Браконьер (джен)

Злобных сил не знай ты…

Духам не внимай ты…

Ада не страшись ты…

К небу вознесись ты…

У. Шекспир «Цимбелин», акт IV, сцена 2

1938 год, март

Райнхольд Адлер, глубоко вдыхая свежий ночной воздух, неспешно шел по венским улицам. Дата пересечения австрийской границы уже была назначена, но ее ни в коем случае не следовало сообщать членам местной НСДАП — такой приказ был спущен с самого верха. Австрийцев не оставят в обиде, их храбрость и упорство будут позже отмечены должным образом, но первый шаг должны сделать немцы.

Начальство, отправляя его на три дня в Вену, рекомендовало не встречаться непосредственно с партийными деятелями австрийских нацистов, а просто передать нужные сведения конкретному человеку и как следует отдохнуть перед масштабной операцией. Заодно осмотреться в городе, быть может, после переворота его пошлют именно туда, кто знает.

Райнхольд уже достаточно хорошо разбирался, где обычно отдыхают австрийцы, поэтому, зайдя в один из самых дорогих ресторанов в Вене, был удивлен, увидев там довольно известного в германском СС Эриха Фалька.

Он сидел за столиком с красивой женщиной, судя по всему, женой, а не любовницей — слишком просто было их общение, слишком искренни улыбки, и в то же время Фальк смотрел на нее с гордостью завоевателя, что на его лице выглядело довольно грозно. Райнхольд на всякий случай уселся подальше от них, но так, чтоб искоса наблюдать: Фальк был фигурой темной, его адвокатская практика и выигранные дела соседствовали со скандалами в тюрьмах и лагерях, где он устраивал голодовки, подстрекал сокамерников к бунтам и всячески доводил охрану до белого каления. Потом он внезапно остепенился и женился, поразив общественность и вызвав облегченной вздох у австрийского правительства: может, хоть это удержит его в узде. Но нет — Эрих сделал из супруги примерную «жену революционера», готовую в любой момент помочь с чем угодно, обеспечить алиби, привычную к неожиданным визитерам среди ночи и никогда не унывающую. Райнхольд слышал о ней, но видел впервые — на фото в деле Фалька ее не было.

Фальк на первый взгляд был невероятно некрасив, в миллион раз хуже, чем на карточках, прикрепленных к его бумагах в берлинском архиве. Тяжелый подбородок, утрированно тупой челюстной угол — уже не породисто-узкое, высокое нордическое лицо, а скорее карикатура на него. Щеки его были в шрамах, оставшихся от мензурных дуэлей. Не обошли они и нижнюю губу, и левый висок. Глаза были не то чтобы карие, а какие-то в золотистую крапинку. «Крылья жука, застывшие в янтаре», — почему-то вспомнилось Райнхольду определение из какой-то старинной книги. «А будь они еще чуть золотистее, так тигриные».

Он сидел, немного ссутулившись, но даже это не скрывало его чересчур высокого роста; слишком длинные руки с тонкими запястьями и крупными кистями выглядели неуклюжими, но, судя по тому, как он обращался со столовыми приборами, это было лишь ложным впечатлением; ноги он вытянул под стул своей жены, сжав между голенями ее туфли. Почему-то этот выходящий за все рамки приличия жест показался Райнхольду... милым, что ли. Неожиданным. Вместе с тем, эта уютная романтика вызвала в Райнхольде раздражение. Готовится аншлюс, и пусть точная дата им неизвестна, нужно все время быть в боевой готовности, а не шататься по ресторанам с женой! Да и вообще, что за глупость — водить жену в ресторан. Она же уже жена.

Райнхольд увидел, что жена Фалька — как там ее зовут? — окинула его оценивающим взглядом, но потом отвлеклась снова на своего мужа. И с неудовольствием понял, что не знает, что это было: женское внимание или взгляд разведчика. Эта проблема всегда раздражала его в работе с женщинами.

* * *

— Мне должны прислать шифровку с датой, — сообщил Эрих заговорщицки, приподнимая бокал. — Буквально на днях, Лизхен.

— Мне кажется, что я жду эту твою шифровку больше, чем ты сам, — улыбнулась в ответ та. — Не пей так много, нам еще ехать домой.

Эрих закатил глаза и демонстративно отставил от себя бутылку, мол, как скажете, и тут же выпрямился, почувствовав чей-то взгляд, направленный ему в спину.

— Лизхен, кто сидит позади нас? — одними губами спросил он, как можно естественнее опираясь на локоть и сдвигаясь вправо, давая ей посмотреть.

— Лет тридцать, блондин, темно-серый костюм. Черное пальто на вешалке, видимо, его. Сидит один, алкоголя нет.

— Кольца?

Элизабет рассерженно посмотрела на него.

— Сейчас я увижу. И прочту гравировку, он же в каких-то жалких десяти метрах от нас!

— Не злись, — примирительно сказал Эрих. — Скажи, когда он начнет доедать. Мы тоже соберемся, и я что-нибудь у него спрошу и пойму, немец он или нет.

— А если турист?

— Турист? Здесь? Не смешно, тут проходят переговоры высших чинов. Если он здесь случайно, значит, не в курсе сам.

Они посидели еще немного, глядя друг на друга, но настроение было безнадежно испорчено. В этот вечер они хотели побыть простой семейной парой, для которой шифровки — это просто часть работы, за которыми нет ничего серьезного и значимого для страны, поиграть в простых людей.

Эрих, подумав, тряхнул головой, отчего чуть вьющаяся челка упала ему на лоб.

— Лизхен, я искренне хочу спасти ситуацию и потому приглашаю тебя на танец. Умоляю, не скажи «нет», иначе благородные порывы во мне угаснут навечно.

— Эрих, — пораженно прошептала Элизабет. — Я не знаю, в чем причина таких перемен, но мне они определенно нравятся.

У Эриха не было никакого желания танцевать, но очень уж хотелось посмотреть на того, чей взгляд его заставил едва не подавиться.

* * *

Райнхольд, глядя, как они за руку идут в сторону танцующих, расслабленно откинулся на спинку стула: от эстетического наслаждения он никогда не отказывался. По секрету он даже любил смотреть, когда кто-то танцевал с его собственной женой, хотя искусно изображал перед ней ревность.

Задумавшись, он потерял из виду своих наблюдаемых. Музыка стала заметно быстрее, и он поморщился — видимо, классического танца не видать. Впрочем, в этом американском темпе есть своя прелесть, определенная атмосферность. Один его приятель, помнится, всегда с удовольствием приглашал на быстрые танцы молодых секретарш — только те успевали за музыкой, а сам он словно преображался. Если не знать, что для достижения такого мастерства он почти год учился, можно даже уважительно покивать головой.

И тут Райнхольд их заметил.

Поймав себя на том, что смотрит на них раскрыв рот, он поспешно поднес к губам стакан с водой и чуть не захлебнулся, забыв вовремя глотнуть.

Фальк двигался как-то скользяще, словно на льду, как будто во всем его крупном теле совсем не было веса, только пружинистая легкость. Непропорциональная невесомость каждого его движения завораживала. Жена смотрелась на его фоне изящной и даже миниатюрной, танцевала она чувственно и красиво, но на нее Райнхольд почти не смотрел.

Сравнить Фалька можно было только с исполосованным шрамами тигром на цирковой арене: вокруг него должны быть влажная темнота джунглей и отсветы луны в индийской реке, а никак не залитый светом зал с оркестром в смокингах. Он улыбнулся чему-то своему, в повороте скользя остановившимся взглядом по сидящим за столиками, и у Райнхольда захватило дух, словно убийца из южного шелестящего леса оскалил морду за решеткой арены. Когда танец кончился, Фальк не успел спрятать свою звериную сущность — кошачий шаг, слишком плавно поданную руку ладонью вниз, согнув пальцы, словно когти. Он сел на стул, будто нехотя, точно огромный кот с золотистыми отсветами пока ласковых глаз.

* * *

— Я увидел его, — лениво прикрыв тяжелыми веками темный взгляд, сказал Эрих, обращаясь к Элизабет. — Кажется, это немец. Отмороженный, как североморский лосось. Точно немец, да еще и эсэсовец. Конспирация у них ни к черту, ходят, как в тайну посвященные, все на лбу написано, — он хихикнул и добавил чуть виновато. — Лизхен, не смотри на меня так.

— Когда ты в чем-то кого-то уличаешь, ты становишься похож на гиену, — деланно поморщилась Элизабет, изо всех сил скрывая улыбку.

— Как будто тебе это не нравится, — фыркнул Эрих. — Мне теперь даже спрашивать у него ничего не придется, я и так понял.

* * *

Райнхольд не стал задерживаться в ресторане дольше. Буквально выскочив на улицу, он едва перевел дух и быстро пошел прочь в сторону гостиницы, где решил остановиться на время пребывания в Вене.

Он знал за собой этот грех, нездоровое коллекционирование впечатлений от разных людей. Как марки, он бережно вклеивал в альбом своей памяти сияющую улыбку обергруппенфюрера СС Курта фон Ульриха — кто бы подумал, но ведь она идеальна; покровительственное сухое рукопожатие Далюге; изгиб тонкой талии собственной супруги — то, как она показалась ему тем далеким летним днем, когда он вытаскивал ее из по-августовски стылой воды... Эмма ворвалась в его жизнь внезапно, словно белый ангел спустился с неба. Он решил, что она будет его, когда вынырнул с ней посреди реки, едва дыша, сжимая ее талию под водой и отпихивая прочь опрокинувшуюся лодку. Светлые платья, легкая походка, золотистые волосы с отливом в рыжину и холодный взгляд — он едва дождался свадьбы.

А теперь туда добавился австриец, похожий на громадного тигра-людоеда: золотящаяся шерсть и смоляные полосы-шрамы. Добавился россыпью мгновенных кадров, фокусом сияющих голодным блеском глаз — хищник, не человек, животное. Женщина рядом с ним не вела его за руку, а тянула рыкающего зверя за тугой ошейник.

Когда это началось? Когда мораль и воспитание в нем отошли назад, стали драпировкой для его поистине охотничьей страсти? Может быть, это началось еще когда он служил на флоте — у капитана третьего ранга были потрясающие руки, и он, молодой офицер, похожий на породистую до отвратительности гончую с выгнутой спиной, готов был продать душу дьяволу за любое, даже мимолетное прикосновение к ним. Капитан не понимал этой болезни своего офицера и не скупился на касания, теперь Райнхольд осознавал, что совершенно невинные, но тогда они ему казались билетом прямо в преисподнюю. Капитан жал его руку, трепал его по голове, любуясь им, как породистым псом, а его жена, добавляя азарта в этот пожар, с улыбкой играла им на виолончели. Потом она играла с ним вместе, потом ему лично. Райнхольд с ума сходил даже по звуку ее шагов.

Курт фон Ульрих всего пару раз улыбнулся ему искренне, а сердце заходилось при одном воспоминании.

— Вы плохо выглядите, Райнхольд, — заметил он.

— Я устал, обергруппенфюрер, — отозвался тот.

— Лягте на диван и спите, — приказал тот вдруг, как будто не он говорил только что о срочности работы и горящих секундах.

— Где? — не понял Райнхольд и даже оглянулся. Диван в кабинете был только один.

— Здесь, — фон Ульрих наблюдал, как он, растерянно оглядываясь, идет и ложится, оставив на полу ноги в сапогах, потом подошел и накрыл его снятым с вешалки плащом. — У вас примерно полтора часа, надеюсь, вам станет легче, — в голосе его прозвучала непритворная забота, почувствовав которую, Райнхольд поежился. Непривычно.

Он так и заснул, свернувшись под плащом, а разбудило его осторожное прикосновение к плечу.

— Проснитесь, Райнхольд, — окликнул его фон Ульрих, и он открыл глаза.

— Который час? — проговорил он, краем сознания понимая, что как-то вокруг слишком темно. Фон Ульрих тихо и мягко рассмеялся.

— Одиннадцать ночи, мне было жалко вас будить. Вам лучше?

— Гораздо, — отозвался Райнхольд, садясь и вдруг понимая, что фон Ульрих сидит совсем близко на краешке дивана. Он непроизвольно улыбнулся и получил в ответ такую улыбку, что она вышибла из его легких весь кислород и заставила здравый смысл забиться в самый дальний угол черепной коробки.

Райнхольд сходил с ума — охотился за его взглядом, ходил за ним тенью. Все уже окрестили его карьеристом без чести и совести; и да, слова «господин обергруппенфюрер» все воспринимали как подхалимство, не подозревая, что за ними кроется искреннее восхищение.

Но и фон Ульрих стал лишь карточкой в альбоме. Место идола вакантно — почему бы его не занять австрийцу?

«Потому что он стоит ниже меня на ступенях эволюции».

«Потому что он отвратителен».

«Потому что у меня не может быть идола! Я не молюсь на животных».

Но ведь он хорош, до неприличия хорош своей тигриной мордой, тяжелым взглядом и усмешкой-оскалом. Такого поймать — заслужить звание лучшего охотника, но ведь охота на редких диких животных запрещена. Запрещена законом.

Что ж, тогда он станет браконьером, зайдет запрету за спину. Райнхольд отточился в заботливых руках обергруппенфюрера СС фон Ульриха, приобрел хладнокровие, научился управлять своей страстью, по крайней мере, научился отделять ее от других своих дел. Заарканить Эриха Фалька — а почему бы и нет? Только он не станет воспитывать попавшего в его руки хищника, как это делал с ним фон Ульрих. Пусть тигры поддаются дрессировке, он не станет стараться. Ему нужен зверь, как он есть: с окровавленной мордой, кривыми клыками, свалявшейся шерстью и вечным запахом смерти.

* * *

Фальк появился в Берлине почти сразу после аншлюса Австрии. Райнхольд знал, он специально узнавал, что он так и не выяснил дату и время заранее, но как только ему позвонили, вскочил с постели, оделся и через две минуты уже бежал в гараж, предварительно позвонив целому полчищу готовых и ждущих сигнала венских эсэсовцев. Он встретил немцев сам, о нем даже потом доложили фюреру, и тот похвалил австрийца, назвав его храбрым и преданным солдатом Рейха.

Итак, Фальк приехал в Германию.

— Вот только его не хватало, — раздраженно заявил фон Ульрих, когда ему доложили о прибытии венского оберфюрера.

Райнхольд смотрел на него, сидя на знакомом диване; фон Ульрих перехватил его взгляд и вскинул бровь, мол, что. Райнхольд качнул головой: забудьте. Ничего особенного. Вас это ни с какой стороны не касается.

Это только его охота.

Когда Райнхольд зашел в новый, но уже насквозь прокуренный кабинет Эриха Фалька, тот сделал вид, что впервые с ним встретился.

* * *

— Представляешь, он генерал! Помнишь того лосося, который следил за нами в ресторане? Он генерал германского СС! — возбужденно рассказывал дома Эрих. — Ну ничего себе я попал в компанию.

— Ты думаешь, он за тобой следил? — удивилась Элизабет. — Ты ведь ничем никогда не вызывал подозрений.

— Нет, неправильно выразился, — отмахнулся Эрих. — Наверняка он там вообще случайно появился, потом узнал меня, вот и все.

* * *

Райнхольд сужал круги над Фальком: он добился того, что стал работать напрямую с ним, не позволяя почти никому другому иметь с ним дела. Фон Ульрих, закатывая глаза и нюхая соль, заявлял, что больше пяти минут в обществе «этого паровоза» сокращают его жизнь на десять лет, и просил Райнхольда проветривать после того, как Фальк входил в его кабинет.

— И вы давно не брали выходного, Райнхольд. Не устали?

— Мне не надо, — тихо отозвался тот, глядя в синие глаза фон Ульриха. Он, помедлив, кивнул. Все ясно, Райнхольд, спасибо, что предупредили.

Фальк поставил на рабочий стол фотографию жены в простой деревянной рамке и в перерывах вместо обеда звонил ей домой.

Райнхольд, наблюдая за ним, чувствовал смесь восторга и отвращения. Фальк курил и пил с десяти утра коньяк; читая книги, заламывал страницы — фон Ульрих закладывал аккуратные закладки, сам Райнхольд запоминал номер и строчку; Фальк тушил сигареты об чашки из дорогих сервизов и складывал из фольги пепельницы, пренебрегая керамическими и железными. Это было омерзительно. Но как он вел допросы! В одиночку, без свидетелей и без физического контакта он вытаскивал из людей нужные ему слова, просто задавливая своей нечеловеческой сущностью. Животной силой. Он выходил из камеры, еще сильнее ссутулившись и держа под мышкой подписанные протоколы — крался по каменной кишке узкого коридора, рваные уши прижаты к голове, хвост хлещет по бокам: добыча в когтях, тигр доволен. Этот тигр однажды слишком проголодался и загрыз человека. Пристрелите его, охотники, он никогда не забудет вкус людской крови. Убейте его, пока не стало слишком поздно.

Райнхольд долго-долго рыл ему яму, тщательно установил на дне острые колья и стал ждать нужного момента.

* * *

Фальк напивался редко, он почти не пьянел обычно, но на том торжественном ужине в узком кругу руководства СС было что-то страшное. Тем страннее это было потому, что выпил Фальк дай бог пару бокалов коньяка. Райнхольд так и не узнал причину, она ему была и не нужна, а вот смертельно пьяный Фальк был как раз кстати.

— Вольф, оттащите это в мою машину, — нарисовав на своем лице все презрение, на которое он только был способен, велел Райнхольд водителю, надевая перчатки перед дверями банкетного зала. — Я не позволю эсэсовцу болтаться по городу в таком виде и позорить службу и партию. Езжайте на Принц-Альбрехтштрассе.

Райнхольд не мог в точности сказать сам себе, какие слова он собирался подобрать на Принц-Альбрехтштрассе как ключик к Фальку, но не сомневался, что у него получится — ломать и прогибать людей под себя, дирижируя ими, он обожал и умел в совершенстве. При этом он никогда не опускался до того, чтобы подкупать, открыто шантажировать или угрожать кому-то. Он просто внушал ту или иную мысль своей добыче, причем настолько искусно, что добыча принимала его посыл за собственную идею.

Фальк был послушен, чудно послушен, у Райнхольда ныли зубы от восторга из-за его печального и виноватого взгляда. Он смотрел сквозь упавшую на глаза челку, как пойманный зверь сквозь решетку — покорно и непонимающе.

Вольф стоял возле машины и ждал; Фальк полулежал на сидении, прижавшись виском к стеклу.

— Он пока вполне спокоен, — неуверенно заметил Вольф, глядя на Райнхольда снизу, пока тот спускался по лестнице.

— Ты думаешь, я не справлюсь с ним? — поинтересовался Райнхольд с усмешкой.

— Я не думаю, но я этого не знаю наверняка, — честно ответил тот, на что Райнхольд пожал плечами и уселся за руль. Повернув голову, увидел, как Фальк медленно провел пальцами по стеклу, точно как кот — когтями.

— Скоро приедем, — зачем-то вслух сказал Райнхольд, и машина выехала на дорогу.

Огромный комплекс зданий, который занимал центральный аппарат РСХА, встретил их прохладой и словно припыленной темнотой.

— Где я? — внезапно поинтересовался Фальк, который держался и шел неожиданно прямо для своего состояния.

— Где надо, — ответил Райнхольд, быстро снимая плащ и сапоги, потом подходя к стоящему столбом Фальку. — Садитесь, — он указал ему на стул в собственном кабинете, расположившись в кресле напротив.

Фальк послушно сел, непонимающе продолжая смотреть на Райнхольда.

— Фальк, вы понимаете, что своим поведением буквально каждый день наносите партии колоссальный моральный урон? — сдержанно проговорил он, сложив руки на груди.

— Угу, — буркнул Фальк, чуть покачиваясь на стуле влево-вправо и глядя на него слегка расфокусированным взглядом.

— И если подобное будет продолжаться, я буду вынужден настаивать на том, чтобы вас отослали из Берлина. А ведь я меня были на вас большие планы, большие, далеко идущие планы.

— М-хм, — Фальк медленно моргнул и качнулся на стуле чуть сильнее. Из кармана брюк у него выпала какая-то смятая бумажка.

Райнхольд, раздраженно и нетерпеливо рыкнув, наклонился поднять ее с пола и с разочарованием увидел, что ничего интересного она не содержала. Неинтересного, впрочем, тоже — это был чистый обрывок тетрадного листа.

Вдруг руки Фалька легли ему на плечи, и вскинув взгляд, Райнхольд похолодел и увидел в его глазах неожиданную ясность и насмешку.

Райнхольд долго-долго рыл ему яму, тщательно установил на дне острые колья, и, разбежавшись, с веселым криком сиганул вниз.

Они выпрямились одновременно, оказавшись совсем близко друг к другу; Фальк был выше, и Райнхольд чуть не заехал ему лбом в нос.

Мгновение они стояли неподвижно, потом Фальк с полувыдохом откинулся назад, и ноги у него подкосились. Он рухнул обратно на стул. Райнхольд, едва не рассмеявшись от облегчения, понял, что все-таки Фальк был безбожно пьян.

В следующую секунду Фальк качнулся на стуле снова, на сей раз назад и чересчур сильно. Шаткое равновесие нарушилось, и Фальк вместе со стулом повалился на ковер.

— Поднимайтесь немедленно, дикое животное, — Райнхольд дернул его за локоть. Бесполезно — тот отказывался шевелиться и продолжал лежать на спине, раскинув руки.

Райнхольд огляделся: до дивана он его точно не мог дотащить, Фальк был страшно тяжелый. Он снова потянул его на себя, и Фальк внезапно резко дернул его за рукав. Райнхольд впечатался локтем в ковер. Локоть сразу начал гореть от жесткого ворса — у Райнхольда была настолько тонкая кожа, что даже жесткая ткань оставляла на ней воспаленные полосы. Фальк начал тихо смеяться, глядя в потолок. Он смеялся, и Райнхольду казалось, что он мурлычет, а не смеется. Пока еще смеется, позволяя пленившему его человеку смотреть на себя. Потом он ударит его по лицу тяжелой лапой, оставляя след когтей, и хорошо если не поднимется, опустив низко голову, не последует за ним тяжелой, но грациозной походкой, а затем не взовьется легким и смертельным прыжком. Но пока смотреть можно.

Фальк медленно поднял руку, чуть прикоснулся к щеке присевшего рядом Райнхольда и тут же бессильно уронил ее за голову. Вдруг он повернулся на бок, прижмуривая темные глаза с золотистыми отблесками и запрокидывая голову. Посмотрел на Райнхольда, не мигая, и зрачки его то расширялись, то сужались до маленьких точек на золотисто-карем фоне.

Райнхольд прижал его плечо к полу.

— Вы отвратительны, Фальк. Ваши невыносимые сигареты, ваши скотские манеры, ваша ужасная осанка… Почему вы начинаете сутулиться, словно унтерменш, стоит вам приблизиться к допросным?

Фальк начал выцарапываться, пока потихоньку, вполсилы, но Райнхольд постарался его поскорее утихомирить, надавив ему на второе плечо.

И Фальк почему-то успокоился, замер, несильно царапнул ковер, зарывая пальцы в длинный ворс. Зеленый свет, Райнхольд. Тигр сыт, ему лень наказывать зарвавшегося охотника.

Фон Ульрих устало взглянул на Райнхольда из сумрака кабинета и прикрыл свои синие глаза.

— Вы ничего не хотите мне сказать, Райнхольд?

«Ни в коем случае».

Ведь нельзя признаться, что Эрих Фальк, так всех раздражающий, не вызван из Вены приказом Адольфа Гитлера. Назначение подписывал Райнхольд, добавив, что ему необходим именно Фальк, и точка!

— О чем я должен вам сказать? — расслабленно спросил Райнхольд, с гордостью чувствуя, что у него даже пульс не участился. Спасибо, обергруппенфюрер, за отличную школу. Простите за нескромный вопрос, вы всех своих подчиненных таким образом вышкаливаете?

Райнхольд придавил своего уже пойманного зверя к ковру еще сильнее, надеясь одолеть его если не психологически, то хотя бы физически, пусть тот уже начал глухо рычать в ответ на слишком грубое обращение. Райнхольду казалось, что Фальк действительно рычал, и его хвост плетью хлестал по ковру полутемного кабинета. У Райнхольда перехватывало дыхание от нервного напряжения, но он не отступал. Это столица, господин австриец, здесь берлинские, не венские законы. Вы тут точно дикий зверь, им и останетесь.

Райнхольд приподнял его голову одной рукой, заставляя посмотреть на себя. Рот Фалька был приоткрыт, и Райнхольд заметил, что кончик языка у него чуть высовывался между верхними и нижними зубами, касаясь пересохших губ. Райнхольд, однажды водивший сына в зоопарк, вспомнил, как точно так же делал лев за решеткой; смотритель пояснил, что лев был слишком агрессивен, и пришлось вырвать ему клыки, поэтому язык теперь постоянно был наружу. Оказалось, у тигров точно так же.

Затуманенные глаза Фалька, полуприкрытые тяжелыми веками, вдруг прищурились.

Он лениво, медленно поднял руку, расслабленно встряхнул кистью и внезапно хлестнул Райнхольда по лицу. Пальцами, оставив на мраморного цвета щеке багровые полосы, как от когтей. Райнхольд сжал зубы, готовый мгновенно притиснуть его правую руку к ковру и выхватить из кобуры пистолет, но Фальк и не думал двигаться, с животным интересом наблюдая за своим нынешним хозяином.

«Что тот сделает, когда я показал, что силен?»

— Не сметь, — рявкнул Райнхольд, как орал на своих собак, отчего те поджимали хвосты и забивались в будки.

Глаза Фалька сузились, где-то в груди зародилось глухое тяжелое рычание — ему не нравились громкие звуки и резкие движения. Райнхольд это понял и медленно, плавно приподнялся, опираясь на широкие плечи зверя.

— Нельзя, — негромко сказал он и мягко провел по груди Фалька, словно утихомиривая рокот недовольства, усыпляя, приручая.

Он однажды видел, следя за Фальком, как тот лежит на диване, уткнувшись лицом в сложенные ковшиком на коленях руки его жены — притворялся домашним, безопасным. Так львы приходили к святым в старых легендах, запечатленных на гобеленах и страницах религиозных книг. Элизабет знала полузвериную сущность своего мужа, она приручила тигра.

И Райнхольд не учел, что хищник признавал только одного хозяина.

Ему показалось, что в глазах вроде уже покорившегося, сломавшегося Фалька зажглись золотые огоньки ярости. Райнхольд не успел даже вздохнуть, как Фальк напрягся, сжавшись, как пружина, и обе его руки со всей силы ударили Райнхольда в грудь. Отлетев назад, Райнхольд схватился за пояс, выдергивая ствол из кобуры, но вдруг замер.

Фальк не собирался подниматься ему навстречу, он не тянулся к револьверу, хотя тот был у него под рукой. Он стоял на четвереньках, прогнувшись в поясе, враз сбросив китель — лопатки выступали на рельефной спине под белой сорочкой — теперь и медленно передвигался в сторону охотника. Боком, как рассерженной кот. Райнхольд похолодел: это была уже не игра. Он думал, что его сравнения, которые он сам признавал болезненными, не несут под собой реального основания. Теперь он понял, почему страшно смотреть на хищника и охотиться на него, пусть он слабее человека с оружием. В нем нет разума, в нем только инстинкт — даже если зверь говорит по-немецки с австрийским акцентом.

— Тихо, тихо, — не соображая, что говорит, шептал Райнхольд, вытягивая вперед руку с револьвером и пятясь к двери . — Тихо, тихо...

Фальк провожал его немигающим взглядом, хрипло дыша и оскаливаясь при каждом движении в свою сторону.

Райнхольд взлетел по лестнице за углом кабинета быстрее ветра, держа револьвер наготове, и захлопнул за собой дверь в собственный архив, прижался к ней спиной, переводя дыхание. Прислушался — вроде было тихо, ничего не слышно, только вот... только мягкое поскрипывание ступенек...

Райнхольд одним движением передвинул из угла к двери тяжеленный комод и подставил под ручку несколько книг, задыхаясь от неконтролируемого страха. Шорох — и тяжелый удар. Скрежет по сотрясающейся двери, как от когтей.

Но никто не пытался повернуть ручку, как сделало бы существо разумное.

Чуть не завыв от ужаса, Райнхольд семь раз выстрелил в сторону двери на уровне человеческого роста, и лишь когда остались только два патрона, сообразил, что стрелять надо было ниже, там же был не человек, в конце концов...

* * *

Открыв глаза, Эрих потянулся, стараясь сообразить, где он находился и что происходило накануне. Почему-то болели пальцы, измятый китель валялся на ковре почти под столом, и какое-то странное чувство было во всем теле, как после чего-то приятного, азартного и волнующего, но вспомнить это он не мог, как ни старался.

Зазвучали осторожные шаги по лестнице, и вскоре в темном дверном проеме появился бледный как смерть Райнхольд Адлер с револьвером на взводе. Вид у него был такой, словно его всю ночь допрашивали с пристрастием по его же собственной схеме дознания.

— Опустите ствол, Адлер! — Эрих резко сел и вытянул вперед руки. Адлер смотрел на него недоверчиво и... неужели со страхом?

* * *

— Вы уже пришли в себя? — осторожно поинтересовался Райнхольд, опуская оружие, но не убирая его в кобуру. Глаза его перебегали с теперь человеческого лица Фалька на его широкие плечи. Внутри у Райнхольда все завязалось узлом при одном воспоминании о покорном и безнадежном взгляде зверя там, в холодной машине, о его клыках, обнажающихся при каждом резком слове Райнхольда, о вибрации недовольного гортанного рыка. Этот раскосый дикий взгляд, искрящийся смертельным золотом, будет еще долго преследовать охотника, напоминая о неудаче.

— Я вчера натворил что-то? — вроде бы испугался Фальк, но, как показалось Райнхольду, ненатурально. — Я вообще не помню ничего.

Играет, играет, и все прекрасно помнит — под шкурой перекатываются стальные мышцы, готов к мгновенному прыжку, губы подрагивают, словно вот-вот раздвинутся в оскале...

— Вы вчера напились, и я отвез вас на Принц-Альбрехтштрассе, — объяснил Райнхольд, как-то устало опускаясь на стул: раз Фальк сейчас изображает человека, отчего бы не подыграть. — Вы в порядке? Можете идти домой. Уж простите, что вы не в постели проснулись, но дотащить вас до дивана я не смог.

— Ничего, — Фальк быстро оделся. — Я и так вам благодарен, — он подошел к Райнхольду и протянул ему руку. Ладонью вниз, пальцы чуть согнуты.

— Не стоит, — подавив приступ паники, отозвался Райнхольд, сжимая его пальцы и чувствуя железную силу в его руке. — До встречи, оберфюрер.

Фальк отсалютовал и неслышно, абсолютно бесшумно вышел, мягко прикрыв за собой дверь.

Райнхольд, выдохнув, потряс головой и вернулся наверх, замер, разглядывая глубокие борозды на двери, где-то на уроне пояса.

Зверь.

Сегодня ночью в его доме только чудом выжил один-единственный человек.

* * *

— Я не знаю, — раздраженно отозвался Эрих, чуть приподнимаясь на локте. — Неужели у нас и здесь не может быть других тем, кроме того, почему меня отправили обратно в Вену?

Они с Элизабет лежали рядом в постели в своем австрийском доме. Сквозь окно — они никогда не задергивали шторы — светила полная луна: Эриху в такие ночи плохо спалось, он вечно злился, до изнеможения работал, но вместо сна тоскливо смотрел в окно на лес и далекие горы, видные ночью ему одному.

— Ладно, не сердись, — спокойно сказала Элизабет, поглаживая его пальцем по переносице, отчего у Эриха почти сразу закрылись глаза. Точно — как крупное кошачье; так он успокоится хоть на час. Элизабет иногда хотелось сказать ему о сравнениях, которые приходили ей на ум, но она молчала, не зная, как он отреагирует — ее огромный одомашненный тигр-людоед.

* * *

Райнхольд больше всего на свете любил музыку. Что, как ни искусство, способно рождать порядок из безумного хаоса окружающего мира?

— Ты талант, Райнхольд, — говорил капитан третьего ранга, и его голос согревал даже в самые штормовые ночи, когда приходилось в плаще стоять на палубе под проливным дождем. — Я никогда не встречал подобного тебе.

И его голос отражался от звезд под куполом бесконечного неба.

— Вы страстны и нетерпеливы, — синие, колдовские глаза обергруппенфюрера фон Ульриха озорно блестели в темных зеркалах. — Если бы я верил в реинкарнацию, то вы напоминали бы мне Людвига Баварского. Нет, я не имею в виду, что вы оторваны от жизни и существование свое видите в музыке и фантазиях, отнюдь... но вы были бы способны создать что-то похожее на замок Лебедя, Райнхольд.

Райнхольд поворачивался к третьему — тот молча курил свою отвратительную сигарету, засунув ее между искусанных и обветренных губ, и не издавал ни звука, только щурился презрительно и всепомняще.

Руки фон Ульриха лежали на нитях; он, словно пробуя, легонько ударял пальцем по одной из них, наблюдая, как выгибается в пустоте первозданного хаоса человек из серебра и стали, послушный малейшей вибрации, даже дыханию. Райнхольд — прекрасная... вещь. Бриллиант коллекции фон Ульриха; его бы под стекло на черный бархат, запечатать навечно маской идеальности восковое лицо — да, многим Райнхольд кажется некрасивым, негармоничным. Глупцы, они смотрят на детали и не могут выхватить из тьмы и серости образ в целом.

— А если так... — задумчиво говорил фон Ульрих сам себе, чуть склоняя голову на бок.

И Райнхольд был великолепен: побледневшее лицо, белая полоска зубов между раздвинутыми в оскаленную улыбку губами, холоднокровные росписи на приказах о расстреле...

Фон Ульрих одобрительно кивнул и перерезал одну из нитей, давая своей любимой кукле немного больше относительной свободы. Что тот станет делать?

Тот немедленно повернулся в сторону безучастного третьего.

— А как же ты? Что думаешь ты?

— Как вы достали меня со своими намеками и интригами, — бессильно проговорил Эрих, оставшись в одиночестве в своем огромном кабинете. Он не понимал, не понимал этого всего, какие-то странные правила, неуместные вопросы, ночные срывы Адлера, когда его видели колотящегося в нервном ознобе в кабинете собственного начальника; фон Ульрих сидел рядом с ним на диване, шептал что-то утешительное, а наутро они вновь разошлись в разные стороны коридора с непроницаемыми лицами.

* * *

Фон Ульрих положил перед собой фотографию Фалька и долго-долго смотрел на обезображенное шрамами, равнодушием и интеллектом лицо. Как? Как его совершенное творение может оглядываться на... это? Понятное дело — тот капитан, моралист с настолько бездонной душой, что в ней тонул даже свет, он мог приковать к себе не только чужой взгляд, но и чужую жизнь. Понятное дело — он сам, совершенный в своем карающем и милующем чине, со своей мягкой, но непреклонной дрессировкой. Но как этого добился Фальк?

* * *

«Вы отвратительны», — шипел Адлер, каменно придавливая плечо Эриха к ковру в ночной серости кабинета, мечтая заразить его своим горящим безумием. Тот снова ничего не понимал, одурманенный странным лунно-алкогольным наваждением, но потом вспомнил, что у исполосованной смерти шелестящего леса нет хозяев, и одним ударом отшвырнул от себя того, кто посмел открыть на него охоту.

Наутро Эрих чувствовал страх Адлера, хотя смутно помнил его причину, но обрадовался, когда его отправили назад в Вену. Бурлящий Берлин не для него, он не умел жить по его законам. Он не умел жить по законам того, кто так верил себе, что в его тихом голосе невольно слышался звон мечей, а в скромной позе можно было заметить поистине королевскую выправку.

Эрих не понимал.

Он был по-звериному привязан к своей жене, гордился своим обладанием ей и в то же время поражался, что ему досталось такое счастье. Его дом — его крепость, его логово. Вена, Австрия — его джунгли, и тигр был счастлив оказаться в них после огней берлинской арены.

Нет, он все же помнил одержимость охотника, помнил, как поставил его на место, ударил, рванулся, наплевав на револьвер Райнхольда, и вернулся в свой лес, рыкая от ярости.

Только от себя не убежать, и его невыносимо тянуло в столицу, к тому странному воздуху, которым полнилось ночью здание РСХА на Принц-Альбрехтштрассе — воздуху, полному призраков бумаг, револьверов и маслянисто-черных ацетатных телефонных трубок.

* * *

Фон Ульрих в изумлении смотрел вслед Фальку, провожая взглядом его прямую спину. Это же невероятно! Венский тигр-людоед вырвался из сетей лучшего из охотников и гордо ушел в багровый закат пустыни, низко опустив голову — поди пойми, что он чувствует.

— Я! Не! Понимаю! — и изумрудно-базальтовый лес замирает от отчаянного рыка. Кажется, от него звезды могут погаснуть на небосклоне.

* * *

Фон Ульрих стоял за спиной Райнхольда, обняв себя руками, и скорбно смотрел исподлобья. Потом тихо подошел сзади и дотронулся до его плеча.

— Добрый вечер. Какая захватывающая картина, не так ли? — он с улыбкой любовался Райнхольдом. — Изысканная поза неподдельного горя.

Райнхольд ответил ему таким взглядом, что просто стер своей ненавистью остатки какой-либо надежды на прощение для них обоих.

— Что мы стоим? — спросил фон Ульрих, словно у него не зашлось сердце от этих глаз, которыми вселенную можно было спалить дотла раз пятьсот. — Разве зря играет музыка?

Их руки потянулись к патефону одновременно.

* * *

1945 год, август

Райнхольд Адлер приводит в порядок все свои бумаги. Он подчистил за собой все следы, уничтожил добрую половину своего архива, он незаметно и тихо убрал с дороги всех тех, кто мог выдать союзникам подробности его деятельности в гестапо и СС. Обергруппенфюрер фон Ульрих, который мог бы рассказать о нем больше всех, давно лежит в могиле, куда с почетом и искренними слезами его проводил сам Райнхольд — с такими же искренними, каким искренним было его безумие, когда он подсыпал яд ему в любимое рейнское вино. А капитана третьего ранга похоронило море, потому что английским торпедам было совершенно все равно, насколько прекрасные у этого капитана руки.

Райнхольда хватают прямо на пороге его конспиративной квартиры, о которой, он был уверен, не знала ни одна живая душа, кроме него самого.

Его ведут коридорами и комнатами, днями и ночами он сидит на допросах и судах, у него воспаляются веки и не проходит раздражающий насморк, заставляющий его чувствовать себя до отвратительности беспомощным. Его конспирация рушится, как карточный домик, как сметаемые ветром опавшие листья, но ему все равно.

1946 год, октябрь

Когда оглашают приговор — смертная казнь через повешение, ведь он дослужился до обергруппенфюрера, выше было уже некуда лететь, и, конечно, нашелся кто-то, купивший свою свободу ценой его жизни — его переводят в камеру смертников. Так говорит ухмыляющийся английский охранник, отворяя перед ним дверь. Там он должен провести еще день, ночь и еще один вечер, а потом его ждет плаха.

— Кто же побывал здесь до меня? — спрашивает Райнхольд на безупречном английском. Не то чтобы ему действительно интересно, но его удивляет явно новая крепкая частая решетка на единственном оконце, расположенном под самым потолком камеры, и какие-то рваные полосы, прорезающие краску на стенах, будто по ним проводили ножом.

Весельчак-охранник передергивается, ежится, потом пугливо скрещивает пальцы.

— Одна большая шишка, то ли Фольк, то ли Фильк… Шрамленый такой весь, высокий, костлявый. Пару месяцев назад.

— Группенфюрер СС Эрих Фальк, я полагаю? — поправляет Райнхольд, и что-то екает в его груди.

— Да, точно. Только его не получилось повесить, — охранник наклоняется к уху Райнхольда и добавляет: — Об этом никому велели не говорить, но тебе-то уже можно, наверное. Тебе все равно один день только остался.

— Говорите же, и правда. Или думаете, я вызову коменданта? — усмехается Райнхольд.

— Так вот, — быстро шепчет охранник, и изо рта у него пахнет прелым табаком, — его тоже сюда отвели… Я и отвел. Он был деревянный какой-то, со странной походкой. Я подумал, может, его ревматизм прохватил, сыро тут у нас… Запер, все как полагается. Оконце-то видишь, оно тогда еще со старой решеткой было, пара прутов, да и все. До него же метра четыре, что стараться его закрыть, тем более тут третий этаж, а внизу мостовая и тюремная стена. Так вот, наутро мой сменщик пришел его проверять, ну и пожрать дать напоследок. А там — ты мне не поверишь, конечно. Но решетка была выбита наружу, стекло тоже, конечно, и стены все будто когтями расцарапанные — вот, до сих пор не замазали их. Как, как он сделал это, а? Даже кровать к полу привинчена. Да и убился бы, если бы даже долетел каким-то чудом до окна. Птичка он, что ли? Или оборотень какой? Написали, что сдох, конечно. А что же еще писать, не то же, что он пропал, испарился, улетел в окно?

«Нет», — думает Райнхольд с болезненным весельем, «какая, к черту, птичка. Оборотень — вот это вернее… Тигр…»

— Звучит необъяснимо, — вежливо отвечает он и терпеливо дожидается ухода все мнущегося с ноги на ноги и вздыхающего охранника.

— А часовых на стене, двоих, — добавляет он наконец, — нашли снаружи стены. У одного было разорвано горло, а кишки другого висели на колючей проволоке.

* * *

Едва тот запирает дверь, Райнхольд методично обыскивает всю камеру. Наконец, в углу под раковиной он находит то, что ожидал — несколько рыже-черных жестких волосков.

И он рад осознать, что все-таки он, Райнхольд Адлер, не был безумен тогда, в невообразимо далеком тридцать восьмом году.

Райнхольд ложится на узкую койку, устраивается поудобнее, достает из футляра для солнечных очков — у него двойное дно, не мог же он не подстраховаться — ампулу с цианистым калием и раскусывает ее.

* * *

Эрих гуляет с Элизабет вдоль берегов Женевского озера. На его лице много новых шрамов, не похожих на дуэльные — они мельче и напоминают следы от осколков стекла. Такие же можно заметить на его руках. Элизабет каждый вечер наносит на них какую-то приятно пахнущую то ли абрикосом, то ли персиком мазь. Он позволяет ей это, хотя каждый раз ворчит с притворным недовольством. На самом деле, она видит, ее забота приятна ему.

— И все же, как тебе удалось выбраться, Эрих? — спрашивает она, сжимая его руку и глядя в его уставшее, но радостное лицо. Воды Женевского озера мерно плещутся у их ног.

— Я не знаю… Правда не знаю, Лизхен, — он наклоняет голову и легонько бодает своим лбом ее, как кот. — Главное, что теперь нам больше ничего не грозит. Только придется привыкнуть к новой фамилии.

И Элизабет улыбается ему, своему прирученному исполосованному тигру. Он честен с ней и правда ничего не помнит об этом. Помнит только она, как в дверь теткиной квартиры в Женеве глухой ночью скреблось когтями огромное животное. А когда она открыла, на пороге лежал измученный, покрытый едва затянувшимися порезами, исхудавший Эрих.

— Давай зайдем в кафе-мороженое, больно жарко сегодня, — говорит она. Эрих согласно кивает и берет ее под руку.