Мне не жаль (джен)

Сейчас я сижу на берегу моря, мой усталый взгляд направлен в даль горизонта. Там большие белые чайки, распустив свои могучие крылья, низко летают над водой, ещё чуть-чуть и их проглотит нежно-голубая волна. Но птицам всё равно: они сбиваются в стаи и продолжают высматривать в голубой воде маленьких безобидных рыбок.

Солнце начало припекать, и мне приходится встать с горячего жёлтого песка. Обожжёнными ладонями я стряхиваю остатки пыли с уже выгоревшей одежды. На этом диком пляже обречённо тихо… Мне бы хотелось, чтобы так было всегда, но стоит солнцу чуть осесть, как потные, жирные или, может, наоборот, высохшие люди вылезут из своих душных отелей.

В самом дальнем уголке пляжа я увидела большую пальму. Под её громадными листьями был уютный тенёк. Ещё больше сгорая на солнце, я направилась в уединённое место на полуострове. Хоть ветер и не думал даже на минуту залететь в наши края, под пальмой мне стало гораздо лучше, я значительно расслабилась и продолжила смотреть на небольшие призрачно-голубые волны.

В моих высохших, старых, сильно обтянутых кожей руках лежала зелёная тетрадь… Мне мучительно больно осознавать, что всё, что там написано, касается меня и только меня. Сейчас мне приблизительно шестьдесят лет, и единственное, чего я ещё хочу, это быть похороненной здесь, под могучей пальмой, пусть её громадные листья укроют меня, пусть чайки споют прощальную колыбель и пусть море поволнуется ещё раз.

Пальцы скользят по зелёной обложке, и я с трудом переворачиваю страницу. На белых листах виднеются старые засохшие чернила.

Мне не жаль!

Май 2039 год

Я не писатель и никогда не писала мрачных или весёлых рассказов, но именно сейчас мне бы хотелось рассказать потёртой бумаге всё то, что мне так долго удавалось скрывать.

Ну что ж, теперь настало время познакомиться. Я никто. И мне не жаль, что пару лет назад я сделала то, что сделала.

Вы не думайте, что я удумала вас одурачить, обмануть. Моё имя давно стёрлось из памяти, и мне даже не хочется его узнавать. Оно чужое, тем более вряд-ли оно подошло бы мне сейчас. Я помню нотки его звучания: короткое и в то же время настолько длинное, что хочется почувствовать каждую букву на кончике языка. Своё имя я забыла давно, ещё до того, как сделала «то самое, за что мне так сильно не жаль». Как сейчас помню, оно просто испарилось. Сначала я долго пыталась понять, кто же я, чёрт возьми, такая, потом границы реальности стёрлись, и мне стало наплевать: холодные стены закалили мой характер, забрав взамен моё имя.

Чайка села на песок рядом со мной и скрипуче крякнула. Сил отогнать её у меня нет, поэтому я продолжаю писать и мельком поглядываю на её хитрую птичью морду. Ещё не хватало, чтобы она украла что-то из моих вещей.

На чем же я остановилась? Ах, да на имени.

Можете думать, что меня зовут Никто, вот такое простое и ничем не примечательное словцо я придумала.

Итак, чайка примостилась под камнем, всматриваясь в мою открытую сумочку, а я, в свою очередь, начну наконец писать, ведь больно держать в себе всё то, что мне пришлось пережить…

11 мая 2022г

Мне двадцать лет, я ещё совсем молодая и совершенно глупая, но разве бывает в этом возрасте наоборот?

Моя жизнь была довольно простой: учёба, домашние дела и, конечно же, мама. Ей было чуть больше сорока, в её годы женщина только начинает цвести, но моя мама уже закрывала цветущие бутоны, и её листья всё больше покрывались желтизной. Она медленно увядала.

К сожалению, её состояние я смогла разглядеть слишком поздно.

Сидя утром на кухне и листая новости, я подсознательно ждала, пока моя мама опять откроет дверь своей спальни и, сонно ворча, переступит порог кухни. Заметив меня, она сказала бы, что я лентяйка, только и думаю о том, как сидеть в телефоне и бить баклуши. Сейчас я бы обрадовалась даже таким словам.

Дверь оставалась неподвижной. Я не выдержала и пошла в её спальню. В комнате тускло горел ночник, и я дёрнула за шнурок, выключая свет. Окна были закрыты плотными шторами. Мама так показывала, насколько она не любила утренний свет. На кровати лежала большая гора из одеял, а под ними — моя мама. В последнее время она постоянно замерзала, поэтому попросила меня достать все одеяла из нашей кладовки. Уже тогда я бы могла догадаться!

Откинув все эти слои покрывал, я потрясла маму за плечо. Опять тишина, она даже не шевельнулась. Мои руки стали липкими от прикосновения к её коже: она вся была покрыта капельками пота. Как сейчас помню, дрожащими руками я пыталась набрать номер скорой помощи. После долгих гудков они всё же соизволили взять трубку.

— Я вас слушаю, — прохрипела девушка в трубке.

И тут впервые за все это время я задумалась над тем, что совершенно не знаю, что с моей мамой на самом деле. Она дышала, веки немного подёргивались, словно она действительно спала, но тревога, охватившая меня до этого, всё никак не отступала, я чувствовала, что с мамой что-то не так.

— Моей маме очень плохо, — выдавила я из своего горла.

— Как зовут вашу маму и сколько ей лет? — голос диспетчера ещё больше охрип и я мысленно поморщилась. Это же сколько она выкуривает в день?

Рассказав почти всю биографию своей матери, я принялась ждать врачей.

Чайка подкралась ко мне поближе. Её чёрные когти вонзились в мягкий песок, от скуки я помахала перед её клювом рукой, мол, лети отсюда. Та вздёрнула голову, присела, но осталась на месте. Вздохнув, я продолжаю терзать бумагу.

Скорая приехала минут через пятнадцать. Одутловатый и хромой мужчина лет пятидесяти вошёл в квартиру, сухо представившись врачом. Он спросил меня, кому плохо, на что я лишь отворила дверь в мамину комнату. Врач пыхтел, как старый паровоз, проводя разные манипуляции. Сначала он попытался разбудить её так, как это делала раньше я, но мама даже не вздрогнула, продолжая дальше лежать. Потом он стал считать её пульс и параллельно записывать что-то в свою тетрадь.

— Ей срочно нужно в реанимацию, — промямлил он, не поворачиваясь ко мне. — Она принимала перед сном какие-либо лекарства?

В ответ я пожала плечами.

— Разве что снотворное.

Так моя мама оказалась в больнице. Капельницы и белые стены стали всё чаще окружать меня. Спустя неделю маму на каталке вывезли из реанимации. На её сером лице теперь красовалась прозрачная маска, которая позволяла ей беспрерывно дышать. Когда я увидела её такой, мои руки опустились, сердце стало пропускать удары: мне действительно было тяжело видеть её в таком состоянии. Моя железобетонная мама в один миг превратилась в беспомощное, ни на что не годное существо.

В больницу я приходила редко, лишь в те моменты, когда совесть всё же брала верх над эгоизмом. Я присаживалась на скрипучий стул и нежно гладила мамину руку, а она так же бессознательно и лежала, словно просто решила вздремнуть после тяжёлого дня.

— Прости меня, мама, прости за эти строки.

Птица коротко крикнула и, пригнувшись, начала красться. Я ударила ногой по песку, и чайка замерла.

Через полтора месяца мама пришла в себя, если это можно так назвать. От неё, к сожалению, ничего не осталось, лишь тело. Как бы сказал астролог, земная оболочка.

У неё была неоперабельная опухоль, которая все эти годы жила в коре её головного мозга. Как сказали медсестры: «С таким диагнозом только лежать, медленно умирая». Все двадцать лет мама была для меня опорой, мы вместе ходили на занятия по тхэквондо, вместе обедали, пусть даже ближе к восемнадцати годам я стала всё больше отстраняться и просить больше не ждать меня поздно вечером, всё равно я её любила…

Маму мне пришлось забрать в тот же день, как только она открыла свои ярко-голубые, но уже безжизненные глаза.

— Её состояние стабилизировалось, поэтому сегодня ближе к полудню документы на выписку будут готовы, — мелодично пропела юная медсестра.

— Но как же…

Признаюсь честно, в этот момент я очень растерялась. Разве можно вот так, больного пациента, выкидывать, как ненужный мусор? Девушка, увидев мою растерянность, потупила взгляд и начала рассеяно лепетать про то, что мою маму уже не спасти.

— Поймите, у нас нет лишних палат… А вашей маме наверняка хотелось бы прожить последние дни в домашней обстановке.

— Не вы ли мне говорили, что её мозг перестал работать? Так какого чёрта вы сейчас несёте про домашнюю обстановку? Моя мать уже мертва, я не хочу обслуживать полуживое тело!

В тот момент я кричала как сумасшедшая, мне было страшно. Одно дело приходить в больницу, навещать, приносить фрукты, другое — остаться наедине в пустой квартире с полутрупом. Выхода, к сожалению, у меня уже не было…

С большим трудом мне удалось доставить её домой, я и ещё один медработник еле втащили её тело в комнату. Как сейчас помню, большие голубые неподвижные глаза всё время смотрели вверх, даже когда я кричала и плакала, прося на коленях хоть немного отвести взгляд и посмотреть в мою сторону, на твою дочь, мама…

Мне пришлось остановиться: слезы начали накапливаться, и я перестала чётко видеть бумагу перед собой. Проведя рукой по щекам, я стыдливо стёрла солёные капли. Как же давно я не плакала.

Улыбнувшись, я посмотрела на чайку. Та всё продолжала сидеть, глядя в сторону моей сумки.

Моя жизнь начала течь очень медленно. Большой камень по имени Мама перекрыл поток жизненно необходимой воды. Мне стало трудно дышать, я чувствовала себя ущербной сукой, не способной позаботиться даже о собственной матери, которая всё смотрела в потолок. Учёбу я бросила сразу же, как узнала о диагнозе. Знаю, что могла бы взять академический отпуск, но это она хотела видеть во мне журналюгу, это её мечта! Я же всегда хотела быть балериной… Танцевать, приподнявшись на носки, кружиться и кружиться, как чистая, ещё никем не тронутая снежинка, спускающаяся с неба на землю.

Когда ещё еле дышащее тело лежало и всё дольше смотрело ввысь, я доставала подушку из-под маминой головы и просто накрывала ею её лицо. Нет, вы не подумайте, я никогда сознательно не вредила ей, а убить у меня даже мысли не возникало. Просто… Я хотела, чтобы она исчезла. Вот так, просто раз — и всё.

Моя мама не была ангелом, но и до демона ей далеко. Она была обычной, я бы сказала, даже слишком обычной. Вставала всегда в девять, готовила для нас завтрак, мыла посуду и сразу убегала на ненавистную ею работу, она была учителем. Всегда звонила мне в обед, спрашивала, как учёба, и, называя бездарностью, бросала трубку. Вечером сидела под тусклой лампочкой на кухне, всё время поправляя пальцем большие круглые очки, читала свежую газету. Нет, не увлекали её масштабные новости, да и на дела нашего города ей было начхать. Дело в том, что она всегда ждала меня, долго ждала. Никогда мне не звонила, не спрашивала, всё ли хорошо, или почему я так долго. Нет, она просто сидела на кухне, поправляя круглые очки, и ждала.

Я появлялась примерно в полночь, хмельная и уставшая. Мама тут же откладывала газету на стол и, сняв очки, долго-предолго изучала меня.

— Ты пьяница. Ещё чуть-чуть и ты превратишься в своего отца.

Да-да, мой отец — беспробудный алкаш, как всегда говорила моя мама. Как бы то ни было, меня не огорчали её слова, может, потому что я тогда была слишком пьяна для того, чтобы поспорить с ней, а, может, дело в том, что отца своего я никогда не знала: он умер, не дождавшись моего рождения. Как рассказывала мама:

— Твой папаша захлебнулся в рюмке алкоголя и сдох.

Вот так проходили наши с ней вечера. Сначала она дожидалась моего прихода, сверлила усталым, измученным взглядом, и, бросив на прощание, что я потомственная алкоголичка, убиралась прочь в свою комнату. Мне не жаль, что я тогда молчала, опустив и без того тяжёлую голову. Споры мама не любила, да и я бы однозначно проиграла, даже если бы осмелилась открыть рот.

Жили мы всегда вдвоём. Бедно обставленная двухкомнатная квартира была моим адом, но в то же время и раем. Родственников у нас не было. Как-то в детстве я пыталась спросить, где моя бабушка. Мои одноклассники после занятий ходили к своим бабушкам, а те угощали их вкусными пирогами. Признаюсь честно, я тогда им очень завидовала. Тогда мама кинула в меня лишь два слова:

— Давно умерла.

Больше к этой теме мы не возвращались.

Мама была сдержанной и ко всему относилась с большой ответственностью, не то что я. В юные годы мне хотелось гулять до полной луны, целоваться с языком с разными крутыми парнями, ходить на танцпол и на шумные вечеринки. Мама этого всего не одобряла, но никогда за всю нашу недолгую совместную жизнь ничего мне не запрещала. Тонкую сигарету, пахнувшую ванилью и корицей, она предложила мне сама. Я тогда сбегала с девчонками из старшего класса на задний школьный двор и пробовала курить толстые, дурно пахнущие табаком сигареты. Не знаю, как моя мама об этом узнала, но на следующий день на кухонном столе лежала тонкая сигарета, а под ней записка.

«Если решила курить дрянь, так кури более качественную дрянь».

С тех пор каждое утро на кухонном столе мама оставляла мне по одной сигарете, не более. Я к этому настолько привыкла, что перестала бегать со старшеклассницами и стала курить по одной сигарете в день. Спасибо, мама.

Порой мы, будучи детьми, не задумываемся, как нашим мамам тяжело: для нас они кажутся большими скалами, а мы лишь маленькие скалолазы, и чтобы добраться до вершины, нам нужно всего лишь вбивать колья в скалу. Вот так и я потихоньку забивала острые колья в самые, казалось бы, непробиваемые места.

Однажды я сходила к психологу. Это была юная, на мой взгляд, девица, я даже слегка растерялась: неужели такая молодая, не хлебнувшая и ложки горя, будет учить меня правильно жить, давать советы, критиковать за совершённые поступки? С лёгким ощущением недоверия я села в кресло. В её кабинете пахло ванилью с корицей, и я сразу вспомнила ту первую сигарету и маму. Мне стало спокойно, и, закрыв глаза, я с наслаждением начала рассказывать о том, о чём уже давно не жалею.

Слушала она слушала меня молча, лишь периодически что-то чиркала на полях своей зелёной тетради.

— Вам стыдно? — спросила она, когда я закончила.

— Нет…

— Вы лжете, в первую очень самой себе, — начала она, и мне захотелось перенестись во времени назад, догнать себя возле двери её кабинета и повернуть совсем в другую сторону, на пляж. Да, я бы тогда пошла на пляж.

Еле как я отсидела положенное время и с мыслями, что я сделала всё, что могла, удалилась, даже не удосужившись послушать её рекомендации.

Её слова о том, что я предпочитаю лгать, звучали в моей голове постоянно. Стоило мне остаться наедине с собой, как нотки звучного голоса овладевали полностью всем пространством, и раз за разом я слышала, что лгу, всегда всем лгу! Я настолько сошла с ума, что почти в это поверила, голова гудела от неприятия.

«Бессовестная лгунья», — вопил голос матери, призывая мою совесть выйти из тёмного угла, но пронизывающий голос постепенно глох. Не удалось ей разбудить мою совесть или, может, там некого было будить?

К сожалению, я отвлеклась. Мысли о недавних событиях всё больше отгораживают меня от прошлого, от мамы и её смерти.

Она умерла внезапно. Нет, я ждала и втайне молилась, дабы раба божья наконец закончила земные мучения, но ушла она слишком внезапно. Я была к этому не готова. Словно она в тот момент смогла почувствовать весь спектр эмоций своей неблагодарной дочери и решила, что лучше ей уйти на тот свет.

В сентябре две тысячи двадцать второго года она, лёжа в своей постели, больше не смогла открыть своих глаз. Её сухое тело, теперь уже лишённое хоть крохи жизни, медленно разлагалось, источая отвратный запах гнилья. Раньше этот запах тоже присутствовал, но теперь он стал невыносимым. Вонь исходила от каждой части маминого тела; внутри, не доходя до уставшего сердца, это зловоние и образовывалось: там болезнь уже вовсю пустила свои корни.

Слёз не было. Возможно, кто-то скажет, что я должна была сыграть как последняя актриса с безнадёжным сценарием. Сидеть около гроба и плакать навзрыд, просить прощения. Ведь так прощаются с усопшим?

У меня все было наоборот: никаких слёз, вины и раскаяния. Возле деревянного гроба я стояла и пристально вглядывалась в её серое лицо. В ней больше не было того, что нас связывало: совершено чужой мне человек с закрытыми глазами лежал в гробу. Поняв это, я бесшумно ушла, оставляя за могильщиками право похоронить мою мать.

Как бы мне не хотелось, но всё же пришлось опять навестить психолога. Она спросила: «Сколько вам лет?».

— Мг… Возможно, где-то под сорок, — всерьёз задумавшись, ответила я.

— Вы не помните дату своего рождения? — я видела, как она, слыша мои ответы, начинала заметно нервничать: нога под её столом подрагивала, стоило мне вновь начать отвечать.

— Я не помню даже своего имени.

— Вы лукавите, ведь в истории вашей болезни есть все данные. Хотите взглянуть? — она демонстративно начала протягивать через стол какую-то серую, давно выцветшую папку.

— Зачем вы тогда спрашиваете, если и так прекрасно знаете, сколько мне лет и как меня зовут? — мне хотелось встать с кресла и ударить её по лицу, но вместо этого я лишь беспомощно сжала кулаки.

Папка продолжала мозолить мне глаза: угол ненадёжно свисал с края стола и казалось, что папка сейчас упадёт.

— Вы можете открыть её.

С одной стороны, мне очень этого хотелось, с другой — достойна ли я узнать и принять имя, данное от рождения, смогу ли я жить дальше, зная, что спрятано в этой серой папке? На первой странице было лишь моё широкое овальное лицо с глубоко посаженными печальными глазами, с маленьким ртом с родимым пятном на верхней губе. Со страниц серой папки на меня смотрела мама: её непроницаемый взгляд, сжатые добела тонкие губы. Как же поразительно похожа я была на неё. Чем старше становилась, тем больше в очертаниях своих я видела нерушимый стан своей матери.

— Почему вы отреклись от своего имени?

Я смогла закрыть папку и направила усталый взгляд на такие же усталые глаза психолога.

— Мне страшно, — это всё, что я смогла тогда сказать.

Забытая мною бессовестная чайка всё ближе подбиралась к моей открытой сумке. Я настолько увлеклась терзанием бумаги, что совершено не заметила её хищного клюва, которым она вытянула карманное зеркальце и, нелепо зажав его, поскакала по песку. Вовремя очнувшись, я успела схватить её за хвост и притянуть к себе. Эту схватку невозможно описать, вы должны были увидеть её собственными глазами! Наконец я пальцами смогла открыть её острый клюв и забрала назад своё зеркало. Птица недовольно вырывалась из моих рук и, когда вылетела, устало упала на жёлтый песок. Раскрыв клюв, она стала неистово кричать. Видимо, на её птичьем языке звучали оскорбления в мою сторону. Я кинула в неё горсть песка. Возмущённая птица вспорхнула и скрылась из виду.

Я же продолжаю повествование. Теперь мне хочется рассказать вам, как я попала в больницу для душевнобольных.

После похорон ко мне в квартиру явились полицейские, если их можно было так назвать. Грубые, одетые не по форме, нагло усмехавшиеся над моим горем — вот такими они предстали передо мной. Первое, что спросил невысокий пузатый участковый, было похоже на плевок змеиного яда.

— Что-то не выглядите вы как дочь, которая потеряла мать, — молвил он тогда.

Мне стало дурно и я села на когда-то продавленный мамой старый диван.

— Судмедэксперт написал в заключении, что ваша мать умерла от асфиксии, — это сказал уже второй полицейский с угрюмым угловатым лицом.

— Что вы можете нам по этому поводу сказать? — поинтересовался у меня участковый.

— Ничего, — без единой эмоции ответила я.

Дальше был суд. Это время я помню плохо. Сидя на скамье подсудимых, мне пришлось доказывать, что я не причастна к смерти женщины, которая когда-то дала мне жизнь. В висках постоянно стучала непрерывная боль, до сих пор я не верю что это правда…

После суда меня направили на лечение в местный стационар. Там меня обкалывали лекарством, от которого тошнило и постоянно болела голова, потом давали горсть таблеток и заставляли пить под пристальным взглядом врачей. Это были самые худшие дни, мне искренне тогда хотелось умереть, но каждая из моих попыток заканчивалась связыванием меня плотной белой простынёй. В пустой палате мне приходилось проводить больше трёх суток, без еды и воды. Это было наказанием за эмоциональную слабость и непокаяние. Самым большим унижением было ходить в утку, маленькую пластмассовую вонючую утку! Боже, ну почему мне не дали умереть тогда?

Я пробыла там пять мучительных, адских, полных стыда лет, но на этом всё не закончилось. Пусть я и освободилась от заточения, каждый месяц мне приходится проходить дополнительные обследования, дабы раз за разом подтверждать, что я больше не являюсь умалишённой. Мне приходится терпеть молодую леди, так называемого психолога. Каждый день мой начинается с приёма белых безвкусных таблеток, раз в неделю я посещаю психолога, раз в полгода мне приходится проходить обследования.

Я страдаю болезнью, увы, неизлечимой, порой мне действительно кажется, что в ту ночь я не смогла справиться и…

Нет! Это просто стечение обстоятельств.

Я не убивала свою мать! Я бы никогда не смогла, но внутри почему-то всё кипит лишь от воспоминаний о счастливой жизни с матерью.

Я монстр? Должно быть, да… Но мне не жаль, что дрожащая рука в один миг перекрыла поток воздуха другому человеку, тем самым открывая его для меня…