Дом у воды (гет)

Вода была холодной до ломоты в пальцах — на пересечении улиц опять что-то чинили, раскопали траншею и перекладывали трубы. В глубокой влажной яме, словно личинки, копошились люди в касках. Я видела это, когда ходила за продуктами вчера днём. Скрипнул завинченный кран, водоворот исчез внутри слива, и я подняла глаза. Из глубины зеркала на меня смотрела я сама: бледное, непонятного возраста лицо на сером фоне из кафеля. Я провела рукой по волосам, разбирая пряди, и окинула бесфокусным взглядом собственное отражение. Придвинулась ближе, потрогала кончиком языка красноватую трещину в уголке рта. Витамина А, что ли, не хватает? Думать о том, чего ещё мне не хватает, не хотелось. 

Оно вообще полезно — не думать. 

Зеркало подернулось рябью под моим дыханием.

Скоро Саске проснётся, пора готовить завтрак. Я погасила свет в ванной и ступила в коридор — в одиночество пустого дома. В утро, лишенное солнца, окрашенное в тоску.

Всюду меня окружали дерево, бумага и стекло. Дерево колонн и полов, что скрипело в непогоду. Бумага тонких шуршащих сёдзи и та бумага, в которую заворачивают покупки в лавке через дорогу. Стекла, что каждый день начинали предвечерне темнеть, и зеркало, в которое я смотрелась минуту назад. Зеркало — тоже стекло. Стекло, о которое так легко порезаться.

Существование внутри кланового дома мало чем отличалось от существования внутри ящика, со всех сторон окруженного сотней таких же типовых ящиков, идентичных до последнего угла в планировке — здесь, внутри квартала, куда нас всех согнали. Неизменные пять ступеней крыльца, одинаковые колокольчики над входом — от дома к дому отличается только цвет ленты. Гудящее в стенах электричество.

Хлопья, сыплющиеся на дно тарелки с картонным звуком, и пастеризованное молоко из тетрапака с улыбающимся фермером — таким же ненастоящим, как и всё вокруг.

Почти таким же ненастоящим, как я.

Дочь Учиха, жена Учиха и мать Учиха.

Продукт своего клана.

Дерево разделочный доски было шероховатым на ощупь, выскобленным досветла. Полоска бумажного полотенца мялась в пальцах, впитывая влагу. Сквозь стекло я могла видеть жизнь снаружи, непрестанное мельканье людей и повозок; могла наблюдать за спаррингом на заднем дворе и смотреть, как из моего старшего сына делают шиноби и наследника главы. Я так и не приучила себя не вздрагивать от каждого вскрика и удара о землю. 

«Тренируйся, развивай свой потенциал, чтобы оправдать ожидания родителей, чтобы не опозорить свой клан. Чтобы вся деревня знала, кто ты и откуда».

Моим щекам стало больно от улыбки: знакомо. Нам всем говорят нечто подобное, с самого детства. Мне тоже говорили.

«Кровь Учиха в тебе особенно сильна».

«Твои умения на должном уровне».

«Твой шаринган показывает хорошие результаты».

«Твоё тело развито в соответствии с возрастом и способно рожать здоровых, крепких детей нашему клану».

У Учиха всегда всё оценивалось с точки зрения полезности, сведено к ряду показателей, сухим бездушным строчкам на бумаге.

Максимум конкретики, минимум чувств.

Кого волнует, что ты думаешь, чего и кого хочешь, когда твоя судьба предрешена с рождения? Когда старейшины уже вписали твое имя и нескольких других имен напротив твоего в одну из толстых генеалогических книг, передававшихся из поколения в поколение ещё задолго до того, как была основана Коноха. Кропотливый учёт, увековеченные на бумаге связи. Задокументированные жизни.

Когда ты всего лишь подшивка в архиве, а планы на тебя выстроены заранее — возможность для маневра исчезающе мала. Пространство вариантов сужено до размеров точки. 

Троюродный брат, сжавший ладонь на твоём бедре во время последней совместной тренировки, никогда не станет тебе мужем. Милый сосед-одногодка из дома напротив никогда не станет твоим мужем, потому что его кровь слаба и разбавлена мимолетной интрижкой кого-то там, в каком-то колене. Парень, с которым у тебя был первый поцелуй, который нравился тебе ещё с академии, никогда не станет твоим мужем, ведь, будучи Учиха, к своим годам он так и не смог пробудить шаринган.

Про не-Учиха даже думать не стоит. Вернее, думать-то можно, но это так же бесполезно, как пытаться идти по воде без чакры.

Кто-то неудачно переболел коклюшем в детстве — сморщенная треморная рука без колебаний вычеркнет его имя из списка, и отныне у тебя на один подходящий вариант меньше.

Кто-то сорвался с обрыва во время экзамена и расшибся о камни, расквасив себе мозги — ещё одна жирная зачеркивающая линия напротив тебя.

Предопределение — безжалостная штука.

Спустя полгода, как мне исполнилось двадцать, старейшины пригласили меня на разговор. До сих пор хорошо помню тот день: жуткий холод, ни проблеска солнца. Мороз прихватывал всё сильней, целый квартал застыл, превратившись в ломкое стеклянное кружево. Мать велела мне одеться в простую светло-жемчужную юкату с широким поясом, говорить, только когда ко мне обращаются, и во всем соглашаться.

В закрытой комнате, больше напоминающей склеп, пахло камфорой и горьким соком лилий. Уважаемые люди задавали мне странные вопросы вроде тех, что задают на медосмотре врачи: регулярный ли у меня цикл, случались ли травмы живота и болезни репродуктивных органов, сколько половых партнеров и прерванных беременностей у меня было. Я искренне недоумевала, зачем они об этом спрашивают: моя распахнутая медицинская карта лежала прямо перед ними на столе — светлые страницы, темно-алая обложка — как кусок разделанной плоти на алтаре жертвоприношений. Старейшин, препарировавших меня с дотошностью и клановым перфекционизмом, свойственным лишь лучшим из Учиха, мои профессиональные достижения и успехи в ремесле ниндзя, казалось, почти не интересовали. Не интересовал их и мой недавно обретенный ранг джонина, которым я жутко гордилась.

Их интересовало только одно.

Учиха Фугаку был старше меня всего на пять лет, но в свои годы уже готовился занять пост капитана военной полиции, что сделало бы его самым молодым капитаном в истории и первым претендентом на место главы. Если бы у него получилось, ему в кратчайшие сроки понадобилась бы жена. Чем выше должность, тем тяжелее груз ответственности, тем больше ожиданий, которые ты должен оправдывать. Мне, воспитанной в клане и для клана, это было вполне понятно.

«Ваш брак весьма желателен. Время подходящее, тянуть с замужеством бессмысленно, лучшей кандидатуры для вас всё равно не будет», — достаточно прямолинейно сказали мне тогда.

По моим коленям скользнула слабая дрожь.

Мне доводилось видеть Фугаку всего несколько раз, одного, но чаще — в компании старших парней. Синий вечер, гирлянда зажженных фонариков под навесом забегаловки, теплый оранжевый блик на широком бесстрастном лице — моё последнее воспоминание трехмесячной давности о нём. Даже будучи в окружении других шиноби, посреди гомона, веселья и пьянки, он казался суровым и замкнутым. Был немногословен, мало говорил о себе, мало говорил в принципе. Не трепался попусту. А то, что говорил — исключительно по делу.

Мы с девчонками тогда сидели за стойкой чуть поодаль — отмечали череду побед на фронте, успешное завершение совместной миссии, — в моей груди растекалось легкое алкогольное тепло, щеки припекало, от смеха перехватывало дыхание. Между собой мы болтали о чём угодно, только не о парнях и мужьях. Не о мужчинах.

В тот день он мазнул по мне коротким, безоценочным, ничего не значащим взглядом и медленно отхлебнул сётю. Высокий, хорошо сложенный парень — массивные плечи, здоровые смуглые руки, грубоватые пальцы с квадратными костяшками. Сын военного фельдшера, простые скучные гены, неидеальная родословная, запятнанная слабым ментальным здоровьем. Упорство, выдающиеся аналитические способности, блестящие перспективы на службе. Лучший в своем выпуске. Его досье наверняка выглядело безукоризненным, карьера шла вверх так стремительно, что слухам об этом было трудно верить. Про таких говорят «видный». Про таких вообще много чего говорят…

Я не знала его — совсем. Мы даже не разговаривали ни разу, ни единого слова за всё время. Фугаку наверняка был мечтой многих девушек в клане и за его пределами, но брак с ним отчего-то предложили именно мне. Мать всегда твердила, что мы с сестрами особенные. До сегодняшнего дня я не понимала, почему. Поговаривали, наша ветвь уходила корнями далеко в прошлое, к темным древним истокам Учиха, во времена, о которых почти не сохранилось записей. Кто-то считал нашу линию прямыми потомками Учиха Изуны — всего лишь старая семейная байка, полуправда-полуложь, которую так любили обсасывать на застольях. Прилипчивая сплетня, клеймо, от которого не отделаться.

Порочная, сильная, слабая кровь — весьма туманный повод для гордости, жалкий способ поднять собственную значимость среди соклановцев, которым, однако, не гнушались мои кузены.

Пустышка и выдумка, думала я. 

Видимо, старейшины считали иначе.

Мне велели стать женой этого мужчины и разделить с ним постель. Зачать от него, выносить и родить его детей — столько, сколько он захочет. Столько, сколько позволит моё здоровье.

Я внимала скрипучим старческим голосам и ощущала слабое колебание внутри себя — как будто кто-то медленно дул на пламя, на крохотный огонек моей души; тот шипел, трепетал и боролся под напором дуновения.

Мать наказывала мне не перечить, и я не имела права ослушаться.

Подруги поздравляли и без конца повторяли, как мне повезло с ним, а ему — со мной, какой красивой и сильной парой мы будем. Помогали готовить наряд для скорой церемонии бракосочетания, перебирали со мной в магазине ткани и скользкие, словно змеи, атласные ленты. Всюду, где мне случалось появиться, за мной, как паутина, тянулись любопытные взгляды. По кварталу блуждал гаденький слушок, дескать, я от него понесла — это действительно объяснило бы странную спешку со свадьбой посреди зимы. Но я не была беременна. Я даже знакома с ним не была. 

Внутри меня теплела робкая надежда, что всё сложится само собой, как-нибудь. Что мы поладим, что он полюбит меня, а я — его. Что всё у нас и впрямь получится, пусть не сразу, но получится — так же, как когда-то получилось у моих отца и матери, как получилось у старшей сестры и её мужа.

Мне было двадцать. Я любила мечтать.

Нас представили друг другу примерно за неделю до назначенной даты: Фугаку пришел в наш дом со своими родителями — формальный визит, дань клановым традициям. Тогда нам разрешили недолго побыть наедине в моей комнате, «присмотреться» друг к другу. Задвинутые сёдзи, белизна собранного футона у стены, чужая чакра на моей территории. Из гостеприимства и желания показать себя хорошей хозяйкой я предложила чай, как будто этого чая недостаточно было выпито за столом в гостиной. Фугаку коротко, достаточно вежливо отказался. Повисла неловкая давящая пауза, пустые секунды тишины. Я правда понятия не имела, о чём с ним говорить, и он тоже не спешил начинать разговор: сидел передо мной неподвижной глыбой, тень от него вытянулась на полу, длинная, чёрная, густая, как забродивший соевый соус. Массивные запястья расслабленно лежали на коленях. Мне представилось, как он совсем скоро, вот так же без слов коснется моего тела этими большими грубоватыми руками — и меня целиком, с головой окунуло в жар и дрожь.

После свадьбы мои вещи перенесли в новое место — просторный одноэтажный дом в традиционном стиле, стоявший на соседней от полицейского участка улице. Служебный, разумеется: к тому моменту Фугаку как раз вступил в должность капитана, и ему, отныне семейному человеку, полагалось собственное жильё.

Потрепанный односпальный футон, на котором я спала с десяти лет, остался в родительском доме и достался младшей сестре — мне он был больше ни к чему.

Здешние комнаты пахли пыльным зимним солнцем, влажностью уборки, рисовой бумагой и свежими татами. По углам застывали вечерние тени, клубилось молчание. Мне было… странно тут находиться. Не верилось, что это навсегда. Что-то тяготело надо мной — мертвая тишина и та невидимая ядовитая пыль, что вздымалась вокруг. Пыль, которую не смахнуть ни одной тряпкой. Земля и пепел.

От черепаховых гребней и тяжелых канзаши, державших причёску, болела голова и чесались корни.

Когда на улице стемнело, Фугаку отвёл меня в спальню и с шорохом задвинул за собой сёдзи. Бесшумно приблизился со спины, помог развязать кимоно — крупными сухими руками, только на вид неповоротливыми, разделался со сложным узлом оби — и запустил ладонь под несколько слоёв гладкой ткани, касаясь моего тела. Я сглотнула, не пытаясь отстраниться.

— Подожди, — шепнула я тогда, не открывая глаз.

Пальцы под моим одеянием замерли в нерешительности.

— Что не так? — тихим низким голосом спросил он прямо над моим ухом. Незнакомый, абсолютно чужой мне человек, здесь, в сумраке пустой необжитой комнаты. 

— Мы не можем.

— Это почему? Я твой муж.

— Мы даже толком не говорили…

Он помолчал. Глухо, едва слышно усмехнулся, не убирая своего прикосновения:

— Ну, говори. 

Вжался лицом мне в шею и продолжил раздевать меня.

Его руки смяли мою грудь сквозь шёлк нагадзюбана и медленно двинулись вниз по телу — так, будто ему это было целиком позволено. Так, словно я ему принадлежала.

Мысли превратились в хаотичный туман. В изголовье постели горела свеча: огонек дрожал, и моя тень билась на бумажной стене — словно оживший рисунок тушью, рвущийся прочь. Однажды мне приходилось видеть такое дзюцу…

— Я… не готова, — облизнув губы, выговорила я, пока не стало слишком поздно.

Фугаку бросил попытки сладить с моим кимоно и грубовато надавил мне на плечо, заставив опуститься коленями на футон, а сам прижался со спины, навис сзади — тяжелый и возбужденный.

— Может, в таком случае, мне стоит вернуть тебя назад?

Я кое-как вывернулась из его объятий и отползла, тщетно пытаясь запахнуться в слои скользкой ткани.

— Я пошутил, Микото. — Ледяные пальцы сомкнулись вокруг моей щиколотки, когда я резко оглянулась, чтобы… чтобы что? Дать отпор? Посмотреть на него? Чего бы я ни хотела этим добиться, он как минимум удивился, увидев мой шаринган. — Это просто шутка. Перестань, Микото. Иди сюда.

Он подтащил меня к себе — с такой легкостью, точно фигурку сёги двигал с клетку на клетку. В висках застучало, из-за упругого биения крови в голове чужой голос ощущался далёким и размытым. Звуки утратили чёткость, слова потеряли смысл, осталось только лицо мужа перед моими глазами — замедленные во времени черты, жесткие рубленые линии, темный прищур глаз и суровые складки у рта. Призма дзюцу убила в нём всё наносное: он больше не казался мне кем-то даже отдаленно приятным, возвышался надо мной, здоровенный и зловещий в этом своем черном, задернутом наглухо кимоно. Хотел меня. Имел на это право.

— Я знаю, что ты девственница. Видел твою медкарту, — его голос обволакивал незримой смирительной рубашкой, заставлял застыть на месте. Шероховатые пальцы переместились выше, оплели и сдавили колено. — Не бойся, я всему тебя научу. Покажу, как надо.

— Что?.. — до меня начало доходить.

Он видел мою медкарту? Какого чёрта?

В голове щелкнуло: сын фельдшера. Ясно.

Ясно ничего, на самом деле, не было. Потому что информация такого рода строго засекречена, а то, что он сделал — незаконно.

В тот момент часть меня уже понимала: он знает обо мне всё.

— Боли не будет. Обещаю.

— Я не лягу с тобой, — высоким надтреснутым тоном ответила я тогда, дрожа от унижения и обиды, глядя прямо ему в глаза. Страшные глаза, если так подумать: за их прохладным магнетизмом как-то интуитивно угадывалась опасность. Они словно кричали «не подходи!» и одновременно звали сделать шаг навстречу. — Сегодня — уж точно.

Ещё никогда в жизни я не видела, чтобы кто-то настолько резко менялся в лице: его выражение перекроилось буквально в секунду, точно Фугаку сбросил старую надоевшую маску и мгновенно заменил её новой — неподвижной, свирепой и отрешенной.

Он не стал тогда настаивать, не стал брать меня силой, хотя мог — он действительно мог, об этом я узнала позже, — без единого слова поднялся, расправив плечи, и просто отступил, смешался с темнотой.

В тот раз — да.

Потянулись дни замужества, мало отличавшиеся от того, что было для меня привычным. Я сутками пропадала на миссиях, Фугаку безвылазно торчал в участке, приходил под утро, пахнущий потом, кровью и насилием, со звенящим напряжением во всем теле, с холодной невыплеснутой злобой в руках. Гремел дверцей холодильника, разводил огонь на плите одной своей чакрой, молча поглощал разогретый ужин; по выходным замыкался в себе, особо ничем не делился, на вопросы отвечал односложно и нехотя, мало интересовался моей жизнью и занятиями. Мало интересовался мною.

Словно обиду в душе затаил.

До меня доходили слухи о его методах в работе. О его жестокости, о том, как он буквально выбивает признательные показания из заключенных. Память одну за другой подкидывала мне картинки: длинные отстриженные ленты бинтов, свежие тёмные капли на плитке в ванной; костяшки, просвечивающие красным под обмоткой.

Я не имела возможности познакомиться с Фугаку раньше, не могла знать наверняка, всегда ли он был таким или же это новая должность тонким ярким лакмусом проявила в нём всё самое худшее, свойственное его натуре.

Всё это казалось неважным. Со дня на день мне предстояло отбыть на войну.

Мы не спали. К моему облегчению, он больше не пытался повторить: ложился со мной в одну постель в серой утренней тишине, но даже не касался меня — точно наказывал за непослушание и гордыню, за то, что отвергла его в нашу первую ночь.

Это длилось около двух месяцев. Ровно до того самого вечера, когда он вернулся домой раньше обычного, стащил меня с кресла и повалил на пол — горячими раскрытыми губами ткнулся под челюсть, в шею, между ключиц в вырезе. Пьяный и взвинченный до предела. За его спиной светился раскаленный диск — стеклянная верхушка торшера, под которым я только что читала. В голове разрастался электрический гул.

— Хочу тебя, — прошептал Фугаку мне в волосы: незамысловатый узел на них распустился, темная волна хлынула на татами.

Я положила ладони ему на плечи. Аккуратно надавила, пытаясь высвободиться:

— Думаю, сперва тебе нужно протрезветь, — как можно мягче сказала я.

Он оттолкнул мои руки небрежным, почти расслабленным движением, опустился ниже — и я ощутила его губы на своей груди. Его губы и перегоревший спиртовой запах. Сквозь ткань прикосновение вышло смазанным: жесткая кожа, тепло дыхания и нетерпение.

— Я устал, Микото. Мне некогда тебя уговаривать, — сказал он, задирая на мне платье, прижимаясь бедрами между моих ног.

От ужаса меня словно приморозило к месту. Моё тело привыкло бороться, должно было бороться, но какая-то его часть уже тогда была сломана: внутри лишь что-то дрожало от бессилия и отчаяния. Слабый треск пламени, которое вот-вот станет дымом.

Я догадывалась, что однажды это случится. 

Я не была готова. Наверное, Фугаку действительно знал обо мне всё. Знал, что я никогда не буду готова. Пока он — это он.

— Отпусти.

Он посмотрел на меня сверху вниз: в потерявших радужку, ставших полностью черными глазах читалась жажда разорвать на куски, поглотить, сделать частью себя. 

Он был моим мужем. Я боялась его.

— Ты сама пришла в мой дом, — у него был очень спокойный, вкрадчивый голос, почти что ласковый. Такими голосами обычно с детьми разговаривают. — Сама. По своей воле. Думаешь, я теперь тебя куда-то отпущу?

Прикосновение большой руки между ног, напирающие, жадные пальцы. Я дернулась прочь.

— Фугаку. Пожалуйста.

В его взгляде сверкнула холодная ярость. Как тогда.

— Ложись, — велел он.

Гром моего сердца под горлом, разорванный свет вокруг сплошной черноты — на том месте, где только что было его лицо.

— Ляг, я сказал.

Что-то пригвоздило меня к полу, прижало так, что жалобно хрустнул тростник под спиной. Всё моё тело затекло, в нем заклубилась темная, дымная тяжесть.

«Гендзюцу», — вяло подумала я. Лучше бы он и впрямь использовал на мне шаринган, так было бы проще.

— Им нужен результат, — голос Фугаку доносился откуда-то с потолка. В тот момент я ничего перед собой не видела. — Они хотят, чтобы я сделал тебе ребенка.

— Извини, — добавил голос совсем тихо.

«Извини».

Вот так вот. Как будто простого «извини» было достаточно, чтобы всё исправить.

Он толкался в моё почти сухое, не готовое к ласкам тело — смоченный одной лишь слюной. Ноющая боль накатывала волнами, как от движения клинка в сквозной ране, отдавалась под ребрами.

Мои колени дрожали, моим щекам было мокро, мне было так холодно — изнутри. Как будто в грудную клетку ледышку сунули. Его жетон покачивался прямо перед моими глазами, ударялся о переносицу; он наклонялся ниже, целуя меня в скулу, во влажное бьющееся веко — и прохладная цепочка скользила по моим губам стальными звеньями.

От бумажных стен отражались звуки. Моё сорванное дыхание, его стоны, сухой тростниковый шорох татами. Треск моей жалкой сломанной жизни. Белый шум моей агонии.

Когда Фугаку закончил, он погладил меня по щеке ссаженными костяшками. Его грудь блестела от пота, он всё ещё был глубоко внутри меня, его чакра была внутри меня - растекалась жидким теплом.

Меня знобило. Трясло так, что стучали зубы.

— Тише. Всё будет хорошо, — проговорил он. — Только не отталкивай меня больше, ладно?

Он солгал мне тогда, как лгал много раз после. Потому что хорошо так и не стало.

Из деревни меня больше не выпускали. Не знаю, было ли это решением старейшин или Фугаку подключил свои связи со стороны отца, но миссий выше ранга С мне больше не предлагали. В моей карточке отныне синел штамп «ограниченно годна» — что бы это ни значило.

Мой отряд был вынужден отбыть на фронт без меня. Спустя двадцать два дня я узнала, что все они погибли, и без конца задавалась вопросом, могло ли всё сложиться иначе, будь я тогда с ними. Вскрытие показало, что нет: их сварило заживо в кислотном тумане. Несмотря на то, что муж был против, меня все же вызвали на опознание: от лиц моих подруг ничего не осталось, на их месте был лишь цветистый студень, пузырящееся месиво; сжиженная кожа отходила от костей вместе с мясом, у одной из девчонок — вывернулась и сползла с ног на манер чулок.

Они умерли за Коноху, а я была всё ещё жива. Зачем-то.

— Больше не хочу, чтобы ты ходила на задания, это ставит под угрозу твою будущую беременность, — сказал Фугаку, заправляя влажную после душа прядь мне за ухо. 

Его сперма скопилась в моем нижнем белье, скользкая ткань липла к коже: он кончал в меня каждый раз и потом подолгу не давал подниматься с постели. Я лежала щекой на его груди, слушала, как бьётся его сердце. Ненавидела себя за это.

— Есть хорошее место, — помолчав, добавил он. — Я договорился.

Хорошее место оказалось архивом. Моя карьера встала на паузу, конца которой не просматривалось даже в отдаленной перспективе. Моё высокое звание джонина отныне ничего не значило, мои успехи и победы превратились в пыль. Всё моё существование свелось к одному — к роли жены и будущей матери. Функции, и только.

У меня было много времени, чтобы изучать древние свитки и записи. Много времени, чтобы думать. Плести циновки или корзины, читать и вышивать — в основном, клановую символику. Мягкие мотки белых и красных нитей, затупившаяся игла в моих пальцах. Мне долго не удавалось развидеть в этой игле короткий сенбон — стежки ложились криво, изнанка вышивки была далека от идеала, — в минуты молчаливого отчаяния так и подмывало провернуть эту иглу на пальцах и метнуть в стену. Куда подальше, только чтобы больше не заниматься этой декоративной ерундой. Самой не быть ею.

Меня растили куноичи, я была куноичи. Никто не предупредил, что моя прежняя жизнь закончится в какие-то ничтожные двадцать-с-небольшим.

Одиночество пустого, неуютного дома вскоре стало для меня обыденностью. Я больше не гадала о том, что будет. Ничего не планировала, ни о каких последствиях не задумывалась. Жила сегодняшним днем, понимая, что постепенно глупею и мельчаю. Но и счастья всё не прибывало.

Это повторялось почти каждую ночь — гораздо чаще, чем было нужно, чтобы завести ребенка. Он входил в меня, толкался бедрами, горячо дышал за ухом, и боль — никчемная, непрошенная боль — возвращалась снова. 

Я ощущала себя болтающейся на волнах, подхваченной течением, выброшенной на берег с приливом. Вода била моё тело о камни и отступала, унося прочь кровь и слёзы.

Оставляла от меня пустую человеческую оболочку, умирающую на хрустком песке.

Мать и старшая сестра говорили, что когда-нибудь станет легче, что однажды всё закончится. Что я привыкну. Но я знала, что это просто ещё одна ложь. Моя боль утихнет в тот момент, когда большая вода заберет меня окончательно, сомкнется над головой и похоронит на дне — меня (то, что от меня осталось), потяжелевшую от веса нежеланного плода в моём чреве, от привязанных к шее и рассованных по карманам камней. 

Я была дочерью Учиха, женой Учиха и будущей матерью Учиха, но больше не была собой. Словно раньше в моей груди горел огонь, который внезапно погас, и я осталась одна в темноте.

— Я больше не хочу этого, — сказала я однажды. На мне было мало одежды и слишком много его прикосновений. Его рук. Нити шрамов, мозоли от оружия, стесанные в драке квадратные костяшки. Запах свернувшейся крови. Меня укачивало и мутило. В моих глазах стояла вода. — Ничего не хочу.

Фугаку долго молчал и рассматривал меня неподвижным паучьим взглядом. Взглядом, за которым прятался очень расчетливый разум.

— А как ты хочешь? — наконец, поинтересовался он. У него знакомо заблестели глаза, рот превратился в суровую линию. — Развода тебе никто не даст.

— Есть закон, — возразила я, проглотив горький ком немоты в горле.

Он протянул руку и погладил меня большим пальцем по виску. Я вся сжалась под его ладонью. Лучше бы он меня ударил.

— Я и есть закон, — Фугаку говорил спокойно, почти что нежно, а под внешним шёлком голоса всё равно проступала ледяная сталь. — Сделаешь что-то с моим ребенком или опозоришь меня своим побегом — я найду тебя, сниму с тебя любое хенге, под которым ты спрячешься, и убью людей, которые по собственной глупости дадут тебе укрытие. А потом я верну тебя в клан, верну тебя домой и отрежу тебе руку за предательство. Мне будет жаль это делать, ведь я правда люблю тебя и твои руки, — он улыбнулся холодной, неприятной улыбкой, и в тот момент мне больше всего на свете хотелось метнуть кунай ему в голову, заставить его замолчать…

Отрежь он мне руку, это означало бы, что я больше никогда не смогу складывать печати и использовать чакру. Не смогу быть ниндзя. И тогда всё для меня будет кончено — по-настоящему.

— Куда вообще ты собралась? — спросил он, внезапно перестав улыбаться. — Теперь, когда все в деревне знают, чья ты и кто тебя трахает.

Я попыталась сказать что-то ещё, но мне не хватало воздуха. Как будто камень, привязанный к моей шее, тянул меня ко дну.

Я устала бороться. Наверное, в глубине души я знала, что мне уже не выплыть. 

Влезать в засекреченные архивы — незаконно. Насиловать — незаконно. Угрожать расправой — незаконно. В детстве нас учили: когда случается что-то плохое или несправедливое, нельзя молчать, нужно обращаться за помощью, идти в полицию. Совет был бы просто блестящим, если бы не одно «но». 

— Ну так что? — прошептал Фугаку, тёплым дыханием касаясь моего уха. — Ты закончила? 

«Ты закончила?» — то же самое он спрашивал, когда спускал в меня, когда двигался во мне, замедляясь; когда его член истекал вязкой слизью у меня внутри — в моём парализованном, омертвевшем к ощущениям теле.

На самом деле Фугаку никогда не заботило, закончила ли я. Ему просто нравилось чувствовать надо мной власть.

Я сама была виновата. Сама себя так поставила, сама позволила так с собой обращаться. Не сумела себя отстоять, а когда заметила это — было уже слишком поздно.

Через неделю после нашей беседы я узнала, что беременна. В тот день я впервые порезалась. 

Муж был в бешенстве, ко мне почти сразу же приставили человека — чуунина из сенсоров. Человек держался неподалеку, когда я выходила из дома. Человек следовал за мной повсюду, в точности повторяя маршрут моих передвижений по Конохе. Человек часами сидел на дереве у меня во дворе и отслеживал колебания моей чакры, пока я запиралась в спальне или в ванной. Как-то раз я попыталась его окликнуть, завести разговор — он развернулся и молча растворился в тени сосен. Бесил меня просто до ужаса, до темноты в глазах. Видела его однажды вблизи: тупое лицо, взгляд без искры, без единого проблеска живого ума, полнейшая покорность приказам. 

Я даже имени его не знала. 

Так ли мы отличались теперь? Этого я не знала тоже.

Аппарат хрустнул и выплюнул бумажное полотно: какие-то числа, колючие ломаные линии графика. Ритм второго сердца, бьющегося во мне.

В кабинете пахло медицинским пластиком, шариками ваты и латексными перчатками. Скрипела по листу авторучка, на столе мигали электронные часы в зернистом сером корпусе, за окном на дереве сидел человек-функция с лицом, которое ничего не выражало. Чужое присутствие скрывали плотные жалюзи и навес из листвы, но он был там. Я чувствовала.

Кто-то невесомо тронул меня за плечо.

— У вас всё хорошо? — обратились ко мне.

Впервые за всё время я подняла взгляд.

Она смотрела прямо на меня. Легкие волнистые пряди у лица, большие сверкающие глаза за линзами очков. Тепло и участие.

«Я — здесь. Меня видят».

Я медленно кивнула.

— Точно? — спросила она тише. Мягче.

Маленькая неравнодушная медсестра, которая что-то обо мне знала.

Спальня, вспышки боли. Хриплое дыхание в такт толчкам — когда он говорит мне расслабиться, чтобы стало хорошо; когда он приподнимает меня, чтобы вновь сделать своей.

Не меня, нет. То, что от меня осталось.

Меня сильно пнули изнутри, вынуждая вернуться назад — в «сейчас», горько пахнущее больницей и состраданием. Всё это больше не имело значения теперь, когда во мне была вода — много воды и чужой чакры.

— Да, — сказала я, заставив себя улыбнуться. Погладила свой тугой живот, до сих пор ходящий ходуном, влажный и прохладный от геля. — Всё в порядке.

Раньше лгали мне, теперь — лгала я.

В начале лета родился мой сын. Долгие и тяжелые роды, осложненные обвитием пуповины. Много боли. Время, которое я совсем плохо помню. Зато хорошо помню ту странную смесь тоски и краткого малодушного облегчения, когда мне сказали, что этот ребенок для меня последний, что я больше не смогу иметь детей.

Спустя месяцы я поняла: едва ли это было способно хоть что-то изменить, ведь, несмотря на единогласные неутешительные прогнозы медиков, Фугаку нравилось пытаться.

— Отпусти меня.

Я лежала в его объятиях и смотрела в стену, перечеркнутую тенью рамы. За окном чернела глубокая ночь, его мерное дыхание жгло мне спину. 

— Не могу, — тихо проговорил он. Сглотнул, потёрся сухим ртом о мою шею, колкой двухдневной щетиной — о голое плечо. — Не хочу, чтобы ты куда-то уходила.

— Почему? — у меня дрожали губы. Голос тоже дрожал, и я правда не понимала, почему. — Я выполнила свой долг, родила тебе ребенка и больше родить не способна. От меня тебе не будет пользы, ты сам всё знаешь, ты был там со мной и слышал врачей. Что ещё ты от меня хочешь?

— Эти «врачи» тебя чуть не угробили, какая разница, что они говорят? Найдем других.

«Эти врачи спасли жизнь мне и твоему сыну», — подумала я, но вслух сказала другое:

— Я так больше не выдержу, Фугаку.

Его рука сильнее сдавила меня поперек груди. Горячая ватная тяжесть, под которой невозможно шелохнуться.

— Перестань, — прошептал он. Даже простая просьба из его уст звучала как завуалированный приказ. — Вот чего тебе не хватает? У тебя есть семья, наш сын. У тебя есть я. Что ещё тебе надо? Хочешь, сходим на источники, отдохнем. Ну?

В глазах защипало и помутилось от слёз. Я шмыгнула носом, слабо покачала головой на подушке:

— Не хочу. Ничего не хочу. Просто отпусти.

— Нет, — голос Фугаку внезапно стал жестким. — Ты поклялась мне. В храме, перед богами.

— Да к чёрту это всё!.. — вскричала я, отпихивая прочь его руку.

В соседней комнате тихо захныкал Итачи. Задребезжала кроватка: он наверняка уже поднялся. Стоял там, покачиваясь на нетвердых ножках, вцепившись в бортик — совсем один. Крошечный и тёплый ото сна.

Я хотела навсегда оставить его там, в темноте.

Я не могла.

От своих слов Фугаку не отказался: как только я перестала кормить грудью, к нам домой начали приходить люди. Надо мной шептали, к моему животу прикладывали светящиеся чакрой ладони, меня смотрели бьякуганом и окуривали целебными травами… чего только не было. Три года бесплодных попыток пролетели как во сне.

Сон закончился ранней осенью, тем зябким сентябрьским вечером, когда раздался стук в дверь и на пороге появилась она.

Я знала эту женщину. Её все знали. Одна из Саннинов, Принцесса Слизней — здесь, в моем доме, в моей гостиной.

Фугаку велел мне оставаться в комнате до тех пор, пока он за мной не придёт. Я бесшумно сдвинула в сторону створку сёдзи, села в проходе и слушала.

Разговор у них явно не клеился.

— С чего бы мне помогать такому как ты?

— Хотя бы с того, что твой двоюродный дед убил её прадеда.

Цунаде глухо закашлялась и рассмеялась. На полу жёлтым изрешеченным квадратом лежал электрический свет, по коридору тёк сигаретный дым. 

— Какая чушь, — выговорила она, отдышавшись. — У Изуны не было детей, это всем известно. 

— Тебе виднее, наверное, — заметил Фугаку совершенно спокойно. Сделал затяжку, выпустил дым и добавил, понизив голос: — Учитывая, что именно от твоего клана их бы и прятали в первую очередь. Будь это правдой, конечно.

— Бессмыслица, — фыркнула Цунаде. — Учиха и Сенджу убивали друг друга десятилетиями. С какой стати ты вообще решил, будто мне есть дело до событий вековой давности?

— А разве нет? — уточнил он. — Не хочу показаться грубым, но твое семейство действительно задолжало нам одну жизнь. Как минимум — одну.

Сквозь пространство и бумажные стены комнат я почувствовала яркий всплеск её чакры: раздражение и злость.

— Не дерзи мне. Ты забываешься.

— Я прав, и ты это знаешь, — Фугаку продолжал на неё давить. Он умел быть убедительным, когда хотел: немногословный и внимательный, не понимающий слова «нет». Я слишком хорошо изучила своего мужа за годы жизни с ним и знала, на что он способен. — В твоих силах вернуть этот долг. Восстановить баланс.

— Баланс, — хмыкнула Цунаде, постукивая ногтями по деревянному подлокотнику кресла. — Ты просишь не для неё, Учиха Фугаку. Ты просишь для себя.

— А есть разница?

Она затянулась в последний раз, раздавила окурок о стеклянное дно пепельницы и встала — я поняла это по скользкому шороху одеяния, по движению тени.

— Разница огромна.

— Я прошу для своей семьи, — твердо сказал Фугаку ей в спину. — Помоги, и я обещаю, что в долгу не останусь.

Тень замерла в проходе. Одежда издала длинный шуршащий звук, когда Цунаде обернулась и посмотрела на него.

— Жизнь за жизнь, так? — задумчиво протянула она и ненадолго замолчала, будто пыталась как следует распробовать эту мысль, дать себе время свыкнуться с нею. — Что ж. Будь по-твоему.

— Спасибо.

— И ещё, — мне послышалась тихая улыбка в её голосе. — Когда он родится, назови его в честь одного из Сарутоби. Порадуй старика.

— Как скажешь.

— У тебя славный сын, — сказала она позже, подворачивая рукава до самых локтей. Мы остались только вдвоем, комната цвела под зажженной лампой, и было тепло.

— Благодарю вас.

— Сколько ему, пять?

— Четыре года и три месяца, — мягко поправила я.

Белые волосы соскользнули с плеч Цунаде, когда она наклонилась надо мной, вытянувшейся на покрывале. Свет обрисовал её профиль, добавил красок спокойному лицу, положил гладкий маслянистый блик на губы, и я мимолетно удивилась тому, насколько красивой она на самом деле была.

Я запомнила её ладонь на своем животе: ровные бледные пальцы, яркие глянцевые пластины ногтей. Аккуратное проникающее касание её чакры.

— Вдохни как можно глубже, — велела она.

Я вдохнула — как перед долгим погружением на самое дно, — и мои легкие затопил тёплый молочный туман. 

«Останьтесь со мной. Пожалуйста, ещё немного», — хотела произнести я, но не сумела: там, где я оказалась, не было звука.

Она улыбнулась мне в последний раз — и всё исчезло.

Я родила в конце июля, ровно в срок: здоровый, крепкий мальчик весом чуть больше четырех килограммов. Фугаку сам выбрал для него имя: Саске — в честь отца Третьего. Я не стала перечить. К тому времени я уже забыла, каково это, быть в чем-то с ним несогласной.

Моему младшему сыну не успело исполниться и трех месяцев, когда на Коноху напал Девятихвостый.

В небе, черном от дыма, стоял гул — страшная заунывная нота, обещание скорой беды, предвестие смерти. Кровь, кислый запах ужаса, скрип лисьих когтей и битого стекла. Боль от впившихся в кожу щепок.

Я была джонином много лет назад, и моё тело всё ещё помнило это чувство. Я всё ещё помнила.

Я смотрела, как на горизонте разворачивался жаркий оранжевый шар: вокруг этого шара вздымался разноголосый крик, клубилась алая пыль, разлетались обломки крыш и стен, вокруг этого шара рождался хаос. У меня дома остался плачущий трехмесячный младенец. Грудь налилась, став каменной, и подтекала — молоко промочило водолазку насквозь.

— Держись рядом и не высовывайся, — бросил мне Фугаку через плечо. 

Его спина перегородила мне дорогу, углы завязанного протектора топорщились над темным затылком.

Он ринулся вперед по вспаханной когтями улице, между упавших деревьев и оседающих зданий. Он был быстр — я бежала изо всех сил, но не поспевала за ним, различала только сплошной мазок на месте его ног.

Прогремел взрыв — и всё вокруг перевернулось.

Когда я открыла глаза, Фугаку рядом со мной уже не было. В голове стоял сплошной плотный звон.

— Микото! — донеслось как из-под толщи воды.

Я резко обернулась на звук и увидела только торчащее из-под обломков предплечье, темно-коричневую от копоти кисть. Стесанные в мясо квадратные костяшки. Не помня себя от ужаса, я поползла туда на коленях.

— Дай мне руку!.. — прохрипел Фугаку из глубины завала.

Мой муж, отец моих детей.

Я могла оставить его там, и никто никогда не узнал бы об этом.

Я протянула ладонь сквозь град осколков и сжала его пальцы.

* * *

Колокольчик звенит — и я поднимаю голову вместе с рассеянным взглядом. Вокруг меня — хрупкое утро. Моё прозрачное, зыбкое «сейчас». Пространство, насквозь прошитое нитями солнца; мир, который оттаивает, оживает и снова наполняется звуком. 

В прихожей коротко хлопает дверь: Итачи возвращается с тренировки с отцом. Два тяжелых шага за его спиной — большая рука опускает на подставку дребезжащую связку ключей. За окном шумит сад, позади меня скрипят сёдзи, Саске шлёпает босыми ногами по коридору и зевает, потирая сонные глаза рукавом. 

Я всё ещё здесь. Я дома.

Где же ещё мне быть?