танцуя пальцами по струнам.

Златой камзол шикарной кройки,

Облапил его стан упругий.

И все бы мирно и безбрежно

В таверне провели свой вечер,

Пока стонала лютня нежно

Под натиском эльфийской речи.

Но, прозвучав хрипым аккордом,

Отъехал стол ногой гонимый!

И рухнул альт без перехода —

Покой в таверне всеми мнимый.

Могучий орк — степняк патлатый,

Шагнул на встречу барной стойке.

Он был настолько волосатый,

Велик, внушителен насколько.

По мере приближения зверя,

Эльфийский голос лился тише,

И, во спасение не веря,

Звучание лютни стало выше.

Нависнув над ушастым бардом,

Степняк рыгнул на всю таверну,

А эльф под облаком из смрада,

Сползал на пол — устал наверно…

Орк произнёс серьёзно, грустно

Присев с бутылкой у окна:

— «Вот величайшее искусство.

Какое счастье — тишина!»

Лохматый лес гостей не ждёт,

с чего бы?

Но путники в талантах хороши.

Минули миль немало днём погожим,

стоянку разложили во глуши.

Попрятал маг — отвары, зелья, яды,

в карманах расписного балахона,

Пытливо голубым сиял он взглядом,

из недр колдовского капюшона.

Хранит охапку стрел умелый лучник,

за хрупкою, девичею спиной.

Разит своей улыбкой вор-разлучник,

он сердце похищает и покой…

Шипит огонь, вскипел духмяный

чайник,

и разговор душевный у костра,

завёл по тропам судеб их случайно,

к былине, что травою поросла:

«В лесу тенистом есть одна опушка:

деревья закрывают небосвод,

не ринет прочь олень, молчит кукушка,

а тишина заветная поёт.

Да там, в тиши светло, как в полнолуние,

поляну освещает артефакт.

Он сердце леса, красть его — безумье!

Безумцы всех богаче, это факт…»

Часы бежали прочь, неслась дорога,

ведущая товарищей туда,

где, протаранив горы чёрным рогом,

скользила каменистая гряда.

Стоит домишко ветхий там, качаясь.

Оскалился беззубый частокол.

Его давно в горах друзья искали,

и путь их необдуманный привёл.

А в доме-старике живёт учёный,

затворник, по характеру — чудак.

Мир в тайнах перед ним разоблачённый,

он знает, где укрылся артефакт.

Вошли друзья без спроса и без стука,

столпились, расшумелись у двери.

Невежливо, во взгляде только скука:

— Куда идти, а ну-ка говори?!

Вздохнул старик, размял сухие пальцы,

да в книгу пожелтевшую нырнул.

Всё подгоняли прыть его скитальцы,

либо, мудрец над книгою уснул?

Черпнув с сухих страниц, путей ответы,

обиды на лице не показал.

Да путникам, пришедшим без привета,

кратчайшую дорогу указал.

Отправились, как-будто бы в погоню,

и словом добрым не благодарив!

Их старичок уж мысленно хоронит,

но хитро, сам с собою говорит:

— Пущай, вам молодым в науку станет —

как мудрость стариною попрекать.

За грубость, непочёт со стариками

своей головою отвечать!

Который час, бежала змей-дорога,

извилист и ухабист этот путь.

В ущелье, между стоп скалистых бога,

решили компаньоны отдохнуть.

Лишь потемнело небо, маг заметил —

далёкий, из оконца огонёк.

И путь их в деревеньку заприметил —

а ночевать в горах, какой же прок?

Но пустотой приветило селение,

окошки всё заманчиво горят.

Тут, разразилась твердь землетрясением,

лишь скалы неподвижные стоят.

А из-за них немыслимой вершиной,

выходит разъярённый великан!

И машет целым дубом, как дубиной —

что не оставит шрамов или ран…

Едва сбежали прочь от верной смерти,

ей не накрыли троекратный стол.

С ничем вернулись к одинокой дверке,

где покосился старый частокол.

Усталые, без денег и без цели —

усвоили, что преподал им дед.

Уж, вежливо стучали к нему в двери,

и благодарно кланялись в ответ…

Старик-мудрец гостей не ждал, с чего бы?

Но путники достойные теперь.

Минули миль немало днём погожим,

да распахнул ворчун пред ними дверь.

Попрятал маг — отвары, зелья, яды,

в карманах расписного балахона,

пытливо голубым сиял он взглядом,

из недр колдовского капюшона.

Хранил охапку стрел умелый лучник,

за хрупкою, девичью спиной.

Разил своей улыбкой вор-разлучник,

он сердце похищает и покой.

Шипит огонь, вскипел духмяный

чайник,

ведь, разговор душевный их привёл,

туда, где совершенно неслучайно,

оскалился беззубый частокол…

Куда летела дева ночью синей,

В пору лесных пожаров без огня?

Огнём бурели пряди, колосились,

Глаза сапфиром яростным горят.

Потрёпанная, рваная хламида,

Что крылья, изгибалась за спиной.

Метла годами, ветрами побита,

Летела дева юная домой.

Там в сердце леса древняя избушка:

Дымится кальцинатор, зелий пар.

Несётся в ночь не дева, а старушка,

Спешит принять спасительный отвар!

«Быстрей лети!» — кричали в след вороны —

«Пока любимый крепко, сладко спит!»

Она, метлой срывая, ветра стоны,

К избушке колдовской стрелой летит.

Луна-шпионка жёлтая подкралась,

Не рада дева светлому пути.

Всё на виду: морщины, злая старость,

Когда успела юность отцвести?

Но вот внизу видны косые стены —

Бревенчатый, зеленоватый сруб.

Дымится в нём спасительное зелье,

Коснётся склянка иссушенных губ.

Подкинув в котелки — корений, травок,

И помешав дымящийся отвар,

Стрелой помчится дева над дубравой,

Горит огнём, волос её, пожар.

Вернётся, что б нырнуть под одеяло —

Заставить сердце трепетно стучать.

А утром — «Неужель во сне летала,

«Не выспалась, лохматая опять?»

Она ему ответит неизменно:

«И незачем о небе мне мечтать,

Здесь на земле обманчивой и бренной,

С тобой хочу я старость повстречать…»