О желании помочь (джен)

С первой встречи доктора Тони Зака со странной маленькой шайкой бандитов, называвших себя семьей, прошло около двух месяцев, и в течение этого времени его размеренная жизнь шла своим чередом. Он просыпался в одно и то же время утром, работал днем, спокойно проводил долгие вечера с семьей, иногда брался учить невестку и зятя игре в шахматы или отправлялся в город — впрочем, чаще по делам, чем развлекаться, — много читал, неизменно отводил два часа в день на записи в дневнике… Нарушали этот привычный распорядок разве что редкие поздние визиты пациентов, которым требовалась немедленная помощь, — в какое бы время к нему ни пришли, он поднимался и выполнял свой долг, — и единственный за все это время приступ воспоминаний с войны у его контуженного зятя. Впрочем, даже эти неожиданности были в общем-то привычны… В дневных заботах он почти забывал о той ночной встрече с удивительно вежливыми бандитами, но каждый вечер ему неизменно напоминал об этом тяжелый серебряный перстень, лежавший в ящике стола, — подарок его пациента, который он не хотел принимать, но и отказаться не смог. Временами он размышлял о том, что теперь с ними сталось; один или два раза ему казалось, что он мельком видел в городе кого-нибудь из них, но никогда он не мог сказать наверняка, был ли это действительно один из них или только некто похожий. Единственный из них, кого он узнал бы с первого взгляда, их лидер, к которому его и позвали тогда ночью, не показывался ни разу… Впрочем, это ни капли не удивляло: при их встрече он был так изранен и изможден, что на выздоровление после такого могло уйти и несколько месяцев. Кроме того, внешность у него была весьма приметная, и он наделал немало шума в соседнем городке… Однако его друзья выглядели куда более заурядно, да и слышали о них куда меньше.

И все же, когда на крыльце его дома снова появился взволнованный юноша с перевозбужденно бегающими голубыми глазами, доктор сразу узнал его. Это был Артур, тот самый молодой человек, что попросил его о помощи в прошлый раз, выманив его в лес под предлогом несчастного случая на охоте… На этот раз, впрочем, он казался еще более встревоженным и растрепанным. На нем уже не было его видавшей виды шляпы с веревкой вместо ленты, а коричневая куртка — та самая, которую в прошлый раз накинул поверх ночной рубашки маленький Джон, — теперь была порвана в нескольких местах и заляпана уже не грязью, а кровью. Пятна крови виднелись и на синей рубашке в мелкую клетку, и даже на его бледном усыпанном веснушками лице и спутанных рыжеватых волосах… Однако он сам, казалось, и не замечал этого.

— Ну что, отца снова подстрелили на охоте? Или на этот раз тебя? — спросил Тони нарочито небрежно, пытаясь взять юношу под руку и завести в дом. Тот сопротивлялся не особенно рьяно, но и этого было достаточно, чтобы доктору не удалось это сделать: он был на полголовы выше и сложен не в пример крепче.

— Снова его… точнее, меня тоже, но это мелочи — просто царапина, я уже сам себя подлатал немного, — небрежно отмахивался Артур; и тем не менее доктор заметил, как он на миг скривился от неосторожного прикосновения к левой руке. — Нет, правда, я жить буду — мелочи, говорю же… Кровь по большей части не моя. А вот мой отец… ему помощь нужна больше. Прошу, быстрее!

— Разумеется, друг мой… Что на этот раз случилось? — уже тише отозвался Тони, поспешно складывая в саквояж последние инструменты. — У него вскрылось какое-то из старых ранений? На вас напали?

— Напали. Может, что-то и вскрылось — он не признается… Вообще-то он и не хотел, чтобы я за вами ехал, я его еле уговорил, — и он еще может сделать все по-своему. Я его оставил одного, иначе не получалось. Он… упрямый, как черт, — смущенно, будто бы извиняясь, рассказывал Артур. — Его пару раз хватили ножом, но это мы уже сами перевязали как смогли, и в конце концов всадили этот нож в руку — он хотел сам выдернуть, но в итоге согласился дождаться вас…

— Ты правильно сделал, что уговорил его не выдергивать нож самостоятельно: инородные предметы в ранах в таких случаях часто прижимают поврежденные кровеносные сосуды и не дают открыться сильному кровотечению… Извлекать их нужно тогда, когда знаешь, что сможешь остановить кровь. Но, раз он дожидается помощи, уверен, все будет в порядке, — мягко заверил доктор, уже садясь в седло.

— Тогда нам лучше поспешить: он очень не любит ждать и может еще взять и сделать по-своему, — взволнованно выдохнул Артур.

— Конечно, мы поспешим, и, надеюсь, ему хватит терпения и благоразумия… Тут не очень далеко, не так ли?

Они снова ехали через лес коротким путем — насколько Тони мог судить, не одним из тех, что он уже успел увидеть в прошлый раз, а каким-то третьим, самым быстрым, но самым запутанным. Ветки то и дело норовили хлестнуть по лицу, тропинка между деревьями была еле видна, будто по ней ходили в основном пешком, да и то нечасто… И все же этот путь оказался самым коротким: казалось, не прошло четверти часа, прежде чем они снова оказались на уже знакомой поляне. На этот раз, впрочем, первым в глаза бросился не отблеск костра, а грязно-белое полотно палатки: они подобрались к лагерю с другой стороны. Не доехав до этой палатки несколько ярдов, Артур спешился и отпустил лошадь пастись, и доктор последовал его примеру. Обогнули белый шатер и вошли в лагерь они пешком.

На этот раз они застали Датча у костра — он сидел на одном из бревен и даже поднялся им навстречу, чем несколько удивил Тони: ему казалось, что после тех пыток, что он перенес всего пару месяцев назад, это должно даваться тяжелее… Однако если бы не их прошлая встреча, доктор едва ли догадался бы о том, что еще недавно он был тяжело ранен: он стоял прямо и даже улыбался. Только то, как он держался за собственную правую руку, могло свидетельствовать о том, что он и сейчас ранен, — впрочем, поза его в целом была непринужденной, будто все это было для него в порядке вещей.

— Быстро вы, — небрежно бросил он после приветствия.

— У меня есть свои тайные дорожки, — отозвался Артур, стараясь звучать так же небрежно, будто это для него было само собой разумеющимся пустяком. И все-таки даже Тони смог различить в его тоне и деланно низком голосе нотку чисто детской гордости: он знал короткий путь, о котором не знал даже его всезнающий названный отец… Доктор не сдержал мимолетной улыбки, поняв это, а Датч в открытую рассмеялся — не сдавленно и нервно, как при их прошлой встрече, а тепло и лукаво. Артур же, поняв, что его раскусили, поспешил надвинуть пониже шляпу, чтобы скрыть румянец: он привык считать себя взрослым и независимым, но рядом с названными отцами оставаться таким было выше его сил, и чем больше он старался, чем чаще встречал их одобрительные улыбки и похвалы, тем чаще чувствовал себя ребенком, — а ведь Датч был старше него всего на восемь лет! Обижаться на этот смех, впрочем, не хотелось, да и задумываться времени не было.

— Это правильно: чем больше у тебя путей отхода и запасных планов, тем труднее тебя застать врасплох и переиграть, — мягко произнес Датч, все еще смеясь, а после прибавил уже спокойнее, но не переставая улыбаться: — Как видите, доктор, мы вынуждены снова просить вас о помощи, потому что попали в очередную передрягу… Вы же не откажете мне, верно?

— Об отказе и речи быть не может: насколько я знаю, вас серьезно ранили. Что случилось? Вы можете показать рану? — невозмутимо отозвался Тони.

— Если коротко, то мы немного… не поделили охотничьи угодья с помешанными дикарями Мерфри, и в итоге… — только тут Датч отнял окровавленную ладонь от правого предплечья... В него и впрямь всадили нож — не обычный кухонный, как поначалу представлялось Тони, а какой-то странный самодельный, и всадили по самую рукоять; если бы нож так вошел не в руку, а в грудь или живот, пережить такое ранение можно было бы только чудом, благодаря очень счастливому стечению обстоятельств. Но Датч, казалось, то ли не понимал этого, то ли не придавал значения, — а может, просто притворялся спокойным и беззаботным? Доктор же не смог сдержать удивленного вздоха.

— Сильно болит? — вырвалось у Тони помимо его воли.

— Бывало и хуже: по крайней мере не раскаленный, — неопределенно пожал плечами Датч, все же поморщившись, когда доктор невесомо коснулся его руки.

— Давно это случилось? Вы пытались извлечь его сами?

— Полагаю, часа полтора назад… Вытащить сам, разумеется, пытался, — и вытащил бы, не окажись он зазубренным! Теперь вам, похоже, придется повозиться…

— Вот больные ублюдки! — зло процедил Артур. — Ну ничего, и мы в долгу не остались…

— Если тебя так тянет похвастаться тем, как лихо ты их снимал, хвастайся сейчас, Артур: Хозия и так знает, какой ты умелый стрелок, а я бы предпочел, чтобы наша вылазка осталась между нами, — неожиданно серьезно предупредил Датч.

— Да чем тут хвастаться… трижды перезаряжаться пришлось, пятнадцать патронов на пятерых подонков ушло, — досадливо буркнул Артур, и тут же прибавил нарочито насмешливо: — А ты что, так боишься гнева Хозии? Он ведь добряк! Ну, разве что мокрым полотенцем может хлестнуть, если его доведешь… Неужели ты этого боишься?

— А тебе было бы приятно получить, пусть даже мокрым полотенцем? Это унизительно! И потом, доброта добротой, но ворчать он умеет как никто… — отозвался Датч с шутливым недовольством, послушно следуя за Тони в палатку.

— Надо уметь отвечать за свои поступки, друг мой! — назидательно напомнил Артур, явно копируя его интонации.

— Разве это поступок? Я, знаешь ли, не выбирал наткнуться на этих дикарей — кто же знал, что они так близко обосновались? Но за ошибку я теперь буквально своим телом отвечаю! Да и вообще… Хозия будет волноваться, — а он и так вечно переживает за всех и вся. Хватит с него поводов для беспокойства.

— Ладно, ладно, я ему не скажу, — примирительно пробурчал Артур. — Самому его ворчание слушать неохото.

— Так дикари не сюда заявились? Вы уже выезжаете за пределы лагеря? Что я вам говорил в прошлый раз… — вздохнул Тони. В его ровном мягком голосе слышался невольный упрек.

— Вы говорили, что мне надо поберечь силы, дать себе восстановиться и так далее, — но я терпеть не могу бездействие, это мое природное свойство, и бороться с ним я не могу… — обреченно выдохнул Датч, тяжело опускаясь на кровать в палатке. — И, между прочим, я почти три недели добросовестно отлеживался: поначалу чувствовал себя так паршиво, что даже думать было трудно, потом — изо всех сил старался следовать вашим рекомендациям, доктор, но на семнадцатый или восемнадцатый день понял, что скоро начну сходить с ума от скуки… С тех пор мой дорогой братец почти ежедневно ворчит, что я страшно рискую, — хотя, как по мне, он просто не знает, что такое риск! Он рассудительный человек, но… — договорить ему не удалось: он прервался на полуслове и зашипел от боли, когда Тони аккуратно, но вполне решительно закатал рукав его рубашки, слегка задев рукоять ножа.

— Правильно ворчит: падение с лошади или какой-нибудь особенно неудачный удар запросто может вскрыть полузажившие раны и продлить процесс заживления еще на пару месяцев, — невозмутимо произнес доктор. — А уж если бы вас подстрелили…

— Вы знаете, за те восемь лет, что я веду дело, меня еще никому не удавалось выбить из седла — ни законникам, ни наемникам, ни коллегам из других банд… И от «неудачных ударов» и пуль я как бы заговорен: подстрелить меня удалось лишь одному человеку, и ту самую пулю я ношу с собой как оберег — пока она со мной, другие мне не страшны! — полушутливо похвастался Датч, с любопытством наблюдая за тем, как Тони протирает спиртом инструменты. Доктор в ответ на это так же полушутливо закатил глаза: сам он не верил ни в какие обереги и заговоры, но давно уже зарекся переубеждать тех, кто верил. В конце концов, такие маленькие заблуждения многих поддерживали и в сущности были безобидны, если не доходили до крайности, — а он не настолько любил людей, чтобы добровольно становиться им нянькой, и не презирал их до такой степени, чтобы считать, что они нуждаются в его руководстве; он просто оставлял за ними право верить во что угодно, если это их успокаивало. И все же сейчас промолчать он не смог.

— Очевидно, ваш оберег спасает вас от пуль, но не от ножей, сэр, — сказал он, мимолетно улыбнувшись уголком рта. — Уж простите за неуместную шутку: поверьте, я не смеюсь ни над вашим положением, ни над вами в целом.

— Выходит, что так, — а за правду не благодарят и прощения не просят, да и посмеяться тут, пожалуй, впору, — охотно согласился Датч. — Как думаете, сколько времени это займет?

— Трудно сказать сразу, но если он и впрямь зазубренный, то вам придется… потерпеть — это будет больно. Но, разумеется, я буду осторожен, чтобы не мучить лишний раз… Если нужно будет, кричите, плачьте, ругайтесь — что угодно, вас никто не осудит. Главное — не дергайтесь!

— Выдержу как-нибудь, не впервой, — но, честное слово, вы очень добры ко мне! Не тяните, доктор, приступайте.

Повозиться и впрямь пришлось: нож оказался очень странной и сложной формы, и вошел под таким углом, что одно неосторожное движение могло покалечить очень надолго, если не навсегда… Тони доводилось извлекать из ран осколки снарядов во время войны, пули разного калибра, битое стекло, деревянные щепки, гвозди, ножи и даже обломки штыков, — но редко когда это было так тяжело, как в этот раз. Облегчало работу разве что спокойствие пациента — он, казалось, вообще не боялся, да и не переживал о случившемся. Многие другие на его месте, вероятно, обливались бы слезами и потом, иногда подвывая от ужаса, вздрагивали бы от каждого прикосновения, осыпали бы доктора вопросами о том, что будет дальше и точно ли все будет в порядке, умоляли бы спасти или по крайней мере мелко тряслись бы, несмотря на все попытки сдержать свой страх. Почти любого в такой момент пришлось бы успокаивать и убеждать, что все будет хорошо… Почти любого, — но не Датча: он и так был спокоен и вместо расспросов и нервных восклицаний предпочитал невозмутимо разглагольствовать о своих взглядах на жизнь, рассказывать истории, шутить… Артур, стоявший тут же за спиной у доктора вздрагивал и еле слышно всхлипывал, будто от боли, чаще, чем его названный отец, — а тот умудрялся еще и утешать и подбадривать его, только изредка сдавленно ругаясь и тихо постанывая. Тони даже начало казаться, что он почти не чувствует боли; впрочем, эта мысль оставалась на краю сознания, как и содержание бесконечных речей его пациента, поскольку он был полностью поглощен работой. То, что он по пути сюда представлял себе как простую задачку на несколько минут, растянулось, как ему казалось, на целую вечность, и временами он действовал, почти не дыша, чтобы случайным движением не испортить все… И все же получалось неплохо, хоть доктору и казалось поминутно, что самое сложное окажется еще впереди.

Под конец и впрямь началось если не самое трудное, то самое неожиданное, — однако дело было далеко не в странной форме ножа. Дело было в том, что Тони, погрузившись в работу, почти забыл о том, где находится; тот же остаток внимания, что он обычно уделял окружающей обстановке, сейчас оказался поглощен рассказами Датча — к тому же голос у него был громкий и живой… За всем этим доктор, очевидно, не услышал, как вернулись остальные члены этой странной семьи, да и забыл о том, что их не было видно в лагере, когда Артур привел его сюда. Может быть, и его присутствие здесь оставалось бы незамеченным до тех пор, пока он не вышел бы из палатки, если бы в один миг ему не пришлось слегка повернуть нож в ране и потянуть чуть сильнее… Со стороны этого, возможно, было и вовсе не видно, но Датч от этого дернулся почти конвульсивно и вскрикнул — коротко, глухо, удивительно жалобно и… громко. Нож после этого, наконец, выскользнул из раны и остался в руках у доктора, и в эту самую секунду все и случилось.

Тони даже не сразу понял, что именно произошло, но в палатке, очевидно, появился кто-то третий, и притихший было Артур тут же бросился к нему с преувеличенно грозной руганью… А потом завязалась потасовка. Доктор успел только отложить нож на ящик у кровати, крепко прижать рану рукой и быстрым машинальным движением снять очки, чтобы их не разбили в суматохе; без очков он видел лишь очень размытые контуры даже на расстоянии вытянутой руки, так что шанса разглядеть происходящее у него больше не было. Вся эта сцена превратилась для него в одно цветное пятно на фоне полога палатки…

Только по коротким возгласам и возне он мог судить о том, что суровый юноша сражается упорно, но и его противник не желает уступать. Несколько мгновений спустя к их борьбе будто бы присоединился кто-то еще, однако понять, на чьей он стороне, было трудно. Все трое дерущихся выкрикивали какие-то проклятия и спорили на повышенных тонах, — но понять хоть что-нибудь из их слов было трудно.

— Пусти! Он же мучает его, ему больно, а ты просто пялишься на это! Предатель! Да отпусти меня, ублюдок! За своих я всех порву! — голосил ребенок — очевидно, маленький Джон.

— Да ты свихнулся, гаденыш мелкий! Сначала нож брось! — отвечал ему Артур, почти рыча.

— Не брошу! — с вызовом крикнул Джон, и тут же завопил совсем иначе: — Пусти, изверг! Больно же! Сволочь!

— Да прекратите вы оба! Замрите, сию же секунду! — тщетно пытался перекричать их взрослый. Его не слушались, да, вероятно, толком и не слышали. Во всяком случае, возня и бессодержательная громкая ругань продолжались, а единое пятно у входа в палатку не распадалось на отдельные силуэты. Джон верещал нечеловеческим голосом как будто бы уже от боли, Артур сдавленно и свирепо обещал отпустить его, как только он бросит нож, незнакомец с пистолетами, — а звонкий голос и отрывистый акцент взрослого не оставляли ни малейшего сомнения в том, что это был он, и теперь доктор знал, что его зовут Хозия, — требовал, чтобы они немедленно остановились, вроде бы даже угрожая наказанием… Тони стоял там, где его застала эта безумная сцена, уперев в дерущихся невидящий взгляд. Он понятия не имел, что делать, — знал только, что не сможет разнять драку, — и потому счел за лучшее просто переждать суматоху.

Закончилось все так же внезапно и быстро, как началось: прогремел выстрел, — и единая подвижная масса распалась, наконец, на три отдельные фигуры, а чуть позади замаячила ярко-синим пятном четвертая. На несколько мгновений воцарилась тишина, нарушаемая разве что тяжелым дыханием, но после ее разорвал резкий женский голос:

— Вы все, верно, без царя в голове — развели тут бедлам, будто кого-то и впрямь убивают!

Надев очки, Тони увидел, как дама в синем весьма решительно схватила одного из мальчишек не то за волосы, не то за ухо, второго — за запястье...

— Осторожнее, его тоже зацепило! — предупредил доктор, но было поздно. От крепкой хватки Артур не сдержал громкого болезненного стона, и женщина сразу выпустила обоих. Джон, пользуясь случаем, шмыгнул в палатку и забрался под кровать, откуда его, впрочем, никто и не собирался доставать — по крайней мере пока, — а Артур остался стоять на месте, сдавленно ругаясь и держась за раненую руку.

— Да что с вами стряслось? — спросила незнакомка, смерив Тони оценивающим и испытующим взглядом, будто ожидая от него ответа, и в то же время пытаясь понять, может ли он помочь.

— Мерфри, — бесцветным голосом выдохнул Артур, прежде чем Датч успел вмешаться, — и тут же прибавил чисто по-детски сбивчиво и угрюмо: — Только не волнуйтесь! Жить мы будем, мы их всех перестреляли, хотя верткие были падлы. И не ругайтесь… точнее, Датча не ругайте, он не виноват. Идея была моя, Датч пытался остановить, но я его не послушался, и он меня спасал… и — вот. Можете наказать, справедливо будет.

— Ты уверен, что это правда, Артур? — строго спросил Хозия, заглянув парню в глаза; тот не смог выдержать этого взгляда и, покраснев, отвернулся. — Это неправда. Он сам захотел куда-то выехать, верно?

— Верно, а как иначе? Вы же все меня знаете: мне не сидится на месте! — всхлипнул Датч, вытирая глаза рукавом. Тони к этому моменту уже обрабатывал его раны, не обращая внимания на семейные споры, но эта непривычная дрожь в его голосе заставила доктора остановиться, чтобы заглянуть ему в глаза и мягко спросить:

— Вы плачете? Вам настолько больно? Самое худшее уже позади…

— О нет, доктор, я не плачу, я смеюсь до слез… — выдавил Датч, с трудом поборов новый взрыв смеха; на лице его и впрямь блестели слезы, но по одним только глазам можно было понять, что если он и страдает, то разве что от непреодолимого желания снова рассмеяться. — Какую вакханалию они устроили… умеют ведь защищать своих, когда надо и когда нет! И с каким непроницаемым лицом вы на это смотрели, доктор, — будто для вас это обычное дело!

— Мне приходилось работать и в худших условиях… Кроме того, я почти ничего не видел, — флегматично отозвался Тони.

— Что, не видели и этого дикого взгляда Джона? Признаться, я даже испугался его: вид у него был совершенно безумный, будто он был готов порвать любого! И этот нож в руках… ну, окажись он с нами, пожалуй, и дикарей Мерфри распугал бы.

— Я не видел ничего: без очков я бы и ваше лицо сейчас видел размыто. Даже то, что у него был нож, я понял только по словам Артура.

— Жаль, много вы упустили… Это не описать словами — видеть надо!

— Мне достаточно было и услышать: тут в интонациях и словах столько чувства было, что драка на этом фоне — так, пара штрихов в дополнение, не более. К тому же к диким взглядам и готовности всех порвать я успел привыкнуть во время войны: по меньшей мере треть раненых ко мне попадали контуженными и не вполне понимали, что они не на поле боя. Южан под каким-нибудь Геттисбергом бить рвались очень многие…

— Под Геттисбергом? Возможно, вы видели и моего отца… он погиб там, — и, насколько я его помню, он как раз и рвался бы в бой до последнего. Он и меня этому научил, — и я продолжаю чтить его заветы: сражаться и не сдаваться до последней капли крови, до последнего вздоха, за то, во что веришь, — вздохнул Датч без тени прежнего веселья.

— Твой отец воевал? А… каким он был? — осторожно спросил Джон, решившись все же выглянуть из-под кровати. Очевидно, любопытство его в этот момент побеждало страх, но и о мерах предосторожности он не забывал: высунул он только голову, и явно был готов уползти обратно, если бы кто-нибудь сделал хоть один шаг по направлению к нему… Впрочем, взрослым, да и Артуру, казалось, было уже не до него.

— Я плохо его помню: он ушел добровольцем в самом начале войны, да так и не вернулся… Мне было примерно столько же, сколько тебе, когда он погиб. Я помню только, что он очень меня любил и вроде бы гордился мной ровно за то, за что мать называла полоумным ребенком. Я в передряги влипал, дрался, забирался в самые странные места, — мать ругалась и наказывала, а он смеялся и говорил, что главное иметь горячее сердце, а холодная голова с опытом придет… и говорил еще, что мне сила дана, чтобы бороться — за себя и за тех, кому этой силы не дано. Я тогда мало что понимал, но запомнил, как видишь. Думаю, ты бы ему понравился, да и мне нравишься в том числе и потому, что ты похож на меня в детстве: такой же безрассудный и упрямый.

— Да брось, ты и вполовину не такой чокнутый, как Джон... — нервно усмехнулся Артур, снова перетягивая потуже свою рану платком. — У него ведь и правда нож был — охотничий, не кухонный! И меня он в раненую руку толкнул нарочно, я по глазам видел.

— А ты что с ним делал, чтобы он нечеловеческим голосом выл? — вступился Хозия. — Он защищался!

— Ну, руку заломил и за волосы немного потаскал, — но иначе он нож не бросал, а пальцы сопляку ломать не хотелось, — небрежно, но будто бы с ноткой вины отозвался парень. — Мне, между прочим, тоже больно было, но я же выть и нарочно на его ссадины давить не стал! Где он, кстати, умудрился руки ободрать и так изваляться?

— В бою… А ты такое пропустил! — мстительно заявил Джон, бросив на названного брата злобный взгляд и даже выбравшись из-под кровати, чтобы его послание точно дошло до адресата.

— Ты про свой полет с крыльца? Если это и был бой, то разве что с силой тяжести — абсолютно бессмысленный, — насмешливо осадил его Хозия. — Запомни хорошенько, Джон: если будешь врать своим, тебе быстро перестанут верить!

— Да уж, достойная смена растет. Кучка помешанных! Как вы вообще до своих лет дожили? — произнесла женщина, закатив глаза; она явно старалась казаться недовольной, даже раздраженной, но не очень-то упорно: в ее резком голосе теперь отчетливо слышалась теплота. — Вас хоть на пять минут без присмотра оставить можно?

— Ну, не преувеличивай так, Сью: мы умеем вести себя разумно, когда это необходимо, но все время такими быть скучно, — почти промурлыкал Датч. — И я знаю, что ты умеешь веселиться, какой бы серьезной ни пыталась казаться!

— А ты тут главный безумец, и на детей плохо влияешь, — прибавила она, уже не скрывая насмешливой ласки. Случись этот разговор при других обстоятельствах, ее слова сопровождались бы по меньшей мере мимолетным поцелуем, — но мешать доктору она не решилась, да и проявлять чувства при детях не собиралась, так что ограничилась только короткой теплой улыбкой.

— И на тебя влияю не лучше, моя дорогая Сью! — бархатно рассмеялся Датч. — За это ты меня и любишь, не так ли? А я своей удаче не верю: меня любит такая невероятная женщина — умная, боевая и заботливая… Да такие, как ты, пожалуй, рождаются раз в сто лет!

— Вот именно, совратитель, и никогда не забывай об этом! — выдохнула она, все так же улыбаясь, а после уже куда строже обратилась к Джону: — Пойдем, промоем твои ссадины.

— Не надо! — поспешно выпалил Джон, прижимаясь к Артуру, будто бы в поисках защиты. Сью попыталась уже привычным движением схватить его за руку и вытащить из палатки, не обращая внимания на протесты, но мальчишка вдруг уперся куда сильнее, чем от него можно было ожидать. В своего названного брата он буквально вцепился, и к тому же захныкал так жалобно, что, казалось, даже Артуру стало его жаль — во всяком случае, парень приобнял его за плечи, пояснив, что он очень боится.

— Значит, ты будешь его держать! Это нельзя так оставлять… Джон, возьми себя в руки, наконец, ты же мужчина! — строго возразила Сью, снова пытаясь схватить мальчишку.

— Не нужно, мисс, это лишнее, — спокойно, но очень твердо прервал ее Тони, выпрямляясь и заглядывая ей в глаза. — Раз мальчик так боится, я сам помогу ему: я умею находить подход к таким… А если вы сейчас напугаете и пристыдите его, то только закрепите страх. Лучше оставьте его в покое.

— Как скажете, доктор, — сухо, поджав губы, отозвалась женщина. В следующий миг, еще раз оглядев всех присутствующих и особенно задержавшись не то на Тони, не то на Датче, она твердым шагом вышла из палатки.

— Джон — довольно впечатлительный и честолюбивый ребенок, не так ли? — невозмутимо спросил доктор, вытаскивая из своего саквояжа моток бинта.

— О да… а еще — неугомонный, и временами парадоксально бесстрашный: прыгать с крыльца ему не страшно, но если его заставить зайти в воду хотя бы по колено, то с ним, пожалуй, и припадок может случиться от ужаса… Впрочем, кроме воды его мало что может так напугать, так что мне иногда кажется, что он меня в могилу сведет своим упрямством и отвагой на грани легкого безумия, — поведал Датч с теплой улыбкой. — Во всяком случае с обрыва он меня однажды уже уронил…

— С обрыва? — удивленно спросил Тони.

— Ну, обрыв — это громко сказано: десять футов и грязная лужа, гордо именуемая прудом, внизу… Джон очень хотел опробовать фотокамеру — о том, как мы ее заполучили, лучше спросите Артура, потому что идея была его, — и настоял на том, что именно я должен позировать ему, а когда дошло до дела, то требовал, чтобы я отошел назад еще немного, и еще, и еще… Я хотел сказать ему, что не могу отходить так бесконечно, но не успел, поскольку полетел в эту самую лужу. Впрочем, понял это я, уже оказавшись в ней: падение было стремительным, — тут Датч рассеянно засмеялся. — И неправда это, что пока летишь вниз, вся жизнь перед глазами проносится… Я лично и испугаться толком не успел.

— Так вот что с вами тогда стряслось! Да, вы мастера находить приключения на ровном месте… А Джон — опасный человек, надо следить за ним в оба! — с шутливой суровостью заметил Хозия. Джон, и до этого стоявший перед ними с виноватым и смущенным видом, вдруг отвел глаза и всхлипнул, и еще раз, и еще… Через несколько мгновений он уже рыдал, закрыв лицо руками. Его пытались успокоить, но толку в этом было немного: он не слушал никаких слов, не отвечал на вопросы, уворачивался от прикосновений, отказывался даже смотреть в глаза друзьям — только норовил упасть на колени и невнятно бормотал что-то. Он плакал по каким-то одному ему ведомым причинам, о которых остальным трудно было даже строить догадки… Тони, впрочем, предпочел и не пытаться угадать; один раз попытавшись ласково обратиться к мальчику и поняв, что это ни к чему не приводит, он снова полностью погрузился в работу. До него даже не сразу дошел смысл слов Джона, когда тот смог, наконец, выдавить из себя связную фразу:

— Я не хотел, чтобы вот так, честное слово, не хотел! А вы все теперь считаете меня предателем… Я не предатель! — и упал-таки на колени, разрыдавшись с новой силой. Казалось, после этого заявления все застыли на миг в удивлении; во всяком случае, Тони не заметил, как мальчишка подполз — или все же подошел? — поближе и прижался к Датчу, продолжая бессвязно бормотать что-то про Пинкертонов и О'Дрисколлов и клясться в верности. Доктор не особенно стремился ни вслушиваться в его слезливые заверения — из них все равно едва можно было выловить отдельные слова, — ни прерывать их. Он только одним выразительным жестом попросил не мешать, но Джон и без этого предупреждения боялся лишний раз потревожить своего благодетеля.

— Сначала успокойся, Джон. Мы поговорим, когда ты сможешь сказать внятно, что тебя волнует, — властно, хотя и мягко приказал Датч, все же приобняв мальчика за плечи.

— Но ты говорил, что с предателями у тебя разговор короткий! И еще спросил, на Пинкертонов я работаю или на О'Дрисколлов, — а я только на тебя работаю, честное слово, они все подонки, я их ненавижу! — надрывно выкрикнул Джон, прежде чем снова зайтись в рыданиях.

Впрочем, этот плач заглушил смех Артура — по-детски звонкий, без малейшего намека на суровую небрежность. Он смеялся искренне, забыв обо всем, и в первую очередь — о своем отчаянном желании казаться взрослым, — и смех у него оказался на удивление заразительный и приятный. Как это отличалось от тех коротких глухих усмешек, которым он изредка решался дать волю обычно! Тони даже улыбнулся в ответ на этот смех, хотя сам не увидел ничего особенно смешного в словах мальчика: Джона ему было скорее жаль, ведь он явно был перепуган и в отчаянии… И все же не улыбнуться в ответ на смех Артура было трудно. Смеялся и Датч — глухо, мягко и удивительно тепло, покрепче прижимая Джона к себе; и если бы Тони сейчас обернулся, то увидел бы, что Хозия тоже прячет невольную улыбку.

— Да кому такая мелочь нужна-то в качестве ручной крысы? Кто бы тебе такую работу доверил? — простонал Артур сквозь смех. — Пинкертоны с О'Дрисколлами, конечно, сволочи, но не дураки!

— Ты и впрямь поверил, верно, Джон? Я ведь в шутку это спросил! И предателем тебя никто не считает — просто план убийства был бы слишком уж изящный: если бы я там погиб, никто и не заподозрил бы, что ты к этому как-то причастен, ведь ты ко мне не прикасался и даже не угрожал ничем, а упал я будто бы сам, случайно, — насмешливо и ласково прибавил Датч. Этим он хотел успокоить Джона, но тот, услышав намек на смерть своего названного отца, только вскрикнул что-то невнятное и обнял его так крепко, как только мог, — и тут же отпрянул, поскольку от его объятий Датч вздрогнул и зашипел от боли.

— Прости… я правда не хотел! Очень больно? Только не умирай, прошу… — торопливо забормотал Джон, снова давясь слезами. — Я совсем не хочу, чтобы тебе плохо было, и без тебя не смогу…

— С чего бы мне умирать сейчас? Я молод, и ранен не так уж тяжело… Мне почти не больно, — просто ты задел какую-то рану, и ее как бы обожгло, но это пройдет. Не плачь, не о чем здесь плакать. Боль на самом деле не так уж страшна, если не делать из нее трагедии, — мягко заверил Датч, снова обнимая мальчика, а после прибавил уже строже: — Послушай меня, Джон! Никто тебя предателем не считает — это и впрямь была в худшем случае дурацкая детская шалость, и все мы это знаем. Даже если бы это недоразумение заставило меня усомниться в твоей верности, то сегодня ты ее доказал сполна: броситься защищать, услышав крик — даже не призыв на помощь! — не зная, кто там и что происходит, с одним лишь ножом, но ни на миг не задумываясь о собственной шкуре… Пожалуй, это доказывает не только верность, но и любовь, не находишь?

— О, я бы и на обоих братьев О'Дрисколлов со всей их шайкой один пошел, и всех бы перебил, если бы они вас хоть пальцем тронули!

— Ну, этих благословенных братьев, пожалуй, было бы достаточно напоить хорошенько и запереть наедине — сами бы с этим справились. Но ты, Джон, и впрямь смельчак, раз готов против этих больных ублюдков выйти один! — хитро подмигнул Датч. — А впрочем… бороться с собственным страхом всегда куда труднее, чем с любым внешним врагом. Вступить в этот бой — вот настоящая отвага! Сможешь доказать теперь и ее?

— Разумеется! И ничего я не боюсь! — горячо заверил Джон.

— Тогда постарайся сейчас сидеть смирно, чтобы тебя не приходилось держать, — мягко и спокойно, но с едва заметной хитрой ноткой сказал Тони, тщательно оттирая руки спиртом. — Давай же, протяни руки. Твоя очередь.

— Да вы будто читаете мои мысли, доктор! И руки у вас просто волшебные: вы умеете не причинять лишней боли, — усмехнулся Датч. — Не бойся, Джон, ты, скорее всего, ничего и не почувствуешь.

Джон еще окинул всех затравленным взглядом, но, поняв, что его никто не собирается спасать, только обреченно вздохнул и подставил руки. В другой раз он бы, вероятно, отчаянно вырывался и пытался сбежать, или по крайней мере выкрикивал проклятия, но после такого напутствия, да еще и под взглядами всех тех, чье уважение он стремился заслужить, и одного постороннего вести себя так было неловко. Его друзья в общем-то отлично знали, на что он способен и чего от него стоит ждать, и, хотя Артур иногда безжалостно дразнил его за трусость, а Хозия и Датч шутливо грозились в следующий раз связать и заткнуть рот, в целом были снисходительны к его маленьким слабостям. Сьюзан же он старательно изводил, и потому чем больше она стыдила его, тем охотнее он давал волю своим страхам при ней, — и даже преувеличивал их: это стало для него делом принципа… Однако Тони не был похож ни на кого из них; отчего-то при нем было неловко показывать свой страх так ярко и шумно, хотя он — Джон был в этом уверен — уж точно не стал бы ни дразнить, ни стыдить, ни угрожать чем-нибудь даже в шутку.

Поначалу мальчик вздрагивал и еле слышно всхлипывал от каждого прикосновения, но, как только прошел первый испуг, с удивлением понял, что почти и не чувствует боли: прикасался к нему доктор мягко, и лекарство слегка обжигало только в те моменты, когда касалось особенно глубоких ссадин… Стоило только осознать это, — вырываться и кричать расхотелось окончательно. Кроме того, хоть на этот раз Джон и не сопротивлялся, и ни держать, ни успокаивать его было не нужно, его не оставили одного — обнимали, разговаривали ласково, подбадривали и хвалили. Как бы он ни пытался подражать Артуру, как бы ни стремился казаться взрослым и независимым, ему все-таки временами были отчаянно нужны такие внимание и ласка; в глубине души он это понимал, даже если не мог выразить словами. Просить об этом напрямую ему не позволяли гордость и мысль о том, что ни его названный брат, ни тем более кто-нибудь из названных отцов никогда бы так не поступили, но все же он знал, что его утешат, если он будет испуган. Его страх, разумеется, не был притворным, — он попросту не умел притворяться, и каждый раз, когда близкие разоблачали очередную его ложь, только глубже убеждал его в этом, — однако в глубине души он боялся, что если он когда-нибудь сможет совладать со своими страхами сам, то больше не получит этого… Что ж, сейчас он понимал, что эта мысль была безосновательна. Может быть, он и не понимал, зачем и почему с ним обращаются так ласково, когда он и без этого сидит спокойно и не сопротивляется, но ему это определенно нравилось. Обычно, когда ему промывали раны, ему хотелось лишь одного — чтобы это поскорее закончилось; сейчас же хотелось противоположного, хотя еще несколько минут назад он и представить себе подобное не мог. Однако промыть ссадины оказалось быстро, даже быстрее, чем он ожидал. Он отметил это с некоторым сожалением. И все же и теперь о нем не забыли: Датч явно не собирался выпускать его из объятий, Хозия ласково, хоть и несколько иронически, похвалил за выдержку, и даже Артур одобрительно улыбнулся… Все это казалось Джону сущим блаженством.

— Ну, а теперь твоя очередь, — мягко произнес доктор, обращаясь к Артуру. — Ты, надеюсь, не боишься?

— Да не стоит… я не боюсь, но не стоит, правда. Я уже сам справился, — небрежно отмахнулся юноша, указывая на туго перемотанную платком руку.

— Такая повязка сойдет на первое время, но запросто соскользнет при неосторожном движении, да и от заражения не защитит. Надо хотя бы промыть как следует, — все так же мягко, но весьма решительно возразил Тони. — Или ты все-таки боишься? Почему так сопротивляешься?

— Да не боюсь я… — раздраженно выдохнул Артур. — Просто денег лишних у нас нет.

— Но никакие деньги не могут быть дороже твоего здоровья! Тебе ощутимо досталось — это и впрямь нужно обработать. И это не обсуждается! — строго заявил Датч. — И если ты будешь слишком упорствовать… уж поверь, я — даже такой побитый жизнью и всякими ублюдками — смогу тебя удержать. Уверен, тебе не хотелось бы этого.

— Ага, не хотелось бы твои раны зацепить ненароком. Да и для мелкого плохой пример будет, — пробурчал мальчишка с показным недовольством — скорее чтобы показать, что он не сдается, и скрыть неловкость, чем потому что действительно остался при своем мнении. На деле ему было приятно видеть такую заботу, но она все еще несколько обескураживала его, и он не знал, как на это отвечать… Будь они сейчас наедине, он ответил бы объятиями и невнятным ворчанием, но он ни за что не сделал бы этого при посторонних, перед которыми особенно старался выглядеть взрослым и уверенным.

Сейчас ему осталось только отвести взгляд и послушно протянуть руку. Пока Тони промывал и зашивал его рану, он сидел очень прямо и почти неподвижно, только изредка едва слышно шипя от боли и нервно усмехаясь каждый раз, когда ему удавалось поймать встревоженный взгляд Джона. Он изо всех сил старался терпеть и держаться достойно, как это делали его названные отцы, хотя давалось это тяжело. Однако он не сдавался — потому что хотелось показать себя стойким и сильным, потому что на это смотрел маленький Джон, которому, как бы он временами ни раздражал, хотелось подать правильный пример и показать, что в этом нет ничего страшного, да и стать новым объектом его защиты не хотелось, потому что хотелось показать близким, да и доктору тоже, что все их попытки подбодрить и успокоить не зря… Причин было множество, цель — одна, и он шел к ней так упорно, как только мог. По большому счету к боли он давно привык — в конце концов, в детстве редкий его день проходил без тумаков и затрещин если не от тех, чьи карманы он обчищал, то от пьяного отца, да и теперь на делах его нередко, хотя обычно и легко, ранили, — но все же молча терпеть было непросто. У Тони ушло едва ли больше четверти часа на то, чтобы зашить рану, но под конец Артур испытал такое облегчение, будто это заняло по меньшей мере несколько часов… И все-таки он был весьма благодарен доктору за помощь и хотел бы чем-нибудь помочь в ответ, — и это желание еще усилилось, когда тот решительно вернул Хозии часть денег, которыми он пытался расплатиться.

— Нет, здесь слишком много: я беру деньги только за работу, не за количество пациентов и не за обстоятельства. К тому же лишних денег у вас нет, а я помогаю тем, кому нужна помощь, а не только тем, кто может щедро заплатить, — спокойно, но твердо пояснил он. — Кроме того, в прошлый раз вы сделали мне один подарок, вероятно, не вполне отдавая себе отчет…

— Уж поверьте, я вполне отдавал себе отчет во всем! — оборвал его Датч. — Может быть, я и чувствовал себя тогда весьма паршиво, но умом я пока не тронулся. Вы добры к нам, да и в целом человек благородный, и за это вас стоит наградить хоть чем-нибудь… Да и если бы я сделал это, расчувствовавшись и не подумав, за свои поступки надо отвечать, не так ли? Если подарок вам не по душе, передарите или продайте, но назад я его не приму!

— Как скажете, — но ни лишних денег, ни подарков я на этот раз не возьму, — мягко отозвался Тони, улыбаясь своей мысли: ему показалось, что Датч, как и Артур, немного рисуется по крайней мере перед посторонними и пытается казаться опытнее и суровее, чем он есть на самом деле. Даже заглянув еще раз в его лицо, он удивился его молодости — и резковатые крупные черты, и пылкость в интонациях, и искра в живых черных глазах только подчеркивали это.

— Гордый… но и я тоже гордый, в должниках ходить не люблю. На добро нужно ответить добром… — задумчиво протянул Датч, а после, помолчав немного, предложил почти по-детски: — Может быть, я вас хотя бы до дома провожу?

— Да и я с вами могу поехать — тем более, в округе, как выяснилось, Мерфри ошиваются… Мы вас защитим, если они снова нападут, — прибавил Артур.

— Вам что, так с дикарями драться понравилось? Вы еще хотите? — снова зазвучал знакомый резкий голос; обернувшись, Тони увидел на пороге палатки даму в синем. — Сидите уж на месте, герои!

— О, я очень тронут твоей заботой о нас, моя дорогая Сьюзан, но к чему такие страхи? Мы оба вооружены, и в битвы вступать нам не впервой… — вкрадчиво заговорил Датч, явно пытаясь очаровать ее. — Разве ты не веришь в наши силы?

— Мы сейчас результат вашей битвы видим во всех деталях, — строго и насмешливо отрезал Хозия. — Я сам провожу доктора, а вы хоть раз себя поберегите!

— Вот именно: я иногда устаю думать за вас, пока вы как будто нарочно покалечиться пытаетесь! — сурово произнесла Сьюзан, но после прибавила уже чуть мягче: — Идите уже есть, пока не остыло. А вы, доктор, не задержитесь немного, чтобы пообедать с нами?

Возможно, Тони был бы рад согласиться: в конце концов, наблюдать за этой странной бандой, больше напоминающей семью, было интересно, собеседниками они были удивительно приятными, да и время обеда действительно приближалось… Но все же он отказался, поскольку принимать еду от людей, у которых было не так много денег, было неловко. На ум еще пришло старое правило из народных сказок, гласящее, что в потустороннем мире нельзя ничего есть или пить, иначе там и останешься… Лагерь бандитов в лесу, конечно, мало напоминал избушку лесной ведьмы, с встречи с которой во многих сказках и начинались настоящие приключения, но все-таки был для него входом в совсем другой мир. В их мире не было места ни размеренности и предсказуемости, ни привычным условностям общества: он жил по каким-то своим законам, которых Тони пока не понимал, но уже жаждал разгадать. Что ж, настойчивость Сьюзан на этот раз победила его решимость, и она смогла сунуть ему в руки наскоро сделанный сэндвич — второй такой же достался Хозии.

— Ну, бывай, Энтони, береги себя! Даже если больше не встретимся, мы тебя не забудем, — сказал напоследок Датч, когда доктор уже был готов сесть в седло.

— И я вас вряд ли когда-нибудь забыть смог бы, даже если бы захотел, — вот только я не Энтони, я Харитон, — мягко усмехнулся доктор. — Я русский.

— Харитон? — медленно, по слогам, протянул бандит. — Да это, пожалуй, и трезвым не каждый выговорит! Какой безумец придумал русские имена?

— Видимо, тот же, кто и голландские фамилии!

Оба они рассмеялись, как будто знали друг друга целую вечность. К их смеху присоединился и Хозия, и мальчики — не сразу, а немного присмотревшись, поскольку не вполне понимали причины веселья, — и даже Сьюзан, с самого начала показавшаяся Тони не особенно склонной к подобному, заулыбалась, качая головой… Если между доктором и бандитами прежде и стояло какое-то напряжение, то этот смех развеял его окончательно. Всю дорогу до города Тони с Хозией продолжали болтать обо всем на свете, и за разговором время пролетело незаметно. К тому моменту, когда они подошли к дому, доктор уже был готов назвать себя еще одним их братом, — и отчего-то он был твердо уверен, что возражать против этого не будут. Распрощавшись на крыльце, Харитон снова долго смотрел вслед своему спутнику, даже когда тот исчез в переулках… Теперь ему уже не просто казалось, что они еще встретятся, — теперь он точно знал, что эта встреча была отнюдь не последней.