Алый галстук. (джен)

Прошло уже несколько дней с того самого дня, как я попал сюда, в этот загадочный лагерь,

населяющий в себе, как ни странно, людей. Время шло хорошо. Жаловаться на что-то не было

смысла, поскольку я был в порядке: кормили меня хорошо, но только иногда приходилось играть в

пионеров: помогать «товарищам» и, конечно же, самим быть «образцовым пионером.»

Культурный шок — последнее дело, о чем я беспокоился: меня гнело больше моё преображение:

воплотиться из взрослого мужчины в юношу — непривычный опыт.

Познакомился с девушкой, представившейся вожатой. Она мне выдала бегунок, по которому мне

нужно будет, по её словам, пробежаться и выбрать себе кружковую секцию. Звучит жалко, ведь я

человек довольно-таки, простой. Не назвал бы себя бездарностью, но разум подсказывает мне,

что я, очень глупый. Одностороннее знакомство, что, заставившее меня брать инициативу.

Лагерь, забирающий души людей…

Мне изменили всё: внешность, возраст, голос, но «они» не учли одного: «они» не смогли изменить

моё «Я». Всякий, кто намерен изменить меня, должен понимать, что, преобразив меня, он

получит совершенно другое, но только не меня. Мнимая привычка разгуливаться во время

раздумий, странная и непонятная, не ушла — обрела новый лад. Прожигающие меня всеобщим

взглядом, они, местные, несладко намекали, что Семён тут — чужак. «Твоя самоуверенность тебя

погубит» — говорила мне мать: вспоминая её слова, невольно начинаешь злиться: «Кто так

говорит своему ребёнку?»

Открыв ворота, я встретил целый букет людей: пионеры, вожатые — все они в белом с алыми

галстуками. Только девочка, выходившая из автобуса, синяя. Она была в красках: ей

аплодировали. Кажись, мне говорили, что должна была какая-то иностранка приехать. Синяя

девочка, смущенная от внимания, глазами окутывала нас заботой и милосердием: её взгляд

выражал детскую искренность. Оркестр заиграл всё сильнее. Как ответ её улыбке.

Темный свет показался на горизонте: как вдруг увидел я фигуру, больно схожую на меня, стоявшую

рядом с моей знакомой. Его взгляд демонстрировал интерес, интерес к девочке. Сердце облилось

кровью, делая мне больно.

— Саманта Смит, добро пожаловать в «Совёнок»! — прозвучал кто-то в толпе, явно намекая на

добрый жест. Другие поддакивали, раскрывая все карты гостеприимства. Мой взор уставился на

пионера, который, ко всеобщему ужасу, носил моё имя. Саманта, польщенная выступлением и

аплодисментами, в свою очередь, добавила: «Приуэт!»

«Ну что ты стоишь, как вкопанный?» — страх, что заявивший о своём появлении, спросил меня.

«Нет, этого не может быть»

«Смотря как рассуждать, я правильно понимаю, что этот безликий — ты?»

«Это место всё больше начинает меня пугать…»

«То есть, ты хочешь сказать, что вот это страшит тебя больше, чем автобус, завлекший тебя сюда?»

— спросил меня разум, рассуждая о том, что автобус — одно из главных тем, которым я должен

сейчас интересоваться, нежели двойником, с которым я ещё не знаком.

«Даже пусть он заберёт твоё имя, но какая разница, если мы должны попасть назад?»

«Наш лад с ним одинаков, ты понимаешь это?»

«Ну и что?»

«Как что? Ты ведь понимаешь, что может случиться, если ему покажется всё дозволенным? Ты

меня не знаешь?»

«Знаю. Но это не значит, что мы должны разгребать это. Наоборот. Он — наше спасение» —

изъяснил мне ровным голосом разум, который хотел домой.

«Нет. Нужно топать и побыстрее!» — ответил я своему внутреннему собеседнику, сузившись и всё

больше пробираясь в гущу пионерского роя. Некоторые хмыкали от недовольства, поглядывая на

меня, пробирающегося через них. Кто-то схватил меня за рукав рубашки, и я чуть было не упал от

такого резкого хвата: думать нужно было быстро.

— Куда ты так собрался, «пиоэнер?» — спросила меня женщина строго, белая.

— А вы как думаете, Виола Александровна? — ответил я строгим тоном, как будто нападая, ведь

«лучшая защита — это нападение».

— Ретироваться пошёл, дезертир поганый. Ольга меня в свои дети просветила, так что ты,

пионерский, от меня не отмажешься, понял?

«Борзый халат!» — прокомментировал за меня мой внутренний голос.

— Так мне нужно одну вещицу для гостьи принести, а вы мне мешаете, — первая мысль,

пришедшая мне, — обмануть беспризорную.

— Вещицу, говоришь? — Виола недобрым взглядом посмотрев на меня, улыбнулась. — Хм, ну

если вещица, — доктор был в замешательстве, — то ладно, иди.

Кое-как ретировавшись с поля боя, я продолжил своё отступление. Дойдя до своей двери, я

ненароком остановился перед тем, как толкнуть дверце. Мне показалось, что поступил я

неправильно, ведь не разобрался с проблемой, а только усугубил её, сбежав. Судя по тому, как я

попал сюда, в этот лагерь, то в голову лезут здравомыслящие мысли: Автобус — вот ключ к

спасению. Если у меня получится уехать на этом «Икарусе», то, стало быть, я попаду домой, ибо я

так сюда и попал, тогда почему нельзя провернуть это ещё раз — в обратном порядке?

Но меня пугал «Я», стоявший на линейке просвещения юной девицы в пионерку. Я видел всё

очень отчетливо. Вот на улице было пусто: пионеры собрались увидеть диковинку. Меня больше

удивлял «Я», чем какая-то там Синяя. Возможно, мне стоит найти шофёра и спросить его лично о

том, завозил ли он нас в этот лагерь. Если окажется, что он, тот самый шофёр, то мне нужно будет

его переубедить, чтобы он отвёз меня обратно.

Но было одна вещь, которая тяготила меня больше всего: парень с красным галстуком, стоящий

возле других незамысловатых ребят, и они даже не подозревали, что он не тот, кем кажется на

первый взгляд. Стужа бросила мне вызов, мои нервные окончания затрепетали, как вода,

страдающая от замерзания. Пальцы невольно сжались в кулак: желанье было очевидным —

утихомирить глупца: «Утихомирю глупца».

Холод, исходящий с земли, намекал мне, что спать на дёрне без принадлежностей одеяла,

подушки и самой простой простыни — не лучшая идея, поскольку отбить почки не входило в

сегодняшние планы. Прошло достаточно дней, дней которых мне хватило подытожить, чтобы

понять истинное желание моего неприятеля, что, походившего на любовника, ворующего детские

сердца невольных. Преследование, укус, поцелуй, лесть — портрет классического ярыжника,

который не прочь податься искушению, словно съев сладкий плод.

«И что ты этим добьешься, если позволишь этому случиться?» — мой внутренний судья

протестовал под гнётом моих мыслей. — «Мы можем ещё вернуться и сесть в автобус».

«Даже если мы вернёмся туда, то мы не сможем исправить первородный грех этого ближнего».

«Своя рубашка ближе к телу, мальчик», — сказав, слушатель прислушался.

«Холодный прут сделает своё дело, тебе нечего трястись».

«Это ты сделаешь, а не прут, ты давай-ка эти вещи не путай, ладно?»

«Ты мне предлагаешь сдаться и сбежать. Мы всегда это делали, друг. Но я с этим не согласен. Лад

— вот опасность».

«Порядок мыслей, поскольку он схож с твоим? Я не считаю тебя таким гнилым, способным

сделать это…»

«Тет-а-тет мне не поможет. Решение принято».

«Подумай о девочке, она неравнодушна, и если ты это погубишь, то она и тоже».

«Какой же ты, малодушный, не думающий о том, что может произойти с ней!» — ответил я,

прокричав в пустоту.

Солнце, что, палящее всё вокруг, засверкало сильнее за счёт уходящих ленивых облаков: они

ушли, дав звезде исключительность в проявлениях своих черт и качеств. Ветер распространял

холодок, заставлявший мои конечности дрожать, а меня думать. Только спина ныла так, что готова

была меня ослушаться и, проявив самостоятельность, так и думала сломиться под давлением

моих переживаний.

«Я могу судить себя самого»

Рыжеволосая девушка поспешила к товарищам, подав знак о начале суда. Встав с почвы, я

почувствовал прилив сил, в которых я нуждался в этот период страшнейших событий. Отголосок

прошлого проявил свои хотенья: дрожали колени со страху и с ужасного голода, они требовали

разрядки, я поторопился.

Пара шла по тропинке: Синяя и красный Галстук шли по предательскому чернозему, которому

суждено будет пройтись вниз, обеспечивая мне место, укромное для моих нравоучений наглому

галстуку. Визг Синей обеспечил мне старт: я подтянулся к дыре неизвестности.

— Сэм! — крик, сопровождающий моим окриком. Прут напоролся в моё бедро, открывая путь

алым рекам к самим рельсам, намекая на кровавый путь моего повествования. Было ясно одно:

алый цвет означал артерию: мои стоны прошлись по всей шахте.

— Что ты делаешь? — Галстук спросил меня незамысловатым тоном. — У тебя кровотечение, чёрт

возьми!

«Я тебе говорил, дурень, что это ни к чему хорошему привести не сможет!»

Он снял с себя галстук и стал натягивать, надеясь остановить напор несчастья. Убить его то же

самое, что и убить себя самого: мысль, возникшая у меня в голове, потрясло меня в забытье.

Уходящий кислород дал мне спокойствие, всё стало ненужным и ему, и мне, и ей. Всё стало серым

и безмятежным. Бессмысленным