Удачной охоты (джен)

I pray to the hunter to spare us tonight,

I pray to the earth bones for the blessing of my fight,

I pray to the lady for keeping me save,

I pray to the lost souls to stand guard over my grave.

© Saltatio Mortis

Рыжий грешник чуть вздрагивает, когда позади хрустит сухая ветка, и тут же оглядывается, щёлкнув перезаряженным ружьём.

Рози цокает, хлопнув пегую ночную кобылу по шее, — не спугни, милая, — и, не моргая, пристально-оценивающе смотрит ему в лицо, пока палец выжидает на костяном курке изготовленной на заказ пищали. Может, и неплохо, что рядом нет отца, с которым Рози договорилась встретиться к исходу лунного дня на тракте Коллис Доминиум, — тот бы без промаха всадил в добычу две пули, в голову и пах, и лишь потом поинтересовался, откуда этот грешник вообще пришёл.

— Хашем, я ведь помню твоё прелестное личико. Ты Алистер, американец?

— Аластор, госпожа губернаторша.

— Тот красавец, с которым я виделась у ворот квартала, и который сказал, что я выгляжу как леди?

— А вы сказали, что я выгляжу как джентльмен… леди, — улыбается Аластор в по-своему очаровательной манере и элегантно переступает через подбитого оленя. Нет, пожалуй, для красавца он слишком тощ и жилист; каблуки его ботинок утопают во мху, на пальцах — следы от укусов, и в этих пальцах сжато кремневое ружьё.

— Пытаешься польстить? Я не в настроении. Сегодня ты загнал моего олешка, А-лис-тер, я первая прострелила ему печень, — учтиво напоминает Рози, качая стремя носком по-западному расшитого сапога, и целится грешнику в плечо: он правша, сначала нужно перебить сухожилие. — Будь так добр, соизволь отдать добычу мне.

— Смеётесь? Я выслеживал этого олешка два дня, я голоден, леди!

— Я тоже хочу есть, так что сожру заодно и твои потроха. Беги, да поживее, и благодари всевышнего, что сегодня я не взяла собак!

— Бежать? Ещё чего. Попросите меня ещё разок!

Рози щёлкает курком в насмешку над его гордыней: над лесом прокатывается эхо первого выстрела, кобыла ржёт, а Рози прижимается щекой к ложу пищали и целится уже в лоб. Обычно такие, — самоуверенные, наглые, снисходительные, — ползают на коленях, рыдают и молят о пощаде перед тем, как им расколют череп и вышибут ещё тёплые мозги.

Аластор не бежит, да и о пощаде молить не собирается, — всадив обе пули в палую листву под копытами, отшвырнув ружьё и рванувшись под вторую пулю, словно из хватки капкана, он подныривает под вставшую на дыбы кобылу, повисает на узде, дугой уперевшись в землю и взрыв её каблуком, как на пашне; Рози бьёт прикладом по его простреленному плечу, но Аластор, гортанно-зло вскрикнув, вцепляется в стремя с подолом платья после неумелой попытки запрыгнуть в седло, — хотел, поди, столкнуть! — а затем, когда Рози, вскрикнув и потеряв равновесие, соскальзывает, еле-еле удержавшись на своих двоих, — в локоть, по-звериному кусая за запястье.

Рози вскрикивает снова, теперь уже от возмущения, и награждает грешника пощёчиной: как он посмел укусить губернаторшу?

— Ах ты, пёс шелудивый!

Кобыла, заржав ещё громче, кидается прочь, и всё прежнее подобие любезности перерастает в незамысловатую некрасивую драку из-за добычи. Аластор и Рози сцепляются страстнее, чем муж с женой при соитии, — Рози бьёт его по щеке, запускает когти в волосы, норовит добраться до горла и вонзить зубы в кадык, Аластор тоже шлёпает её, некуртуазно сгребает, обхватив и сжав грудь, заламывает локоть, навалившись всем весом, — и вскоре Рози оказывается в ворохе листвы, а в лопатку впивается выступивший ребром корень.

— Моя взяла, леди, — облизывается Аластор, сев на её бёдра.

— Ты, мамзер, — скалит Рози клыки до дёсен, дыша полной грудью, — даже не слезешь с меня? Совсем-совсем не жалко бедную леди?

— «Бедную», как же! Может, это на меня вы охотились, а не на моего олешка?

Рози, раздражённая, уставшая и взмокшая, с привкусом железа во рту, лишь хихикает, запрокинув голову и высматривая испуганную кобылу подле корней столетнего дуба, — не настолько она голодна, чтобы грызть его жилы, и не настолько пока что рассержена, чтобы кричать отцу, который нынче охотится на милю ниже.

— Много чести, твой олешек не настолько костлявый. Слезь с меня, живо, чёртов мужлан.

Аластор не возбуждён физически, но он вжимает коленом подол платья в листву, — и Рози не без интереса ждёт, раздвинет ли Аластор этим коленом её ноги, задерёт ли обе юбки выше бёдер вместе с кружевом белья, расстегнёт ли ремень штанов: многие мужчины так делают, даже если женщина сопротивляется… почему, интересно, им это вообще нравится, помимо желания сломить норов гордячки? Что ж, хорошо, пусть рискнёт, — тогда Рози оседлает его сама, ещё раз ударит по лицу, вцепится в горло, вонзит когти в дёсны и вывернет челюсть до хруста, а затем, сломав хрящи, вырвет язык с корнем.

Ворот рубахи у Аластора расстегнулся, шея под ним — беззащитная, расцарапанная, с бьющейся яремной веной, рукав выше локтя — мокрый от крови, пропитавшейся до манжета: Аластор интимно выдыхает «дóбро» прямо в губы Рози, слезает с неё, встаёт и отряхивает штаны, после чего любезно протягивает ладонь.

— Вам помочь, госпожа губернаторша?

— Пф, — снисходительно кривит Рози рот, вытирая губы. — Опять строишь из себя джентльмена?

— Негоже леди лежать на земле, — с неподдельной учтивостью поясняет Аластор: зубы у него поставлены чуть-чуть неправильно, но это лишь придаёт его оскалу обаяние.

Рози садится, — растрёпанная, в задравшемся платье: о, если бы видела её сейчас ирландка Сьюзан, ворчливая карга! — возвращает на место шляпу, подвязав ленты, — в пылу возни они расплелись, — и сплёвывает изо рта волосы.

Аластор подхватывает её под локоть, подсобляя встать, — он держит под руку не дольше и не меньше, чем положено по правилам приличия, и Рози принимает его галантность с будничным достоинством, словно они на светском приёме, не на охоте, а сам Аластор — слуга, сопровождающий её на раут к гостям. Так уж и быть, этого грешника она не съест… по крайней мере, пока что.

— Благодарствую, дорогуша.

— Можно ли как-то уладить этот… м-м… инцидент?

— Это ты о моём чудесном охотничьем платье, которое только что извалял в грязи?

— Нет-нет, я об олешке, — с нажимом уточняет Аластор, кивнув в сторону зверя, взрывшего рогом землю, полную мелких костей. — Раз уж мы охотились вместе, то как насчёт дележа? Заберите бóльшее, у вас лошадь.

Рози, по-мальчишески свистнув ночной кобыле и деловито уперев кулаки в бёдра, обходит добычу, ворочая её под боком носком сапога, и трёт подбородок: олень вперил по-людски мёртвый взгляд ввысь, и его кровь протекает из печени в землю, обмывая кости. Только хребет не разрублен, — значит, его срок ещё не пришёл.

— Хм-м-м. Хм! Знаешь, граф-губернатор Гласеа-Лаболас накажет тебя, если я расскажу ему, что в его угодьях охотится какой-то негодяй. Отрубит тебе голову, продаст в бойцовые ямы или запрёт в темнице его сиятельства Абигора.

— В чём подвох, леди?

— По-твоему, ему нужно знать, что беднягу убил грешник?

— Знаете, — мягко замечает Аластор, привалившись спиной к коре узловато-рыхлистого дерева, и, сцепив в замок пальцы, не глядя играет большими, — я уверен, что вы сговорчивы.

Ворон каркает в ветвях над их головами, скосив чёрный глаз, но слететь на пиршество не спешит.

— Ты слишком хорошего мнения о королеве каннибалов, дорогуша.

— Что я могу для вас сделать, госпожа королева каннибалов, чтобы меня не съели?

— Не ухаживай и не пытайся меня соблазнить. Я несколько раз могу сгодиться тебе в матери, — снисходительно смотрит Рози свысока, подвязывает юбки, затянув шнурок под коленями, — так, чтобы ничего не мешалось, — и, склонившись над сплетением корней, роется в брошенной охотничьей сумке. — А ещё у меня есть пищаль и топор.

Сумку, впрочем, уже успели облюбовать, — оттуда выползает ржаво-красный жук. Рози тут же хватает его, суёт добычу за щеку, хрустнув хитином на зубах, и морщится: лесные жуки кислы до горечи, как гнилое яблоко.

— А если сниму с оленя шкуру? — примирительно улыбается Аластор, задрав рукава рубашки выше локтя и достав из сапога нож. Выслуживается. — Он тёплый и ещё дышит, вы испортите платье.

— Умеешь? Шея у тебя нежная, руки не очень-то жёсткие.

— Леди, я луизианец! Я принёс первую добычу с болот Манчак, когда мне исполнилось девятнадцать.

— Хм-м. Тогда освежуй и вскрой брюхо.

Рози решает обязательно разузнать, кто такие «луизианцы»: Рози любопытна, и порой это любопытство становится для грешников спасением, — и, сложив руки на груди, оценивающе наблюдает, как Аластор взрезает шкуру от середины грудной клетки до таза, обнажая сухожилия, связки и кости. Запах его потного немытого тела смешивается с оленьим, — скоро ли карие глаза перестанут различать цвета, по выпирающему хребту прорастёт шерсть, а по рыжей голове, начиная от надбровий, — корни рогов?

Аластор распарывает оленю брюхо, являя миру сизо-розовые мокрые внутренности; Рози шепчет «тц-с» сквозь зубы, поняв, что чересчур засмотрелась, — уж очень ловко тот проделывает всё это, со знанием дела, — и тянется к ножу: негоже хорошему охотнику гнить в губернаторских угодьях, прячась от погони.

— Ну, вот моё предложение: десять лет. Ровно десять.

— М-м?

— Десять лет службы, охотник. Ты будешь приносить мне добычу в обмен на покровительство, и никто в квартале каннибалов тебя не тронет. И я тоже пока что тебя не съем. Я даже прощу тебе то, что ты шлёпнул меня и укусил. Согласен?

— Нет, — отдёргивает грешник руку, крутанув в пальцах нож, сжав и подняв над головой, прежде чем передать его Рози. — Сначала задаток.

— Ты ещё торговаться вздумал?

— Хочу столько, чтоб хватило на три дня, — практично отвечает Аластор, — и, может быть, язык. Я вырежу язык, вы возьмёте всё остальное в обмен на мою службу и молчание. Согласны?

— Не-е-ет, я не согласна! Возьми что-нибудь другое, — чрезмерно-капризно отнекивается Рози, отведя переднюю ногу оленя назад, и режет кольцом, оголяя натянутые суставы. — Мне тоже нравятся языки!

Аластор, по-звериному фыркнув, смеётся неожиданно громко для всей его показной манерности:

— Может, вы мой хотели вырвать? То-то взгляд такой был… довольный. Понравился?

Рози лишь закатывает глаза в ответ на грубую лесть: если Аластор не дурак, то сам поймёт, что Рози загрызла бы его заживо в назидание, посмей тот её взять или хотя бы поцеловать, по дурости засунув язык меж зубов, — прямо здесь, на рыхлой земле, возле истекающего кровью оленя.

— Боже, как тебе такое в голову прийти могло? Лучше с ногой разберись.

— Слушайте, леди, — помолчав, спрашивает Аластор, с хрустом вывернув добыче голень, — откуда он сбежал?

— Мгм-м?

— Олень. Он ведь не губернаторский? Иначе вы бы на него не охотились.

— По-твоему, я учёт грешникам веду? Я не псарь и не егерь, но я королева каннибалов и имею право навещать охотничьи угодья. Я их ем, дорогуша, — без обиняков поясняет Рози, облизав губы и пальцы. — Натворил что-то, вот и расплачивается шкурой. В лесных угодьях много мотов и убийц.

Аластор, не моргая, косится на наполовину разделанного зверя, — дольше, чем полагалось бы, — и, рухнув перед ним на колени, зарывается ногтями в шерсть холки. Хребет не разрублен, — значит, вскоре мертвец отрастит потроха, и его в очередной раз разорвут собаки: порой такова расплата за грех, и с ней дóлжно смириться.

— Нет-нет. Постойте. Это же просто олень, разве нет?

— В глаза посмотри. Не человеческие?

— Ерунда. Вы просто со мной играете, — хрипло говорит Аластор и прижимается носом к изгибу его шеи. — Он зверем пахнет, как и все прочие пахли.

— Прочие? Прочие, говоришь? — Рози оглядывает его с ног до головы и хохочет, с хрустом вонзив нож оленю меж лопаток. — Так ты тут уже не первый раз охотишься, что ли? Бедняжка!

Вместо кивка Аластор жизнерадостно улыбается ей, отворачивается, согнувшись надвое в поясе, и его рвёт.

«Переваришь, дорогуша», — сочувственно думает Рози, дожидается, пока грешник перестанет сплёвывать желудочный сок со слюной, и хлопает его по спине. Волосы у Аластора совсем спутались, и он кое-как приводит себя в порядок, — нынче, во времена сухого закона и Депрессии, у людей принято их приглаживать.

Помедлив, Рози хочет оправить Аластору волосы за ухо без какого-либо намёка на игривость, — слишком уж дрожат его руки, — но тот отстраняется, когда Рози касается ушного хряща.

— Леди.

— М-м?

— Знаете, охотничье платье вам очень идёт.