Молчание (джен)

В Песьей яме не раз спрашивали Корво Аттано, почему он так мало говорит.

Любопытствовала в основном конечно прислуга, пару раз задавал вопрос Пьеро — вскользь правда, он-то предпочитал сам говорить по большей части…

Непосредственно заговорщикам было очень мало дела до того, говорит ли их главное орудие вообще — людей ликвидирует, и хорошо, — но остальным было интересно.

Единственный, кто ни разу не спросил — был старый лодочник Самюэль.

Один раз он присутствовал, когда этот вопрос задал Уоллес — так вышло, что они втроем сидели за барной стойкой паба: Корво и Самюэль только вернулись, и Уоллес по указанию Хэвлока угощал их выпивкой.

Когда прозвучал вопрос, Самюэль только перевел взгляд с Уоллеса на Корво — тот привычно пожал плечами, — и коротко вздохнул, утыкаясь в свою кружку эля.

Лодочник, пожалуй, был единственный, кто понимал, почему так мало и неохотно говорит человек, потерявший все. Когда-то сам Бечворт ушел в море, так же потеряв очень многое, и вероятно именно поэтому немой, безгласый крик лорда-защитника был слышен только ему.

«А о чем говорить-то?» со временем все чаще хотелось в ответ на все вопросы спросить Корво.

«О крови любимой женщины на руках? О крике дочери, звенящем в ушах? О бесконечной черноте глаз Чужого?»

Лорд-защитник предпочитал молча пожимать плечами.

Так и жил.

Пожимал плечами, кивал, разводил руками, когда смог вернуть Эмили — изредка начал еще и улыбаться, коротко и быстро.

Он и до смерти Джессамины не отличался особой говорливостью — обходился короткими фразами по существу, — а после и вовсе в молчание спрятался как в кокон.

Это стало его защитой и выражением боли одновременно.

Ненависти он, как ни странно, не чувствовал. Отчаяние, тоску, но не ненависть.

Ни к Дауду, который в своем равнодушии был всего лишь таким же орудием в руках, как сам Корво, ни к самодуру Берроузу, который сам своим честолюбием подписал себе приговор.

Бесконечное одиночество и боль от потери — все что ощущал Корво Аттано с момента, когда Джессамина Колдуин последний раз вздохнула на его руках.

Если бы не Эмили, он скорее всего и не пошел бы за лоялистами из камеры смертника в Колдридже — зачем и куда? Бороться за мир, на который глубоко наплевать?

До справедливости Аттано не было никакого дела. До заговорщиков и их планов — тем более. Фантазии и ожидания черноглазого бога волновали еще меньше.

Мир мог говорить про Корво Аттано что угодно — ему было все равно.

Когда забирают почти все то важное, что есть в жизни, то и смысла в ней почти не остается. И все что держало в мире лорда-защитника — это Эмили Колдуин.

Его маленькая девочка, которая так нуждалась в отце и защитнике.

Жизнь при дворе научила Корво неплохо разбираться в людях — статус лорда-защитника обязывал, — а после появления на руке метки и вовсе стал видеть всех насквозь.

Подлый и кровожадный Хэвлок, мстительный Пендлтон, язвительный Мартин — все они преследовали свои цели, и, попадись им кто-то другой, не Корво, они точно так же улыбались бы и жали ему руки.

Аттано сразу понимал, чем все кончится. Предугадать их «коварные» планы было не трудно — и яд в стакане совсем не стал неожиданностью.

Неожиданностью стало то, как открыто они ему его предложили, а еще почему-то реакция Самюэля, его желание помочь.

Корво знал, что лодочник ему симпатизирует, но не ожидал, что до противостояния лоялистам, а Самюэль решил рисковать по той же причине, по какой никогда не спрашивал, почему Корво молчит.

Лоялисты смеялись, подливая яда в бокал Корво.

Корво молчал.