True Auror (джен)

в которой таинственные мужчины во фраках очаровывают старушек, гоняются за любителем Бетховена по всему Лондону, а потом получают нагоняй от начальства.

Тёплый августовский вечер 1975-го года клонился к закату. В одном из тихих квартальчиков Лондона, у входа в концертный зал филармонии, нарастало оживление. Пожилые леди, точно важные индюшки и суетливые курочки, прохаживались по фойе, переглядывались, раскланивались, хватали друг друга под локотки и, смакуя, приступали к взаимному перемыванию косточек. Концерты по абонементу — прекрасная возможность показать себя культурным человеком, но в то же время остаться в своей среде, не испытывая волнения из-за необходимости подавать себя как на золочёном блюде. Здесь все понимали, что к чему, и приходили приятно провести вечер; музыкальная программа была скорее фоном для общения, которое, сохраняя все привычные стадии и ходы, обретало в новизне засчёт смены декораций (не обшарпанное крыльцо, а бархатные кресла в партере) и костюмов (не застиранный передник, а вечерний футляр). Разбавить приятную скуку могло разве что новое знакомство, но больше всего старые перечницы алкали до свежей пищи для сплетен, поэтому новичков высматривали пристально и придирчиво, как говорится, через лорнет. Чтобы произвести подлинный фурор, нужно было ломать привычные рамки что воображения, что приличий.

В тот тёплый августовский вечер абсолютное большинство взглядов взыскательных судий было приковано к необычной паре лиц. Лица эти выделялись следующим: во-первых, они были мужчинами. Пусть и убелёнными подобающими сединами, но всё же соотношение мужского и женского поголовья на концертах по летнему абонементу обыкновенно определяется как 1 к 30 (при общей вместимости зала на сто человек). Во-вторых, эти мужчины или, лучше сказать, пожилые джентльмены, держались вместе. Дело в том, что чаще всего лицо мужского пола оказывалось на подобном концерте в качестве сопровождения к своей благоверной леди (поскольку комнатных собачек, увы, в концертный зал не допускали), а эти двое точно прилипли друг к другу, что уж лучше б под руку ходили, ей-Богу, а не смущали публику. В-третьих, их внешний вид и поведение явно указывали на то, что обстановка для них непривычна, а, следовательно, враждебна: держались они особняком, кидали подозрительные взгляды из-под нахмуренных бровей, особенно тот, что потоньше, а тот, что потолще, то и дело так громогласно хохотал, что в дрожь бросало; наконец, оба были во фраках. Ну где это видано, Господь Всемогущий?! Чтоб во фраке заявиться на летний концерт по абонементу! Да ещё фраки лет на сто старше своих хозяев. Они бы ещё вставили в бутоньерки зелёные гвоздики — больно уж напоминали в своих прикидах денди конца прошлого века. ⁽¹⁾ У обоих на голове — черте что: косматые, у того, что потоньше, грива до плеч, а тот, что потолще, ещё и бородой зарос, ярко-рыжей, что явно припозднилась поседеть впору с патлами («Если у них на голове так густо, то что же в…» — процедила миссис Гэрмсон, весьма осведомлённая натура). Старомодные штиблеты навощены так, что глаза слепят, и гардеробщицы шептались, что когда эти двое субчиков заявились за три часа до начала, то попытались сдать в гардероб цилиндры… Впрочем, как доказательство ни одного цилиндра гардеробщицы предоставить не смогли, потому эту сплетню сочли слишком уж раздутой.

И без всяких там цилиндров к первому звонку благовоспитанные леди уже пеной исходили, выворачивая шеи на эту престранную парочку. Всё ждали, кто же окажется их дамами, но ко второму звонку пришлось признать, что джентльмены, по всей видимости, явились на концерт в компании друг друга, и среди слушателей не нашлось ни одного человека, с которым они хотя бы обменялись кратким рукопожатием или скупым кивком.

— Быть может, они музыканты? — предположила миссис Дэббоуэй. Она слегка припозднилась, поэтому не знала, что эту версию обмозговали и отмели одной из первых. Второй версией было, что это новые конферансье, но вскоре обнаружилось опровержение и этому, поскольку мистер Брук пробежал по верхнему балкончику и послал публике воздушный поцелуй. Личности пришельцев не удалось установить и за час, предположения высказывались самые фантастические: официанты? Лакеи, сбежавшие на перекур из покоев Её Величества? Распорядители подпольного казино?

— Они критики, — убеждённо повторяла мисс Никсон. — Я знала одного, мистер Фэрроуз, да, большого ума человек, скажу я вам, и он всегда, всегда ходил в белых штиблетах, до самой смерти, его и в гроб с ними положили, а он служил в консерватории, дорогие мои, сорок лет служил, и это вы ещё не слышали, как он играл на тромбоне!

— Упаси Господь.

Некоторые особенно бесстрашные вдовушки, которым нечего терять, даже репутацию, рискнули навести мосты — и прогорели. Отходили от парочки пожилых джентльменов они, то не скрывая разочарования, то прикрывая увядшие ротики в безудержном восторге.

— От него вообще ничего не добьёшься! — жаловалась миссис Лейс на того, что потоньше. — «Да, мэм, нет, мэм», я, что, в паспортный стол обратилась, что ли? Намёков не понимает, не спрошу же я у него: «Сэр, вы что, с луны свалились?»

— А может, они гробовщики?

— Пусть они тебя по скидке оформят, дорогуша.

— Он такой душка, но не забалуешь! — вздыхала миссис Огден о том, что потолще. — Он спросил меня, предпочитаю я вязать спицами или крючком!

— Святые угодники, вот так с места в карьер!

— Нет, ну это бесстыдство.

— А как по мне, леди, это смело. Так действует настоящий мужчина, скажу я вам.

Третий звонок прозвучал непростительно рано. Некоторые кумушки только собрали войска на второй приступ монолита тайны, как пора было занимать места. Конечно, здесь, в этой уединённой филармонии публика диктовала начало программы, музыканты могли и подождать, если какая-нибудь миссис Смит опаздывала на четверть часа из-за того, что забыла выключить утюг, но нынче слушатели повалили в зал, потому что решалось животрепещущее: где же расположатся эти загадочные джентльмены?

Джентльмены вошли в зал одни из первых и проворно заняли прекрасные места в шестом ряду партера ровнёхонько посередине. Миссис Брикс возмущённо ахнула: они ещё и билетёршу подкупили, раз урвали такие шикарные места! Всеобщие взгляды были прикованы к тем избранным, которым посчастливилось (или не повезло) оказаться бок о бок с сенсацией вечера. Сама сенсация сидела, сдвинув косматые головы и потрескивая швами ветхих фраков, вновь что-то сумрачно обсуждая.

— Вам нужна программка? — осведомилась одна из избранных, миссис Тейт. Она оказалась по правую руку того, что потоньше. Она уже была наслышана о нём дурных рекомендаций, но поскольку отличалась нравом покладистым и снискала на своей улице славу божьего одуванчика, решила не изменять приличиям только потому, что её собеседник, судя по всему, обладает тактичностью вилки.

— Нет, спасибо, — последовал ответ. Кажется, джентльмен даже не взглянул на неё, но миссис Тейт не огорчилась. Возможно, он просто застенчив. В таком случае лучше выказать ещё больше обаяния и лёгкости и дать собеседнику понять, что ему вовсе необязательно говорить больше двух слов, чтобы поддержать разговор.

— Люблю Шопена, — защебетала миссис Тейт. — А эти скрипки в первой части!.. Я уже третий раз хожу на этот концерт…

— В сегодняшней программе нет скрипок в первой части, — сухо пресёк её джентльмен. Не сводя глаз со сцены, он проговорил будто заученный наизусть текст: — В первом отделении выступления пианистов: ноктюрн ми-бемоль мажор, полонез ля мажор, этюд до минор и ноктюрн до-диез минор. А скрипки во втором отделении, первый концерт для фортепиано с оркестром ми минор.

— О, — только и произнесла миссис Тейт. Она была поражена до глубины души. Никогда ещё при ней не перечисляли названия музыкальных произведений как список продуктов в бакалейной лавке — и с той же точностью, до унции. Пока она собиралась с мыслями, поняла, что джентльмен ни в коей мере не красовался перед ней. Он произнёс это чётко, точно автомат, и замолчал, будто напрочь забыв о ее присутствии. Такого миссис Тейт стерпеть не могла.

— Вы абсолютно точны, сэр. Но если сегодня снова придёт тот дирижёр…

— «Тот дирижёр»? — медленно повторил джентльмен и скосил взгляд на миссис Тейт.

Миссис Тейт чуть вздрогнула — такой пронзительный оказался этот взгляд. Под ним она будто стала бабочкой, и её пригвоздили к фанере.

— Повторите, что вы сказали про «того дирижёра».

— Он поклонник Бетховена, уже несколько раз приходил на замену и объявлял, что мы будем слушать «музыку гения», ну как будто Шопен не гений!

— Гений, однозначно гений, — веско и басовито произнёс второй джентльмен, что потолще. На его голос обернулись с окрестных кресел, а он ничуть не смутился, только громче объявил: — Обожаю Чопина.

— Вы хотели сказать, Шопена? — заулыбалась пожилая дама, миссис Роули, вторая избранница, что сидела по левую руку от джентльмена потолще. Миссис Тейт не одобрила этой поправки: она полагала, что хорошее воспитание в конечном счете сводится к умению сглаживать углы.

— Ну, а я что сказал? — нахмурился джентльмен потолще. Приятно, что он был так разговорчив не в пример своему товарищу, а грубоватость его манер имела свой шарм. — У меня зубы все свои, я не шепелявлю, дамы. Хотя вам вставная челюсть идёт, — и он улыбнулся, обнажив и вправду удивительно здоровые, белые, крупные зубы.

— Ах, ну конечно, — улыбка произвела умопомрачительный эффект, и тонкости произношения фамилии польского композитора отошли на второй план. — А вы раньше не ходили в эту филармонию, мистер?..

Миссис Тейт не прогадала: тот, что потолще, охотно пошёл на контакт:

— Мадди Уотерс, ⁽²⁾ — он расхохотался как человек, который смеётся над собственной шуткой, а его товарищ покраснел. — Не, в этой фила… конторе мне раньше бывать не доводилось. Вот Скрудж музыкант, играет на этом, на треугольнике, а, Скруджи? Дзинь-дзинь!

Миссис Роули нахмурилась: она заподозрила, что её держат за дуру, а этого она категорически не терпела. Однако миссис Тейт отличалась великодушием: она двадцать лет работала в комитете общественной помощи и не понаслышке знала, какие причудливые фамилии порой носили самые добропорядочные британцы. Мистеру Скруджу, ⁽³⁾ наверное, всякий раз церемония знакомства причиняет почти что зубную боль.

— Приятно познакомиться, мистер Скрудж, — улыбнулась миссис Тейт. — А вы нигде не выступаете?

Мистер Скрудж предпочёл закрыть глаза и нахмурился при этом так, что морщины на его лбу врезались в кожу едва ли не до мяса.

— Не обращайте внимания, — успокоил оскорбившихся дам мистер Мадди Уотерс. — У него лицевой нерв после инсульта защемило, улыбаться не может.

— О, бедненький!..

— Ох, помнишь Марту, она после инсульта правой рукой пошевелить не могла!

— Не, с рукой у него всё в порядке, рабочая, — хохотнул мистер Мадди Уотерс, явно очень хороший товарищ мистера Скруджа, и снова пихнул того в бок. Миссис Тейт испугалась, что если мистер Мадди Уотерс ещё раз двинет мистера Скруджа по рёбрам, раздастся характерный хруст. Однако мистер Скрудж оказался человеком покрепче, чем могло показаться, особенно на фоне своего шкафоподобного товарища. Он, даже не удостоив мистера Мадди Уотерса взглядом, выпрямился (хотя и без того был прямее клюки миссис Ричардс) и вежливо зааплодировал вышедшим на сцену музыкантам…

«О, он вовсе не бестактен, — решила миссис Тейт, — он просто скромник!». И присоединила свои жаркие аплодисменты к жиденьким хлопкам окружающих.

Музыканты расселись по своим местам, достали инструменты, произвели сонастройку. Зал на пару минут затих, свет приглушили. Вот первая скрипка вывела впечатляющий пассаж для разогрева, но… на этом все замерло. Дирижёр явно не торопился.

— Опять задерживается, — вздохнула миссис Роули, посмотрев на свои золотые часики. Миссис Тейт заметила, что мистер Скрудж уже минуты три неотрывно смотрит то на свои карманные часы (на цепочке, тоже будто из прошлого века, ну что за вычурность), то на сцену, будто ожидает либо взрыва бомбы, либо прибытия Королевы.

— О, ну значит, точно будет замена, — покачала головой миссис Тейт и, движимая жалостью к мистеру Скруджу, добавила: — В прошлый раз тоже была задержка минут на десять, потом объявили, что дирижёру стало плохо, и вместо него вышел тот, любитель Бетховена. Кстати… А вы не находите, сэр, что ваша стрижка придаёт вам определённое сходство с Бетховеном? Ну если бы он дожил до семидесяти.

Мистер Скрудж машинально провёл жилистой рукой по своей седой гриве. «О, он такой аккуратный», — с щемящей нежностью подумала миссис Тейт и решилась:

— Дать вам гребешок?

Мистер Скрудж, конечно, смутился, но пересилил свою очаровательную скромность и спросил:

— Что обычно исполняют из Бетховена, если бывает замена?

На них уже начали шикать, но миссис Тейт была слишком рада успехам мистера Скруджа, чтобы промолчать:

— «Пятую» симфонию. Только её! Этот дирижёр, он такой страстный…

— Шестьдесят — не приговор! — хохотнул мистер Мадди Уотерс и опять двинул мистера Скруджа под рёбра. Если бы миссис Тейт была была столь же наблюдательна, как миссис Роули, она бы заметила, что каждый раз, когда мистер Мадди Уотерс толкал под ребра мистера Скруджа, мистер Скрудж под креслом пинал ногой мистера Мадди Уотерса, ничуть не оставаясь в долгу.

— Да он просто маньяк, — встряла миссис Роули, несколько утомлённая балагурством мистера Мадди Уотерса.

— Маньяк? — резко повторил мистер Скрудж (видно, у него были некоторые проблемы со слухом, миссис Тейт знала за многими своими ровесниками досадную привычку переспрашивать) и оправил фрак. Этот скромный жест показался миссис Тейт исполненным решимости и мужественности. Она почему-то вспомнила своего покойного мистера Тейта, отставного ротмистра. И рассудила, что этот мистер Скрудж, пусть и тощий до ужаса, разумеется, тоже военный в отставке. Служил в полковом оркестре, конечно же. Наверняка лицевой нерв ему защемило на войне. Поэтому он так и остался холостяком. Да, на самом деле это контузия, а не инсульт. Его друг сказал так, чтобы не волновать её. А мистер Скрудж промолчал. Он немногословен, но очень заботлив. Настоящий мужчина. Свет в зале окончательно погас, а в груди миссис Тейт разгорелось жаркое пламя. Она видела, что мистер Скрудж чем-то встревожен, и поняла, что сама давно не испытывала такого сильного волнения, и едва ли это было связано с тем, что на сцену вышел конферансье. Механически аплодируя, миссис Тейт обернулась к мистеру Скруджу, точно почувствовав, что он обернётся к ней. Так и вышло.

— Это дирижёр на замену? — спросил мистер Скрудж.

— Вы можете звать меня Агатой, — сказала миссис Тейт.

Увы, мистер Скрудж уже перевёл взгляд на конферансье — двигался тот чрезвычайно торжественно, даже медлительно для человека, которому надлежало вымаливать пощады у заскучавшей публики, которая вызывала дирижёра уже четыре раза. Напудренное лицо конферансье застыло праздничной маской, что было не совсем обычно для него, вечно суетящегося, с бегающими глазками и привычкой подрыгивать ногой и пересказывать анекдоты из утренней газеты. И вот он, неожиданно величавый и надменный, выплыл на авансцену и раскинул руки, как если бы готовился совершить богослужение.

— Дражайшая публика! — вскричал он чужеродным контральто. — Вы собраны здесь волею судьбы! Узрите перст указующий! В этот вечер вы причаститесь величию гения! Людвиг ван Бетховен, симфония «Пятая, героическая». Внемлите чуду музыки!

Он взмахнул руками, будто крылами, и шокированная публика едва ли удивилась бы, если б он и вправду воспарил под потолок. Однако он лишь чинно убрался восвояси. Галёрка позволила себе яростные шепотки. Первые ряды подобрали животы и приняли безупречный вид. Партер и амфитеатр хмурили брови, но следовало признать, что пробрало всех. Музыканты недоумённо переглядывались, первая скрипка встала на мысочки, высматривая, куда исчез конферансье, не дав никаких внятных объяснений, а контрабасист воспользовался заминкой, чтобы промокнуть лоснящийся лоб.

Тут и без того приглушенный свет замигал. Бурчание мистера Крейга, когда же уже починят проводку, заглушило возбуждённое перешёптывание: раздался лёгкий шорох, и из-под бархатной кулисы вышел дирижёр, постукивая по ладони своей дирижёрской палочкой. Галёрка вытянула шеи, но первые ряды вели себя столь образцово, столь благодушно приветствовали его ласковыми, пусть несколько нервными аплодисментами, что даже самые заядлые бузотёры устыдились. Оркестр замер паинькой. Было слышно, как дребезжат лампочки в люстре.

Дирижёр не удостоил зрителей и взглядом, отворачивая от зала свою большую голову на тонкой шее, но скрыть того, что он абсолютно лыс, никак не мог. Странность заключалась в том, что череп его ничуть не блестел, и свет не отражался от него, кожа, тонкая, белая, с просвечивающими венами, была матовой, точно припорошённой пеплом. Уши дирижёра плотно прилегали к голове и, как позже клялась и божилась миссис Ингрэм из первого ряда, были чуть заострённой формы. Дирижёр двигался нелепо, как-то по крабьи, полубоком, пряча лицо, но даже опытный детектив проиграет в наблюдательности английской леди пенсионного возраста (а зал собрал в себе без полдюжины сотню таковых), и все заметили, что подбородок дирижёра острый, вытянутый, будто клюв, а вот нос наоборот приплюснутый, загнутый книзу. Губы он, верно, от волнения поджимал, вот и осталась от них только тоненькая, будто карандашная, чёрточка, можно было подумать, что рот его вовсе зашит, ведь пока он пробирался к дирижёрскому пульту, то не издал ни единого звука. Лакированные штиблеты скользили по паркету, а длинные полы одеяния, больше похожего на плащ, чем на фрак, развевались от движений, которые были исполнены какого-то особенного, выспреннего духа, будто он летел над сценой, а не перебирал ногами, как простые смертные. Верно, дух музыки кружил его лысую голову. Вот только глаз дирижёра из-под набрякших лиловых век никто разглядеть не смог.

Огорчительно для сплетниц, дирижёр не стал раскланиваться или называться — а то, что он не руководитель этого оркестра, было очевидно. Хотя, стоило ему появиться, музыканты тут же выпрямились на своих стульях, как штыки, скрипачи приставили скрипки к своим шеям, как лезвия топора, виолончелисты взмахнули смычками так, будто намеревались изрубить виолончели в капусту, контрабасисты оседлали контрабасы, духовики засунули в рот свои тромбоны и гобои, а ударник приготовился собственной головой пробить самый большой барабан — и всё это воспринималось замершим в недоуменном предвкушении залом как должное.

Не обернувшись, не проронив ни слова, дирижёр взбежал за пульт, взмахнул палочкой — и — грянуло!

Без сомнения, вместо заявленного в программе, это была обещанная миссис Тейт и конферансье героическая «Пятая».

Скрудж и Мадди Уотерс многозначительно переглянулись.

— Проверь, — шепнул мистер Скрудж Мадди Уотерсу. Тот проворчал что-то неразборчивое и дёрнул рукой, будто её свело судорогой.

— Есть «Империус», — шепнул в ответ Мадди Уотерс.

«Империус?» Таблетки, что ль, какие?» — подумала миссис Тейт. Но никакие таблетки никто не достал.

— Что теперь? — шепнул Мадди Уотерс. — Ждём до антракта?

Скрудж кивнул.

Миссис Тейт с некоторым недоумением слушала долетавшие до неё обрывки разговора. К счастью (или к сожалению), к своим шестидесяти годам она сохранила вполне себе острый слух. По крайней мере, с левой стороны. И не сдержалась:

— Так не будет антракта! Симфония ровно на одно отделение, а кроме «Пятой» он ничего не играет. Так что у нас намечается свободный вечер… — многозначительно добавила она и наклонилась поближе к мистеру Скруджу.

Мистер Скрудж наклонился поближе к мистеру Мадди Уотерсу.

— Антракта не будет.

— А я говорил, что нехрен ждать. Пошли.

— Сиди. Не будем же мы на глазах у магглов…

— Будем тянуть — он уйдёт! Упустим — сам будешь старику объяснять.

Скрудж фыркнул и отвернулся к сцене. На него как раз шикнула миссис Роули. Он прикрыл глаза, будто желая совершенно погрузиться в музыку, однако суровая складка поперёк его высокого лба указывала, что он о чём-то напряжённо размышляет. Жилка билась на виске.

— Нужны цветы, — сказал наконец Скрудж Мадди Уотерсу. Точнее, прошептал это, почти не разжимая губ, поэтому Мадди Уоттерсу пришлось переспросить:

— А?

Тут даже миссис Тейт отчетливо увидела, как мистер Скрудж пнул мистера Мадди Уоттерса под креслом.

— Цветы.

Мадди Уоттерс подозрительно покосился на миссис Тейт, как будто это она была причиной деменции его друга.

— Закидаем его цветами?..

— В конце концерта дарят цветы, — прошептал Скрудж. — Сделай цветы. Ближе к концу мы с ними пойдём к сцене, и тогда…

Под возмущённое шиканье миссис Роули обоим джентльменам пришлось сделать вид, будто им понадобилось завязать шнурки, и они наклонились под кресла (даром что лбами не стукнулись), чтобы продолжить свой загадочный разговор и копошились там ещё минуты три. Выпрямившись, они выглядели довольными, вот только Мадди Уотерс уточнил:

— А когда заканчивается?

— Ты не знаешь, как заканчивается «Пятая» симфония?

— Не строй из себя умника, все знают, только как она начинается. А я, когда готовился, слушал Чопина, а не эту мутотень!

— Если бы готовился, ты бы знал, что его зовут Шопен.

— Да я на второй минуте заснул. Тут хоть барабаны бухают, и на том спасибо.

Миссис Роули толкнула мистера Мадди Уотерса под локоть, не скрывая мрачного удовлетворения.

Полчаса, отведённые под «Пятую» симфонию, истекали. В последние десять минут мистер Мадди Уотерс всё же умудрился вздремнуть, пока его не вернул к жизни очередной пинок под креслом.

— Давай цветы.

— Щас.

Миссис Тейт ошеломлённо моргнула: на ее коленях появился букет алых роз. Точнее, крупные свежие бутоны ласково касались её колен, тогда как длинные стебли, перевязанные алой же лентой, лежали на коленях мистера Скруджа. Как это произошло? Откуда он их достал?.. — впору было бы задуматься миссис Тейт. Но миссис Тейт уже была потеряна для рациональных способов мышления. Всё, что она смогла вымолвить, было:

— Ой, это мне?..

Тут мистер Скрудж и мистер Мадди Уотерс одновременно поднялись со своих мест. Алые розы оторвались от колен миссис Тейт и щёлкнули её своими лепестками по носу. Вслед за розами по носу её щёлкнула и судьба: мистер Скрудж, даже не взглянув на неё, пробормотал: «Извините», и начал продвигаться направо, к проходу между рядами. Краем глаза обескураженная миссис Тейт заметила, что в руках у мистера Мадди Уотерса, который встревожил миссис Роули до сердитого шипения, тоже колышется гигантское соцветие небывалых для Лондона ярких цветов. Вот такое он точно не мог бы спрятать заранее под креслом, там чуть ли не пальма в кадке, святые угодники… А мистер Скрудж и мистер Мадди Уоттерс решительно пробивали себе дорогу к выходам через колени недовольных зрителей, бормоча свои «Разрешите» и «Извините», заглушаемые музыкой. Миссис Тейт поглядывала на спину мистера Скруджа с горькой обидой: зачем ему вдруг вздумалось уходить, когда они только-только нашли общий язык?..

Мадди Уотерс, отдавив все попавшиеся на его пути чужие ноги, но, тут же сгладив свою вину обаятельной улыбкой, добрался до прохода быстрее Скруджа, который явно пытался ступать максимально аккуратно за неимением, конечно же, возможности улыбнуться жертвам своих лакированных штиблет. Миссис Тейт заворожённо наблюдала за неуклюжим танцем Скруджа, мысленно возмущаясь, но не совсем отдавая себе отчёта, чем именно: то ли бесцеремонности Скруджа, то ли упрямству сидящих у него на пути зрителей — неужели так трудно пропустить человека, которому захотелось подышать свежим воздухом? Один пожилой джентльмен, сидящий с краю, даже привстал, чтобы преградить ему путь, когда Скрудж имел неосторожность наступить на юбку его супруге, но тут же сел на место под суровым взглядом мистера Скруджа (как показалось миссис Тейт).

На кого суровый взгляд не подействовал, так это на сотрудницу зала.

Грозного вида женщина с огромным бюстом и ещё более огромным пучком-бабеттой, верная своему долгу капельдинера, решительно ринулась наперерез нарушителю спокойствия, как только поняла, что он выбрался в проход вовсе не за тем, чтобы воспользоваться уборной. Этот наглый старикашка направлялся к сцене!

— Сэр, зрителям не разрешается расхаживать по залу во время представления, — воскликнула она, своими широкими плечами загораживая проход.

— В программе что-нибудь ещё планируется? — будто не расслышав её возмущённого возгласа, спросил наглый старикашка.

— Если дирижирует маэстро, то только «Пятая» симфония! Сэр, я вы должны немедленно…

— Скоро конец программы? — категоричным тоном уточнил старикашка. Всё в нём доводило капельдинершу до белого каления, но, вот же неловкость, не отвечать на его требовательные вопросы она никак не могла; была в его тоне какая-то власть, против которой ничего нельзя было сделать.

— Уже финал! И вы его портите всем слушателям! Сэр, сейчас же…

— Это цветы для дирижёра.

— Так вы должны были отдать их мне ещё до начала концерта! — жарко зашептала капельдинерша. — Давайте сюда, сэр, мы сами дарим букеты…

Старикашка выглядел обескураженным. Капельдинерша потянулась за букетом. Старикашка прижал букет к своей груди. Капельдинершу это не остановило, и она схватила букет, ойкнула, поцарапавшись о шипы. Но она готова была пролить кровь, дабы доказать верность своей службе. Решительно она рванула букет на себя. Однако старикашка, даром что тощий, против неё так вовсе плюгавенький, оказался неожиданно крепким. Ни мускул не дрогнул на его лице, когда он притянул букет обратно к себе и сказал твёрдо:

— Я сам.

— Нет, уж извините, мы сами!

— Я сказал, я сам.

— Это не по правилам!

Фраза произвела на старикашку магическое воздействие. На миг он будто растерялся, и капельдинерша преуспела в том, что вырвала из его рук букет. И тут же совершила ошибку, решив помедлить, чтобы окинуть поверженного врага победоносным взором. Эта пара секунд дала ему время опомниться. Железной рукой он забрал свой букет и, не говоря ни слова, направился к сцене.

— Хам!!! — прогрохотала на весь зал капельдинерша.

Возмущение капельдинерши, конечно, потревожило ухо дирижёра, некрасиво заполнив его любимую паузу и нарушив драматичный момент. Продолжая взмахивать палочкой, он на секунду отвернулся от своего оркестра, чтобы взглянуть на того, кто посмел испортить лучший момент величайшей в мире симфонии, и, заметив Скруджа во фраке, кое-что понял. Его тонкие губы разверзлись в торжествующей улыбке, на секунду открыв особо внимательным зрителям кривые зубы, и тут произошло странное: отвлекшись от оркестра, дирижёр резко развернулся в противоположную от Скруджа сторону, где его товарищ уже в шаге от сцены держался за рукав, пригрозил мистеру Мадди Уотерсу своей дирижёрской палочкой… и неуклюже сиганул за кулисы.

Публика ахнула. Оркестр продолжил играть как ни в чём не бывало. Скрудж отбросил свой букет и бросился было за дирижёром; капельдинерша, к чьим ногам упал злополучный букет, пронзительно завизжала.

Пытаясь вспомнить этот момент в дальнейшем, миссис Тейт всё никак не могла понять, что именно заставило ту статную даму перекрикивать оркестр. Конечно, ситуация была ну просто из рук вон выходящая: дирижёр сбежал, но концерт не прекратили. Более того, музыканты, казалось, не видели в отсутствии дирижёра никаких проблем, играя так же стройно, как и раньше. Публика неуверенно перешёптывалась. Кое-где ненадолго слышались всполохи аплодисментов.

Поскольку миссис Тейт переживала за мистера Скруджа, она не сводила с него глаз и видела, как Мадди Уотерс после побега дирижёра кинулся через весь передний проход к Скруджу. Скрудж в свою очередь остановился и достал длинный тонкий предмет из рукава фрака… Тут миссис Тейт наконец-то осенило: мистер Скрудж и мистер Мадди Уоттерс, эти загадочные, никому не знакомые джентльмены, были не лакеями Её Величества, не официантами из дорогого ресторана и даже не гробовщиками. Они тоже были дирижёрами!.. Ведь оба достали дирижерские палочки! Вот только держали их воинственно, на манер шпаг направив друг на друга… Быть может, это конкурс на лучшего дирижёра, игра на выбывание? О, значит, есть надежда, что второе отделение всё-таки состоится и она услышит, как миленький мистер Скрудж возглавит оркестр и сыграет для неё Шопена?..

Вдруг раздался оглушительный грохот и звон. Лампочки на люстре, все до единой, лопнули, и на зал обрушилась кромешная тьма. Пожилые леди завизжали и повскакивали с мест. Однако самым жутким казалась непоколебимость оркестра, который переходил к финалу бессмертной симфонии.

Уже после, к своему удивлению, ни миссис Тейт, ни миссис Роули, ни кто-либо ещё из зала не мог чётко восстановить последовательность событий. Одни говорили, что Скрудж и вправду занял место дирижёра, другие — что Скрудж и Уотерс подрались, третьи — что началась гроза, сверкнула молния и всех на мгновение оглушил гром… но все сходились в одном: дирежёр сбежал, капельдинерша завизжала, случилась краткая заминка, суматоха, свет выключился, а когда всё кончилось, старики во фраках куда-то исчезли. Музыканты же успокоились, только доиграв симфонию, безукоризненно и чисто, как заведённые. Растерянно переглянулись, поклонились и ушли со сцены.

Заметив среди своих слушателей двоих авроров (он узнал их по глупым фракам, шелухе чар старения на ушах и тому факту, что они пытались взять его в окружение и арестовать), главный почитатель Бетховена маэстро Мерген был польщён, но сдаваться не собирался, а потому, наколдовав свой коронный «Империус» на ближайшего к нему мага и приказав ему убрать другого, поспешил скрыться за кулисами, а позже, выйдя на улицу через служебную дверь, смешаться с толпой. Разумеется, он был чрезвычайно зол, что ему не позволили доиграть концерт. Неспособность совладать с эмоциями стоила ему потерянных секунд, когда Мерген запутался в концертных брюках настоящего дирижёра, пытаясь переодеться на ходу. И всё же ему удалось выйти на улицу.

— Твой любимый композитор? Быстро.

— Э-Элвис Пресли!

— Я сказал, «композитор»!

— А чем Пресли не композитор? Эй, ты чего палочкой мне тычешь? И какого хрена мы тут встали?

— Придурок, — пробубнил Скрудж. Палочку он не убрал, хотя от Мадди Уотерса её наконец-то отвёл и занялся сканированием местности (взгляд его жёлтых, как у хищника, глаз, предназначался именно для сканирования, иначе не скажешь). Они только что вышли вслед за сбежавшим дирижёром; разумеется, подождать своих преследователей снаружи маэстро не соизволил, предпочтя скрыться.

— Он заколдовал работников зала. Как ты до сцены добрался, ума не приложу, — не отводя взгляд от кончика палочки, Скрудж медленно провёл ею с севера на восток. — Голова не кружится?

— Природное обаяние, Скруджи, природное обаяние… Подожди, ты что, влезал в мою голову?

— Никуда я не влезал. Это ты поймал «Империус». Я мог бы сегодня же оказаться на столе у Гольцман по твоей милости.

— Зато бы она наконец проверила, есть ли у тебя сердце, хе-хе.

Скрудж ремарку проигнорировал.

— Так, направо в переулок, потом на Мелбери-роуд. Он петляет.

— Ты бы тоже на его месте петлял, — хохотнул Уотерс, вслед за Скруджем срываясь с места.

Для семидесятилетних они бежали слишком уж быстро. Прохожие, присутствовавшие при этом, нервно оборачивались на несущихся сломя голову дедов во фраках, но разглядеть их не успевали. Скрудж, следящий за направлением движения дирижёра, время от времени давал команды:

— Налево. Кенсингтон-Хай стрит. Левее. Надо перейти дорогу.

То, что светофор горел красным и маггловские автомобили сновали туда-сюда, ни Скруджа, ни Уотерса не смущало. К великому возмущению маггловских полицейских, наблюдавших эту картину, оба бросились через дорогу, не снижая скорости. Один из водителей, резко затормозив, тут же почувствовал, как в его машину влетела другая. Раздался гудок. И следом крик Уотерса:

— Вижу его! На остановке!

Скрудж не успел разглядеть на остановке дирижёра, поскольку в этот самый момент подъехал автобус, и Мадди Уотерс, схватив товарища за рукав, припустил в сторону остановки.

— Держи его! Щас уйдёт ведь, сука!

— Ты не мог бы… орать ещё громче… а то он ещё не успел понять, что за ним погоня, — на бегу выдёргивая рукав из лапы Уотерса, Скрудж всё же не удержался от язвительного комментария. — Стой!

Теперь пришла его очередь цепляться за чужую одежду. Посадив всех пассажиров, красный двухпалубный автобус, один из тех, что до сих пор считаются символом Лондона, закрыл двери и начал набирать скорость. Если бы рука Скруджа не схватила Уотерса за шиворот, тот бы, пожалуй, бросился на него грудью, пытаясь лично остановить двадцать шесть тысяч фунтов металла. Вместо этого, отдёрнутый назад, он лишь упал на проезжую часть. И тут же вскочил, как ужаленный:

— Где он? Он ушёл! Он сел в автобус!

— Надо узнать маршрут, перехва…

«…тим его на следующей остановке», — собирался договорить Скрудж. Но не договорил, потому что Уотерс что-то вытащил из кармана, и через секунду это что-то превратилось в метлу. На глазах у Скруджа (а также всех водителей, их пассажиров и толпы зевак, собравшейся на тротуаре) Уотерс оседлал метлу, поднялся в воздух и пустился в погоню за автобусом. Скруджу ничего не оставалось, кроме как последовать за ним, тоже достав из кармана что-то и превратив это что-то в метлу.

Машины на Кенсингтон-Хай тормозили на полном ходу, водители высовывались из окон, чтобы разглядеть двух мужчин во фраках, пролетающих над дорогой. Водитель кэба, засмотревшись на чудную картину, пропустил поворот и врезался в столб на полном ходу.

Через пару минут Скрудж, поравнявшись с Уотерсом, спрятал себя и товарища под чарами невидимости.

— Сам будешь старику объяснять, почему забыл маскировку, — крикнул он.

— Моргане в трусики твою маскировку, — рявкнул Уотерс в ответ, ускоряясь. — Зайдём с разных сторон, как в старые добрые. Проводим маэстро до остановки. Автобус под антиаппарационными, рыпнется — превратится в фарш.

Автобус тем временем заходил на крутой вираж, поворачивая влево, и на эти несколько секунд Скрудж, летевший справа, немного отстал; чтобы на полной скорости не воткнуться в здание на углу, ему пришлось подняться повыше и сделать лишнюю петлю. Мадди Уотерс же, летевший слева, оказался в чрезвычайно выгодном положении и чуть не врезался в открывшийся ему борт автобуса. Пролетая в нескольких сантиметрах от окна, он, невидимый для пассажиров, получил неплохой обзор салона.

— Он наверху. Подозрительно спокоен. Выходить как будто не собирается, — сообщил Уотерс Скруджу, когда они встретились над крышей.

— И не соберётся. Этот автобус не должен поворачивать, остановка была прямо по курсу.

— Вот же мразь! А ты ещё «перехва-а-тим»…

— Пассажиры что-то заметили?

— Чёрта с два.

— Сколько их?

— Не больше, чем в грёбанном оркестре.

Автобус снова повернул.

— Не собирается же он выехать из Лондона с толпой магглов? — крикнул Уотерс.

— Учитывая, что теперь ему светит за угон немагического транспортного средства, захват заложников, использование непростительного заклятия «Империус» в отношении двух или более лиц…

— Двух или более? Тут как бы не больше сотни. Слушай, я задолбался за ним гоняться, надо брать.

— У маггловского автобуса рано или поздно кончится топливо.

— У меня рано или поздно кончится терпение.

— У тебя оно и не начиналось.

Уотерс хотел что-то ответить, но в этот момент автобус съехал с дороги, и теперь даже без знания маршрута стало понятно, что что-то не так.

— Эй, куда он так припустил? Что в той стороне?

— Темза.

Автобус и правда набрал неслыханную скорость и мчался в сторону набережной, петляя между деревьями и сбивая мусорные баки, так что Мадди Уотерс и Скрудж снова летели не над крышей его, а позади.

— Теперь ещё и покушение на убийство, — пробормотал Скрудж.

— Диффиндо! — крикнул Мадди Уотерс.

И когда автобусу, по расчётам Скруджа, оставалась всего пара десятков метров до реки, крыша, ровнёхонько срезанная, пролетела у них над головами. Мерген, сражённый пущенным следом оглушающим, растянулся на полу. Автобус, оставшийся без управления, врезался в дерево.

* * *

— Вы в своём уме?

Мадди Уотерс и Скрудж, уже помолодевшие и снова ставшие собой — Аластором Грюмом и Руфусом Скримджером, — стояли, что называется, «на ковре» у начальства. Только фигурально, потому что никакого ковра в кабинете главы Аврората не было. Филип Олдман, занимавший эту должность уже тринадцать лет, излишества не любил. «Бесполезные пылесборники», — так он выражался и по поводу ковра, и по поводу картин на стенах, и по поводу вычурных пресс-папье, так любимых его предшественницей. Только в удобном кресле со спинкой и подлокотниками Олдман отказать себе не смог: его позвоночник, за сорок лет службы переживший немало ударов судьбы, на меньшее был не согласен.

Вопрос, который он задал, был адресован скорее Скримджеру, чем Грюму. Из этих двоих за соответствие всех действий Уставу отвечал именно Скримджер. Олдман не зря поставил их в пару: Грюм хорош в бою, но его пылкий нрав хоть кто-то должен уравновешивать. И следить за отчётностью, конечно.

— Согласно пункту 153-М Устава, мы имеем право прибегать к вынужденной порче маггловского имущества, если того требует ситуация, сэр.

— Имущества, Скримджер, имущества! Не психики, попрошу заметить. Сколько кварталов вы пролетели на мётлах за автобусом, не удосужившись позаботиться о маскировке? А?

— Полтора, сэр.

— И вы считаете, этого мало?

— Виноват, господин майор, — вступился Грюм. — Забыл.

Олдману резко захотелось произнести учительское «а голову ты дома не забыл?», но он сдержался. Чья бы вина ни была, признающий её заслуживал в его глазах уважения.

— Полтора квартала! — повторил он, взмахивая руками и по очереди глядя на Грюма и Скримджера, будто ища объяснений этому катастрофическому недоразумению в их лицах. — Вы понимаете, что это значит? Вы спровоцировали три аварии, вы парализовали движение, вас увидели десятки, сотни магглов!

— Но сэр, подобные случаи непреднамеренного нарушения Статута о секретности — закономерные издержки обеспечения безопасности Магического сообщества, — Олдман заметно побагровел, определённо испытывая аллергическую реакцию на любимые Скримджером канцеляризмы. — Группа стирателей памяти работает в том числе и…

— У них и без вас дел по горло, — отрезал он. — Не хватало ещё, чтобы свои создавали проблемы. Последствия июньского теракта в Ливерпуле ещё до конца не устранили, хотя прошло больше месяца.

Грюм и Скримджер переглянулись; Грюм усмехнулся.

— С одним заклинанием, сэр, немудрено.

Олдман вздохнул, стирая с лица непрошенную улыбку, и покачал головой.

— Нечего недооценивать чужую работу! Дело серьёзное. И лучше одним заклинанием владеть, но как следует, чем… — он махнул рукой и припомнил ещё один грех за провинившимся: — А сколько пострадавших!

— Ну, шеф, так никто ж не умер! — миролюбиво напомнил Грюм.

— И вы, кажется, этим гордитесь! — вопреки ожиданиям, ещё больше разъярился Олдман. — Подумаешь, двадцать человек получили травмы…

— Лёгкой и средней тяжести, — резко сказал Скримджер и после паузы, которую можно было бы счесть критической для всей его карьеры, добавил: — Сэр.

Олдман, не сводя глаз с подчинённого, продлил молчание ровно столько же, а потом заговорил тихо, отчего стало поистине жутко:

— Три аварии. Три. Вы рассматриваете это как порчу имущества? А я вам напомню, что внутри этого «имущества» живые люди находились. Что обошлось без жертв, это не ваша заслуга, а чудо. На каждом углу орёте о своём святом долге ловить преступников и даже не замечаете, что ваши методы… Преступны.

Скримджер опустил взгляд, только когда Грюм пихнул его под ребра, и все сделали вид, что ничего не заметили. Олдман ещё несколько секунд смотрел на двух проштрафившихся авроров, и неодобрение на его широком лице остывало, грозясь превратиться в гримасу разочарования.

— Неаккуратно сработано. Не-ак-ку-рат-но. Нельзя так в наше время, ясно вам? — сказал он ещё тише и будто печальнее.

Грюм резко вздохнул, Скримджер, казалось, вовсе перестал дышать, обратившись каменной статуей. Олдман, сделав вид, что уже никак не заинтересован в реакциях подчинённых, отвернулся, собираясь с мыслями, морщины на его лбу углубились.

— Я ещё подумаю, засчитывать вам это дело или нет. И нечего на меня так смотреть, сержант Скримджер, — едко добавил Олдман, хотя Скримджер до сих пор не шелохнулся, а сам Олдман так и стоял к аврорам спиной. — Использовали экспериментальное заклинание на напарнике во время задания. Молодцом себя считаете? — только теперь Олдман через плечо взглянул на Скримджера, чтобы отметить, как статуя из каменной стала чугунной. — Не отвечайте. Вы у нас знаете Устав наизусть, так подтвердите: могу я классифицировать ваши действия как неоправданный риск?

— Риск был оправдан. Сэр.

— Да вы что? А я вам скажу, что не более, чем срезание крыши у мчащегося на полном ходу автобуса, полного магглов. Занесёте с утра объяснительную вместе с протоколом допроса этого Мергена. А вы, сержант Грюм, без справки о допуске из лазарета чтобы мне на глаза не показывались. Из лазарета, а не из морга, а то знаю я, где вы лечитесь! Поняли меня?

— Да, сэр.

— Так точно, сэр.

— Свободны.

* * *

Филип Олдман отошёл от стола с чувством выполненного долга, но не без свербящей горечи. Из раза в раз приходилось признавать: вправлять мозги с завидной регулярностью требуется даже самым даровитым сотрудникам Аврората. Вот только там, где малые дети обижаются, взрослые, казалось бы, мужчины вполне могут оскорбиться. Особенно такие гордые, как Руфус Скримджер. И такие пылкие, как Аластор Грюм. Олдман по себе знал, как коробит от выговоров начальства, но всегда придерживался мнения, что лучше указать на проблему, чем пытаться её игнорировать или, ещё хуже, «делать акцент на положительном». Да главная беда в том, что эти двое проблем не видят, они видят только «придирки и несправедливость». В их представлении он им, верно, орден Мерлина должен был присудить за весь этот цирк!

— По тридцатнику уже лбам, а всё ещё воображают о себе невесть что, — сказал Олдман вслух. Стоя спиной к двери, он прекрасно знал, что его слова будут услышаны.

— Разве плохо, что люди знают себе цену? — поддержал разговор мягкий, бархатный голос Эдмунда Бёрка. Олдман раздражённо повёл плечами, так и не оборачиваясь на собеседника, который беззвучно, точно кот, уже пару минут как вошёл в кабинет главы Аврората.

— Этим людям знаю цену я, — жёстко сказал Олдман, налил себе зелья из зачарованной склянки и только после обернулся к Бёрку. Бёрк встретил его угрюмость мерцающим взглядом кошачьих глаз и тонкой улыбкой в аккуратно подстриженной седоватой бородке. — А они, — Олдман поднял палец, — заняты тем, что цену себе набивают. С твоей подачи, — палец указал на Бёрка.

Обвинение никак не поколебало прекраснодушное настроение Бёрка. Всё так же одаривая раздосадованного Олдмана улыбкой, он величаво опустился в кресло напротив стола главы Аврората, изящным жестом откинул полу неброской, но богатой мантии, прислонил к подлокотнику посеребрённую трость. Олдману в раздражении подумалось, что с Бёрка станется сейчас под стать маггловскому психоаналитику достать блокнот и любезно попросить: «Да-да, понимаю вас, продолжайте». Но Эдмунд Бёрк слишком хорошо знал Филипа Олдмана и то, что могло довести его до белого каления наверняка. Негромко, но веско он сказал:

— Руфус проявил себя достойно.

— О, и в чём же? Три квартала на ушах, авария с автобусом…

— Поверь, весь состав их проступка прекрасно слышал весь отдел, — с неизменной улыбкой, но твёрдо прервал Олдмана Бёрк. И Олдман прервался. Бёрк миролюбиво развёл руками. — Я имел в виду прежде всего то, как он сумел снять заклятие «Империус» со своего напарника.

— Подвергнув своего напарника риску, чтоб ему мозги напрочь отшибло, — огрызнулся Олдман. Потом сощурился. — Твоя работа?

На благостном лице Бёрка отразилось неприкрытое самодовольство, пусть он ограничился скромным:

— Я подкинул ему идею… Как видишь, не прошло и месяца, как он довёл её до ума, а своё мастерство — до совершенства.

Олдман недоверчиво покачал головой. Он знал, что под пресыщенной маской сибарита в Эдмунде Бёрке живёт неутомимый исследователь и экспериментатор, которого особенно тянет заглядывать за грань. Но может ли быть оправдан риск, когда любознательность затрагивает вопросы жизни и смерти?

— Непростительные заклятья тем и страшны, — тихо проговорил Олдман, — что неотразимы и необратимы. Думаешь, что за тысячелетия магической культуры не нашлось учёных, которые бы не пытались изобрести контрзаклятья? А ты со своим вскормышем, значит, гении, сможете совершить прорыв?

— Я знал, что ты в меня веришь, — беззвучно рассмеявшись, сказал Бёрк. Олдман не подхватил смеха, как не сподобился и на улыбку.

— Я уже выписал Грюму направление на ежедневное обследование в Мунго в течение недели. Если у него к утру башка нахрен отвалится, ты это запишешь себе в «побочные действия»?

— Кто-то заметил бы разницу? — теперь улыбка на лице Бёрка стала прорезью в маске, а в голос добавилась металлическая нотка. — Если бы Руфус вовремя не освободил Аластора от заклятья, представляешь, во сколько раз могло бы возрасти число жертв? Двое первоклассных авроров устраивают дуэль посреди битком набитого концертного зала. До чего бы это довело? Руфусу пришлось бы попросту убить товарища, чтобы избежать большего зла!

Олдман долго смотрел на Бёрка, но первый отвёл взгляд и сказал лишь сквозь зубы:

— А ты бы его и за это похвалил.

Едва ли Бёрк смутился, но Олдман не хотел проверять и лишь грузно опустился в своё кресло. Пододвинул к себе кубок с зельем, но пить не стал.

— Вскружил ты голову этому Скримджеру.

— У него выдающиеся способности, — коротко сказал Бёрк, не желая выводить этот вопрос на обсуждение.

— Грюм тоже способностями не обделён, — погорячился Олдман, — но если я буду ему об этом каждый раз говорить, он мне на радостях пол-Аврората разнесёт!

Бёрк спокойно выдержал вспышку Олдмана и примирительно склонил голову:

— У нас всегда различались педагогические методы.

— И закономерно различаются подопечные.

Бёрк зажмурился, будто пытаясь на слух определить, что для Олдмана в этой фразе: разочарование? Горечь? Облегчение? Гордость? На всякий случай Бёрк сказал то, что заставляло гордиться его самого:

— Руфус слишком умён для работы силовика.

— Ты подразумеваешь, что Аластор в свою очередь достаточно туп?

Олдман мало кого называл по имени, разве что в редких исключениях, и теперь это показало Бёрку, что старый друг задет за живое — даже если сам не хочет этого признавать. Что поделать: ему, Бёрку, достался действительно способный подопечный (точнее, он сам Скримджера присмотрел и выбрал, потому что привык получать достойный результат, что возможно лишь при хорошем старте), и он не видел причин скрывать свои успехи. Как и досаду, что Олдман явно Скримджера недолюбливал, и это нет-нет да проскальзывало в личном отношении, несмотря на благородное стремление Олдмана никогда никого не выделять и судить подчинённых исключительно по поступкам. Бёрк порой размышлял, чем Скримджер — исполнительный, чёткий, как трижды заведённые часы, хладнокровный, немногословный на людях до той степени, что создавалось впечатление, будто он изъясняется исключительно постулатами из Магического уголовного кодекса — мог так не угодить главе Аврората. Чрезмерная осторожность Скримджера казалась Бёрку лишь достоинством, он сам пестовал в своём подопечном осмотрительность и скрытность, что могло кому-то показаться непривлекательными чертами характера, но напряжение между Скримджером и Олдманом объяснялось иначе: Скримджер был слишком хорош на фоне своих сослуживцев. А учителя и начальники грешат порой не только тем, что срываются на отстающих, но и тем, что терпеть не могут слишком уж преуспевающих. Особенно если некоторые уроки такие вот отличники знают лучше самого учителя. Это ни в коей мере не камень в огород Олдмана: главой Аврората он был уже с десяток лет, а выслуга насчитывала без малого сорок. Опыт Олдмана никому бы и в голову не пришло ставить под сомнение… кроме слишком дотошного в правилах молодого Руфуса Скримджера. Это сводилось к ситуации «яйцо курицу учит» и, конечно, не могло не бесить даже такого достойного человека, как главу Аврората Филипа Олдмана. Бёрк наблюдал за всем этим из своего крохотного, но крайне элитного Отдела Артефакторов и посмеивался себе в бородку, по вечерам после очередной стычки Олдмана и Скримджера приглашая последнего на стаканчик огневиски и выжидательно буравя подопечного взглядом: когда же не выдержит и захочет выговориться? Но Скримджер выдерживал. А может быть, попросту находил недостойным жаловаться на главу Аврората его лучшему другу и боевому товарищу.

Что же до Аластора Грюма… Бёрк пожимал плечами. Сноровистый, могучий, как медведь, горячий на руку и отходчивый как от гнева, так и от приступа веселья, Грюм, по мнению Бёрка, представлял из себя типичного рубаку, которые ценны на своём месте, но легко заменяемы. Он-то может одной левой уложить троих, но на всякого Голиафа найдётся свой Давид. Таких, как он, губит недисциплинированность, любовь к выпивке и легкомыслие. То, чего напрочь был лишён Скримджер — не без гордости отмечал всякий раз Бёрк, когда видел непутёвых напарников вместе.

— Это твоё решение — продолжать постоянно ставить их в пару, — сказал Бёрк Олдману, умолчав, что, быть может, поэтому контраст так силён. — Каждый раз ты остаёшься недовольным, но это продолжается. У тебя есть успешные пары: одни Робардс и Мальсибер чего стоят! Но чего ты добиваешься в случае Руфуса и Аластора?

Олдман посмотрел на Бёрка исподлобья. Скрытый намёк и лёгкий укор были прочитаны, приняты к сведению и убраны в долгий ящик.

— Добиваюсь я того, чтобы они знали не свою цену, а своё место. И потом, — помолчав, Олдман добавил с усмешкой: — Грюм — единственный, кто может терпеть твоего Скримджера. С Грюма все его удушливые захваты — как с гуся вода. Другой на его месте давно бы Скримджера прибил… Я и за себя порой не ручаюсь, — как бы шутя, добавил он.

— Не все созданы для командной работы, — негромко заметил Бёрк; тон его мягкого голоса почти не изменился, но зелёные кошачьи глаза блеснули холодно, выдавая: это давний спор, в котором каждый остаётся при своём мнении, но не оставляет попыток переубедить соперника.

— Служба в Аврорате — это командная работа, — отрезал Олдман с тем же металлом, только в голосе. — Исключений не будет, особенно сейчас. Времена наступают тяжёлые.

— Дженкинс так безнадёжна? — помолчав, негромко сказал Бёрк, и по тону сложно было разобрать, вопрос ли это. Олдман лишь передёрнул плечами. Когда кровь быстрее бежала по венам от раздражения или возбуждения, на спине ныли старые раны.

Товарищи чуть слышно вздохнули, синхронно склонив головы будто бы к выпивке, но на самом деле — под гнётом неразрешимых дум. На дворе стоял 75-й год, и неспокойствие окутало Магическую Британию. Как улей жужжала политическая верхушка, и высшие эшелоны власти то и дело за последние годы сотрясали громкие скандалы, непредвиденные кадровые перестановки, порушившиеся репутации заслуженных чиновников, внезапные отставки, а затем — шептались — таинственные исчезновения. Но вот взвинченная, отравленная подозрительностью, наэлектризованная атмосфера опустилась и на рядовых волшебников. Борьба между прогрессистами и консерваторами, ожесточившимися до радикализма, шла на страницах газет — и в кулуарах между коллегами, и на кухнях вчерашних друзей. Уже семь лет прошло с времён громкой кампании за права сквибов, которая встретила бурное сопротивление чистокровной верхушки. Министр Юджина Дженкинс заняла волевую позицию, и кризис, казалось бы, был предолён: сквибы получили свои права на образование и участие в политической жизни страны, а беспорядки на улицах и погромы кончились, и, казалось, все вздохнули спокойно… Однако нынче по неявным признакам думающие люди (какими, безусловно, являлись Эдмунд Бёрк и Филип Олдман) могли сказать: всё только затихло до поры, и вот, время новой смуты пришло. И на сей раз компетентность Дженкинс как главы правительства вызывала всё больше сомнений.

Слишком чётко срывались как со страниц газет, так и с распущенных языков фразы: «Раньше было лучше», «Мы вырождаемся» или даже «Магглы опасны!». Настольной книгой «радикально» мыслящей молодёжи стал бестселлер Барретта Фэя «Когда магглы атакуют». Ультраправая магическая пресса неприкрыто штамповала заголовки вроде «Магглы подчинили природу электричеством и выживают волшебников с их законной территории: кто займёт место под солнцем?», или «Почему нельзя смешивать ген волшебства и кровь простецов: роковые последствия для вашей семьи», или «В десятом веке — инквизиция, в двадцатом — атомная бомба: что ждёт наших детей?». И беспорядки, выступления, митинги, которые ещё можно было понять и контролировать в конце 60-х, сейчас, в середине 70-х, сменились зловещими и непредсказуемыми ударами исподтишка: то череда взрывов газа в пригороде Ливерпуля, слишком уж похожих на действие заклятия «Бомбарда»; то групповое изнасилование маггловских школьниц, произошедшее на поляне непроходимого леса без малейших следов подъехавшей машины (или, раз уж на то пошло, приземлившегося вертолёта); то скоропостижная смерть магглорождённого председателя Визенгамота, как раз накануне важного совещания; то вскрывшийся шантаж главы Департамента транспорта, которая из-за этого полгода не докладывала Министру о создании нелегальных порталов, используемых неизвестными лицами в неизвестных целях…

Когда шесть лет назад Директором школы чародейства и волшебства Хогвартс стал Альбус Дамблдор и общественность, подозрительно прищурившись, пронаблюдала его на столь ответственном посту около года (и, разумеется, нашла, чем остаться недовольной), развернулась ожесточённая дискуссия вокруг сферы образования. Влиятельные голоса, в которых звучал перезвон спонсорских монет, стали говорить о том, что детям волшебников в школе предоставляют далеко не все возможности, на которые может расчитывать юный маг! Почему столько разделов магии оказывается под запретом? Почему учителя ограничивают потенциал своих учеников, не разрешая им постигать все пределы магии? Молодёжь стала жадной до знаний и требовала вседозволенности. Возымела популярность риторика, что-де школьная программа так проста и ограничена, потому что магглорождённые учащиеся попросту не способны проникнуть в глубины магии, а во главе образовательного процесса ставится равенство возможностей. Ходили слухи о неких собраниях, похожих на сектантские, которые очень привлекали молодёжь, где юных колдунов и ведьм «посвящали» в тайные знания… Что сопровождалось оргиями и ритуалами сомнительного характера.

Если брать каждый аспект в отдельности, могло бы показаться, что ничего из ряда вон выходящего в этом нет. Молодёжь вечно недовольна и требует большего, старики брюзжат, что «раньше трава была зеленее», отстранённость волшебников от жизни и быта магглов приводила к шоку и недоверию, когда приходилось сталкиваться с новейшими изобретениями маггловской науки, а волшебная преступность, увы, часто была направлена на разгул в маггловской среде просто потому, что убийство магглов поступает в маггловскую полицию, и Аврорату требуется немало времени, чтобы проверить дело на наличие волшебного компонента и взять его себе — такая отсрочка давала преступнику огромную фору. Так что же тревожило Филипа Олдмана и Эдмунда Бёрка августовской полночью 1975-го года?.. Что заставило их склонить головы над кубками бодрящего зелья, но не притронуться к холодному стеклу губами?..

Всё-таки, и под дорогой мантией Бёрка, и под отворотом мундира Олдмана хранился аврорский значок, и они оба достаточно хорошо выполняли свою работу последние тридцать лет, чтобы понимать, что к чему, чуточку лучше, чем экзальтированная молодёжь или пронырливые журналисты, болтливые политики или настороженные домохозяйки. Они были старые авроры и давно чуяли, куда ветер дует.

Олдман сказал:

— В такие времена надо точно знать, что рядом с тобой тот, на кого ты можешь положиться. Кому ты можешь доверять. А доверять мы можем только тому, с кем прошли огонь, воду и медные трубы. Верно я говорю, Эдмунд?

Бёрк вскинул голову и мягко улыбнулся Олдману.

— Конечно, Филип. Конечно.

Пару секунд, в которых не было и следа сентиментальности, только память о пролитой крови, боли и ранах, которые они друг у друга знали наизусть, Олдман и Бёрк молча глядели друг на друга, пока Бёрк не перекинул ногу на ногу и, достав мундштук, спросил с усмешкой:

— Так ты зачтёшь нашим львам это дело? Им, вроде, одно оставалось для подачи документов на экзамен? Давно пора.

Бёрк лукавил: он лучше всех знал, сколько шагов осталось его любимцу до получения высокого звания. Олдман это знал и никому спуску давать не желал.

— А не забыть ли им ещё на годок-два о повышении, а? На лейтенантов, понимаешь ли, экзамен сдавать собрались! Щас. Пока они уверены, что ради поимки преступника можно не глядя раскидать два маггловских квартала, я таких кандидатов знать не желаю.

С мягких губ Бёрка поплыл сиреневый дым. Он будто и не заметил явного упрёка в том, какие ценности он прививает своему подопечному.

— Ну-ну, и через какие медные трубы ты намерен пропустить этих шкодников?

— Через трубы рутины и добросовестной работы. Поменьше выпендрёжа и побольше чтоб землю жрали. Нам сегодня вечером прислали подтверждение про волшебный компонент в деле той старушки.

— А-а, убийство в библиотеке. Ну ты на голодный паёк хочешь их посадить, очевидно. Удивительно, что полиция простецов вообще этим занялась. Списали бы на сердечный приступ, и дело с концом.

— У покойной действительно были проблемы с сердцем, а во рту — таблетка, купирующая приступ. Вот только при вскрытии обнаружилась странность, которая не даёт точно установить, была ли причиной смерти именно проблема с сердцем.

Бёрк чуть выпрямился и прикусил мундштук. Олдман, напротив, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, сказав:

— Поскольку сердце отсутствует.

1) Зелёные гвоздики, чтобы эпатировать публику, вдевал в свою петлицу и просил о том же своих друзей Оскар Уайльд. У непосвящённых складывалось впечатление о существовании некоего заговора, тайного общества, — прим. авторов

Вернуться к тексту

2) Мадди Уотерс — американский блюзмен, который считается основоположником чикагской школы блюза, — прим. авторов

Вернуться к тексту

3) Скрудж — персонаж повести Чарльза Диккенса «Рождественская песнь в прозе», один из самых больших скупердяев в истории мировой литературы, — прим. авторов

Вернуться к тексту

в которой на сцене появляются пятеро новых лиц, не считая пожилой леди, увы, покойной.

— Бред какой-то.

— М-м? — Скримджер оторвался от изучаемого документа — полчаса назад, заглянув к Олдману с обещанными накануне объяснительной и протоколом допроса, он получил от главы Аврората папку с новым делом, которое теперь занимало весь его стол, — и обернулся на сидевшего рядом Грюма. Тот уже минуты три вертел в руках снимок с места преступления, но мысли его, кажется, были заняты другим.

— Да тот вчерашний псих. «Чтобы простецы услышали настоящую музыку» — ну разве не бред?

— Бетховен был волшебником, — пожал плечами Скримджер. — Сейчас этому снова придают значение. Политическое заявление, только и всего.

— Заявление? Перед бабками-магглами?

— Дело передано в Визенгамот, Аластор. Займись лучше другой бабкой-магглой.

Грюм, пробубнив что-то неразборчивое, вспомнил про снимок и прищурился, вглядываясь в детали. Ничего необычного не было. Фотография даже не двигалась, потому что сделали её магглы — как и прочие, с других ракурсов. На всех одна и та же женщина, лет семидесяти, лежащая на деревянном полу лицом вверх.

— Кисните, джентльмены?

Гавейн Робардс улыбался дружелюбно, но по его внимательным тёмным глазам было видно, что он исполнен презрения к этому очередному рабочему утру, привычной рутине, перекурам и пересудам, в которых он участвовал так, будто его умоляли о том на коленях, хотя на самом деле все втихую закатывали глаза, когда Робардс присоединялся к группке курящих, чтобы скучать напоказ. Всегда одетый с иголочки, что и шерстинки на его мантии не отыщешь, он был вторым человеком в Аврорате, который всегда был при галстуке — после Скримджера, который, поговаривали, в галстуке спал, — однако свой галстук Робардс повязывал не сказать иначе как по-королевски. «Это потому что он шпик», — фыркали недоброжелатели, намекая на то, что Робардс крайне редко бывал задействован в рядовых операциях, но, по всей видимости, работал под завязку, причём часто по ночам. На каком объекте и в каком качестве, установить не удавалось даже заядлым сплетникам, Гавейн же слухи никак не опровергал, но и ничем им не потворствовал, а только разжигал общее любопытство и неприязнь надменной миной своей «тощей аристократической рожи» (как выразился как-то аврор Сэвидж), дорогими часами и холёными руками. Существовала ещё одна, главная причина всеобщей зависти Гавейну, однако она заслуживает отдельного представления.

Грюм и Скримджер покосились на Робардса. За Гавейном водилась привычка завязывать разговор только ради того, чтобы вздохнуть о тяжкой судьбе «рабочего класса» и, стряхнув невидимую пылинку с рукава, отчалить по своим таинственным и несомненно более важным делам. Однако помимо насмешки от него можно было дождаться и поддержки. Гавейн, даром что прослыл снобом, вкладывался в хорошие отношения и никогда ни в чём товарищам не отказывал, хотя и мог поломаться картины ради. Сейчас он, небрежно смахнув волшебством с чьего-то стола какие-то бумаги и упаковку от вафель, вальяжно примостился на углу и отточенным движением оправил мантию. Все эти приготовления означали: он настроен на продолжительный разговор, что Грюма и Скримджера не удивляло — из всего отдела Робардс наиболее тесно общался с ними двумя, и то потому, что больше всего симпатизировал Скримджеру; это было взаимно. Грюм же никогда не обращал внимания на такие мелочи, что с ним общаются «за компанию». Отношение Грюма к окружающим маркировалось следующим образом: «бесит, падла» и «наш человек». Гавейн Робардс, очевидно, не бесил.

— Робардс, — поздоровались Грюм и Скримджер. Грюм протянул руку, Скримжер кивнул, не отрываясь от бумаг.

— Грюм, — Робардс пожал руку. — Скримджер, — Робардс кивнул. — Слышал, старик на вас всех, кхэм, собак спустил.

Робардс был человек занятой, поэтому не ходил вокруг да около, однако порой его замечания, высказанные с ленцой и прохладой, били под дых.

— Да всё путём, — отмахнулся Грюм. Скримджер дёрнул уголком рта, поскупившись и на слова. Робардс невозмутимо уточнил:

— Весь Аврорат слышал.

Тонкие ноздри Скримджера раздулись — единственное выражение эмоций, которое он себе порой позволял. Как «весь Аврорат» мог слышать разгром, который учинил им Олдман глубоким вечером по окончании рабочего дня, в кабинете, на который наложены чары заглушки, можно было объяснить только высшей магией, которая всегда работала безотказно, когда дело касалось сплетен. Грюм развел руками.

— Мы наследили.

Робардс сначала понимающе кивнул, глядя на кривую усмешку Грюма, но когда перевёл свой пресыщенный взгляд на Скримджера, то даже нахмурился в удивлении.

— Я привык, что это ты, Скримджер, за всеми дерьмо подчищаешь, но чтоб сам…

Скримджер перелистнул страницу в деле, всем видом показывая, как он занят, но всё же процедил сквозь зубы:

— Простецы под ногами путались.

Гавейн покосился на Грюма и слабо усмехнулся.

— Ну да, понимаю. Хуже голубей. Вот поставят так дежурить на какой-нибудь благотворительной ярмарке… — он презрительно подёрнул плечами. — Но, конечно, при большом скоплении людей необходимо работать чисто.

— Там маньяк швырялся «Империусом» направо и налево, — сказал Грюм, — даже мне прилетело. Но Руфус мне быстро мозги прочистил.

— Да Скримджер для этого создан, — Робрадс покосился на последнего, заметив, с какой гордостью взглянул на напарника Грюм, и только после пары секунд на бледном лице Гавейна отразилось изумление. — Стой, «Империус»? Ты снял «Империус»?..

Скримджер яростно перелистнул страницу.

— Мне вручают премию Парацельса. Аластор уже договорился об интервью с журналистами. Хочешь позаботиться о банкете?

Когда Скримджер злился, да так явно, окружающие предпочитали куда-нибудь деться, если только не обладали несокрушимостью скалы, как Аластор Грюм, или непробиваемостью чугуна, как Ричард Сэвидж, однако Гавейн Робардс обладал невозмутимостью валлийца.

— Я и так забочусь о банкете, — сказал Робардс, и его тонкое лицо осветилось удовольствием и осознанием важности момента. Он выдержал паузу, чтобы этим осознанием преисполнились окружающие (он прекрасно знал, что их тихую беседу изо всех сил подслушивают все, кто уже приступил к работе в столь ранний час). Дождавшись того, что даже Скримджер оторвал свои жёлтые глаза от драгоценных бумаг, Гавейн с явным чувством снисхождения к черни, которая удостоилась услышать новость из королевских покоев громко произнёс: — Анна получает сержанта.

По общему залу Аврората пронёсся гул голосов, один из которых, хриплый и надсадный, резко выделился поверх общего шума:

— Проставляться будет?

Робардс мимолётно взглянул на Грюма и Скримджера с выражением: «Ох уж эти плебеи», не обращая внимание на аврора в замызганной мантии, который косолапо, но крайне решительно пробирался к их скромной компании, сметая со столов все криво лежащие кипы пергамента.

— Мать моя женщина, — кричал аврор, — смогла, красоточка наша! А ты, Гав-Гав, не обольщайся, всё равно тебе не перепадёт!

Гавейн, несмотря на маску бесстрастности, которой прикрывал природную обидчивость, покраснел, но испепелить нахала на месте счёл лишним телодвижением, на которое грех растрачиваться. Желание испепелить аврора Сэвиджа в принципе посещало почти каждого сотрудника по десять раз на дню, однако каждый делал разумный вывод, что смысла в этом примерно столько же, как в попытке прогнать дементора “Люмосом”; даже начальство махнуло на Сэвиджа рукой. Бывают такие закоренелые бандиты в любом классе, которых даже самый строгий учитель не может привести в чувство ни кнутом, ни пряником; рано или поздно эти бандиты вырастают и по непостижимой благосклонности судьбы поступают не на исправительные работы, а на службу и, пренебрегая прямыми обязанностями, исполняют самозабвенно призвание от рождения: отравлять коллектив, саботировать рабочий процесс, раскачивать лодку, поскольку что бы там ни было прописано в официальных документах, а настоящая их должность — «полтергейст». Умное начальство от таких избавляется. Мудрое — держит и даже периодически награждает премией.

Сэвидж о превратностях судьбы не задумывался. Взлохматив свои тёмно-рыжие волосы и засовывая за небритую щёку пончик (который до этого будто собака пережевала, да подавилась), он добрался-таки до Грюма, Скримджера и Робардса и вежливо поздоровался с каждым из старших авроров:

— Привет, Гав-Гав. Здорово, Угрюм. Эй, Скримжур, бонжур-тужур, как жизнь? Опять пролетели с лейтенантами, ребятки?

Дело в том, что Сэвидж, уже десяток лет щеголяя в погонах капрала (звания, которое присуждается почти всем новичкам, сумевшим выжить год в Аврорате после Академии), вовсе не считал себя младшим по сравнению с более успешными по карьерной части Грюмом, Скримджером и Робардсом. По годам Сэвидж вообще был старше Робардса на три года, а Скримджера — на целый год, и считал это вполне серьёзной заслугой. Думается, Ричард Сэвидж вообще не мыслил категориями старшинства (хотя вся дедовщина, которая существовала в Аврорате, была на его совести), поскольку был колдуном самодостаточным. Если Робардсу нужны были надменная мина и золотая цепочка, Скримджеру — перевыполненный план и идеально завязанный галстук, а Грюму — добрая шутка и намеченная свиданка с хорошенькой ведьмочкой, то Сэвиджу, чтобы чувствовать себя в своей тарелке, не требовалось ровным счётом ничего. Разве что пакет пончиков, неважно, какой свежести.

— Тебе-то мечтать о лейтенанте, Сэвидж, — разглядывая свои аккуратные ногти, протянул Робардс. — Если до Рождества не научишься читать, бьюсь об заклад, шеф официально назначит тебя уборщиком совиного помёта. У вас тут изрядно нагажено, джентльмены.

С этими словами он встал, что тактически вышло просчётом: сидя на столе он ещё мог надменно вскинуть голову и казаться выше Сэвиджа, однако стоя Гавейн, как все валлийцы телосложения невысокого и хрупкого, едва ли выглядел внушительно рядом с увальнем Сэвиджем. Тот это прекрасно чувствовал и смачно жевал пончик.

— Мне-то о лейтенанте? — удивился Сэвидж. — Зачем мне эта морока? Я сотрудник надёжный, человек простой, не карьерист, никого подсиживать ради должности не буду. Это вы, ребятки, носы задрали, а что толку, раз стоящая бабёнка всё равно на вас как на пустое место смотрит? Плюнула и пальчиком растёрла ваши погоны и луны, тьфу.

Значком в виде золотой луны украшались погоны лейтенантов. Сержанты носили серебряную четверть луны, капралы — бронзовый полумесяц, рядовые авроры, только поступившие на службу после Академии, простые чёрные погоны с алой буквой «А».

— Как же, Дик, — хохотнул Грюм, — вот на твои пончики «стоящая бабёнка» соблазнится!

Сэвидж демонстративно припрятал бумажный пакет под мантию.

— Тебе не предлагаю, и так, говорят, пробежался вчера Грюм по улице, автобус опрокинул.

С победной усмешкой Сэвидж отправил за щёку ещё один пончик. Однако насладиться триумфом вполне не смог: дверь кабинета главы Аврората распахнулась, все сотрудники повернули головы к мостику, на котором показался Филип Олдман и колдунья в алой парадной мантии.

В тот момент, когда она замерла перед главой Аврората, луч летнего солнца из зачарованного окна как по заказу осветил все достоинства её точёной фигуры, вспыхнул в белокурых волосах, отразился в бриллиантах томных глаз. Скримджер покосился на Робардса — по тому, как зарделось его лицо, стало очевидно, что к заказу спецэффектов он имел прямое отношение. Челюсть Сэвиджа отвисла; пончик, упав на затоптанный пол, мог утешить себя в минуту кончины тем, что погиб из-за женщины, и женщина эта была прекрасна. Парадная мантия плотно облегала все изгибы её тела, будто созданного для самых дорогих платьев парижской моды, застёгнутый на все пуговицы мундир лишь пуще тревожил воображение. Осанка колдуньи была безукоризнена, как у королевы, напрочь лишённая солдафонской деревянности. Она ничуть не смущалась своего невысокого роста; миниатюрность выгодно подчёркивала её хрупкость, однако крохотная усмешка в уголке пухлых губ, алых в тон к мантии, подтверждала, что женственность облика лишь уловка для дураков, которые, дерзнув подойти ближе и облизнуться, останутся без языков. Мрамор её кожи не помутился рябью тревожности, когда она оказалась под прицелом десятка горящих взглядов, и только на щеках пылал ровный румянец, говорящий о её молодости, здоровье и свежести. Перед начальником колдунья держалась без смущения или жеманства, просто и непринуждённо, как будто им предстоял душевный разговор, а не торжественная церемония присвоения нового звания. Сам Олдман, кажется, был несколько смущён — в конце концов, он, хоть и был начальником, оставался мужчиной, а близость этой женщины практически на любого мужчину оказывала гнетуще-сладостное воздействие, хотя Анну Мальсибер ни в коем случае нельзя было упрекнуть в непрофессионализме.

Олдману незачем было призывать сотрудников Аврората встать для торжественной церемонии — все и без того вытянулись как по струнке, стоило Анне появиться на мостике.

Церемония присвоения нового звания не занимала много времени (в Аврорате не прижились бы бездумные ритуалы), но впечатление производила. По чёткому регламенту, пока все сотрудники встали навытяжку, Анна опустилась на одно колено перед главой Аврората и чуть склонила голову. Филип Олдман, держась прямо, без фальшивой торжественности, но внушительно произнёс: «Капрал Мальсибер, за отличную службу и верность долгу вам присуждается звание сержанта Аврората. Ad opus!»⁽¹⁾

В этот момент все авроры приложили правые руки с обнажёнными палочками в кулаках к сердцу — так в Аврорате было принято отдавать честь.

Анна отвечала с дерзкой улыбкой: «Ad bestias!»⁽²⁾

После этого Олдман коснулся своей палочкой головы и правого плеча Анны, и погоны с бронзовыми полумесяцами вспыхнули серебром, рисунок на них изменился.

«Встаньте, сержант Мальсибер», — сказал Олдман, и Анна поднялась с колен.

Наблюдая за восторженными лицами коллег, обращёнными в сторону Анны Мальсибер, Гавейн выглядел так гордо, будто это он, а не она, получал новые погоны. Он даже честь отдавал с особой торжественностью, а вовсе не с присущей ему снисходительной ленцой, скрываемой только при Филипе Олдмане и леди Вайолет Мармайт (их с Анной уважаемом менторе), а когда Анна стала спускаться с мостика, подобная прибывшей на бал таинственной принцессе, поспешил занять место поближе, чтобы поздравить напарницу одним из первых. Грюм, Скримджер и Сэвидж на исчезновение коллеги не обратили никакого внимания: зачем смотреть на Робардса, когда можно не отрывать глаз от Анны? Даже главе Аврората без толку было отдавать команду «Вольно». Взглянув на сотрудников как на скопище безнадёжных болванов (коими они и являлись, пока над ними возвышалась фигура Анны), Олдман вернулся в свой кабинет. Анна заправила белокурый локон за ушко, чиркнув по лебединой шее тонким пальчиком, и только после будто заметила столпившихся вокруг мостика авроров, не все из которых успели вернуть свои челюсти в подобающее положение. Разве что сотрудницы Аврората наблюдали за мужчинами с презрительными усмешками: зрелище, как из раза в раз эти бравые парни превращаются в безмозглых обезьян, стоит только Анне Мальсибер появиться в дверях, вызывало уже не смех или зависть — жалость.

— Привет, мальчики, — Анна легко подмигнула сразу всем и никому, но каждый счёл, что знак внимания был обращён именно к нему, счастливцу. Пожалуй, кроме Скримджера. Скримджер всегда был настроен скептически касательно знаков внимания и признавал только знаки тревоги или маггловского дорожного движения. Анна, сойдя с мостика, точно могла бы спровоцировать аварию на оживлённом городском перекрёстке, однако досадный инцидент едва ли омрачил бы её лучезарное настроение. Так, она невозмутимо проплыла мимо столпившихся сослуживцев, которые одновременно и расступались перед ней, как морские волны перед Моисеем, и наступали друг другу на пятки в едином порыве прикоснуться к шлейфу если не мантии Анны, то хотя бы аромата её духов. К всеобщей зависти, остановилась Анна у дальнего стола, за который принципиально опустился Скримджер, стоило официальной части завершиться; то, что другие продолжали стоять истуканами, Скримджер считал глупостью, а вовсе не хорошими манерами. Впрочем, мнение большинства грубияном в сложившихся обстоятельствах определило его. Скримджер привычно отгородился от мнения большинства бумагами. Большинство ещё больше возмутило, что таким образом Скримджер отгородился и от солнечного взгляда Анны. Из всех собравшихся только сама Анна отнеслась к этому хладнокровно и обратила взгляд и улыбку к Гавейну, который всё это время важно ступал за ней следом, как вышколенный породистый пёс.

— Кажется, всё немного растянулось. Бедняга Филип напутал пару словечек, но это было по-своему очаровательно. Спасибо за поддержку, напарник.

Гавейн так и лучился от счастья, как будто он организовал всю церемонию, а глава Аврората был лишь рядовым исполнителем. Мягкий, томный, как переливы моря в лучах закатного солнца, голос Анны мог убедить кого угодно в чём угодно, и сейчас он убеждал окружающих, что они по случаю вознесены на Олимп.

— Всё прошло восхитительно, — гордо объявил Гавейн.

— Поздравляю, Анна, — вступил Грюм с широкой улыбкой и протянул Анне руку. Та пожала её с искренним добродушием.

— Спасибо, Аластор. Как это говорится?.. — она притворно закатила глаза, мельком покосившись на бледный лоб Скримджера, который нависал над бумагами. — «Для меня огромная честь, господа»...

— Это честь для нас, — воскликнул Гавейн, — что теперь в ряды сержантов Аврората вступила такая…

— Ты банален, — отпихнул его Сэвидж и оказался вплотную к Анне, что наверняка бы вогнало его в краску, если бы аврор Сэвидж умел краснеть. Умел бы хоть аврор Сэвидж чистить зубы и следить за свежестью белья… Однако улыбка Анны ничуть не померкла; с великодушием королевы она готова была снизойти и до такого недоразумения, как Ричард Сэвидж.

— А ты, Дикки, меня удивишь?

— Комплименты тут бесполезны, — заявил Сэвидж. — Наша принцесса Аврора — это серьёзная угроза всем вашим карьеристским задницам, тупицы. Через год она уже хватит лейтенанта, а там и до майора недалеко. А вы чтоб все землю жрали, по которой Анна вас, собак, выгуливает.

— Зачем же так грубо, Дикки? — притворно нахмурилась Анна. Ей, в отличие от прочих, даже льстило глупое прозвище, которое Сэвидж, очевидно, считал лучшим плодом своей убогой фантазии, и записывал себе в заслуги, что никто из чистокровных не понимал заложенного в нём двойного смысла; впрочем, признаваться, что в семнадцать лет тридцать раз пересмотрел с младшей сестрёнкой маггловский мультфильм и до сих пор помнил его наизусть, не спешил. ⁽³⁾

— Правда груба, — скорбно произнёс Сэвидж. — Поэтому ей предпочитают сладкую ложь и сладеньких хлыщей.

— Рядом с такой женщиной, Сэвидж, непостыдно быть верным псом, — ухмыльнулся Грюм, — вот только ты — крыса паршивая.

— Крысы — лучшие создания, не обижай крыс! — взбеленился Сэвидж.

— Мальчики, не ссорьтесь, — стоило Анне изобразить огорчение, как все замерли, как если бы налетели на стол с любимой маминой вазой и та закачалась угрожающе на самом краю. — Я всех вас люблю, а вы ругаетесь. У меня сегодня праздник…

— И мы приглашаем всех отметить, — с великодушной улыбкой возвестил Гавейн, так и не придумав, чем отплатить Сэвиджу за «сладенького хлыща». — Сегодня после работы в «Фонарике гриндилоу».

— Слишком растяжимое понятие для тех, кто живёт на работе, — хохотнул Грюм и указал на Скримджера. — Лучше назначьте точное время.

— Дело в том, что для общего удовольствия придётся чем-то пожертвовать, — пропела Анна, не спуская глаз со Скримджера. — Впрочем, я не заметила, чтобы сержант Скримджер горел желанием разделить наше торжество.

— Сержант Скримджер не горит, он подгорает, — вставил Сэвидж.

— Сержант Скримджер, мы вам мешаем? — прямо спросила Анна.

Сержант Скримджер не отвёл взгляда от папки с делом.

— Если у вас есть какая-то просьба или поручение, выскажите его прямо, — ровно сказал он.

— Есть приглашение, — Анна ступила ближе на шаг. — Вам лично, — и ещё ближе. — Сегодня после работы скромная дружеская посиделка с выпивкой за мой счёт.

— У меня работа.

— Я же сказала, «после работы», сержант.

Округлое бедро Анны упёрлось в стол Скримджера. Скримджер принял во внимание бедро, затем поднял на возмутительницу спокойствия совершенно бесстрастный взгляд и сказал:

— У нас не совпадают графики.

Он потянулся за листами пергамента, которые примяла Анна, высвободил их, разгладил и только потом добавил:

— Ввиду моего вынужденного отсутствия выражаю свои поздравления сейчас, сержант Мальсибер.

— Поздравления принимаются, сержант Скримджер, — в тон ему ответила Анна. — А что насчёт извинений?

— Пиши объяснительную, Скримджер! — воскликнул Гавейн и взял Анну под локоть. Видеть, как его напарница слишком много внимания уделяет человеку, который этого не ценит, было выше его сил. — Принимается только письменный вариант, заверенный печатью! Пойдём, Анна, леди Мармайт нас заждалась.

Опаздывать на аудиенцию к ментору не могла себе позволить даже Анна Мальсибер. Она повела плечиком, окинула всех чарующим взглядом из-под иссиня-чёрных ресниц и махнула ручкой:

— До встречи, мальчики.

Гавейн, гордо задрав голову, проводил Анну до дверей под завистливые взгляды. Кто-то, даже не потрудившись приглушить голос, припомнил, что за семь лет напарничества «всё равно ему не перепало». Однако это обстоятельство скорее роднило надменного Робардса с аврорской братией: не перепало никому. Анна Мальсибер была профессионалом, в некоторых аспектах ещё более принципиальным, чем Руфус Скримджер.

Когда за Анной закрылась дверь, по Аврорату пронёсся сдавленный вздох.

— Когда строишь из себя недотрогу, ты выглядишь идиотом, — сказал Скримджеру Грюм.

— Не большим, чем вы, — сказал Грюму Скримджер.

— Он не выглядит идиотом, — сказал Сэвидж. — Он и есть идиот.

— И долго вы собираетесь тут торчать, как идиоты?

От блаженного созерцания новоиспечённого сержанта Анны Мальсибер их отвлёк насмешливый женский голос, резкий и низковатый, так контрастирующий с нежной аурой Анны, что наваждение как рукой сняло. Со стороны морга к ним уверенной походкой приближалась молодая ведьма с бесцветными волосами, собранными в хвост, и грубыми чертами лица, придававшими её внешнему виду скорее мужскую привлекательность.

Это была Паула Гольцман, авроратский магсудмедэксперт, и обращалась она в основном к Скримджеру и Грюму. Скримджер при виде неё заметно помрачнел, что Гольцман, кажется, с удовольствием заметила.

— Бабку привезли, разделывать будем?

Магсудмедэкспертов в Аврорате было всего двое, оба они отличались специфическим (ещё более, чем у авроров) чувством юмора и непоколебимой уверенностью в том, что без правильно произведённого вскрытия вообще ничего нельзя установить, а ещё — некоторым презрением к бумажной волоките. «Лучше один раз понюхать, чем сто раз прочитать в отчёте», — такая у них была присказка-шутка. Помимо своей основной работы над трупами им приходилось время от времени колдовать и над живыми: судмед не целитель, на больничный не пошлёт. Хотя вполне может послать в задницу того, кто слишком громко орёт при вправлении сломанного носа или вывихнутой лодыжки, потому как судмеды любят тишину. Их законные пациенты, как правило, не орут.

— Так разве у вас не маггловское? — встрял Сэвидж, через плечо Скримджера заглядывая в папку с делом, а тем временем одной рукой доставая из пакета новый пончик. — Они небось эту бабку уже тридцать раз разделали и обратно сшили, бедняжку.

Паула, только что заметившая Сэвиджа, вдруг слишком уж разозлилась для невинной по меркам Дикого Дика ремарки про бабку.

— Так вот что это было! Если бы не пожизненное в Азкабане, Сэвидж, я бы тебя на месте прибила. Я в следующий раз твои крошки в отчёт добавлю, пусть старик почитает, как ты жрёшь свои пончики над трупом!

Грюм покатился со смеху. Сэвидж непонимающе развёл руками.

— Да я, это самое… Нас на того придурка из Лютного в обед вызвали, я что тебе теперь, голодный должен ходить?

Скримджер на секунду спрятал лицо за ладонью, вздохнул и захлопнул папку.

— Ну, что там с бабкой?

Бабка, уже и правда разделанная и заново сшитая, о чём говорил свежий шрам в форме буквы Y, проходящий через всю её грудь, уже лежала на столе, когда Скримджер и Грюм, следуя за Паулой Гольцман, вошли в морг. Скримджер слегка поморщился, то ли от яркого света магической лампы, висящей над столом, то ли от не самого свежего запаха, исходящего от бабки.

— Фу, как вы тут работаете? — не выдержал Грюм.

— Ты только что стоял рядом с Сэвиджем, и всё было нормально, а в морге обоняние включилось? — фыркнула Паула, деловито надевая перчатки. И крикнула куда-то в сторону неприметной серой двери:

— Готовы!

За серой дверью раздался шорох, и под лампу, как под софиты, вышел низенький лопоухий волшебник в очках с толстыми стёклами, из-за которых его взгляд казался удивлённым, — Дезидериус Макс, главный магсудмедэксперт Аврората, по понятным причинам предпочитающий, чтобы его называли по фамилии. Хотя седина уже тронула его виски, макушка магсудмедэксперта оставалась тёмно-русой, густой и кудрявой.

— Так-так-так, значит, сегодня со зрителями? — усмехнулся Макс, увидев стоящих возле входа Грюма и Скримджера. — Проходите, господа, не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома.

— Как-то рановато, — вполголоса пошутил Грюм.

Скримджер молча закатил глаза.

— Итак, что тут у нас… — продолжал Макс, вчитываясь в поданный ему Паулой пергамент. — Ага, миссис Мэри Кэббидж, маггла, год рождения 1907-ой, предполагаемая причина смерти…

Макс цокнул языком и погрозил пухлым пальцем, обращаясь, казалось, к трупу:

— Ну уж нет, голубушка, это не объяснение. Так мы дело оставить не можем.

Ещё раз погрозив трупу миссис Кэббидж, Макс надел перчатки, размял пальцы, как вратарь перед матчем, и с некоторым благоговением принял из рук Паулы скальпель, будто то был не скальпель, а ключ от сундука с сокровищами.

Медленно и аккуратно он разрезал сшитую магглами плоть мёртвой старушки, затем раздвинул рёбра и наклонился поближе, всматриваясь в пучину окровавленных внутренностей миссис Кэббидж. Сердца не было. Грюм удивлённо вдохнул, Макс довольно захихикал.

— В материалах дела указано, что сердце не было найдено, — сказал Скримджер.

Макс посмотрел на него с некоторой обидой.

— Это ещё ничего не доказывает, сержант Скримджер! И не говорите мне, пожалуйста, под руку, лучше смотрите внимательно. Важно не то, что сердце отсутствует. Важно, как оно отсутствует. Видите?

Скримджер наклонился к трупу чуть поближе, но, очевидно, ничего не увидел.

— Да магглы небось сами его потеряли, — хохотнул Грюм.

Паула прищурилась и деловито засучила рукава, прежде чем провести волшебной палочкой над раскрытой грудной клеткой:

— Странно. Сосуды не повреждены.

Макс вскинул брови, будто не веря своим ушам, затем повторил предыдущую махинацию, наклонившись так низко к вскрытой старушке, что чуть не запачкал очки её кровью, и, наконец выпрямившись, просиял.

— И ведь правда! Потрясающе. Потрясающе, — повторил он, с улыбкой гордого папаши — в его случае, ментора. — Браво, Гольцман!

Гольцман, которая должна была после слов Макса отвесить ему низкий поклон и расплакаться, выглядела чуть менее смущённой, чем Грюм и Скримджер (которые по сценарию Макса должны были забросать её цветами), хотя всё же позволила себе самодовольную усмешку. Макс тем временем продолжал представление, обращаясь к публике:

— Так почему они не повреждены, спросите вы? А потому, сдаётся мне, что предположение сержанта Грюма абсолютно не-вер-но-е, и слава, скажу я вам, Мерлину, что нам попались не самые безалаберные магглы!

— Так сердце изъято магическим путём? — уточнил Скримджер.

— Не просто магическим путём! Это филигранная работа. Ничего не повреждено. Сердца как будто и не было. Хотел бы я увидеть, что с ним стало сейчас. Сердце отдельно от организма! Удивительно, — восхищённо причитая, Макс отошёл от стола, чтобы что-то записать.

Скримджер нахмурился:

— Значит, изъятие сердца и было причиной смерти?

— Технически, его могли изъять как при жизни, так и после смерти. Хотя если учесть, что внезапное исчезновение самого главного в кровообращении органа повлекло бы соответствующую реакцию… — наклонившись над раскрытой грудной клеткой миссис Кэббидж, Паула аккуратно просунула руку, что-то ощупывая, затем провела над отсутствующим сердцем волшебной палочкой, прислушиваясь.

— Явных признаков, указывающих на прижизненное изъятие сердца, нет. Если в отчётах магглов, подбросивших нам эту бабку, никакой информации, я вам точно ничего не скажу: трупу шестьдесят пять часов. Что касается отсутствия магических отпечатков, тут сложно судить, учитывая что та же «Авада» ничего не оставляет, но лично я не помню у «Авады» таких побочных эффектов.

— Значит, посмертно…

— Что посмертно? — захлопнув блокнот с глухим хлопком, Макс вернулся к трупу и аврорам. — Ах, сердце? Не думаете же вы, что у живого человека можно так аккуратно изъять рабочее сердце? Тем более что это был бы удар по движущейся цели. «Петрификус тоталус» обычно видно, это не наш случай — обратите внимание на её пальцы, они слегка присогнуты, это их естественное расслабленное положение…

— Подождите, а что если можно?

Макс обернулся к Пауле, увеличенные толстыми стёклами очков глаза смотрели немного ошарашенно, то ли из-за смелого предположения коллеги, то ли оттого, что она так бесцеремонно прервала его представление. Убедившись, что и авроры внимательно её слушают, Паула продолжила:

— Предположение Скримджера навело меня на мысль. Заклинание вроде «Эванеско» может быть применено к составной части целого, так? — доказывая свою мысль, она направила палочку на Скримджера, демонстрируя упомянутое заклинание на его галстуке. Скримджер бросил на неё испепеляющий взгляд, но Паула, не обращая на него внимания, уже восстановила галстук на месте. — Если существует тёмное проклятие, работающее по этим же законам, вполне возможно было изъять и живое сердце.

— Слышал я тут краем уха, что вы исключили влияние тёмной магии, — напомнил Макс.

— Я сказала, что нет отпечатков. Это не значит, что их никогда не было. К тому же, в теории нельзя исключать существование особо сложных чар, чей след минимален или со временем выветривается, учитывая, что нам знакомо хотя бы одно такое заклинание.

Когда Паула Гольцман закончила говорить, Макс задумчиво прищурился, выждал несколько секунд театральной паузы и вновь поднял свой выразительный указательный палец.

— Вы правы, вы совершенно правы. Боюсь, это звучит как нечто времён Мерлина или Основателей, но, разумеется, вероятность, что чрезвычайно могущественный тёмный волшебник снизошёл до бедной бабушки-магглы, чтобы забрать её живое сердце, исключать нельзя.

Грюм хрюкнул, Скримджер нахмурился, Паула закатила глаза, держась впрочем довольно стойко для высмеянной Дезидериусом Максом. Макс же улыбнулся несколько виновато и закрыл блокнот.

— Мало ли этих маньяков-коллекционеров… Был у нас один такой лет пятнадцать назад, собирал копчики. Штук пять магглов к нам привозили бесхвостых, а у него эти копчики на каминной полке, говорят, стояли. Этот небось с сердцами, голубчик, возится. Но это уж вам выяснять, — он кивнул Скримджеру и давящемуся от смеха Грюму.

Гольцман проводила обоих за дверь и снова склонилась над бабкой.

— Эх, — вздохнул Макс, когда в морге их осталось двое, не считая пожилой леди, увы, покойной. — Тоже, что ли, коллекционированием заняться?

1) К делу! (лат.)

Вернуться к тексту

2) К зверям! (лат.)

Вернуться к тексту

3) имеется в виду мультфильм "Спящая красавица" студии Walt Disney 1958 года

Вернуться к тексту