Мамины колыбельные (джен)

У него была мама. Точно была. Она часто касалась его волос легкими, невесомыми ладонями и приговаривала:

— Сынок, мы скоро станем жить лучше. Мы съедем отсюда, обещаю.

Но пока все, что у него имелось — это маленькая каморка и тихие мамины колыбельные.

В школе над ним смеялись — и из-за мешковатой одежды, и оттого, что он не мог дать сдачи.

— Ну же, сынок, — говорила мама, качая головой. — Иди же ко мне. Я подую, и все непременно пройдет.

И он клал голову на ее колени, и боль действительно затихала. «Это волшебство», — говорила мама, смеясь, и он смеялся тоже. Пока она не прикладывала палец к губам:

— Тс-с, ты же знаешь, нельзя так громко, сынок...

И он послушно замирал, как испуганный котёнок, под ее руками. Нельзя смеяться. Иначе их услышат. Найдут.

Как случилось с мамой Энтони. Он тоже появлялся в школе в таком виде, что учителя бледнели.

А потом... Он что-то сказал. Слишком громко сказал, и не тому человеку. И маму Энтони забрали. И самого Энтони тоже — как говорили, в приют. Мама Энтони продавала какую-то отраву, и это плохо, но сам Энтони-то в чем виноват?

Он посмотрел на свою маму снизу вверх.

Она улыбнулась ему. Но лицо ее было иссиня-бледным, а под глазами залегли темные круги. И как он раньше не замечал?

— Ты пьешь таблетки? — спросил он строго, приподнимаясь на локтях. — Или другую отраву?

Мама отвела взгляд — слишком поспешно.

— Ты же знаешь, что нет.

Но этого было недостаточно.

— Тебя не заберут? — спросил он требовательно. — Маму Энтони вот забрали.

— Я никуда не денусь, сынок, — сказала мама примирительно и похлопала по одеялу рукой. — Иди сюда. Хочешь, расскажу сказку?

— Я уже не маленький, — упрямо буркнул он, но все-таки лег рядом.

Мама тихо произнесла:

— Мистер и миссис Дурсль проживали в доме номер четыре по Тисовой улице и всегда с гордостью заявляли, что они, слава богу, абсолютно нормальные люди...

Мальчик улыбнулся. Эта сказка ему никогда не надоедала.

* * *

Мир расплывался на зеленый и прозрачно-алый, с металлическим привкусом во рту.

Пирс и компания были сегодня особенно настойчивы, они не уйдут, пока не увидят, что он проиграл.

Мама говорила, что труса видно по глазам. Поэтому он на всякий случай зажмурился покрепче.

Удар.

— Что, пожалуешься мамочке?

Еще удар.

— Ах да, у тебя же ее нет. Твоей никчемной мамочки.

Еще удар.

— Папа говорил, и его отец был просто бездельником.

Он чувствовал, как внутри собирается горячий комок. Как будто под ложечкой поселился дракон.

Пламя внутри росло, становилось все более осязаемым, горячим, распирало ребра, приподнимало легкие.

Вот сейчас...

Из глаз брызнули жгучие слезы.

* * *

— Я же не могу привести сюда всех, чтобы показать, что ты у меня есть? — спросил он, шмыгнув носом.

Мама сидела на своем обыкновенном месте, поджав ноги. Она взглянула на него и вздохнула — пожалуй, чуточку грустно:

— Это было бы глупо, привести такую большую толпу вредных школьников в такую маленькую каморку.

— Я знаю, но, мам...

— Мам? С кем это ты тут разговариваешь?!

Дверь распахнулась. На пороге стояла, загораживая последние остатки света, разгневанная тетя Петунья.

— Твоя мать погибла в автокатастрофе, — крикнула она. — Запомни это хорошенько, тебе ясно?

Хлопнула дверь. Громко, как пистолетный выстрел.

— Я же просила тебя — потише, — сердито сказала мама. — Туни... Твоя тетя не любит волшебства.

— А то, что я тебя вижу — это волшебство?

Мама вздохнула.

— Да. Только немного грустное. Итак, что там с нашей сказкой?

— Мистер и миссис Дурсль весьма неодобрительно относились к любым странностям, загадкам и прочей ерунде... — подсказал Гарри.

— Хотя обыкновенно предпочитали вовсе их не замечать.