Бог, открывающий двери (джен)

#Янус@dom_txt

#Дом_в_котором

#домвкотором

@id552480081 спрашивает Ты всегда хотел быть Пауком?

Рыжий паучок медленно спускается, выпуская из себя серебристую нить. Янус смотрит, Булочка — дети обычно кличек медсестрам не придумывают, но она исключение, потому как слишком хороша и добра — тянется его смахнуть. Янус просит:

— Не надо, это ведь к счастью.

Булочка улыбается ему и качает головой, для нее и Янус — ребенок. Она тут очень давно, дольше Януса, и она единственная, кто остался с тех пор, как Янус устроился сюда на работу.

Однокурсники крутили пальцем у виска, кто-то просто качал головой, кумир Януса — его учитель, большой врач, знаменитый хирург, в сердцах даже топнул ногой. Янус вздыхал, но решения своего не изменил.

В гимне их института пелось о том, что они должны оказываться там, где они нужнее всего. И Янус в это верил. Гораздо больше, чем в свое блестящее будущее. Его упрекали в отсутствии амбиций, а он верил, что нужно делать тогда и то, что необходимо.

Он не искал нового места, работал ординатором в госпитале, старался, мечтал об аспирантуре, а потом… Лось показал ему, где работает.

Янус и раньше знал, где. Они с Лосем дружили еще тогда, когда оба носили свои простые человеческие имена и мечтали стать журналистами. Но знать одно, а увидеть воочию оказалось… Необходимо. Потому что именно тогда Янус и понял, зачем все это было. Зачем он, забыв о всяких развлечениях, читал и читал учебники, делал операции в виварии, зачем спорил, зачем старался быть лучшим.

Этим изломанным детям был нужен лучший хирург: искусный, ловкий, бесстрашный… Именно им, а не тем, кто появлялся в их престижной больнице при институте, не тем, кто по праву власти мог получить лучшее лечение и особое отношение. Янус недолго думал.

По словам его учителя — не думал вовсе.

Янус не спорил ни с кем и делал то, во что верил.

В Доме он быстро стал главврачом, не столько из-за своих достижений, сколько из-за того, что его предшественник ушел на пенсию, а от избытка кадров они в тут не страдали.

Скоро стало понятно, что на одной хирургии далеко не уедешь, и Янус снова учился. Сам — опять читал и читал. Подтягивал гематологию, болезни обмена, ревматологию, генетику.

Научился, как Булочка, ходить на дежурстве между коек и слушать, как они дышат… Дышат ли?

Иногда Янусу по-настоящему везло: его пациенты возвращались из чистых, маленьких палат в свои огромные, захламленные комнаты, где становились гораздо счастливее. Чаще — нет. Но Янус не желал сдаваться. Ведь он был врачом. Единственным противником смерти.

#Янус@dom_txt

#Дом_в_котором

#домвкотором

id579691131 был ли какой-то самый запоминающийся пациент?

id527931320 Расскажи о тех, кто врезался тебе в память. Из любых выпусков

— Ну и?

Волк отвернулся, сложил руки на груди, весьма воинственно тряхнул волосами, выставив лоб вперед.

Поразительный оказался мальчишка, даже Лося не слушался. И точно — волчонок — зазеваешься и останешься без руки, а он уже несется к свободе.

Умный, с удивительно взрослой речью, если вообще соизволит говорить. Слишком дикий, совершенно несносный. Живой. Волк с невероятным упорством совершал самоубийственные вещи и не собирался останавливаться.

Он почему-то не верил никому. Словно все взрослые заранее ему не нравились. Словно они что-то сделали ему.

С Янусом такое было впервые. Дети быстро доверялись ему, если не доверялись, то просто не ждали зла, старались слушать в меру своих сил. Волк не старался и не слушал. Янус не мог сердиться: глупо ждать доверия от мальчишки, которому перебили позвоночник. Янус объяснял и убеждал.

Волк отчаянно не хотел понимать, что надо потерпеть, подождать, дать телу возможность компенсировать травму… Снова и снова срывал все успехи Януса. Со стороны казалось, что он вовсе не хочет поправиться.

— Иногда нужно сделать пациенту больно, чтобы потом стало хорошо, — уверено сказал Янус. — Ты же ничего не боишься?

Воинственность Волка под челкой увеличилась. Терпение у Януса заканчивалось. Этот заезд длился несколько месяцев, сколько же можно? Ужасно злило, что к Волку ни на какой кривой козе было не подъехать. Что там козы, Лось и тот лишь разводил руками и печально качал головой.

— Ладно, — вздохнул Янус. — Я пойду к другим, но вернусь… Пожалуйста, Волк… Я пытаюсь помочь.

Волк не ответил, улегся на пол. С этой манерой Янус давно бросил спорить: в конце концов, лежать на твердом было пацану полезно.

У кабинета Януса ждал Лось, к удивлению, чем-то весьма довольный. Янус вопросительно взглянул на него.

— Ян, у меня появилась идея насчет Волка…

— Ммм… — многозначительно изрек Янус и недоверчиво мотнул головой. Подумал вдруг, что повторяет упрямый жест Волка, и едва сдержался, чтобы не схватиться за голову. Эти дети слишком проникали в него, и это бывало пугающе.

— Я, кажется, нашел того, кого Волк послушает! — глаза у Лося блестели, как бывало у маленьких пациентов Януса перед выпиской. — И поправится, — закончил Лось уверенно.

Янус не открыл рот только потому, что сдержанность была одним из крайне продвинутых его качеств. Без нее в профессии никуда.

— Кого? — кратко и скептично уточнил Янус.

— Кузнечика, — с мягкой улыбкой назвал Лось. — Когда еще Волк засыпал в палате и в крова…

Лосю не понадобилось заканчивать. Янусу достаточно было вспомнить глаза Кузнечика.

— Ты прав, — сразу согласился он. — И я, конечно, согласен. Осталось получить согласие Кузнечика.

— Он сам предложил, — улыбнулся Лось. — Так что можно считать, что я просто украл его идею.

Провожая Кузнечика, Янус потрепал его по голове и вздохнул.

На следующий день Волк впервые сказал Янусу: «Да». Слово свое Волк держал всегда.

#Янус@dom_txt

#Дом_в_котором

#домвкотором

#The_gray_house

id579691131 был ли какой-то самый запоминающийся пациент?

id527931320 Расскажи о тех, кто врезался тебе в память. Из любых выпусков

К девчонке у него слабость. У сестер, конечно, наоборот. Такие девочки, девушки и даже женщины слишком не те, чтобы нравится другим… теткам. Это слово само падает в Януса, когда он смотрит на Рыжую.

Ему она улыбается. Это не заигрывания, как бывает у старших, это про то, что он ей нравится. И это, пожалуй, лестно.

Она такая же дикарка, как Волк. Янусу хочется коснуться огненных кудрей, но это бестактно: Рыжая не ищет ласки. По крайней мере от Януса.

— Вы выпишите Волка? — требовательно спрашивает она.

Рыжая бесстрашно, сама, пришла к нему в кабинет. Распахнула дверь, не стуча, воинственно нахмурила брови и вот.

— Когда он поправится, — Янус улыбается ей.

Рыжая не ведает страха, не верит отказам, но на мгновение теряется.

— Значит, никогда, — говорит она обреченно.

Янус вздыхает. Никогда он не научит их верить ему. Взрослые для них все как один — предатели.

Рыжая смотрит на него сурово, словно он обидчик ее мальчиков… Капитан Крюк, не меньше. А она — большая белая птица — единственная защитница. И где бы Янусу объяснить, что это другая сказка? Вот бы еще понять — какая.

— Ты меня недооцениваешь, — отвечает Янус. — Я — хороший врач. У меня опыт и даже диплом с отличием.

Рыжая воинственно вскидывает подбородок, нахохливается, словно птичка. Для них не существует этих наружных достижений. Сдал экзамен, получил пятерку. Они живут настоящей жизнью, не размениваясь на чужие оценки и мнения.

Дети Дома находят правду гораздо раньше, чем кто-либо из Наружности.

Янус живет с ними, говорит с ними и почти не замечает, как начинает пользоваться их языком. Только Лазарет он не хочет называть Могильником.

И Янус говорит ей:

— Ну, Смерть же мне верит?

Рыжая прищуривает свои черничные глаза, притоптывает ногой.

Доверие Смерти — признание похлеще «отлично» на госэкзамене. Янус немного гордится, что у него есть и то, и то... А Волк так успешно срывает лечение, профессиональный саботаж.

Рыжая легко не сдается. Аргумент сильный, но, видимо, недостаточный. И Янус добавляет:

— Тебя же я выпустил…

Он прикусывает язык, сорвалось все же. Выпустил — не вылечил. Не выписал.

А Рыжая в ответ смеется. Прижимает к груди своего медведя. «Вот ты и попался, Паук Ян!» — должна бы сказать она, но Рыжая дерзко бросает:

— Я бы сама ушла! — потом смягчается немного. — Значит, вы обещаете?

Янус смотрит на нее: угловатую, голенастую, с этим полыхающем пламенем на голове. Особенную. И снова приходится ловить руку, которая тянется ее погладить. Хочется спросить: «А если нет?», но Янус же взрослый — он не должен дразниться.

— Да, — говорит он. — Я тебе обещаю.

#Янус@dom_txt

#Дом_в_котором

#домвкотором

#The_gray_house

id527931320 Расскажи о тех, кто врезался тебе в память. Из любых выпусков

Янус в очередной раз смотрит на Черепа.

Он особенный: не боится лазарета, хоть и не жалует его. Попадает сюда редко, ведет себя хорошо, уважительно, внимательно. Поправляется быстро, словно его и не нужно лечить, словно зализывает раны и просто… пора на выход? Как кот?

Янус любит этого мальчишку, с ним можно быть простым и прямым. Череп понимает. Он не усложняет работу, и Янус за это ему благодарен.

— Можно Домой? — спрашивает Череп, он вежлив, он даже улыбается, но голос рвется, выдает нетерпение.

— Можно, — кивает Янус.

Причин задерживать его нет, но Янус зачем-то напутствует:

— Будь осторожен.

Хотя только черту известно, отчего обостряется болезнь Черепа.

Череп кивает. Волосы, отросшие с лета, взлетают вокруг. Череп обычно лохмат, в отличие от устрашающего украшения на его шее. Амулет жутковат, но Череп, кажется, считает, что это его оберег. Хорошо хоть не сила.

Янус знает: предупреждения Череп не слышит.

Он бесстрашен и убежден. Умен и совершенно безрассуден. Беречься не для таких, как он. Есть только миг?

К Черепу всегда приходят другие ребята — преодолевают свой страх, и в палате Черепа часто слышен смех.

Янус их понимает и не мешает.

Палата Черепа никогда не полна, она всегда больше, чем Янус ее помнил, словно Череп раздвигает стены.

Череп всегда рад посетителям, хотя ему и одному отлично. Словно не они наполняют палату, а он их.

Череп остается свободным, потому и не боится Лазарета. И все верно, ведь свобода — это то, что внутри.

Янус провожает Черепа до двери, повторяет снова:

— Поберегись.

Янус помнит, что Череп не послушается — этого он не умеет.

Потом Янус идет к Мавру. Входит в стерильную палату, наполненную недовольством и спертыми, запертыми в четырех стенах чувствами. Эти чувства огромны, гораздо больше самого Мавра, он и сам не знает их до конца. Главное из них — раздражение.

Мавр всегда недоволен, всегда хочет большего, чем у него есть, ждет чего-то необычного…

От Януса Мавр ждет настоящего чуда. Когда-то оно было бы возможно. Мавра могла бы спасти операция, может, совсем излечить, но Мавр не делает совершенно ничего. Мавр тоже поражает Януса.

Он слушается, он соблюдает рекомендации, он не курит, не пьет, не напрягается. Он… не делает сам вообще ничего. И Янус такого мальчишку в своей практике больше не встречал. Обычно сердечники сами находят свой предел, но… Янус ни разу не назначал Мавру максимальную дозировку лекарств: зачем? Мавру ведь не нужно компенсировать усилия.

Предел Мавра не знает никто, потому что Мавр ни разу и не пробовал. Любое неудобство, любой дискомфорт он воспринимает как приступ, как непреодолимое препятствие. И не пробует.

Мавр использует других. Они приходят к нему, потому что должны или потому что встревожены?

Янусу нравится Мавр, хотя с ним очень тяжело. Янус больше не предлагает ему пробовать, он просто назначает лечение, такое, чтобы Мавр не испытывал дискомфорта. Но… любое чувство вызывает этот дискомфорт, и Янус впервые видит подростка, который пытается стать стариком. Неужели это страх?

Янус смотрит на Мавра с тоской. После Черепа эта грусть сильнее. Янус хочет спросить:

— Отчего же ты не попробуешь?

Но знает, что ему не ответят.

В этот раз Мавр злится — наверное, видел, как Янус провожал Черепа. Мавр всегда вспыхивает, когда видит Черепа. Пусть внешне ему даже удается сохранить спокойствие, но сердце его стучит, словно Мавр перешел на бег.

«Ты бы мог… Ты бы мог гораздо больше, чем сам думаешь, » — понимает Янус.

— Больно! — говорит Мавр капризно. — В груди болит.

Янус соглашается, Янус обещает, но ничего не меняет в схеме лечения.

Янус думает о мальчике, который пробует все и чувствует в полную силу, у него нет тормоза, кроме его собственной логики, и это опасно. И о мальчике, который хотел бы не чувствовать ничего, который не готов попробовать даже просто… жить. И это страшно.

Они оба — просто мальчишки.

* * *

Янус смотрит на два мертвенно бледных тела на столах. Рядом.

И на палату, наполненную чем-то, чем раньше были они, а сейчас это просто воспоминания.

Янус не может помочь ни одному, ни другому.

Он злится на них?

Конечно, надо бы злиться — за Лося, но Янус не может.

Он видит двух мальчиков и то, как им отчаянно не хватало поделиться друг с другом смелостью и осторожностью, жизнью и оглядкой, доверием и сомнением — всем.

Янус не знает, кто виноват, но, конечно, это кто-то большой и взрослый, может быть даже он.

Который не уберег своего лучшего друга.

#Янус@dom_txt

#Дом_в_котором

#домвкотором

#The_gray_house

id527931320 Расскажи о тех, кто врезался тебе в память. Из любых выпусков

У него улыбка, взгляд и голос, как будто обволакивают тебя. Укутывают в теплый плед.

Янус не может сердиться, хотя старается. Но приходит Старик со своим: «мальчик просто переволновался». И Янус, конечно, верит.

У мальчика нет рук, нет той щетинистости и протеста, что у всех. Нет и страха, хотя здесь он есть у каждого. Мальчик наивен и не способен о себе позаботится? Физически, возможно, но, в остальном, он чертовски самостоятелен.

Янус входит в палату и застает мальчика замершим на подоконнике, вглядывающимся в даль.

«Малыш, ты Карлсона ждешь?» — думает Янус.

Но молчит, малек ужасно серьезный, вдруг обидится?

На занятиях мальчик старается плохо, по глазам видно: не для себя, а чтобы не расстроить Януса и сестер, что им заняты.

И сестры его обожают — на контрасте со своенравной Рыжей.

Янус размышляет: «Что было бы если бы Рыжая вела себя как Кузнечик? Понравилась бы им?»

А вот если бы Кузнечик вел себя как Рыжая, они все равно бы его любили.

В тусклом свете солнечных лучей из окна волосы мальчика сияют ореолом, словно он сам сбежавший с неба солнечный зайчик.

А потом мальчик — «зайчик» — нет, Кузнечик… Всклокоченный и решительный, упрямый и… верный? переезжает в клетку к Волку.

И Волк ластится к нему, совсем ручной, и даже исполняет задания Януса.

Они оба идут на поправку, Янус не может нарадоваться, Янус поражен.

Внутри Кузнечика словно плещется невиданная ему самому сила.

Волк и Кузнечик выходят из Могильника вместе: плечо к плечу, Янус запоминает.

А потом…

Янус видит коридор, но перед глазами все плывет.

«Дети никогда не убивают детей».

И Янусу мерещатся чудовища: клыкастые пасти, смертоносные лапы, длинные острые когти, взгляд, от которого можно окаменеть, голос, который уводит за собой — туда, где жизни нет. Монстры?

И среди них всех, таких взрослых, оставивших детство позади, лежит ребенок в красных носках. Вокруг него суетятся мальки. Волк, бешено вращая глазами, дергает Януса за руку и орет:

— Вы же врач, делайте уже что-нибудь! Он же живой!

Янус едва слышит его.

Конечно, пациенты у него умирали. Янус знал смерть, и все время с ней спорил, но тут дело все было не в спорах, а в их решениях. И Янус не хотел, но делал… то, что должен. На автомате, без всяких чувств и сантиментов.

Кузнечика уносят в лазарет. Слепого и Волка к нему не пускают. Сначала к нему никого не пускают.

Янус почти не может работать. Не может больше видеть детей, не хочет им помогать? Ему бы сказаться больным, ведь перед глазами снова и снова Лось…

Что он там делал? Пытался разнять их, закрыть кого-то собой? Просто остановить? Лось оказался тем, кого они решили ненавидеть?

Или его просто не заметили, смяли в пылу бессмысленной и беспощадной драки.

Кузнечик не приходит в себя месяц. Он живет новой внутренней жизнью в своем странном сне, он теряет волосы и брови, но не хочет возвращаться в реальность, и никто не знает, что делать. Янус его понимает.

В одно из дежурств Янус приходит в его палату.

Янус хотел бы быть пьян, но этой слабости Лось бы ему не простил. И трезвый Янус рассказывает беспамятному Кузнечику, сознание которого блуждает далеко, что думает и чувствует.

Рассказывает, как больно терять друга, как страшно не справиться, как жизнь продолжается, и как трудно ее жить. Трудно верить, что сделал и еще сделаешь что-то стоящее.

— Зачем я спасал их? — спрашивает Янус и правда ждет от Кузнечика ответа.

Врач должен быть не предвзят, но Янус гладит Кузнечика по облысевшей голове. Он думает о Волке, дежурящем у двери, и разрешает тому войти. Волк, ненавидит Могильник, но приходит к другу каждый день.

И мальчик открывает глаза. В них столько тоски и так много лет. Он все еще ребенок, но мудр не по годам. Молчалив. Он больше не похож на Кузнечика, сестры окликают его — Тутмосик. В честь юного и мудрого фараона. Смешно и грустно. Как это быть подростком на троне и уже оправдывать так много ожиданий?

Янус приходит к мальчику перед выпиской. И ему кажется, что у этого мальчишки есть ответы на все вопросы.

Оформляя карту, Янус понимает, что мальчик в таком же ужасе, как он сам. Чувствует, что этот ребенок сам по себе и есть ответ на его сакральный вопрос.

И Янус медленно по крупицам вспоминает, зачем он делает свою работу. Для кого.

Лето течет свои чередом, и Смерть внезапно начинает идти на поправку.

Медленно, проклевываясь сквозь тяжелые мысли, к Янусу возвращается желание работать.

Каким они сделают свой выпуск?

Все они…

«Делай, что должен. И будь, что будет, ” — говорит Янус себе, и думает, что Лось бы одобрил его сейчас.

Янус делает свою работу. Он ею живет. У него тоже нет никакого другого «Дома», слишком много его дум, чувств и важных событий живет рядом с этими детьми.

#Янус@dom_txt

#Дом_в_котором

#домвкотором

#The_gray_house

id579691131 был ли какой-то самый запоминающийся пациент?

id527931320 Расскажи о тех, кто врезался тебе в память. Из любых выпусков

Янус бегло проглядел карту новенького: очередная грустная история, но по счастью никакой остроты, просто осмотр после поступления в Дом. Это можно было оставить и Беленькому.

Сегодня был один из тех дней, когда Янус собирался пойти в свою комнату на третьем пораньше и там, наконец, позволить себе хоть немного не думать ни о лазарете, ни о работе вообще, ни о детях.

Янус все еще был внимателен и дотошен с пациентами, въедлив и хваток, но… сил и запала сразу знакомиться с каждым больше не доставало. Он пережил выпуск, он справился, он по-прежнему знал почему делает свою работу, хотел ее делать, но что-то все же погасло. Или с возрастом ушло?

Он стянул халат, повел шеей, разминая одеревеневшие мышцы, выдохнул, отпуская напряжение, и в дверях столкнулся с Чистюлей.

Они давно перестали сопротивляться тому, что в Доме клички к взрослым приклеивались точно так же, как к детям. Янус свою любил.

Чистюля — хорошая, но чрезмерно брезгливая новенькая медсестра — мяла полу короткого халата, а в ее глазах стоял ужас…

«Аннушка уже разлила масло» — подумал вдруг Янус, припоминая имя Чистюли. Ее клички пугали.

— Аня, что случилось?

Она замялась… Прерываясь, произнесла:

— П…прости…те, но вы должны пойти…

Янус вдохнул, он знал, что вопросы лишь все усложнят, а исход будет один. Кивнул Чистюле, снял с вешалки халат.

Он шел быстро, но ступал тяжело, на ходу натягивая халат.

«Проклятое масло…» — вертелось в голове.

У двери палаты новичка Чистюля остановилась. Янус смерил ее взглядом: не задержаться ей на этом месте работы… Что бы она там ни увидела.

Вслух он не сказал ничего, только отпустил ее кивком головы, и она с облегчением заправила локоны под шапочку и пошла в сестринскую, распрямляясь на ходу, словно скидывая с плеч тяжелый груз.

Когда Янус вошел в палату, ему хватило одного взгляда, чтобы понять: «Ебанько».

Огромные голубые глаза удивительной красоты вперились в Януса. Взгляд у пацана был испепеляющий, но вот он моргнул, и его глаза вдруг наполнились пустотой.

Новенький жил своей внутренней жизнью: огромной и сжигающей его изнутри, большими чувствами, но стоило Янусу войти, как все это… пропало. Спряталось, если точнее.

Мальчишка то ли зябко, то ли брезгливо и высокомерно передернул плечами, смахнул с лица длинные, золотистые волосы, каким и девчонки позавидовали бы, и уставился в стену, чуть пониже часов.

Янус даже посмотрел туда повнимательнее, но там, конечно, не было ничего.

Янус присел у кровати и начал расспрос. Что этот новичок мог ему показать после невыносимости Мавра и Волка, против постоянного ёрничания Табаки, после загадочной метаморфозы Смерти, после забытья Кузнечика?

И все же новенький его удивил.

Он не был аутистом, но совершенно не замечал Януса, легко, играючи игнорировал все вопросы, четкие и ясные, вопросы, которые достигали цели всегда, но не сейчас. Янус был уверен, что мальчик слышит его, но тот считал, что все что угодно, включая ногти и шнурки гораздо интереснее.

Янус оставался спокойным и даже полным интереса, но чувствовал, что терпение подходит к концу. Сказывалась усталость? Недавнее дежурство? На фоне гонора новенького, поведение Волка начинало казаться почти очаровательным. Волк не только вопросы, но и все другие их слова замечал, хотя и ненавидел их, но можно было хотя бы догадаться за что. Можно было говорить с ним, хоть и с малым эффектом.

Пацан проигнорировал очередной вопрос, и Янус не выдержал: откинулся на стуле, роняя карту под ноги и произнес себе под нос:

— Все вертятся вокруг тебя, что тебе не так? Как же я от тебя устал…

И тут новенький удостоил Януса своего внимания: ожил, резко вскинул голову, а потом попытался рывком подняться с каталки, взлетая так рьяно и смело, что покачнулся и рухнул на пол.

Он еще не привык быть не ходячим.

— Как вы смеете?! — то ли прошипел, то ли прокричал мальчишка, глядя на Януса снизу вверх…

Янус сорвался с места, но мальчик в ужасе отпрянул, заваливаясь на коляску неуклюже, отодвигая ее — спасительницу — от себя все дальше, вскидывая руку в попытке поймать ее — ненавистную ему — словно спасательный круг.

И Янус просто увидел это: запястье новенького, расчерчивал едва заживающий, глубокий, некрасивый шрам, не просто тонкий порез, а широкая, почти алая полоска новой кожи, приподнятая, бугрящаяся, уродливая и неуместная на его тонкой холеной руке и орущая о своем происхождении.

«Совсем свежий, — понял Янус, — буквально неделя.»

Вот, что так напугало Аннушку. Хорошее все же чутье у нее, жаль будет расставаться. А ведь в карте об этом не было ни слова.

Янус поднял руки, словно сдаваясь под натиском, шквалом этих бешеных эмоций. Он все же был только человек, хотя и врач.

Мальчишка не был ненормальным, и поведение его было вполне обоснованно… Для него самого и его обстоятельств.

Ему казалось, что жизнь закончилась, а продолжать ее он не хотел.

Такой красивый, такой яркий и живой, такой… благополучный? С, наверное, радужным, успешным и распланированным будущим. Принц, который все потерял… и обрел Дом.

Янус знал: начало бывает и таким. Но переубедить новичка не попытался.

Теперь закончить с осмотром получилось быстро: слишком смущенный, что тайна открылась, что Янус понял — новенький сник, растерял весь гонор и перестал сопротивляться, только по-прежнему молчал.

— Я — врач, я никому не скажу — пообещал Янус тишине палаты.

Их новая встреча случилась через пару недель, когда мальчишку, придерживая со всех сторон, привезли Кузн… Сфинкс и Лэри. Волк, маячил за их спинами, но к лазарету приближаться не собирался.

— Сделайте что-нибудь… — попросил Сфинкс глухо.

Янус не ответил, перехватил коляску.

А потом смотрел на новенького, распластанного по койке, бледного и снова замершего, не реагировавшего ни на что, как в их первую встречу.

Его, конечно, откачали, только на запястьях остались новые шрамы.

Глубокие, он резал не бритвой и не ножом, а чем-то грубым и неприспособленным, почти разрывал кожу. Это должно было испугать, заставить его остановиться, но нет. И Янус понял, что мальчишка не боялся и не сдавался в своем намерении. Реальность пугала его куда сильнее.

Янус так и не узнал, что тот всего лишь в очередной раз встретился со своим отражением. И не увидел там ничего кроме своего… лица. А сегодня его должна была навестить мать, а он успешно избежал встречи с ней и начал поправляться.

Утром заявился Табаки и возопил, пугая Чистюлю:

— Ну что? Как там Лорд?

Янус вышел на шум, усмехнулся — какое подходящее прозвище — и констатировал:

— Лорд, выздоравливает.

Табаки в восторге засвистел, а Лорд тогда еще не умел радоваться гостям.

Но Янус стал встречаться совсем с другим его взглядом.

Лорд так и не рассказал о своем прошлом. Но Янус видел его мать, слышал, как она говорила с Акулой. Янус не мог не отпустить Лорда с матерью, хоть и знал, что ему нельзя, просто нельзя никуда из Дома, что Наружность и то, что он оставил в ней, его погубят.

Но, это были не его дети. Со всех точек зрения, кроме самой важной.

Дом всегда жил сам по себе, не важно принимаешь ли ты его, важно принимает ли он тебя.

И на картах последних трех лет больше не было имен. Они как-то стерлись.

Янус смотрел на детей, он ждал нового выпуска, как и все они. И взгляд его то и дело останавливался на крупных и ярких буквах. Красной резкой, но красивой бегущей прописью.

Именно на этой карте они появились первыми: ЛОРД. Он сам попросил, он ненавидел свое имя.

Когда Лорд вернулся, и Янус снова пришел на первичный осмотр, он проглотил болезненный ком в горле: во взгляде Лорда снова была пустота. Гораздо более страшная, чем раньше: Лорд больше ничего не внушал себе, он просто не верил в то, что видел. И ждать пришлось гораздо дольше.

Зато после, когда его золотистые волосы начали потихоньку отрастать, Лорд вдруг стал удивительно, как никогда живым. Словно наконец понял, как это — не делать вид, не изображать кого-то, а просто жить.

#Янус@dom_txt

#Дом_в_котором

#домвкотором

#The_gray_house

id527931320 Расскажи о тех, кто врезался тебе в память. Из любых выпусков

Янус готовится к осмотру, как и она. Он смотрит в карту и нервничает, Крыса медленно снимает жилетку.

Крыса терпеть не может осмотров, вздрагивает и морщится от прикосновений. Янус боится дотронуться и обидеть. Но с остальными ей еще хуже. Даже женщины не подходят.

Крыса не терпит, когда ее трогают.

Янус старается не смотреть лишний раз, прикладывает стетоскоп к ее груди. Крыса послушно дышит, когда стетоскоп ложится на сердце — закрывает глаза, сжимает губы, едва терпит. Янус всегда стремится закончить побыстрее.

— Беспокоит что-то? — спрашивает он.

— Нет, — всегда отвечает она.

В ее карте значится: «Нервная анорексия. Дисплазия соединительной ткани». В ее детстве под вопросом стояло гораздо больше диагнозов — ни один не подтвердился. Но есть что-то еще…

Когда Крысе было восемь, она почти жила в лазарете: необъяснимая температура, тошнота, судороги, потери сознания. Она поправлялась, но через несколько дней возвращалась. Янус плюнул и оставил ее у себя.

Самый тихий ребенок, тише даже Смерти. Она сторонилась других детей, не играла с ними, не разговаривала даже, только смотрела. Внимательно и грустно.

Янус строил одну гипотезу за другой: периодическая болезнь, ревматизм, целиакия, врожденный иммунодефицит… Тяжелая депрессия? У восьмилетки?

Янус знал, чем Крыса не болеет, но так и не смог понять, что разрушает ее изнутри?

Она взрослела, и Янус не сразу заметил, как медленно прорастают в ней изменения, когда маленькая нежная, длинноволосая девочка, выросла из всех платьев, остригла волосы, завела Вшивую и болезненную худобу.

Раньше она заболевала по вторникам, теперь уходила в полет по понедельникам. Янус так и не понял этой закономерности.

Янус пропустил Крысу, как и все остальные в Доме: она была молчалива, задумчива и не опасна. Ни для кого, кроме самой себя.

Она научилась защищаться. И видела опасность много чаще, чем та правда была.

Янус наблюдал за ней много лет, но не знал ее. Она молчала… Словно кто-то украл ее голос и ее детский смех.

Безумно красивый голос — Крыса теперь делает его ниже и жестче, словно режет по живому. И безумно нежный смех — его никто, кажется, и не помнит.

Только Янус.

И он ищет его, хоть и не верит, что услышит. Ему не удалось понять, он не нашел верный диагноз.

Крыса уходит из смотровой, не оборачиваясь, оставаясь для него загадкой. Она почти ничего не говорит, не жалуется, как не жаловалась и в детстве. Просто падала в необъяснимые обмороки, пугая воспитательниц.

Крыса идет по коридору лазарета, чертя пальцем линию по стене, Янус смотрит ей вслед. Что она уносит с собой, о чем не говорит никому?

Время идет, осмотры регулярны: Крыса все еще ненавидит прикосновения и ощетинивается от случайного взгляда, но тело ее покрыто засосами. И Янус не может ни о чем спросить.

Он уже давно все пропустил. Ни с кем Янус так сильно не ошибался.

* * *

В день выпуска Янус не спит и не уходит из Лазарета. Его грудь распирает, память снова находит его. Он думает не об этих детях, а о тех — прежних. Об их телах на каталках, о Лосе.

Янус курит в окно и видит веселенький желтый автобус. Его раскрытые двери, как улыбка клоуна, а краска неровная и потекла, размазалась.

Клоун плачет, и это не просто смех сквозь слезы, это — вымученная радость.

Янус моргает.

Он видит спину Крысы у крыльца и Рыжего, застывшего около нее. Потом Рыжий разворачивается и уходит. Клоунский рот сжирает его целиком.

«Мой мальчик, » — думает Янус с печалью и нежностью.

А потом его словно током ударяет: «Моя девочка!» И это уже почти больно: Крыса никогда не ждет, но сейчас она стоит, замерев, и Янус знает, как сутулятся ее острые плечи, а дыхание замирает.

Янус все пропустил. И Рыжий тоже все пропустил.

Она вся стремится к нему, она должна бы окликнуть, но голос украден, и вор не найден.

Янус вспоминает ее: маленькую, нежную, немую в дверях палаты Смерти: стоит, смотрит, молчит, накручивает волосы на палец. Стоит ее заметить — отходит.

Но никто не замечает. Никогда. До сих пор.

Теперь Янус знает, что он мог бы сделать. Но ничего не изменить.

Автобус уезжает, а Янус отходит от окна.

Крыса — самая большая его неудача.

Янус не пьет на работе, но сегодня у него выходной. И он достает два стакана — себе и Лосю. Наливает. Они пьют, не чокаясь.

Следующим утром Янус глядит на бесчувственные, пустые тела. Он не досчитывается своих воспитанников. Много больше, чем уехали в автобусе.

Он ищет тело Крысы по всему Дому, а потом забывает.

Но ему снятся сны. В них он многое понимает.

#Янус@dom_txt

#Дом_в_котором

#домвкотором

#The_gray_house

id579691131 был ли какой-то самый запоминающийся пациент?

В этом отделении всегда тихо. Спящие спят, и никто их не навещает. Зачем бы? Они же спят…

В первые месяцы вокруг крутились журналисты, но новости должны быть новыми, верно?

Раз или два приезжали их родители…

Янус и не знал в Доме, что у этих ребят они есть. Ральф сказал как-то: «за такими никогда не приезжают…».

Потому-то так и случилось. И так было лучше, чем в те, прошлые разы.

Янус шуршит ручкой по бумаге, когда открывается дверь. Это так необычно, что Янус сразу поднимает взгляд.

Рыжий стоит в дверях, подсвеченный со спины солнечным светом. Для большей эффектности, наверное.

Совершенно случайно, у него так само получилось — как всегда.

Ни дать ни взять: почти Дэвид Боуи в ГУМе. Кислотно-зеленые кроссовки, красные штаны и футболка с много обещающим: «Слишком поздно умирать молодым…».

Рыжему будет… двадцать один. Как и всем здесь, кроме, конечно, Януса.

Рыжий совсем не изменился, разве только волосы отросли. Но Янус помнит его, когда они были еще длиннее, чем сейчас. И стричь себя он не давал.

Только потом, однажды — этот день Янус запомнил очень надолго.

Из-под машинки в руках Рыжей падали клочки волос — она была непривычно собранной и сосредоточенной — а на щеке Смерти собралась распуститься роза…

Ярко-красный, еще тугой бутон, длинный шипастый стебель, рассекающий щеку от скулы к подбородку.

Янус потерял дар речи, а Смерть вовсе не потерял своей красоты несмотря на все, что делал с собой до и после.

Янус кашлянул и позвал его. Смерть качнул обритой почти под ноль рыжей головой. Глаза у него были удивительные.

— Не зови меня так, Ян. Выписка ведь сегодня, как ты обещал?

Он давно уже звал Януса на «ты», и Янус не поправлял. У всех бывают любимчики, как ни стыдно это признавать.

У Януса на секунду пропал голос, он моргнул и ответил:

— Конечно. Это последний осмотр.

— Значит, я больше не Смерть. Знакомься, Ян, я Рыжий, видишь?

— Вижу, — улыбнулся Янус.

Этот мальчик мог очень много, например, смотреть доверчиво и тепло, когда было страшно, или нравиться всем вокруг…

Он сумел даже не умереть, хотя все вело к тому.

Это было вовсе не странно для Смерти — взять и выбрать себе новое имя. Это было правильно.

Самый важный, самый ценный в белом, стерильном, бесконечном царстве он должен был выйти из него совсем другим. Смерти ведь нет места посреди жизни? От этих мыслей в груди щемило.

Смерть, видно, почувствовал что-то — он всегда чувствовал так много — и сказал просто:

— Ты же знаешь, я еще приду.

— Приходи, всегда, как захочешь, приходи… Только не болей, — пошутил Янус.

— Только иногда, недолго, чтобы повидаться с тобой, — пошутил в ответ Рыжий.

И усмехнулся — усмешка его была безбашенной и с вызовом, а на дне глаз — задумчивой и немного горчила.

Перед выходом из Могильника Рыжий попрощался со всеми. А из рентгеновского кабинета вышел в круглых ярко-зеленых очках.

— Это подарок от поклонников, — пояснил он Янусу, смеясь.

Очки словно изменили его лицо. Больше улыбка не казалась ни задумчивой, ни горькой.

Больше ни разу Янус не видел его без очков, хотя их цвета стали меняться.

Рыжий больше не задерживался в Могильнике надолго. И каждый его приход был желанным.

У Януса не было других детей, кроме них. Их Дом был и его домом. Потому он и остался тут, с ними. В этом тихом, полупустом отделении. Капитан покидает свой пост последним.

Рыжий когда-то давно сказал ему:

— Спасибо.

— За что? — уточнил Янус.

— Ты мне жизнь подарил — Рыжий подмигнул ему очками.

Не снял.

Он никогда не снимал их и обижался на просьбы об этом. И Янус не просил.

Зато он мог безнаказанно потрепать Рыжего по отрастающему ежику волос. В конце концов, это был его мальчик.

Сейчас Янус с трудом удерживается, чтобы не сказать:

— Ну, здравствуй, малыш…

Малыш давно вырос, хотя он не стал еще взрослым. И Янус знает, что пришел он не к нему.

Очки все еще с Рыжим, и все еще — табу. Рыжий боится остаться без них. И боится он не за себя.

— Пойдем, — зовет Янус мягко и успокаивающе.

И не слышит, чувствует, как дыхание у Рыжего учащается на подходе к ее койке.

Янус берет Рыжего за руку — пальцы у того ледяные, как в детстве, а кровь вся отливает от лица.

— Она просто спит, малыш. Но она была бы рада.

Кадык у Рыжего на шее дергается.

Он смотрит на нее, не спросясь, садится на край кровати.

— Уйди, пожалуйста, — просит Рыжий.

Янус слушается.

Смерть очень трудно не слушать, его волосы отросли, его голос звучит серьезно и вибрирующее, он берет руку Рыжей в свою, говорит:

— Привет, Рыжик. Прости, что меня не было так долго.

Янус тихо-тихо прикрывает за собой дверь.

#Янус@dom_txt

#Дом_в_котором

#домвкотором

https://vk.com/mashtz спрашивает: Боитесь ли вы смерти?

Иногда в той, другой жизни, которую называют домашней… Впрочем, обе жизни Януса можно назвать так. Но если говорить о той, что проходит не в лазарете, то в ней Янус часто встречает людей, уверенных в собственном бессмертии и бессмертии всего вокруг. Эта их незамутненность неизменно удивляет. Не тогда, когда Янус о ней думает, а в те минуты, когда с ней сталкивается.

Им кажется, что смерти нет даже тогда, когда они о ней говорят.

Это и позволяет людям обращаться с собственной жизнью весьма странными способами. Жить не с теми, кого они любят, ходить на работу, которую они ненавидят, вести пустые разговоры о том, чего с ними случиться не может. Ведь когда они умрут — это будут уже не они. И потому Наружние…

Вот же зараза! Всякий раз думая это слово, Янус недовольно дергает плечом, но что уж теперь… Такие и есть.

...Наружние бояться кучи вещей: самолетов, осуждения, маньяков на улице, показаться глупыми или не сдать экзамен…

Наверное, и Янус таким был, а может даже остался? Потому что боится всякий раз, когда делает обход или когда тревожно хлопает внешняя дверь, и когда в кабинет вбегает медсестра…

Янус идет по коридору — раньше был моложе и бегал — входит в палату, отдает распоряжения, делает то, что привык, и каждый раз боится.

Боится так, что даже не может в полной мере почувствовать это, пока… Пока они все-таки не умирают. Дети.

Мгновение, вспышка… и бесконечная череда «если бы» и самообвинений.

Напрасно, кто-то думает, что к такому привыкают. Что нечто «такое» может стать привычной рутиной.

По счастью, большинству людей везет не потерять ни одного своего ребенка, а особо невезучим все же обычно не больше трех, но здесь…

Янус знает эту точную цифру, и когда она всплывает в голове… Это даже не страшно, это — чудовищно. И каждый из них успел стать его, Януса.

Они боятся лазарета и словно чуют то, что охватывает Януса, когда он входит в палату слишком поздно. Янус сердится на эту их чуткость и больше не пытается объяснить, но пытается понять. И также, как они бояться чего-то за его спиной, он боится за них.

В глубине души, как и все наружние, Янус верит в собственное бессмертие, а потому боится совсем не того, чего стоит бояться. Например, что в какой-то очередной дурацкий день он опять не досчитается своего пациента.

#Янус@dom_txt

#Дом_в_котором

#домвкотором

id486591714 О наболевшем: между Пауками, Тарантулом и Арахной есть связь?

«Дверь ждала давно. Тридцать лет во сне, в тишине, в духоте, в пыли. Дверь пока молчит. Через пару дней запоют две её петли. Нас учили страшиться чужих людей, злых микробов и вещих снов. Мы чертовски бдительны на воде, на пожаре и в казино. Мы седлаем ветер, изводим крыс, но забыли, как быть с дверьми… в полумрак чердачный, на гребни крыш, в небольшой человечий мир дверь глядит из савана паутин, взгляд её холоднее льда. Синеглазый мальчик уже в пути. Будет весело, как всегда.»

Дана Сидерос, Ян

Как рождается идея? Из вороха и сора, из отчаянно отложенных мыслей и желаний, из надежды и веры. Чтоб их обеих!

Все начинается, когда он открывает дверь: на улице все те же и все там же. И дождь вот еще, серый. В его бледно-мышином мареве мелькает нарочитый желтый зонт одного. Другой сердито разбрызгивает быстрыми резкими шагами лужи вокруг. А вот, наконец, третий оголтело бежит сквозь ливень, промокая до нитки и улыбаясь. Нити дождя чертят линии на лице — кто-то плачет или смеется?

Он запоминает. Он потом встретит их снова.

Капли — разнокалиберные и точные падают на асфальт — разбиваются, собираются в лужи. Новые ныряют внутрь. И да, снова и снова от них расходятся круги. Расползаются по воде, множатся. Как и на паутинках, что он бережно сберегает по углам своего дома. Пришлось даже уволить служанок. Пауки появляются к счастью, пауки плетут паутину. Паутина — это и дом, и ловушка.

Как и все: Он не выбирал ни своего имени, ни своих кличек. Только людей, которые могут их дать. Смотреть внутрь, а не во вне.

Первые называли его — Тарантул — они были чужими, внешними, и от того боялись его. Вторые — выбранные им — даже не знали, что прозвали его собственным именем. Это было неожиданно и приятно. Он не помнил точно, но чувствовал это.

Первые не любили его гораздо больше вторых, а понимали гораздо меньше. Но в чем-то они были едины: и те, и другие звали его «пауком».

Все они опасались его, даже такие же, как он.

Детям хотелось верить, что Пауки — это другие врачи и сестры. Те, что окружали главного Паука, а вовсе не кто-то из них самих. Детям казалось, что кто-то ловит их в сеть, и это пугало их, расстраивало его.

Они предпочитали не знать и не верить… Им хотелось выбирать, но сущность же не изменишь. И то, что для тебя Дом, для других ловушка. Пусть иногда и желанная.

Он точно знал, для кого строит Дом. Для тех, кого сгоняют метлами с насиженных мест. Для тех, чьи дома разрушают нетерпеливым движением руки или вовсе не замечают, пока не врежутся в невидимые нити всем своим большим и тяжелом телом. Для тех, чья хрупкая жизнь зависит от этой сложной, и такой нежной и невесомой сЕти — сетИ. Связи.

Всё в его Доме волей-неволей подчинялось этой сети. Болезненной и прекрасной. Он пытался вытащить их из лап страха, из лап смерти. Он был бы счастлив, если бы они не мешали. Вот еще — размечтался!

Некоторые из них вырывались отчаянно, не хотели верить… в самих себя. На грани жизни и смерти они находили дверь. Особенные.

Некоторые тихонько ускользали: и не важно наружу или внутрь — они переставали существовать в этом мире.

Некоторые, как ни грустно, были лишь пищей.

И только один понял до конца. Узнал. За все время — только один. Подумать только!

И не потому, что другие не были достаточно талантливы или сильны. Были. Просто хотели жить сами, собой, а не Его идеей.

И Он не сердился. Для того и создан Дом: чтобы вырастить их, дать сил, научить. Поддержать. Помочь найти своих. В коконе паука обычно его жертва, но из Его кокона, открывающего двери, выходили другие звери.

Бесстрашный дикобраз — готовый до конца спорить с любой несправедливостью.

Тонконогий леопард, оставляющий следы, покрывающий мир вязью символов даже ему самому до конца не ясных.

Яростный волк — несущийся через жизнь и правила.

Белокрылая чайка — отдающая себя другим без остатка.

Нетерпеливые драконы — один кривое отражение другого.

Царственные василиски — прячущие взгляд, печальные и непобедимые…

И только один паук.

Все они были равны между собой и равны богам.

Но всего один оказался Его хранителем, продолжателем Его дела.

Хотя и он предпочел называться шакалом. Но так было даже лучше. Зачем всем было знать? Они бы лишь испугались, как пугались зачастую даже своих способностей, или лазарета, который Тарантул выбрал своим местом. Здесь связь миров или наоборот разрыв? Были крепче всего, и оттого становилось лишь больнее…

Оттого-то его дорогие Василиски — проведшие в Могильнике больше всех времени, нашедшие открытые врата так рано — были так печальны и так сильны.

Оттого-то и бегал его Волк оттуда и туда, не желая мириться с собой.

О том-то и написал его Дикобраз — так и неназванный так за свою непокорность. «Могильник вне и внутри нас…»

Они не знали ответов, они чувствовали. И действовали.

Ян создал этот мир, но потом пришел, и каждый раз приходил, в него не больше, чем одним из них.

Паук Янус мог лишь наблюдать. Лишь немного им помогать. Лишь приоткрывать двери. Выбор оставался за ними.

Он принимал любой.

И не терял ни надежды, ни веры.

Даже когда терял своих паучат.

Он все равно боролся — всегда старался для них до конца на этом свете, и на том.