Не покинутый (джен)

Кажется, лишь теперь, когда стальные прутья решётки громко лязгнули перед ним, граф Давиль осознал, что обречён.

Всё его существо протестовало перед ужасом неизбежной гибели от рук палача. И как он не додумался, отчего не вспомнил про яд, которым хотел отравить своих недругов? Хотя, наверное, не смог бы так с собой поступить.

Единственное, что всегда ценил граф — его собственная жизнь. Потерять её означало утрату надежды на реванш, или хотя бы на иную судьбу. Да, он знал, что казнь — это та же смерть, которую новые хозяева жизни ждут, как цирковое представление, и на потеху им он неожиданно согласился сыграть эту роль.

Согласился. Но почему? Неужели та самая надежда ещё жива? На что же он надеется? На то, что его, ненавидимого всеми, презираемого обоими королевствами, вдруг пощадят? Для этого, как минимум, небо с землёй должны поменяться местами, или случится Апокалипсис, или…

Звонкий смех донёсся издалека, сверху. Шумят, веселятся, радуются, глупенькие, свободе, что коварнее и опаснее неволи. Молодые и безмозглые, во что они в итоге превратят королевство, а балаган?!

Закованный в кандалы по рукам и ногам, бывший канцлер пытался понять, расхаживая кругами, насколько позволяла цепь, как найти выход. Нет, не сбежать (отсюда не сбежишь, кому как не ему это известно), а, скорее, договориться о компромиссе. Негоже новому королю руки кровью марать. А то что же получится? Добренький Патрик прилюдно казнит заключённых. Какой образ с него нарисует народ? Образ очередного тирана, очевидно же. Особенно, если король войдёт во вкус, власть извратит его мышление, и следом за негодяями головы полетят у невиновных. Давиль, конечно, сомневался, что это сработает, но лучше уж его последним словом будет этот укор королю, чем выкрик проклятия, как он планировал ранее.

Казнить графа собирались послезавтра. Никто к нему так и не спустился, да он никого и не ждал, особенно эту страшномордую якобы жену, которую он никогда не любил. Любила ли она его? Может быть. Об этом он ни разу не подумал. Этот брак был лишь инструментом, ключом к управлению королевством. Но когда король сам отдал ему символ власти — корону — Давиль оторопел, робко пытался её вернуть и даже перепугался, когда монарх отмахнулся. У канцлера и в мыслях-то не водилось надеть её на себя. Ни тогда, ни ранее, хоть он и грезил этим троном. У короля, что прошлого, что позапрошлого, есть дети, они и наследуют, хоть прячь их, хоть убивай — у него же с Оттилией детей не было. Не то чтобы он разделял её позицию, напротив — зная об этом ещё до женитьбы, всё равно повенчался с нею ради близости… к трону, перед этим, правда, успев гульнуть на стороне, о чём Оттилия не догадывалась. Да ей и незачем знать, был убеждён Давиль. Каждый без пяти минут муж имеет право насладиться свободой в последний раз.

В браке, правда, он не изменял ей ни разу, хоть во дворце нашлось немало соблазнов в виде служанок да фрейлин. Ныне же граф не хотел видеть Оттилию. На казни он обязательно плюнет в её некрасивую рожу с помоста, зная, что та будет стоять в первых рядах, — значит, точно попадёт.

И всё же почему он так убеждён, что казнь не состоится? Что за глупая надежда поселилась внутри?

В подземелье явился палач.

— Я не желаю умываться, — упрямо и даже злорадно произнёс Давиль. Неподчинение правилам страны, что ушла из его хватки — то, что граф ещё мог совершать просто назло. Всё равно послезавтра помирать.

— Жрать тоже не хочешь? — зарычал палач, доставая ключи. Его лицо скрывал островерхий колпак. — В этом случае тебя лишат последнего слова, а я — съем твой последний ужин.

Судя по голосу, палач был молод, как и их новый король. Видимо, его только что назначили вместо верного канцлеру кровожадного рубилы.

— Не открывай, — злобно зашипел граф, отходя к дальней стене. — Я отказываюсь от твоих услуг, не трогай меня!

От нового человека при новой власти можно ожидать, чего угодно, поэтому Давиль опасался его. И не зря.

— Неподчинение правилам! — зарычал палач, отворив камеру. — Даже такие, как ты, не сдохнут немытыми! — Он шагнул внутрь и выхватил из-за пояса плеть. — А за отказ от услуг палача полагается наказание!

Бегать по камере от этого урода граф не мог из-за кандалов, даже увернуться не успел. Плётка свистнула, взрезав воздух возле уха, и Давиль встрепенулся, почти закричал от жгучей боли в плече. Заслоняясь руками, он вжался в угол, ожидая второго удара, который отчего-то последовал нескоро.

«Чего же ты ждёшь, мясник чёртов, забей меня хоть до смерти!»

Второй удар оказался слабее и пришёлся по виску, а третий, самый странный и слабый — по ноге. Даже не удар, а так — лёгкая щекотка. Открыв глаза, Давиль с опаской повернул голову к палачу. А тот замер, ухватившись за плечо. Плеть лежала у ног, палач будто чем-то был озадачен.

— Чего остановился, урод? — сердито бросил граф. — Добивай уже. Эй, я тебя уродом назвал, ничем не хочешь на это ответить?

Дальнейшие действия палача оказались ещё странней: отступив к выходу, он спешно запер дверь дрожащими руками и выбежал вон, оставив графа в недоумении сползать по стене, держась за рану в плече. Окровавленная плеть так и осталась лежать на сыром полу, напоминая, как и боль в руке, что это ему не приснилось.

— Одетта! Сестра!

В каморку служанки ворвался молодой мужчина лет восемнадцати. Та в досаде обернулась.

— Да что опять, Мигель? Я только вернулась из спален, устала от уборки… И сними ты этот страшный колпак, носишься с ним по дворцу! Впечатлительных фрейлин до смерти напугаешь!

— Там… — указал на выход дрожащей рукою Мигель.

— Ну кто там, кто? — рассмеялась сестра, как две капли похожая на него, такая же яркоглазая, с каштановыми до плеч волосами, стройная и сильная от нелёгкого труда. — Ты вроде не маленький, чтобы бояться крыс и пауков. Ну вот, без колпака ты куда симпатичнее, — и взлохматила волосы братцу.

Тот никак не желал успокоиться и нормально всё объяснить. И вдруг, рухнув на колени, заплакал. Одетта тоже опустилась, не на шутку встревожившись. Протянув к нему руки, чтобы обнять, едва прикоснувшись к плечам, девушка услышала вскрик боли.

— Я… ударил его… — всхлипнув, простонал Мигель, срывая рубашку с руки. — Ударил сюда и ощутил… Одетта, я не верю… Не верю!

Сестрица ахнула, увидев рваную рану на его правом плече. Такими Мигель обычно награждал приговорённых преступников, когда сопровождал их до камер, или за неподчинение. Рану от плети, которой при нём не оказалось.

— Сейчас, — бросила Одетта, вскакивая, но брат схватил её здоровой рукой и заглянул в испуганные голубые глаза. Голос его дрожал.

— В жизни бы не подумал, сестрёнка, но, — кивнул он на рану. — Этот чёртов узурпатор граф Давиль — наш с тобою отец.

Близнецы сидели рядом на скамье, не глядя друг на друга. Мысли их были тяжелы, слишком тяжелы для юных голов.

— О чём ты думаешь сейчас? — нарушила молчание сестра.

— О том, как поступим, и как поступить правильно, — не поднимая головы, хмуро отозвался тот.

— Ну и как же?

Последовала недолгая пауза.

— Как твой брат, я всегда шёл на уступки любимой сестрёнке. Помнишь, ты всё детство подбивала меня на поиски отца? А я всегда противился. Уже тогда понимал: никакой он нам не отец, раз бросил мать, едва успев переспать. А вскоре после нашего рождения мы лишились и её, росли без любви и заботы, на одной лишь жалости слуг к несчастным сироткам. Будь наш отец хоть самым лучшим человеком на свете, я не признал бы его, что уж говорить об этом… который там, в подземелье. Разве ты хочешь такого «отца»? Того, кому жить осталось двое суток, того, который уже не изменится, раз уже тогда о нашей судьбе не думал. И кого я убить уже не смогу, ибо… — Он кивнул на перевязанную рану. — Ибо мы связаны общей болью… Я ощутил её в тот момент, когда ударил его, затем ударил повторно, слабее — и снова она. Повторюсь, я всегда шёл тебе навстречу, Одетта. Мне придётся признаться королю, но всё, что он сделает — найдёт другого палача. Так ответь, хочешь ли ты изменить судьбу всех нас, пойдёшь ли к королю за пощадой для… прости, я больше не в силах называть его нашим родителем, он — чудовище, преступник, и я не желаю, чтобы он стал частью нас с тобой. Не хочу, чтобы его пощадили. Я напуган, — наконец, признался Мигель, едва не плача. — Почему так, сестра, почему?

Она не знала, что и ответить. Только вдруг вскочила и помчалась в подземелье, быстро скрывшись из виду.

— Так и знал, — сокрушённо выдохнул юноша. — Король нам этого не простит.

Сама не понимая, зачем она несётся туда, к тому, кого и десять раз мало убить, Одетта невольно отвергала вину отца и уж точно не желала ему смерти. Не задумываясь о последствиях (вдруг стража подслушает?) и собственной судьбе (если узнают, чьи они с братом дети), девушка быстро спустилась в подземелье с подносом в руках, чтобы стража пропустила её. Не так давно именно она занималась кормлением заключённых, пока не «повысили» до уборки спален. Застыв перед камерой графа, что сидел в углу, зажимая рану в плече, Одетта опустила поднос, толкнув его под решётку, и напряжённо всматривалась в отца, пока тот не заметил странную служанку. А когда их взгляды встретились, Одетта улыбнулась, да так ласково, что Давилю стало противно, и он отвернулся. Сперва палач-идиот, теперь — девка дурная. Что у неё с лицом, чего так улыбается?

А ведь лицо и вправду необычное. Заставив себя вновь на неё посмотреть, граф силился вспомнить, где её когда-то видел.

— Скажи уже что-нибудь, — пробурчал он. — Или ступай прочь. Кошмар, — с трудом поднимаясь, потянулся он к подносу. — Уже слабоумных на службу берут. Ну что ж, каков король, такие и слуги.

Внезапная резкая боль уколола его ладонь, и Давиль отдёрнул руку. Подняв взгляд на служанку, он увидел в её руке заколку, которой она, уловив его взгляд, вновь уколола себе ладонь. И снова боль пронзила графа.

— Это и вправду ты, — с горящими счастьем глазами пролепетала странная девушка. — Папочка!

— Какой… какой ещё папочка? — захлебнулся от возмущения граф. — У меня от тебя колики в руке! Убирайся, или стражу позову!

— Возьми, — из тьмы вышел вдруг Мигель, протянув сестре ключи. — Перевяжи его, обними, расцелуй — в общем, делай, что хочешь. Но не заставляй меня наблюдать сие жалкое зрелище. Видишь, он даже не понял. Или не знает, как проявляется Связь, да и откуда ему? Он никогда никакой боли не испытывал и детей не растил.

Странный звук раздался в камере — это Давиль упал на колени. Словно в тумане, он наблюдал, как радостная дочь отворяет решётку и бросается к нему, как снимает тюремную робу с руки, берёт с подноса стакан с водой, женский белый платок, как перевязывает рану на его плече, протирает царапину от плети на виске, целует туда же, обнимает крепко-крепко… Не поднимаясь с колен, граф потрясённо молчал, затем руки его потянулись к дочери и несмело сомкнулись, а глаза вдруг защипало, заставляя зрение расплыться в набежавших слезах. Сняв пенсне, он тихонько заплакал, сжимая в объятьях такую же плаксу, а следом осознал: палач, что стоял, отвернувшись, где-то там, в коридоре, тоже его ребёнок. На вид им около двадцати, значит…

— Доченька, сынок… — плакал он от невиданного, обретённого под конец жизни счастья. — Да как же это… Всю жизнь рядом, в этом дворце, и ни разу не виделись, не понимали, что…

— Это ты не понимал, — огрызнулся из тени Мигель. — А мы тебя видели множество раз. Лучше б слепыми родились!

— Да хватит тебе! — рассердилась Одетта, повернув голову и не отпуская отца. — Ты сам сказал, что не признаешь его! Что он только мой отец, и только я буду за него отвечать!

— «Отвечать»? О чём ты? И, кстати, как твоё имя? — тревожно спросил граф.

— Одетта. А он — Мигель, — сообщила дочь.

— Наверное, так бы я вас и назвал, если бы…

— Если бы женился по любви, а не ради власти! — злобно бросил сын.

— Нет, это невыносимо, — поднялась Одетта, помогая встать отцу и усаживая его на тюремную скамью. — Оставь нас наедине и не третируй! Мы всё прекрасно понимаем! Не хочешь быть чьим-то сыном — не будь им! Сам же об этом твердил. Оставь ключи и уходи! Я сама запру камеру.

Мигель отказался, дав понять сестре, что не доверяет ей, пока та рядом с папашей. Тот ещё подобьёт её на побег, а отвечать ему. Конечно, Одетта обиделась, и обиделась страшно.

— Я что, по-твоему, ничего не понимаю? За кого ты меня держишь, за ребёнка? За глупую младшую сестрёнку? Тупица, мы в один день родились, пусть ты и первее на десять минут!

— Иди, — тихо произнёс Давиль, легонько оттолкнув от себя дочь. — Не хочу быть камнем преткновения между вами. Сейчас нам лучше побыть наедине с собою. Каждому из нас.

Одетта молча кивнула и вышла из камеры. Бросив прощальный взгляд на отца, она дождалась, пока брат закроет камеру и уйдёт восвояси, и лишь затем произнесла:

— Если придётся, я принесу себя в жертву ради тебя, папуля! Эта казнь не должна состояться.

Протянув здоровую руку, Давиль собирался что-то сказать, поднялся со скамьи, но Одетта уже скрылась во мгле коридора.

Если кого-то в этой истории и жалел Мигель, так это свою бедную покойную мать, что явно не по любви, а то и по принуждению, сошлась с Давилем. Ну ясное дело, где граф, а где служанка. Его брала оторопь, сколько ещё детей могло родиться у этого человека, и сколько их ходит по дворцу! Невольно он вглядывался в лица каждого из прислуги его возраста и людей помладше, пока не находя ни единого сходства с Давилем. Может, и Оттилия что-то подозревала все шестнадцать лет, оттого-то вид детей вызывал в ней отвращение. Как-то он невольно подслушал, как она говорила сестре-королеве: «Если б я вовремя не женила его на себе, он по молодости нагулял бы стольких детей, что на роту хватило, и ещё бы осталось». Как мужчина, он его понимал, хоть и не был женат, но как сын… К тому же, родись он в браке отца с Оттилией, был бы сейчас знатного рода, а не палачом с сестрою-служанкой. Может, и отца бы отвадил от власти потихоньку, если тот вообще подвержен чужому влиянию. И тут Мигель поймал себя на мысли, что не желает видеть казнь отца. Как, собственно, и его самого. Но казни не желал сильнее. В самом деле, новый добрый и справедливый король разве грезит продолжить кровавую традицию ссылок и умерщвлений? Конечно, он не оправдывал отца, но что мешает пожизненно держать его за решёткой? Попытки бегства? Или банальное нежелание тратить казну на его содержание? Да помимо Давиля, там сидят и другие преступники, которых казнить не торопятся, пересматривая, должно быть, степень их вины. В этом виделось ему какое-то двуличие с тем, что все они виноваты, но кто-то, как отец, виноватее, и казнить следует именно его.

Наступил новый день, последний для Давиля. Завтра на рассвете состоится казнь. А сестра собралась идти на поклон к королю. Но прежде он поговорит с нею, на сей раз — спокойнее.

Одетта оказалась так рада, что братец переосмыслил свою позицию настолько, что даже готов отправиться вместе с ней просить за отца, что даже закружила его по комнате от нахлынувшего счастья.

— Только не думай, — предупредил Мигель, — что я стану на коленях умолять короля простить все его преступления.

Одетта невинно захлопала глазами.

— Ну конечно я так не думаю. Я надеялась на твоё понимание, и, наконец, его получила. Твоя поддержка — всё, что мне нужно. Надеюсь, король умеет прощать, иначе…

— Ну, на его месте организатора убийства родителей я бы не простил.

— Тогда зачем идёшь со мной? — снова обиделась сестра. — Насладиться моим горем, если король откажет? — И тут её тон стал иным, Одетта будто преобразилась, и волей-неволей Мигель увидел в ней повадки Давиля. — запомни, дурачок: если мы упустим этот шанс, то уже сами лишимся родителя, которого едва обрели!

— Всё-всё-всё, успокойся, — неожиданно примирительно отозвался Мигель. — Не собирался я… радоваться отказу короля. Обещаю, что вступлюсь за нас и скажу своё слово. Под «нами» я имею в виду нас троих.

— Ну вот и умница, — улыбнулась папкина манипуляторша. — А теперь отведи меня к отцу, а то он соскучился.

— Ты уверена, милая? — недоверчиво произнёс граф. — По-моему, это гиблое дело.

— Предпочёл бы болтаться в петле? — неожиданно бросил сын, по-прежнему стоя снаружи. Он впервые заговорил с отцом, удивив и его, и сестрицу.

— Замолчи, — огрызнулась Одетта. — Я же просила, а ты обещал.

Не сказав больше ни слова, Мигель сторожил их, отвернувшись. Видеть, как та меняет ему повязку, что-то ласково шепчет, обнимает, он не желал, но раз, случайно задержав взгляд, узрел невероятное: граф Давиль улыбался. Улыбался так, словно завтра его не ждала казнь и смерть. Острый укол ревности заставил очнуться палача. Что это с ним? Он же отрёкся от родства с этим человеком, а теперь они будто чарами какими завлекают его. Все эти годы он рос сиротой, твердил, что отец им с сестрою не нужен, горевал о матери… И тут Одетта всё испортила. Настолько, что он согласился идти вместе с ней к королю ради спасения убийцы. До чего дожили! Сперва он чувствовал будто бы жалость к Давилю, а теперь ещё и ревность, словно хотел присоединиться к сестре и тоже утешить отца. Ну нет, он, Мигель, не такой размазня, и преступникам не доверяет. К королю он, конечно, пойдёт, только чтобы признаться, что не сможет казнить графа из-за Связи, иначе погибнет и сам. Сближаться с таким человеком опасно, даже лишённым власти, а сестра, увы, не понимает этого.

Но то, что Давиль улыбался, зрелище, конечно, невиданное. Отвести глаз Мигель так и не смог, пока сестра, рассмеявшись, не сказала ему:

— Видишь, братец, и в тебе заговорили подлинные чувства к отцу.

Поймав себя на том, что тоже улыбается, Мигель в страхе стёр улыбку с лица и повернулся спиной, солгав, что улыбался мыслям о предстоящей казни мерзавца. Никто ему не поверил, вдобавок ко всему Одетта что-то шепнула отцу, и тот рассмеялся.

Мигель не стал злиться, что-то им отвечать — ясное дело, смеются над ним. Ну не пороть же отца плёткой на глазах у дочери. Вместо этого он мягко попросил сестру выйти и запер камеру на замок.

— Ну что, теперь к королю? — бросил брат равнодушно, показывая этим, что ему всё равно, чем всё кончится.

Кинув прощальный взгляд на отца, что сидел на скамье и ласково смотрел на дочь, Одетта пошла впереди, не сказав ни слова, сосредоточенная и серьёзная. Предстоял самый важный разговор в жизни близнецов.

Ту новость, что принесла Давилю дочь от короля, можно было назвать и хорошей, и плохой, даже жуткой. Брат, увы, не особо помог ей в беседе с Патриком, прекрасно видя, как сестра из кожи вон лезет, умоляя короля, приводя разные доводы, глупые, на его взгляд. Монарх, конечно, поразился тому, что у Давиля есть внебрачные дети, да ещё и жившие всё это время буквально у него под боком, однако это не добавило снисхождения к преступнику. Бедная Одетта так надеялась на милость короля, а увидела лишь безразличие — копирку с Мигеля, который и то проявил толику сочувствия к отцу глубоко в душе. Настроение Патрика оба они понимали, и всё же, как и Давиль, ждали какого-то чуда. И оно свершилось, но не совсем то, каким они его представляли.

Графа спасла не милость короля и не пресловутый «компромисс», о котором грезил Давиль.

Его спасла война.

Когда король погрузился в недолгие размышления, и выбившаяся из сил Одетта буквально повисла на руках брата, устав от дискуссий, настала зловещая тишина. Огромный пустой зал, где никого, кроме них, не было, казался Одетте саркофагом, который захлопнули, заживо схоронив всех его обитателей. Ей хотелось вдохнуть свежего воздуха, хотелось свободы, но она не двинулась с места. Гораздо сильнее эта свобода нужна для отца.

После гнетущей, но недолгой тишины им объявили страшную весть, о которой знал пока только король.

Абидония объявила войну Пенагонии.

«Вот вам и добрый король», — в ужасе подумал Мигель, осознавая, что отец, вероятно, скажет то же самое. А ещё — пожурит их, мол, я-то не стал бы развязывать войн.

По указу короля, содержащихся в тюрьмах решено отправить на фронт, но лишь тех, чья вина не столь тяжкая. И хоть граф Давиль в этот список не попал, Патрик решил убрать его с глаз долой, благо повод подвернулся. А тут ещё детки его — как же славно! Ну так пусть следом за ним убираются прочь, на пушечное мясо. Потомков Давиля тут ещё не хватало!

— Да как же так?! — едва услышав, воскликнула Одетта. — Его же убьют!

— Отчего же? — удивился король. — Вон как он метко стреляет в людей! Обожает их губить и так, и эдак. Для таких война — развлечение. И на свободу вернётся, и любимым делом займётся. Радуйтесь.

Вовремя закрыв ей рот рукою, Мигель поклонился королю и даже поблагодарил его за милость.

— Ты, идиот, разве не понял? — взорвалась сестра за порогом тронного зала. — Не могу поверить, но отец был прав: мы посадили на трон чудовище! Он угробит страну, он обрёк нашего отца на ужасную смерть!

— Ты забыла добавить: он выслал нас, — удручённо добавил брат. — Ладно, я знал, на что шёл. Но хотя бы твой обожаемый отец, считай, на свободе.

Сильная оплеуха на мгновение выбила из него дух.

— Он и твой отец, болван! — вскричала Одетта. — Хочешь повоевать? Ну так мы скоро туда и отправимся, все вместе. Или всё же не хочешь?

— Полагаю, — потирая щёку, уже спокойней добавил Мигель, — выбора у нас нет. Ты же хотела свободы отцу, вот и бери, что дают. А то король передумает.

— Значит, и от меня ты избавиться хочешь? — почти в бешенстве набросилась сестра. — Ты вообще понимаешь, во что мы вляпались? Это не решение! Но… но… как же быть… как?

Сдавшись, она заплакала у него на груди. Обняв сестру и склонив голову, Мигель понимал её чувства. Им ничего не остаётся, кроме как пойти вместе с отцом туда, на войну. Пока просто пойти. А там… там видно будет.

Тем же вечером во дворце началось волнение. После официального объявления короля все пригодные по здоровью мужчины готовились к отъезду. А потрясённый граф в темнице не отходил от дочери с сыном, удивлённый и тому, что Мигель впервые коснулся его — уже не плетью, не с целью причинить боль, а как просящий ласки сын. Отныне они в одной лодке, а значит, нет смысла притворяться чужими и презирать, отрицая родство. Тем сильнее Мигель был поражён отношением отца. Оказалось, Давиль и не думал обижаться, он сразу сграбастал в объятия и сестру, и его, благо руки уже свободны от кандалов. И как признался им, что из канцлера в солдата превращаться и не думал.

— Вот что наделала ваша «свобода», — говорил он детям. — Довольны? Бывшие друзья рассорились. Бывает. При мне такого бы не случилось, но выбор ваш, то есть их. За такую Абидонию ни себе, ни вам воевать не позволю. Не для того я обрёл потомков, чтобы тут же их потерять.

В его словах Одетта уловила то ли вновь надежду на чудо, то ли уже созданный хитрый план, как избежать гибели. План, которым Давиль пока не собирался с ними делиться. Похоже, Мигель думал о том же, ибо выглядел он напряжённым. И пока их готовили к отправке, все трое почти не разговаривали. Как же нелегко далось им вызволение отца, а ещё тяжелей оказался путь на новую плаху. Ясно, что единственный шанс спастись — побег, но свои же пустятся в погоню, расстреляв дезертиров. Поэтому стоит чётко обозначить время и место, увеличив шансы уйти живыми. А в этом ни граф, ни его дети ни черта не понимали.

Их обещали обучить владению оружием недалеко от линии фронта. Война только началась, и времени достаточно. Одетта полагала, что именно тогда, едва они заполучат оружие, отец решит бежать. Либо это случится в первое боевое крещение, при переходе границы.

Оказалось, что гораздо раньше.

Граф шепнул об этом дочери, когда они тряслись в телеге, подъезжая к заставе. До конечного пункта ещё полпути, и брат с сестрой, не готовые бежать прямо сейчас, испугались не на шутку.

Голова отца покоилась на коленях дочери. Граф дремал, а она гладила его по руке, улыбаясь. Напротив ёжился от холода Мигель в сером тулупе: промозглая осень готовилась смениться зимой, вот и первый снег прошёл день назад, кое-где до сих пор не растаяв.

Сказанное отцом не укладывалось в голове. Во взгляде мёрзнувшего Мигеля так и читалось: «Слишком рано!» Им необходимо получить оружие, разве отец не понимает? Им же в спину начнут стрелять! Дезертиров на войне, мягко говоря, не жалуют. Или коварный граф на самом деле не любит их, хочет, чтобы его прикрыли собственные дети, погибнув под градом пуль? Он уже жалел, что пустил сестру к королю и пришёл туда сам. Казалось, хуже от этого не будет, и вот тебе на: война пуще неволи.

Надо бы с ним поговорить, пока их ещё не убили.

Когда застава приняла их, и лошадей, тянувших многочисленные повозки с солдатами, распрягали и уводили кормить, граф с детьми пообедали в палатке. После, убедившись, что конвой их не слышит, Мигель побеседовал с отцом. С начала всей этой истории они почти не общались, и вот довелось сыну узнать отца получше, не наблюдением одним, а беседой с глазу на глаз. Мигелю даже понравилось общаться с ним — голос графа завораживал приятным тембром и поражал богатством языка. Конечно, от людей на высоких постах само собой ожидаешь ума и начитанности (а бывший канцлер любил читать и узнавать новое), но в роли отца граф смотрелся иначе, тем и поражал он сына, говорившего уже отнюдь не с чиновником. Мало кто мог бы похвастаться таким отцом, которого и слушать приятно, и даже когда тот молчит, в нём ощущается огромный пласт знаний, спокойная уверенность в себе и в окружающих. Но то, что он предложил час назад, наполнено не мудростью и тонким расчётом, а безрассудством.

Приятные нотки его голоса прервались, едва Мигель, начав издалека, подошёл к главному. До сего момента отец пытался утешить его и Одетту, ощущая напряжение и страх своих детей. Он не видел — он чувствовал сердцем их опасения. За эти два дня изучил их настолько, будто знал с рождения. Его душа непроизвольно тянулась к ним, родным существам, несмотря на всё то, что прежний граф собой представлял. Его прошлое воплощение сгинуло, он, наконец, прикоснулся к теплу, что заполнило сердце и оживило его. И потому он торопился спасти их раньше, пока не стало слишком поздно, пока не добрались до учебного лагеря, где ещё больше солдат.

И тут Мигель заявил: он не согласен.

— Послушай меня единственный раз, — настаивал он. — Не подвергай всех нас риску быть расстрелянными! В лагере стволов куда больше. Да, не смотри так, я знаю, чего ты боишься, так вот: возьми себя в руки… отец. Мы рядом и не дадим тебя в обиду. Только обещай, что не наделаешь глупостей. Спешка — то, что всех нас погубит.

В первый и единственный раз пойдя наперекор отцу, Мигель и не догадывался, что в тот момент стоило с ним согласиться. А отец, впервые согласившись с чужим мнением, совершил ту же самую ошибку.

Покинув заставу, отряд двинулся дальше, через болота, луга и лесные дебри. Долгая дорога выматывала, хотелось уже поскорее добраться до пресловутого лагеря и так же скоро оттуда сбежать.

Минула ещё пара дней, когда, наконец, их путь завершился. Население учебного лагеря встретило их недружелюбно, ведь никто не горел желанием обучать этих людей, один из которых — убийца и узурпатор. Граф пошутил, что, мол, уже умеет стрелять, но это лишь сильней разозлило солдат. Все знали, кто он такой и в чём его вина. Брату с сестрой пришлось убрать отца подальше от враждебно настроенных вояк, которым волей-неволей придётся выполнить приказ по обучению новоприбывших. Опасались дети и покушения, поэтому в первую ночь почти не сомкнули глаз. Плохо спал и Давиль, тревожась за близнецов. Он уже успел оглядеть окрестности. Отсюда до границы ещё далеко, — где-то сутки, если бегом. Зато рядом лес, что тянется в нужную им сторону. Если повезёт и план не сорвётся, в другой стране они окажутся под защитой, объединённые ненавистью к напавшим.

Осуществить побег Давиль собирался, едва его дети научатся стрелять. В ночь побега часовой «отдаст» им винтовку, что придаст графу уверенности. Признаться, без оружия он чувствовал себя неполноценным, лишённым важнейшей частицы. Отныне ему было что терять, и, как и советовал сын, граф не торопился, чётко выверяя каждый шаг их предстоящего бегства. И, если придётся, отдаст жизнь за детей, ведь никому, кроме них, он не нужен, значит, не грех и под пули ради их блага. Жаль, что сын к нему холоден. Вроде чуть оттаял в последнее время, но что-то его отвращает. Граф уже научился понимать, что именно, и не судил Мигеля. То, что он сейчас рядом, уже большое одолжение, и все последующие дни Давиль обращался с ним так же тактично и нежно, как и с дочерью. Неприязнь уже не сквозила во взгляде Мигеля, но осталась тревога за будущее, за их общую судьбу, за предстоящий побег, случился который на седьмую ночь пребывания в лагере.

Сперва всё шло по плану, и часового они сняли незаметно для остальных. Забрав винтовку, Мигель, не выходя из палатки, огляделся, затем выпрямился и растерянно взглянул на отца. Винтовка дрожала в руках.

— Спокойно, мой мальчик, — подбодрил отец, тронув его за плечо. — Часового ты не убил, и прочих не убивай. Стреляй по ногам, если будет погоня. Чуть наклони ствол во время выстрела — и все останутся живы.

Одетта молчала, ухватив отца за руку. Взглянув на брата, она поразилась, насколько сильно он изменился. Эта роль — прикрывать и защищать с оружием в руках — не то чтобы шла ему, зато создавала яркий образ мужественного человека, защищавшего жизнь, а не сеющего смерть. Этим он и отличался от всех тех, кто пришёл сюда убивать. Она гордилась братом, гордилась даже отцом, что сделал его таким, и с ними двумя готова была идти хоть на край света.

Лагерь спал. Перешагнув через лежавшего без сознания часового, троица двинулась в сторону леса. Оказавшись там, где всем стало свободней дышать, отец с детьми двинулись лесной тропою в сторону границы. Граф шёл впереди, следом Одетта, а замыкал Мигель, то и дело пятясь в оглядке на лагерь.

Не успели они отойти достаточно далеко, как услышали рядом чей-то вскрик. Оказалось, один из солдат отлучился в лес по нужде, и, возвращаясь той же тропою, столкнулся с графом.

— Дезертиры! — зычно выкрикнул он, обнажая штык. И быть бы Давилю заколотым, как вдруг солдат зашатался и упал.

От звука выстрела у Одетты заложило уши, она оглянулась на брата, но выстрелил явно не он.

— Отец? — заглянув за спину графа, произнесла дочь.

В руке Давиля дымился его револьвер.

— Бежим, — спокойно бросил он, углубившись в лес. Оружие убитого — штык — они не забрали, не зная, как с ним обращаться. Их успели обучить лишь стрельбе из винтовки.

«Как? Откуда?» — метался в сознании вопль и у брата, и у сестры. Разве что отец мог, пользуясь общей суматохой во дворце, забрать револьвер из ящика конфискованных вещей. Будучи канцлером, он складывал туда оружие бунтовщиков и подозреваемых в заговорах. Уж воистину не знаешь, чего от него ожидать!

Гибель солдата вернула неуверенность, вселила ужас, ведь отец запретил убивать, а сам… Впрочем, не время его укорять — выстрел услышали и кинулись по следу.

Тут-то Мигель и осознал, в чём его ошибка. Зря он попросил отца повременить с побегом. В этом лагере в разы больше солдат, чем было в пути, и почти каждый мчится за ними.

— Стреляй, Мигель! — крикнула сестра, когда первые пули засвистели вокруг.

Застыв и развернувшись, брат, ещё не видя врага, выстрелил наугад, затем ещё и ещё, со склонённым стволом, как учили. Град пуль слабее не стал, и в дерево, за которым он прятался, врезалось с дюжину штук.

— Не отставай! — крикнула Одетта.

Бросившись вдогонку, Мигель вскоре заметил первых солдат. Он так и не догнал отца с сестрой. Пришлось снова стрелять.

Паре солдат он попал по ногам, ещё пятеро заходили с боков и тоже свалились. Мигель сорвался с места и так бежал, не оглянувшись, пока не нагнал беглецов. Там он и признался отцу: солдат слишком много, патронов не хватит, и им не уйти.

— Продолжай стрелять, — твёрдо произнёс граф. — Ещё немного — и покажется река. Воздух повлажнел.

И вправду: издалека пахнуло рекой, и Одетта живо вспомнила детство — беззаботное, хоть и полное лишений детство, что так отличалось от жуткого настоящего, где они мчатся, не разбирая дороги, по тёмному лесу, а в спину им дышит смерть.

Но чем им поможет река?

В третий раз, когда, прикрывая родных, Мигель стрелял в солдат, винтовка вдруг щёлкнула и умолкла. Бросив оружие, юноша со всех ног пустился прочь, и нагнав убегавших, обречённо сообщил: закончились патроны.

— Стой, — приказал отец.

— Что? — перепугалась Одетта.

— Да стой, говорю тебе! — зарычал Давиль, и Мигель застыл, глядя, как они убегают. Но подчинился отцу, впервые веря его слову. Граф выхватил револьвер и метнул его прямо сыну в руки.

— Подпусти их поближе и расстреляй! — выкрикнул граф, хватая на бегу Одетту за руку, чтобы и не думала остаться. Тут она брату ничем не поможет.

Поймав оружие, Мигель испытал странное чувство эйфории. Вряд ли от отца он мог ожидать подобного. Гордость за его благородный поступок в ущерб себе переполнила юношу. Бросив благодарный взгляд на убегавших и мысленно с ними прощаясь, он прицелился к подбежавшему врагу и расстрелял их ноги из отцовского револьвера.

Время он им выиграл, но великой ценою. Когда пули закончились и когда бегущий граф услышал иные выстрелы, из винтовок — из его горла вырвался неведомый прежде звук. Стоном дикого зверя, потерявшее самое дорогое, разнёсся он по чаще, вскорости затихнув в лесной тишине.

Видит Бог, он не хотел такой жертвы, но всё пошло не так идеально, как он привык, будучи канцлером. Ужас охватил Давиля, он уже не мог бежать, споткнулся и рухнул в траву. Накрыв его собой, Одетта дрожала и без конца озиралась загнанным зверем. Пули свистели уже на излёте и не так близко от них, а впереди… впереди раскинулась река.

Вернуться они не могли, как и узнать, жив ли Мигель. Граф вдруг вскочил, схватив дочь за руку, и поковылял, шатаясь, навстречу воде. И тут Одетте стал ясен его расчёт: не догнав дезертиров, они пошлют по следу собак. Лес с той стороны огибала эта река, и уже совсем близко граница, где в обход собравшихся войск они смогут её перейти.

— Ты понимаешь, что всё? — бросил отец, хватая ртом воздух, когда они спускались к реке. — Что мы никогда не вернёмся?

— Было бы куда, — вздохнула дочь — и запоздало поняла, что так отец сказал о сыне.

Кивнув, она смахнула льющиеся слёзы и в последний раз обернулась назад. Давиль почти не плакал — он сделал всё, что мог. И едва они перебрались в камышах через мелководную речушку и скрылись в лесу, отец схватился за грудь и потерял сознание.

Объятая ужасом Одетта передумала всё, что только можно, тормошила его, звала, но через пару минут граф очнулся сам, сел, и, приложив руку к груди, объявил:

— Это не сердце. Это… душа. Связь. Кажется, Мигель…

Одетта всё поняла. Они, наконец, в безопасности, и можно дать волю эмоциям — так же, как и отец, когда его сына настигли. Тот жуткий, нечеловеческий стон Давиля — момент, когда расстреляли Мигеля, эта общая боль, поведала им судьбу брата и сына, в момент гибели которого отец потерял сознание. Правда, он должен был тоже умереть — по крайней мере, так должна работать Связь между родителями и детьми.

Надо сказать, Одетта не так хорошо в этом разбиралась, знала лишь, что чем сильней ты привязан к родным, тем прочнее Связь*. А Мигель не особо-то жаловал отца, хоть и отдал за него жизнь. Связь, не столь крепкая, могла и не забрать Давиля с гибелью сына — отец всего лишь отключился, быстро придя в себя. Хорошо, если так — Одетта чувствовала себя мерзко, но и отца терять не собиралась.

— Ты же понимаешь, что мы ничем не могли ему помочь? — произнёс Давиль, глядя на дочь.

Присев рядом, она склонилась к нему, приобняла.

— Конечно, отец. Мигель хотел бы, чтобы мы спаслись. Иначе не пошёл бы на это ради нас. И… мне кажется, он напоследок тебя полюбил, и не ради одной меня совершил этот подвиг. Никогда не забуду его взгляд, когда он поймал твой револьвер.

Давиль задумчиво кивнул, осознав, что в ту самую секунду и заслужил уважение сына. Уважение, коего никогда бы не добился на посту канцлера.

Он изменился благодаря своим детям, о существовании которых и не подозревал все эти годы.

Им предстояло пройти через эту часть леса к заветной границе. Но то, через что они уже прошли, нивелировало страх, а то, что ждало впереди, казалось жалким пустяком.

— Я ни за что не брошу тебя и никому не отдам, — обещала дочь, когда, держась друг за дружку, они побрели в чащу леса. Где-то позади лаяли потерявшие след псы, а люди решали, искать здесь, или на той стороне. И пока командование медлило, не давая чётких инструкций, беглецы отдалялись прочь навстречу новой земле, в которой, наконец, смогут жить в покое, но с вечными ранами от потерь их безрадостного прошлого.

--------

*Одетта неправа. Связь награждает равными повреждениями, если родственники причиняют боль друг другу. Если же ранит или убивает посторонний, второй родственник получает меньший урон. Так как Одетта росла сиротой, она не интересовалась подробностями. Связь существует только между родителями и детьми, между братьями и сёстрами её нет.