Позволь мне вернуться домой (к тебе) (гет)

Инеж просыпается от холода.

От холода, который не имеет ничего общего с морозной ночью — она спит под грудой теплых покрывал и пуховых одеял, в натянутых до колен шерстяных носках. Но в кровати отчетливо не хватает тепла другого тела, и она вдруг с нежностью понимает, что настолько привыкла к Казу рядом, что его отсутствие выдергивает ее даже из самого глубокого сна.

«А вообще, почему он ушел?» — появляется в голове мысль, сопровождаемая крошечным всплеском паники. Посреди ночи. Инеж слышит, как большие часы в гостиной отбивают раз, два, три. Когда-то эти тихие предрассветные часы были их рабочим временем. Время ограблений, так сказать. Теперь они, как приличные люди, ложатся и встают вместе с солнцем. Маскируясь под приличных людей, сказал бы Каз. Но Инеж так не считает.

С тихим стоном она выбирается из-под покрывал со всей доступной ей теперь скоростью, которая, надо признать, не так уж велика. Ее по-прежнему застает врасплох то, каким несговорчивым стало ее тело — с изменчивыми настроениями и переместившимся центром тяжести. Оно по-прежнему сильное и выполняет то, что должно. Просто другое. Немного чужое. Инеж по-прежнему живет в нем, но теперь оно принадлежит не только ей. И в хорошие дни она считает это победой.

Ее ноги по-прежнему беззвучно ступают по полу, по старой лестнице, которая скрипит и стонет, когда по ней ходит Каз. Она проходит из их спальни в другую — ту, которая раньше была кабинетом Каза. Теперь его стол выслан в конец коридора, заменен комодом, заполненным крошечной одеждой, полкой, заставленной книгами и игрушками, креслом-качалкой, деревянной кроваткой. В холодном блеклом лунном свете возникает ощущение, будто комната населена призраками, но Инеж знает, что днем она теплая и манящая — с занавесками с цветочным рисунком и покрашенными медовым цветом стенами. Здесь гораздо приятнее проводить время, чем в предыдущем скудном суровом оформлении из стопок документов. Рассеянно касаясь вишневого дерева комода, Инеж на короткое мгновение задумывается, что это говорит о меняющихся приоритетах Каза — то, как его рабочее пространство уступает пространству их ребенка.

На восьмом месяце беременности она видит, как эта модель будто бы внезапно подчиняет себе почти все области их жизни. Ее тело, его работа, их время, их пространство, их спокойствие духа — всё изменилось ради этого ребенка. А ведь ребенок — всё еще крошечное существо, свернувшееся в ее животе, спрятанное внутри нее. Так каким образом столь крошечное существо становится значительнее любого присутствия, с которым она сталкивалась до сих пор? Глубже Истинноморя, шире всего неба. Земля, по которой она ходит, воздух, которым она дышит. Интересно, узнает ли когда-нибудь их ребенок, от сколь многого и с какой радостью они отказались ради него? Инеж надеется, что сможет когда-нибудь рассказать ему. Что сможет широко раскинуть руки и сказать: «Вот как сильно я любила тебя с самого начала. Это было жертвой, но не чувствовалось таковой».

Как она может любить того, кого никогда не видела? Она не понимает. Только знает, что любит.

Инеж опускается в кресло-качалку, пробежав пальцами по планкам стоящей рядом кроватки, потрепавшейся от возраста и отремонтированной до состояния безупречности. Кроватка — одно из немногих земных имуществ, которые Каз по праву может назвать фамильной реликвией. Учитывая, что большинство изначальной обстановки дома было уничтожено после продажи, кроватка стала удивительной находкой. Спрятанная в пыльном углу сеновала за сараем, она имела жалкий поцарапанный вид, когда Инеж, одолеваемая любопытством, что детская кроватка делает в этом заброшенном уголке фермы, вытащила ее из кучи ржавых старых садовых инструментов и фермерского оборудования.

Каз пожал плечами на ее находку.

— Думаю, это та, которую па сделал для нас с Джорди. Он знал, что она больше не понадобится после того, как моя мать… после того, как я родился. Возможно, у него просто рука не поднималась выбросить ее.

Инеж зажала рот ладонью, заглушая сорвавшееся с губ потрясенное восклицание.

— Он сам ее сделал?

Каз беспечно потер шею.

— Ему нравилась… резьба по дереву, столярное дело — такие вещи. Разобрать старую мебель, понять, как она сделана. Починить ее и собрать обратно. Но, думаю, кроватку он вырезал сам. Смотри, — Каз указал на единственное слово, выгравированное у основания кроватки: «Ритвельд».

Инеж провела пальцами по буквам, вычертив изгибы Р один раз, второй, третий — рисунок, который она теперь знала наизусть после того, как столько раз вычерчивала его на руке Каза.

— Разобрать вещь, понять, как она работает.

Инеж покосилась на него и обнаружила, что Каз пристально следит за движением ее пальцев по дереву. Рука его жены, буквы его отца. Его прошлое и будущее.

— Кое-кого мне напоминает, — с улыбкой пробормотала она.

Конечно, кроватка появилась еще несколько лет назад, задолго до того, как они решили, что подобная вещь им может понадобиться. Она продолжала томиться в уголке сеновала — до приезда Джеспера несколько месяцев назад.

Однажды после полудня Каз с Джеспером без ведома Инеж, когда она была занята, ускользнули в сеновал. Вероятно, в один из тех дней, когда она сонная и вялая проводила послеобеденное время, свернувшись в кровати, потягивая имбирный чай и пытаясь опять не выблевать содержимое желудка. И они принялись ремонтировать штуковину. Тем вечером, когда Инеж почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы выбраться из спальни, она обнаружила кроватку ждущей внизу. Джеспер с Казом, соприкасаясь головами, склонились над ней, пытаясь приспособить разные дополнения.

Если Инеж разрыдалась от этой картины, ну что ж, она обвинила в этом смену настроений из-за беременности, и никто не осмелился подвергнуть сомнению ее слова.

Теперь кроватка укомплектована постельными принадлежностями и висящей над ней каруселькой из маленьких летящих воронов (потому что, конечно же, Джеспер не мог этого не сделать). Не хватает только подходящего человечка в ней.

Инеж снова заставляет себя встать, чтобы продолжить поиски Каза. Она просматривает коридор, кабинет, кухню и гостиную, крошечную гостевую. Везде пусто.

В темноте дом выглядит иначе. Пустые кресла. Запах остывающего пепла в камине. Пустые ящики, сложенные у стены: вещи, которые в них привезли, уже распакованы. Следы старого и следы нового, всё перемешано вместе. Теперь Инеж знает дом гораздо лучше по сравнению с их первой зимой здесь: все уголки и закоулки, все его хорошо хранимые тайны. Ноги несут ее по комнатам без секунды колебания. Это не «Призрак». Но он знакомый и уютный в своей привычности. Старые стены, которые укрывают ее от холодных ветров, старые балки, которые держат крышу над ее головой. Он хранит тайны тех, кто жил здесь до нее, и она знает, что он будет хранить и ее тайны, этот дом, который каким-то чудом будто ждал их всё это время. Дом, который она начинает любить, медленно, но верно.

Инеж берет с дивана вязаную шаль и оборачивает ею плечи, прежде чем выйти за порог.

Над дверью висит масляный фонарь, отбрасывающий на потертые доски пятна теплого света. Мир за порогом выглядит темным и непривлекательным — такой пугающе тихий, что, если она думает об этом слишком долго, волосы на шее встают дыбом. В Кеттердаме никогда не было так тихо, а в Равке она спала бы в родительском фургоне, слушая дыхание матери, храп отца. Здесь, в двух поселках от Лижа, ночь не нарушается абсолютно ничем, кроме уханья совы время от времени. Море порой было таким же спокойным, но там ей составляли компанию голоса членов ее команды и звук плещущих в борта волн.

Здесь только они двое.

«Трое, — немедленно поправляет себя Инеж, со вздохом положив ладонь на живот, — нас здесь трое. И никто нас не видит, никто нас не слышит».

— Тебе следует быть в кровати, — доносится раздраженное бормотание откуда-то слева от нее, и она улыбается.

— Ну, понимаешь, — скромно говорит Инеж, не отрывая взгляда от ночного неба. — Мой муж покинул кровать и унес с собой всё тепло. Мы замерзли там в одиночестве, — объясняет она, плавными успокаивающими кругами поглаживая живот: ребенок беспокойно двигается и ворочается с тех пор, как она встала.

Извини, что разбудила тебя, мой хороший.

Повернув наконец голову к качелям, она обнаруживает, что Каз уже смотрит на нее, его лицо тщательно лишено всех эмоций, кроме поверхностного раздражения.

— Я только что заказал еще одеял, — ворчит он. — Они в бельевом шкафу в коридоре — ближе к центру, достаточно низко, чтобы ты дотянулась.

Инеж закатывает глаза, проигнорировав и укол насчет ее роста, и подтекст, что Каз не хочет, чтобы она взбиралась на высоту.

Это просто еще один признак того, как ребенок изменил всё в их отношениях. Не тот ли это самый Каз, который каждую ночь отправлял ее патрулировать скользкие кеттердамские крыши, который отправил ее взбираться на высоту шести этажей по шахте мусоросжигателя?

Это тот же самый Каз и абсолютно другой Каз, думает Инеж. Каз, который потребовал, чтобы она использовала сеть, проходя по проволоке между силосными башнями, который поклялся, что пришел бы за ней, определенно находится здесь.

Но здесь также новый Каз, формирование которого она почувствовала с того момента, как сообщила ему о ребенке, о том, как их жизни безвозвратно изменятся. Он ходит вокруг нее на цыпочках. Она замечает, как он молча смотрит на нее с бесстрастным лицом и глазами, полными эмоций, которые она не может распознать.

Она не уверена, что рада этим изменениям.

Порой Инеж чувствует себя лелеемой. Любимой совершенно по-новому, как никогда прежде не чувствовала. Защищаемой, явно и открыто, с яростью, которую Каз до сих пор не позволял себе демонстрировать. И в этом есть некое очарование. Ей доставляет удовольствие, как он ходит вокруг нее кругами, как мчится к ней при малейшем признаке боли или дискомфорта. Как не отпускает ее от себя, держа за руку, когда они выходят из дома. Некое животное внутри нее удовлетворенно сворачивается, когда он потирает ей спину, делает ей чай, застегивает ей рубашку.

Но его внимание, такое новое и такое чрезмерное, порой чувствуется удушающим. Оно раздражает. Оно зудит. И к ней приходят слезы, когда в полном одиночестве, уставшая и потерянная, Инеж сворачивается на кровати в луже солнечного света — потому что даже всё это осторожное внимание не может изменить того, какой беспомощной она себя чувствует теперь, какой загнанной в ловушку. «Призрак» где-то далеко разрезает волны, и она никогда, никогда больше не ступит на борт своего корабля, не разорвав свое сердце надвое.

Она догадывается, что Каз тоже больше никогда не ступит в «Клуб ворона». Должно быть, он тоже об этом горюет, даже если они никогда об этом не разговаривают.

Они приспособятся, Инеж уверена в этом. Со временем они научатся вести новую жизнь, как бывало много раз прежде. Она знает, что однажды станет больше матерью, чем пиратом, и это совсем не будет казаться странным.

Ей ужасно любопытно узнать, каким станет новый Каз — тот, которого это маленькое существо у нее в животе будет звать «папа», или «отец», или «па». Как он разберется с этим?

Как мы разберемся с этим?

Сейчас он выглядит таким торжественным, поглощенный ночью, освещенный одинокой лампой. Его волосы всё еще спутаны после сна, он одет в пижаму, но в нем нет ни малейшей мягкости.

Инеж садится рядом с ним на качели на крыльце, даже не пошевелив их.

— Каз, — снова пытается она, — я с самого верха слышала, как ты беспокоишься.

И как ей не услышать, учитывая крайнее безмолвие звездного неба, всепроникающую тишину расстилающейся вокруг фермы? Умом Инеж знает, что на ветках зреют персики, в скирдах на склоне холма сушится сено. Их кошка где-то в сарае охотится на мышей. И тем не менее всё это происходит так медленно, что кажется, будто прямо сейчас ничто не живет, не дышит, не двигается, не меняется. Ничто, кроме них.

Это напоминает ей напряженные дни на «Призраке», когда они опускали паруса и крепко держались, храбро встречая неспокойные воды бурного моря — и внезапно находили мгновение абсолютного покоя. «Мы проходим сквозь глаз бури», — бормотал Шпект, словно это нечто священное. Единственное мгновение над пропастью от одной катастрофы к следующей, чтобы перевести дыхание, набраться мужества.

— Прости, — выдыхает Каз, его рука бездумно сжимает ее ладонь.

Инеж прижимает ее к своему животу, позволяя ему почувствовать шевеление.

Это помогает завладеть его вниманием. Его рассеянный взгляд резко фокусируется, всё его внимание направлено на эту единственную точку и движение, которое он чувствует внутри. Инеж видит, как он уже полностью захвачен ребенком, глядя вниз расширившимися глазами мальчика, который впервые увидел фокус. Она сильнее сжимает его запястье, пока его ладонь следует изгибу прижимающейся к ней маленькой конечности.

— Это так странно, — бормочет он.

Но она видит нежность в его глазах и то, как приподнимается уголок его рта. Он никого не обманет и меньше всего ее.

Кроме того, она согласна. Всё это так странно, так чудесно.

Теперь, завладев его вниманием, Инеж подталкивает:

— Что привело тебя сюда?

— Просто стало слишком громко, — бормочет Каз, по-прежнему прижав ладонь к ее животу, словно это опорная точка.

Ему не надо объяснять подробнее, поскольку Инеж понимает, что он имеет в виду. Бесконечные поля, открытое небо. Кеттердам был постоянным гулом, постоянным делом, изобилием отвлечений, больших и маленьких. Здесь же так тихо, что мысли заполняют все пустые места, и достаточно пространства, чтобы разрастись каждому страху.

Инеж не знает, что сказать, чтобы помочь. Не о чем беспокоиться. Всё будет хорошо. Я не боюсь. Но они не говорят друг другу приятную ложь.

Она только кивает:

— Я знаю.

Каз поднимает голову, чтобы посмотреть ей в глаза, и она улыбается со всей доступной ей нежностью. Что-то меняется в его лице; он разжимает челюсть, и крошечная часть напряжения испаряется из его мышц.

— Я знаю, что ты знаешь, — бормочет он любящим тоном.

И его теплые губы прижимаются к тыльной стороне ее ладони, лежащей поверх его руки.

Какое-то время Инеж позволяет молчанию отражаться между ними. Ночь холодная, темнота угнетает, но она чувствует себя в тепле и безопасности, свернувшись на пороге под боком у Каза; ребенок ворочается внутри, полностью проснувшись от ее движения и их голосов. Она могла бы так заснуть, но тогда Каз, вероятно, попытается отнести ее в кровать, а ей не хотелось бы, чтобы он сломал ногу на лестнице.

И раз его мозг не желает отдыхать, она может извлечь из этого пользу. Есть одна вещь, которую им надо обсудить, и это мгновение кажется таким же подходящим, как любое другое.

— Ты подобрал какие-нибудь имена, которые тебе нравятся?

Каз только качает головой, как она и предполагала.

— Думаю, если мы решим этот вопрос, всё будет чувствоваться более… реальным, — размышляет Инеж.

— Разве для тебя еще недостаточно реально? — со вздохом он откидывает голову назад. — Ты правда думаешь, что нам надо уже выбрать?

— Ребенок появится через два месяца, готовы мы или нет, — Инеж бросает взгляд на свой живот, ее мозг всё еще не совсем готов к тому, что это значит. К тому, как это одновременно является и не является частью ее. — Думаю, было бы хорошо, если хотя бы это было решено.

Пинки под ее пальцами становятся особенно яростными, и Каз криво усмехается.

— Два месяца, если не раньше. Похоже, ему не терпится выбраться.

— Не искушай судьбу, — предупреждает Инеж.

Она старается не позволять себе слишком много думать о родах, и однако постоянно о них думает.

— Кроме того, он просто отрабатывает акробатические трюки.

— Тогда сулийское имя для сулийского акробата? — спрашивает Каз.

И она знает или по меньшей мере подозревает: он ждет, что она выберет именно этот вариант. Вероятно, он позволит ей выбрать самое традиционное сулийское имя, если она будет настаивать, но она не очень-то хочет.

Мгновение Инеж представляет его себе — темноволосого малыша, бегающего по каравану с детьми кузенов Инеж, как они по очереди спотыкаются на низкой тренировочной проволоке. Но потом она, конечно, думает о родителях и о том, что они так и не прониклись симпатией к Казу по-настоящему. Она думает о слезах своей матери, когда Инеж сообщила о свадьбе. Она всегда желанный гость в караване, и ее ребенка там тоже будут обожать и лелеять, но ее муж всегда, всегда будет считаться чужаком. Посторонним. «Там больше не мой дом, — размышляет она. — Будет ли он таковым для моего ребенка?»

— Нет, — она решительно качает головой. — Настоящее керчийское имя для настоящего Ритвельда.

Она будет растить своего ребенка среди цветов: золотарника, тюльпанов, роз и лаванды. На земле, которая взрастила Каза и Джорди Ритвельдов, и их па, и десятки Ритвельдов до того. На земле, куда ее привезли против ее воли и которая потом стала ее домом.

Однако это подкидывает идею.

— Мне всегда нравились керчийские слова, означающие цветы. Я знаю, некоторые девушки используют их как имена: Жасмин, Лилиан, Виолета, Флора. Очень красивые имена.

Каз в отвращении хмурит брови.

— Инеж, милая, ты же не серьезно?

— Почему нет? — протестует она, но он просто закатывает глаза.

— Я не собираюсь обрекать ребенка, живущего на цветочной ферме, на цветочное имя. Ее в школе задразнят. Ты хочешь, чтобы над ней издевались?

Инеж сильнее отклоняется на качели, сильнее прижимается к боку Каза, пытаясь облегчить дискомфорт, в последнее время постоянно разливающийся от поясницы, и сдающимся жестом вскидывает руки. Чтоб его.

— Ты хотя бы посмотрел книгу имен, которую прислал Уайлен?

На это Каз откровенно фыркнул.

— Уверен, это та же самая, которой пользовалась Алис, когда была беременна. Плюмье там обведено чернилами несколько раз.

— Всё лучше, чем Ян, — мрачно бормочет Инеж и чувствует, как Каз застывает от упоминания этого имени, его пальцы неосознанно сжимают ее пальцы.

«Ты пришел бы за мной?» — однажды спросила она его, когда они были моложе и глупее. Она уверена, никакая сила с обеих сторон Истинноморя не удержит его, чтобы прийти к этому ребенку.

Она тоже приползла бы за ним. И за их ребенком. Тысячу раз.

— Думаю, стоит порадоваться, что Уайлену имя давала Мария.

Ожог голоса Каза по-прежнему грубее нормального.

«Только притронься ко мне пальцем, и Каз Бреккер вырежет ребенка из живота твоей хорошенькой жены и повесит его тело на балконе Биржи», — однажды сказала семнадцатилетняя Инеж, находящаяся в плену. Она часто теперь думает об этом. Об Алис Ван Эк, беременной и похищенной. О Пекке Роллинсе, встающем на колени, представляющем, что его сын погребен заживо. Чувствуются ли величайшие победы Каза пеплом и на его языке, когда он вспоминает о них сейчас? Преследуют ли они его, как преследуют ее, постоянно и неустанно?

Алис Ван Эк, беременная и одинокая, похищенная из дома посреди ночи.

Я слышу, как он всё время плачет, умоляюще зовя отца. Папа, папа.

Она неосознанно вздрагивает, и Каз крепче обнимает ее.

— Тебе холодно. Нам надо зайти внутрь…

— Нет, — она качает головой. — Нет, мне не холодно. Я просто… забудь.

Инеж поворачивает голову, чтобы прижаться лицом к его груди, закрывает глаза, зарывается носом в материал его пижамной рубашки и глубоко вдыхает.

— Забудь. Как насчет… есть кто-то, кого ты хотел бы почтить? Дать его имя нашему ребенку?

Возможно, это низкий трюк — использовать этот вопрос, чтобы отвлечь его от ее страдания. Но этот вопрос необходимо задать: Инеж чувствует, как его тяжесть нависает над всем разговором. Она не откажет, если он захочет, чтобы его сына звали Джордан в честь его брата. Если он захочет, чтобы его дочь звали Тереза в честь его матери. Ему решать.

Всегда есть Маттиас. Но Инеж думает, что это имя использовать не им.

Каз долго молчит, прежде чем ответить. Инеж чувствует его ровное дыхание у себя на макушке, куда мягко прижимается его нос; чувствует медленную ласку его большого пальца по ножке ребенка, который по-прежнему пинает ее изнутри. Это больно. Но это сладкая боль, временами даже утешительная — знать, что он там и дает знать о своем присутствии.

— Мы приехали сюда не для того, чтобы чинить сломанные части моего прошлого, — наконец говорит Каз. — Мы приехали сюда, чтобы создать лучшее будущее для нас, для этого ребенка. Почему мы должны оглядываться назад?

«И в чем тут противоречие?» — думает Инеж. А вслух говорит:

— Разве почитание прошлого не должно быть частью будущего?

Она спрашивает себя столько же, сколько его.

Герань на окнах. Фамилия Ритвельд, вырезанная на кроватке ее ребенка. Следы старого, следы нового. Все истории, которые знает этот дом.

Но — ножи под подушкой. Пистолеты, спрятанные в кухонных шкафах. Бдительность, въевшаяся в кости. Все кошмары и страхи, которые она таит в сердце, все демоны, живущие в ее голове.

— Инеж, я буду думать о своем прошлом каждый прожитый мной день. Я не хочу, чтобы наш ребенок нес это бремя.

— Но я хочу рассказать ему о наших семьях, — настаивает она.

Она не позволит Казу спрятать все болезненные воспоминания о брате в запертый на тройной замок ящик в тайниках разума и никогда больше его не открывать. Она сама вскроет замки, если придется. Этот ребенок будет расти Ритвельдом. Это должно что-то значить для него.

— О том, кем они были, что они делали и какие жертвы принесли ради нас.

Она чувствует, как Каз резко вдыхает возле ее волос.

— А что насчет жертв, которые принесли мы? Ошибок… ошибок, которые я совершил.

Она слышит, как сжимается его горло, когда он признает это. Она подозревает, что ему одновременно стыдно признаться в некоторых темных деталях своего прошлого перед невинным ребенком — ребенком, который должен видеть в нем основной источник силы и безопасности — и страшно, что если он не признается в своем прошлом, этот ребенок будет обречен повторить его.

Ночами, молясь Святым, Инеж признавалась во множестве таких же страхов. Уже достаточно сложно было сказать моим родителям, что я вор и убийца. Могу ли я признаться в том же собственному ребенку? Увижу ли я, как восхищение и доверие в его глазах рассыпается в ничто, когда он узнает, кто я и что сделала? Но какова альтернатива?

Смогу ли я смотреть на себя в зеркало каждый день, если умолчу об этой правде?

— Как мы объясним, кем были, Инеж? Что сделали. Хочешь и об этом ему рассказать? — спрашивает он ровным тоном с ноткой отчаяния.

Она упирается ладонями ему в грудь и выпрямляется, чтобы посмотреть в глаза. Он держит ее в свободном объятии, он похож на статую, ожидая ее ответа. Она видит напряженные складки вокруг его рта.

И что она должна сказать?

— Каз, я хочу быть честной с нашим ребенком, но… но я тоже совершала ошибки и, честно говоря, понятия не имею, как должна говорить о них. Или обо всем, что произошло со мной. Как я смогу? Дети не должны узнавать такое о своих родителях.

Тогда Инеж думает о собственных родителях. Каково было бы сесть со своей матерью в десять, одиннадцать, даже пятнадцать лет и услышать, как она говорит: вот кем я была до тебя?

— Я не думаю… Мы не… мы не должны рассказывать ему всё. Ему не надо знать всё. Просто… достаточно.

Наверное, сейчас Инеж сочувствует своей матери больше, чем когда-либо раньше.

— Что значит «достаточно»? — тихо спрашивает Каз, как она и боялась.

Он по-прежнему наблюдает за ней так пристально, что тяжесть его взгляда становится невыносимой. Инеж снова прислоняется к нему, пряча лицо.

— Думаю, всё, что мы сможем вынести, — устало, закрыв глаза, бормочет она ему в грудь.

Его руки устраиваются у нее на пояснице, прямо на ноющем позвоночнике.

— Значит, немного.

«Наверное», — думает она.

— Думаешь, это делает нас плохими родителями?

Только вот так свернувшись рядом с ним, она находит мужество озвучить этот страх.

— Не уверен, что этот вопрос ты должна задавать мне, — говорит Каз, и его рука теперь появляется между ее лопаток — теплая и тяжелая. — Наш ребенок, Инеж — он не будет знать нас такими. Мы будем для него кем-то другим. Насколько это большая ложь — не говорить ему о том, что произошло задолго до его рождения? Это случилось. Мы были другими. Я… теперь лучше. Или, по крайней мере, пытаюсь стать лучше.

Вот опять это отчаяние, эта безысходность. Она прижимается губами прямо над его сердцем и вздыхает.

— Знаю, — шепчет она. — Пытаться — достаточно.

Должно быть достаточно.

Вопреки всему, она находит некоторое утешение в том, что они разделяют это бремя, эту тревогу. С Казом всегда проще нести свои недостатки, работать с ним в тандеме. Столько лет спустя это даже не требует никакого усилия. Почти как дышать или моргать — такой же глубинный инстинкт, как любой другой, что сохраняет ей жизнь.

Каз прочищает горло, перемещая свободную руку к потоку ее волос. Волосы стали для Инеж одним из первых знаков, что она оставила позади старую жизнь: коса, которая была туго стянута в узел на затылке в Кеттердаме, а потом на борту «Призрака», сменилась длинными, свободными, развевающимися на ветру волнами в первую же зиму, когда они с Казом приехали в Лиж. С наступлением весны она позволяет Казу заплести только верхнюю часть, чтобы убрать их с лица, и он вплетает в пряди крошечные яркие цветочки. И они учатся, как быть благопристойными, как быть счастливыми.

— Попадалось… несколько имен, которые мне нравятся, — нарушает тишину Каз.

Инеж согласно мычит — продолжай, — не открывая глаз, прижимаясь к теплу его руки, словно кошка на нагретой солнцем подушке.

— Некоторые женские керчийские имена, которые звучат достаточно прилично. Софи. Каролин. Сара. Маргарет.

Инеж вскидывает голову.

— Маргарет, — пробуя имя на губах.

«Маргарет Ритвельд, — думает она, — весьма подходяще».

— Это керчийская версия Маргареты?

Она чувствует, как он пожимает плечами.

— Наверное. А что?

Инеж криво ухмыляется, снова прижавшись к его груди, чтобы он продолжил гладить ее волосы.

— Санкта Маргарета была на самом деле родом из Кеттердама. Святая покровительница воров.

Его ответ быстр и безжалостен.

— Значит, исключаем из списка.

Ей не надо смотреть Казу в лицо, чтобы знать, что он сосредоточенно хмурится.

— Мне вообще-то нравится это имя, оно красивое! — протестует Инеж, но Каз мотает головой.

— Никаких имен Святых, — он выплевывает слово, будто ругательство, как и стоит ожидать от такого неверного язычника, от shevrati. — Никаких Петров, или Лизавет, или Эмеренсов, или — не дай Гезен — Алин. Если тебе так сильно хочется назвать что-то именем Святого, я достану тебе еще один кинжал.

— Ладно-ладно, — уступает Инеж.

Этому она тоже научилась с той первой зимы, когда они с Казом приехали сюда: как расставлять приоритеты.

— Мужские имена?

Она буквально слышит усмешку Каза, когда он говорит:

— Одним из имен в книге было Шуйлер.

Инеж стонет.

— Каз, мы не станем называть ребенка в честь твоего любимого замка.

— Даже если я верну Маргарет в список? — невинно предлагает он.

— Нет, — Инеж испускает долгий страдальческий вздох. — Давай пока просто отложим мужские имена. Надо будет пересмотреть. Какие еще женские имена тебе нравятся?

Он снова начинает перечислять:

— Софи, Каролин, Сара, не Маргарет, Фенне, Ливе…

— Сара, — перебивает Инеж.

На мгновение оба замолкают, имя отдается между ними эхом.

— Да, — медленно, осторожно произносит он. — Это керчийское имя, но я подумал… твою кузину не Сарой зовут? Ту маленькую.

— Не совсем.

Инеж не может поверить, что Каз помнит ее. Он был в Равке всего один раз несколько лет назад. Девочке, о которой он говорит, уже почти десять.

— Ее зовут Сараи. Но, думаю, Сара достаточно похоже на Сараи. И оно керчийское, но не слишком ужасно керчийское. Сара Ритвельд, — шепчет Инеж, и стоило произнести имя, как она уже не может представить себе другого. — Что думаешь?

Сара Ритвельд. Человечек у нее в животе затихает, словно он — она, она, Инеж внезапно чувствует это с абсолютно безупречной убежденностью, — словно она тоже слушает. Сара Ритвельд — две темные косички, гениальный ум ее па, сияющие невинностью глаза. Ее малышка. Ее маленькая девочка.

Теперь Инеж почти видит ее. Почти представляет, каково будет держать ее на руках.

Она не уверена, почему Каз сейчас застыл, но когда поворачивается посмотреть на него, выражение его лица обнаженное, открытое, раненое. Она мягко кладет ладонь ему на щеку, притягивая его взгляд к своему. Оставайся здесь, оставайся с нами.

— Что такое, любовь моя?

— Ты была права, — Каз напряженно сглатывает. — Имя делает всё таким реальным. Какой из твоих Святых в здравом рассудке может доверить мне растить целого проклятого ребенка? — он испускает сухой смешок. — Что делает меня пригодным отцом?

— Бывает ли кто-нибудь вообще пригодным? — спрашивает Инеж, но Каз качает головой.

— Последние шесть лет я не думал о моем па так много, как в последние шесть месяцев. Порой я не могу представить, как он справлялся со всем один. Растить нас двоих, в одиночку управляться со всей фермой? Но в другие дни, мне кажется, я начинаю понимать: нет ничего, что я бы не сделал, чтобы уберечь это — уберечь нашего ребенка.

Сердце болезненно сжимается в груди. Он выглядит настолько расстроенным, настолько неуверенным. Настолько не собой. Но Инеж не может винить его за беспокойство, за сомнения. В конце концов, не этим ли она постоянно занималась последние семь месяцев?

Беспокоилась. Сомневалась. Думала о том, как ее родители сделали всё, что в их силах, и родители Каза сделали всё, что в их силах. И этого всё равно было недостаточно.

— Для меня ты более, чем достаточно пригоден. Поэтому я доверяю тебе растить нашего ребенка. И тебе не придется заниматься этим в одиночку, — заверяет она.

В последнее время Каз нуждался в том, чтобы слышать это снова и снова. Я не ускользну, не исчезну. И если уеду, всегда буду возвращаться домой к тебе, к этому. К нам. К семье, которую мы строим вместе.

Он притягивает ее ближе в кольце своих рук, и Инеж позволяет ему.

— Сара, если девочка, — наконец шепчет Каз. — Ты уверена?

— Да, — отвечает Инеж, и хотела бы она, чтобы Каз мог сейчас увидеть образ в ее голове, мог представить то, что представляет она.

Сара Ритвельд — две темные косички, карие глаза. Смеющаяся, когда отец заставляет исчезать монетку у нее на глазах. Держащая его за руку, идя по выкрашенному белой краской дереву забора, который огораживает их имение. Конечно, не потому что ей нужна помощь, чтобы держать равновесие, а потому что отец беспокоится, просто такова его натура. С вплетенными в волосы цветами, потому что если Каз делает это для Инеж, он будет делать это и для их дочери. Засыпающая между ними, даже когда Каз настаивает, что она слишком большая для подобного, потому что Инеж нравится знать, что она в безопасности, защищенная двумя самыми смертоносными людьми Кеттердама, которые покинули Кеттердам ради этого, ради нее.

Возможно, Каз не может представить того, что сейчас представляет Инеж. Но скоро он увидит, как оно воплощается в жизнь у него на глазах. И тогда тоже поверит.

— Нам всё еще надо выбрать имя для мальчика, — напоминает ей Каз.

Конечно, спокойная твердая уверенность, которую Инеж обнаружила внутри себя, говорит, что ей это не понадобится, а она верит своему инстинкту, вопреки здравому смыслу.

Но вслух она говорит:

— Разговор для другой ночи. И надо еще подумать о среднем имени.

— Средние имена, — задумчиво произносит Каз, и она слышит в его голосе веселую нотку. — Тогда Льюэллин для мальчика?

Инеж откидывает голову и смеется. Этот звук — словно раскат грома в тишине ночи, но ей нисколько не стыдно нарушать ее.

В конце концов, здесь больше никого нет. Никого, кроме них в своем собственном маленьком круге света.

Вот что значит обжить место. Маленький фермерский дом, поле цветов, которые они сделали своими: сначала заполнили вещами, потом воспоминаниями женатой пары, ругаясь и прощая друг друга, деля секреты и занимаясь любовью. Вскоре оно заполнится еще одним — новым. Семьей. Той, которую они создали, и которую обрели, когда привезли в гости Джеспера, и Уайлена, и Нину.

— Тот самый смех, — бормочет Каз ей в волосы.

Инеж всё еще не совсем уверена, что он имеет в виду, когда говорит это. Он покраснел, когда она однажды спросила, и, спотыкаясь, объяснил насчет Клепки, подоконника и воронов, которые прилетали к ней на закате. Сейчас она думает, что это выражение больше для него, чем для нее.

Интересно, будет ли смех их дочери вызывать у него такую же нежную улыбку?

— Пошли, — произносит Инеж, отсмеявшись. — У меня болит спина, и мне надо в туалет, и малыш наконец снова заснул, и я хочу воспользоваться этим преимуществом, пока могу. Пойдем ляжешь со мной.

Она поднимается на ноги, потирая поясницу, а Каз подбирает трость и встает рядом с ней.

Они с трудом поднимаются по лестнице — Инеж со своим всё менее грациозным ковылянием, Каз со своей хромотой и тростью. Инеж быстро облегчается и падает в кровать, ожидая, пока Каз педантично вымоет лицо и руки, прежде чем забраться к ней под одеяло.

— Тебе удобно? — спрашивает он, улегшись. — Что-нибудь нужно?

— М-м-м-м, — приглушенно ворчит Инеж в подушку. — Больше ничего.

Комната залита холодной темнотой. Каз устраивается на своей стороне кровати, и Инеж придвигается к нему, прижавшись спиной к его груди. Чем больше она становится, тем меньше способна обниматься. Ей нужно пространство, чтобы ворочаться, дышать, когда она чувствует, как крошечная ручка или ножка тыкается ей в ребра. Инеж то дрожит под одеялами, то отпинывает их с ног, охваченная внезапным приливом жара.

Но сейчас. Прямо сейчас, она просто хочет своего мужа, теплого и надежного, рядом с собой, рядом с ними.

— Просто обнимай меня, — сонно бормочет она, и он обнимает ее, снова устроив ладонь на ее животе, — пока я не засну.

Инеж уже наполовину спит, чувствуя себя блаженно согретой, окруженной и защищенной. «Любимой, — думает она. — Нас с тобой очень любят, Сара Ритвельд. Какое красивое имя тебе дадут».

А потом…

«Санкта Маргарета, — Инеж прижимает ладонь к сердцу и беззвучно молится, — тебе знакомо отчаяние потерянных детей, пусть годы будут добры к нам. Пусть наша дочь будет счастлива здесь, с нами. Пусть мы будем хорошими родителями для нее».

Как раз в тот момент, когда ее дыхание выравнивается и сон затягивает ее, она слышит тихий голос Каза:

— Спокойной ночи, Инеж, — и несколько мгновений спустя еще тише: — Спокойной ночи, Сара, если ты она. Мои девочки.

Инеж погружается в сон посреди мягкого тепла и нежного, насыщенного, богатого аромата цветочных полей вокруг. В ее собственном доме. В ее собственной кровати.

Ее сны состоят из солнца и фиолетовых тюльпанов, ни следа теней не осталось в ее сознании.