Отблеск света на битом стекле (джен)

«Что-то воздуху мне мало. Ветер пью, туман глотаю»*

— Камера! Мотор! Начали!

* * *

«— Любите ли вы свет?

— Какой свет?

— Свет вообще, в смысле философском…

— Ну, если только в философском, то возможно, а так — нет. Видите ли, свет вреден для моего зрения. Зрение — это моё всё, мой клад, мой тотем, источник моих удовольствий и богатств. Так что, сами понимаете, я не могу разбрасываться тем, что мне так дорого.

— Хорошо, господин Дире́, давайте перейдём к философскому понятию света. И в этой связи поговорим о вашем последнем романе под названием "Свет", который был опубликован не так давно в издательстве "Лира наследников". В своем романе вы рассказываете историю обычного человека, пережившего трагедию. Ваш герой произносит фразу, которая удивила многих читателей. Он говорит: "…и я увижу отблеск света на битом стекле". От этой фразы веет мистикой. Что она значит?

— Прежде всего, я должен сказать, что не я придумал это словосочетание. Это кусочек цитаты одного из великих писателей Антона Павловича Чехова. Целиком фраза звучит так: "Не говорите: мне светит Луна, покажите отблеск света на битом стекле". Для моего героя свет — это его прошлое. Он живёт им, думает только о нём, не замечая, что вокруг всё изменилось. Ему следовало бы приспособиться к изменившимся условиям, к течению времени, но он не может. Он цепляется за своё прошлое. Он тянет его к себе могучим усилием. Но чем больше он прикладывает усилий, тем бледнее и призрачнее свет. Шанс согреться в лучах всё меньше. И постепенно он осознаёт, что видит только отблески этого света, слабые намёки на то, чего так хотел.

— А битое стекло?

— Его жизнь разбилась на мелкие кусочки…

* * *

— Стоп! Снято! Господа, полчаса на кофе и снимаем сцену дуэли. Карлотта, предупреди месье Рауля… Марк, подождите не уходите… — режиссёр аккуратно подхватил актёра под локоть. — Знаете, мой дорогой, Ваш Дире́ в этой сцене слишком суховат.

— Не понимаю, господин режиссёр.

Режиссёра звали Олаф Хоффман. Был он невысок и тучен; имел короткие ножки, которые никак не хотели стоять на месте, от чего всё его большое тело всё время колыхалось, как желе на тарелке, и маленькие руки с пальцами, похожими на сосиски. Этими руками он умудрялся удерживать несколько вещей одновременно: от работающей зажигалки до карандашей и листов с напечатанным сценарием.

— Марк, вы играете роль центрального персонажа. По сути, вы держите весь сюжет, понимаете? Мы не можем допустить, чтобы зритель, выходя из кинозала после просмотра нашего фильма, зевал от скуки. Иначе, мы вылетим в трубу. Вы играете известного писателя и красивая девушка берёт у вас интервью для популярного журнала… Понимаете? Красивая девушка. Добавьте огня, внутреннего огня, дорогой мой, вы же это умеете. Постарайтесь, Марк, хорошо? — Олаф Хоффман дружески хлопнул по плечу актёра. — Жюльен, проверьте реквизит, — тут же обратился он к стоявшему рядом ассистенту, отослав мимоходом девушку за кофе для себя, кивнул своему ведущему актёру и, словно колобок, покатился в дальний угол павильона, быстро перебирая ножками, чтобы лично проверить устанавливаемые декорации.

Проводив глазами начальника съёмочного процесса, человек, названный Марком, усмехнулся. В отличие от режиссёра он был высок и худощав. Светлые, коротко остриженные волосы обрамляли узкое бледное лицо. Карие глаза, прямой нос и тонкие красиво очерченные губы довершали общее весьма неоднозначное впечатление, которое производил этот человек. Он был красив какой-то необычной трагической красотой. При взгляде на него сердце невольно сжималось от странного предчувствия, которое вызывало непреодолимое желание прикоснуться к нему. Но пристальный и холодный взгляд умных глаз пресекал такую фамильярность на корню. И сочувствующий, минуту назад испытывавший искренние эмоции сам не понимая почему, застывал неловко, не зная, куда девать руки и глаза.

Марк повернулся спиной к суматохе, царившей в павильоне, и вышел.

Четвёртый месяц длились съёмки. Четвёртый месяц он исправно выходил под свет софитов, надевая маски, которые требовал от него режиссёр. Марк изматывал себя, репетируя и снимаясь почти без передышки, чтобы не сойти с ума от напиравших воспоминаний. Вкладывая всего себя в дело, которое любил, к концу съёмочного дня он не чуял под собой ног. Наскоро перекусив, не замечая ни вкуса еды, ни смены дня и ночи, он проваливался в сон, и тут-то начиналась его самая сложная, самая тягостная работа, дело, от которого он вначале хотел бы избавиться, да не мог, а теперь уже и не хотел. Во сне его навещали они: Мариса и маленький полуторагодовалый Густав. Они всегда приходили вдвоём, и Марк никогда не знал, в какое время они появятся, с чем они придут: с упрёками или с радостью. Впрочем, нет, они никогда не упрекали его ни в чём, не обвиняли. Они всегда были ласковы и внимательны к нему и его нынешним заботам.

Густав обычно забирался ему на грудь и упорно теребил пуговицы его рубашки то ли пытаясь расстегнуть их, то ли застегнуть. Мальчик смеялся так заливисто, что невольно вызывал ответную улыбку. Мариса садилась рядом, и её тонкие холодные пальцы бережно гладили его ладонь.

Так было до недавнего времени. В последний месяц ночные посетители стали заметно печальнее и как-то прозрачнее. И часто, просыпаясь, Марк чувствовал, что лицо его мокро от слёз.

Он чувствовал, что забывает их.

В минувшую ночь Мариса впервые заговорила. Голос её был едва слышен. Марк изо всех сил напрягал свой слух, чтобы не упустить ни единого звука любимого голоса. Ему так много нужно было сказать ей. Раньше он не мог, словно был под заклятием немоты, или вообще не имел того, чем говорить, или вдруг разучился и позабыл все звуки. А вот теперь вдруг вспомнил, да только сейчас слышать стал хуже и холодел от ужаса, когда приходила в голову мысль, что заливистый смех Густава растворится в тишине, и Марк больше не увидит их: свою жену и сына.

Если бы только можно было повернуть время, вернуться в то августовское утро, когда остатки тяжёлого похмелья прятались в уголках тела и не давали не то что встать, но даже просто открыть глаза. Накануне того утра он перебрал в баре возле киностудии. Перебрал потому, что закончилась суматошная неделя, наполненная многочасовыми изматывающими съёмками, бесконечными репетициями схваток и мирных сцен, тренировками в спортивном зале, долгими сидениями в кресле гримёров — внешность его сильно отличалась от той, которая нужна была постановщику и режиссёру.

Он помнил о своём обещании — Мариса давно просила отвезти её и сына в соседний городок к подруге, которую она давно не видела. Но постоянно занятый в съёмках фильма, он не мог выкроить время. Съёмочная группа торопилась, они опаздывали, не укладываясь в отложенное время, теряли деньги и силы, пытаясь догнать вчерашний день. Но разве теперь, из нынешнего дня это кажется ему оправданием? Нет. Теперь всё видится иначе.

Он не должен был выпивать, тогда утро не встретило бы его тяжёлым похмельем, Мариса не поехала бы одна. Она плохо водила машину и никогда не взяла бы с собой сына, если бы не была рассержена и обижена после бурной сцены объяснения с полуживым мужем. Цепь событий, которая привела к катастрофе. Случайных или закономерных? Стало ли бы по-другому, если бы он мог повернуть время?

Вагончик встретил Марка темнотой и тишиной. Это соседство длилось уже шесть месяцев. Раньше, ещё до рождения Густава, Мариса часто сопровождала его на съёмках. Куда бы ни заносила его кочевая жизнь, она была рядом. Она была первой, кто обнял его после получения первой статуэтки на кинофестивале, и она же оказалась первой на месте, когда, выполняя трюк, он сорвался и сломал ногу и два ребра. И даже когда родился долгожданный малыш, и она вынуждена была оставить актёрскую жизнь на колёсах, Мариса всё равно умудрялась быть рядом и поддерживать изо всех своих слабых сил. А ему не удалось отплатить тем же. С наступающей неотвратимо судьбой, принявшей вид автокатастрофы, она осталась один на один...

* * *

Режиссёр Олаф Хоффман вынужден был остановить съёмки одной из главных сцен фильма, который обещал наделать много шума и принести хорошую кассу. Едва прозвучали команды: "Камера!", "Мотор!" — его лучший актёр, его находка, человек, которого он десять лет назад случайно обнаружил в маленьком провинциальном театре, с которым связывал большие надежды, разгадав его возможности, умер прямо на площадке от сердечного приступа.

Примечания:

* В. Высоцкий "Кони привередливые"