Секрет Империи (гет)

Солнце, высокое и слепящее, торжественно застывшее посреди чистого, не омраченного ни единым облачком неба, расплавленным золотом льется сквозь высокие, стрельчатые окна императорского замка. Невесомой короной ложится на светлые волосы будущей императрицы Нильфгаарда, Цириллы Фионы Элен Рианнон. Только вот нога наследной княжны Цинтры, львенка от крови Рианнон, никогда не ступала на улицы Города Золотых Башен. Она, самозванка, примеряющая сейчас при помощи десятка модисток, портных и прислужниц свои свадебные одеяния, ложащиеся на плечи тяжестью военного доспеха, это знает. И император знает тоже.

Ей бы чувствовать себя польщенной: у них с императором, владыкой, одна мысль о котором приводит большинство людей в ужас, один секрет на двоих. Тайна, узнай которую недоброжелатель, и полетят головы: и ее, как говорят придворные, вполне миловидная и очаровательная, в первую очередь. Она, девчонка без имени, самый важный секрет империи. Секрет, который может стоить головы самому императору. А потому ей нужно быть чертовски убедительной. И она будет, чего бы это ей ни стоило. Потому что от этого зависит жизнь человека, который подарил ей все.

Ей всегда казалось, что свадьба — дело долгое. Даже у кметов дело начинается со смотрин и долгих переговоров сватов за бочонком эля: сколько лошадей, свиней и овец придет с невестой в мужнино хозяйство. Какой выкуп за невесту заплатит семья жениха. Если речь идет о браке не просто крестьян и земледельцев, а ремесленников или же торговцев, в дело вступают аккуратно причесанные господа с остро закрученными усами и цепким взглядом: достопочтенные представители нотариального дела. Составляются многостраничные договоры, в которых значение имеет каждая точка и запятая. В темных натопленных комнатах, закрытых — во избежание — на несколько замков, ведутся споры: хорошо, если только до хрипоты, а не до вспоротых глоток. Сватовство же в кругах высших, среди персон, несущих бремя рода и бремя власти, может длиться и вовсе годами. Обмен длинными письмами, выведенными недрогнувшей рукой придворного писчего, в которых — ни одного прямого слова, сплошь намеки и иносказания. Парадные портреты, доставленные ко двору: которые, конечно, не обещают, что суженый не окажется страшен и мерзок до рвотных позывов, но все же дают некоторую гарантию. Десятки и сотни свадебных договоров, описывающих каждую серебряную ложку и моток шелковых ниток, что отправится в сундуках невесты в новый дом, складываются в тяжеленные пыльные тома, обитые кожей и металлом: и сразу и не угадаешь, что в весе в итоге выиграет: само приданое или бумага, его описывающая.

В тот день тоже было солнечно. И в противовес суматохе последних дней — тихо. Так тихо, что сердце императора под тонкой тканью чёрного камзола, к которому она, дрожащая, одновременно напуганная и воодушевленная своей дерзостью, прижалась щекой, билось оглушительно громко. Они провели в камерном внутризамковом садике, где в миниатюрном прудике с фонтаном плавал одинокий карм, хранимый выбитыми в камне безмолвными пеликанами, едва ли больше получаса. За эти полчаса решилась судьба империи. За эти полчаса решилась ее собственная судьба — до этого мига не значащая и не стоящая ничего. Не было многолетнего обмена письмами, не было кулуарных игр, не было торгов. Не было даже портрета в золоченой раме, с помпой и свитой доставленного во дворец. Вместо портрета была она сама: бледная, напуганная, молчаливая до прикушенного до крови языка, призрачная в белом, без единого мазка цвета, невесомом платье, присевшая в неловком, забытом реверансе из прошлой жизни перед троном императора. И росчерком недрогнувшей руки самозванки решённая судьба целого королевства, ей не принадлежавшего: так Цинтра ушла под протекторат Нильфгаарда.

Император в последний раз провел ладонями по ее закрученным в блестящие локоны волосам, неосознанно тревожа мудреную прическу (и более — ее сердце), сжал мимолетно узкие девичьи плечи, укрытые свежей зеленью атласных рукавов-фонариков, и отступил в глубину сада, больше на нее не глядя. Ноги ее не держали, и она, без сомнения, так бы и рухнула на брусчатку петляющей парковой дорожки, если бы не графиня Лиддерталь, бесшумная (или это просто ее собственное сердце стучало в висках так громко?), словно тень, тотчас появившаяся рядом и подхватившая ее под руку. И прошептавшая ей на ухо так тихо, что она сама едва услышала: "Дышите, моя императрица".

С того дня прошла едва ли неделя. Город Золотых Башен превратился в одну большую, дышащую огнем и жаром, мастерскую. Где ж это видано, чтобы императорская свадьба готовилась за неделю? Но император Эмгыр вар Эмрейс строг и непреклонен, и слово его — закон нерушимый. Город Золотых Башен гремит, как огромная молотильня, в жерновах которой ломаются, мелются в золотую труху тонкие кости будущей императрицы.

Она его почти не видит. И даже когда ее, неловкую под тяжестью фактурных складок черной парчи и бархата, расшитых чистейшим золотом, в четыре руки приводят в императорские покои, его взгляд соскальзывает с ее лица, бледного и нетронутого краской косметики, на причудливые золочёные узоры ее церемониального свадебного платья. Усталость ломает ноги и гнет спину, но она продолжает держать голову высоко, как то ей и положено. Пускай он на нее не смотрит, пускай: это так привычно, что прошлое шершавым песьим языком лижет пятки: за слепящим богатством в десятки рук шьющегося платья не видно ее лица. У нее нет лица.

Ей приносят на подпись бумаги, которые ничего не решают: она знает, что император и его подручные, занятые в организации этой мистификации века, уже давно решили все вплоть до оттенка и количества цветов, которыми будет украшен Первый Храм. Но она признательна хотя бы за поддержание видимости, что ее слово имеет хоть какой-то вес. Она имеет вес.

Парадное платье, в котором она предстанет перед всем миром как будущая императрица, впервые покажет лицо, с каждой примеркой становится все тяжелее. Прибивает ее к земле, выворачивает суставы и выбивает воздух из легких. Но она знает — корона императрицы будет тяжелее. И потому единственное, что она себе позволяет, это небрежно сбросить корсет в подставленные руки служанки, вытянуться к потолку, разминая сведенные, затекшие мышцы, и с шумом втянуть воздух...

Чтобы тут же перестать дышать. Через распахнутые двери её покоев, не дожидаясь позволения войти, шагает император. И, кажется, почти спотыкается, когда встречается глазами с её: стоящей на возвышении для удобства примерки, облаченной выше пояса лишь в шелковый батист нижней рубашки, не скрывающей ничего. Вытянувшей бледные тонкие руки свечкой к потолку, а потому не уверенной, не выглядывает ли из распахнутого выреза обнаженная грудь — бесконечных служанок и портных, кружащих вокруг нее в последнюю неделю, она приучила себя не стесняться.

Будь в ней чуточку больше кокетства, будь в ней самую толику больше уверенности в себе, будь у нее знание, что она имеет значение как женщина, а не только как политическая функция, она бы непременно громко возмутилась, ринулась стрелой с возвышения, притворно пытаясь прикрыться, а на самом деле — лишь больше обнажая свои прелести. Но она знает, что она лишь государственный интерес, да и только.

А потому медленно опускает руки, одним движением перекидывая длинные пряди волос вперед, серебрящейся вуалью укрывая обнаженную грудь. Приседает не в реверансе, лишь в его обозначении, тряпичной куклой балансируя на возвышении.

Она не отрывает взгляда от лица императора, силясь уловить перемену эмоций, отголосок чувства на его лице. Но тщетно — его взгляд снова, как и всегда, соскальзывает с ее лица — и она позволяет отмершим наконец прислужницам укрыть ее плечи тяжелым халатом.

Она отворачивается, и голос императора кинжалом вонзается ей меж лопаток:

— Вот что бывает, когда не следуешь этикету и хочешь пригласить свою невесту отужинать самостоятельно. Но я здесь. Ваш ответ, леди?

И взгляд: он смотрит на нее. Смотрит, когда не видно ее лица. И она думает, что прекрасно его понимает: так не столь очевидна разница между подделкой и оригиналом. Так можно представить, что она та, кем и должна быть.

Отвечать императору, не оборачиваясь, как бы ни был велик соблазн, вопиющее нарушение всех придворных норм этикета и дерзость. Она прикрывает глаза на секунду и оборачивается через плечо, пуская на свои губы легкую, почти что кокетливую улыбку (она должна хотя бы постараться быть приятной его глазу):

— С удовольствием, мой император.

И тут же, отчего-то вспыхивает горящими щеками, поймав его мимолётный взгляд, и отворачивается. А внутри, за тонкими птичьими ребрами, жгутся раскаленные угли.

Механически, будто марионеточная кукла, хлопает отрывисто и звучно в ладоши, привлекая внимание своих модисток, фрейлин и служанок:

— Думаю, на сегодня с примерками можно закончить.

И ойкает громко, не сдерживаясь, совсем как девчонка, когда острая игла впивается ей в бедро. Тишина камнем падает посреди залы, девочка, помощница портнихи, возившаяся с ее юбками, белеет за секунду, становясь бледнее самой смерти.

И будущая императрица, у ног которой сейчас дрожит совсем юная вышивальщица, прекрасно ее понимает: внимательный взгляд императора жжёт всю ее кожу, словно пламя.

Император нарушает замершую, словно стеклянную тишину первым: чеканит шаг, вбивая подбитые металлом сапоги, в узорный пол. В четыре размашистых шага пересекает пространство залы и одаривает, иначе и не скажешь, виновницу инцидента легким подзатыльником.

— Смотри что делаешь, — его взгляд холоден. — Не гладью вышиваешь — будущую императрицу иглой тычешь.

В этом ударе нет силы: ее, отмерявшую в Брюгге сукно аршином и ловившую на дню за свою небрежность то ощутимые тычки в бок, то удары деревянной линейкой по пальцам, то подзатыльники, от которых порой в голове стоял звон, с десяток раз — не обманешь. Девчонка, все еще сидящая у ее ног, коленопреклонная, дрожит так явно, что это заметно глазу, но вряд ли от боли. Она скорее всего и вовсе не заметила этого не удара — жеста, рассчитанного на зрителей, — так была поглощена ужасом ожидания скорой расплаты. Этот суеверный ужас, будто император — мифическое чудовище, а не человек вовсе, мог бы показаться смешным и забавным. Мог бы, если бы она день за днем сама не наблюдала, как менялись малейшие движения людей, стоило императору появиться в поле их зрения, как тщательно, будто взвешивая драгоценные металлы, отмеряли слова, что должны быть сказаны в его присутствии. Она помнит неподдельный страх в глазах графини Лиддерталь, когда ее впервые показали императору, выдавая за Цириллу. Ее саму прежде всего остального учили — бояться. И уже после — повиноваться, быть учтивой и радовать императорский глаз.

Император подаёт ей руку, помогая спуститься с помоста, и она не может не задаваться вопросом: чудовище ли иль просто желает им казаться? Рука у императора сухая и теплая: обхватывает ее подрагивающую ладонь одновременно твердо и бережно. Его свободная рука невесомо оглаживает ее затылок, то ли в попытке успокоить, то ли приласкать, и мужские пальцы на мгновенье путаются в ее распущенных кудрях: ей хочется думать, что император питает слабость к ее волосам. Мысль же о том, что расплавленное серебро ее волос, в котором, будто солнечные зайчики, мелькают золотые прядки, роднит ее с подлинной княжной Цинтры более всего остального, она заталкивает как можно глубже. И не спешит отнимать руки.

— Вот ты уже и проливаешь кровь за свою страну, княжна, — император второй раз за день пытается сгладить неловкость шуткой. И если в прошлый раз она была слишком ошеломлена, смущена и растеряна, чтобы найти в себе силы на что-то кроме ответа на его прямой вопрос, то теперь позволяет тихому смешку упасть с дрогнувших в намеке на улыбку губ.

— Молюсь, чтобы и впредь моя кровь проливалась лишь от уколов швейной иголки, не шпаги. — Ее учили держать спину прямо, голову высоко, приседать в глубоком реверансе и не перечить владыке Нильфгаарда. В ее уста вкладывали цитаты из высокой поэзии и преданий на старшем наречии, но никто не говорил, что отвечать, когда император изволит пошутить. — Боюсь, что только им я и способна дать достойный отпор.

Она отводит взгляд первой, пряча смятение, которое вихрем поднимается в ее душе от близости императора, так явно отражающееся в ее прозрачных зеленых глазах, за веером острых ресниц. И тут же вздрагивает, ошеломленная следующим вопросом, вскидывает глаза на человека, продолжающего бережно держать ее руку в своих ладонях:

— Приказать ее выпороть? — он не меняется в лице и крепко, будто на привязи, держит ее взгляд. И ждет ответа.

Чудовище ли иль просто желает им казаться?

Она медлит с ответом, но медлить нельзя. Если бы она могла, то сказала бы, что за месяцы в подручных у суконщика, приютившего ее, военную сироту, исколола пальцы в кровь до несходящих синяков длинной ржавой иглой. Если бы она могла, то сказала бы, что молодая цинтрийская княжна разбивала колени чаще, чем ее бабка, Калантэ, успевала ее отчитывать. И чью бы личину она ни выбрала, этот укол тонкой, бисерной иглой — все равно что комариный укус. Она и правда не чувствует даже отголоска боли в месте, куда минуту назад впилась иголка. Но ощущает тонкую нить неровного пульса там, где ее пальцы касаются чужого запястья.

Разве у чудовищ так бьется сердце?

Если бы она могла, то сказала, что, получай она хотя бы по удару плети за каждый свой промах с момента, как предстала перед его сиятельством в тронном зале, то ее спина ко дню их свадьбы превратилась бы в одну огромную, сочащуюся сукровицей, незаживающую рану.

Она не может сказать ничего из этого, но сказать что-то нужно. Даже если император и сейчас изволит шутить, до извращенного завуалированно, его терпение не бесконечно. Она чувствует себя то ли фигурой на шахматной доске, то ли дублершей на премьере спектакля, которой в последний момент досталась главная роль. В любом случае сейчас — ее ход, и зрители — смотрят.

Ее взгляд на секунду виляет за спину императора: там, в отдалении от скопления портних и служек и суматохи предсвадебной примерки, стоит в окружении двух фрейлин будущей императрицы Стелла Конгрев. На ее лице ни тени испуга. Как и удивления. Графиня ловит ее взгляд и едва заметно кивает: не бойся, ласточка, хоть ступать по узкому мосту над пропастью с завязанными глазами и страшно. Но ты всегда можешь полететь.

— Это было бы слишком, — роняет она слова между ними, внимательно глядя императору в глаза. Все эти месяцы ее учили быть подданной, понимает она. Теперь же ей самой приходится постигать, каково быть императрицей. И шагать на ощупь в темноте. — И не стоит вашего внимания, я вполне способна управиться со своими портными.

Она отнимает руку из его ладони и оборачивается, ища глазами главную швею, дирижера всего этого хитроумного и сложного действа под названием — пошив свадебного платья для будущей императрицы. Подзывает ее взмахом руки.

— Ее, — кивок на замершую на коленях девчонку, — пока не допускать до работы на примерках. Но вышивка гладью у нее, право слово, удивительная. Надеюсь, она успеет закончить работу в срок.

Швея со своей помощницей, отбивая поклоны в пол, спиной пятится к выходу из залы. Остальные же, застыв на своих местах, будто парковые эльфийские статуи, продолжают следить цепким взглядом. За ней. За императором. Они ждут его реакции, ждут продолжения. И та, что совсем скоро наденет корону императрицы, понимает, что за последние дни ни минуты не была в тишине и одна.

— Примерка закончена, — повторяет она не тихо и не громко, но, кажется, все же перебарщивает с металлом в голосе.

Зала пустеет. И только император, неподвластный ее приказам, остается стоять за ее спиной.

Тяжелая юбка, посаженная на жесткий кринолин, дает о себе знать, когда будущая императрица решает позволить себе наконец опуститься в кресло: ноги дрожат от усталости. Она чувствует себя до ужасного глупо: решила поиграть в императрицу и выгнала всех слуг. Не звать же их теперь обратно?

Она тянется руками себе за спину, пытаясь наощупь расстегнуть замысловатые петли и крючки, удерживающие эту грандиозную конструкцию на ее поясе. Поворачивается спиной к зеркалу, глядя в отражение через плечо, но — тщетно.

Она сдается с обреченным вздохом и поднимает глаза на императора:

— Вы… мне поможете?

— Готовое платье будет еще тяжелее, — говорит император, оказываясь за ее спиной, — она знает. И они оба знают, что речь далеко не о платье.

Тонкие бледные пальцы горят ожогами там, где совсем недавно их касались губы императора — твердые, сухие и горячие. Простейшая формальность, показательный спектакль для придворных, который им предстоит, если судьба и дальше будет улыбаться будущей императрице, играть еще годы и годы. Та, что носит маску Цириллы, это знает, но жадно, будто она все еще в лагере для беженцев, где никогда не хватало еды и голод грыз ее изнутри, ловит каждый взгляд императора, каждое его слово — даже если те предназначены не ей. Его прикосновения и вовсе же редчайший деликатес, растекающийся сладостью на языке и по нутру. Глупая, глупая девчонка!

Руки императора, твердые и уверенные, распутывают шнуровку с такой сноровкой, что где-то внутри, за тонкими, совсем птичьими ребрами скребется недовольство. Зависть. Отчаяние. Ревность?

Жадность.

Что ему она, безымянная кукла с приклеенным лицом, когда во дворце, что ни день, то новая знатная красотка, что желает погреться в золотых лучах обжигающего солнца. Будущая императрица не берется судить, отчего те жаждут внимания его сиятельства. Почести? Возможности для продвижения вверх? Похоть? Азарт? Ведь играть с огнем, который может спалить дотла, так захватывающе. А, может, любовь?

Ей же выше взлетать уже некуда: всего через пару дней ее голову украсит выкованный из черненого золота венец императрицы. Но ей не нужна корона, понимает она, перекатывая на языке горечь осознания. Ей нужен он.

Нужен настолько, что она, сгорая от стыда и наглости, попросила сама: корону целой империи для бледной безродной девчонки с дикого, как принято говорить тут, на Юге, Севера. Он предлагал ей комфорт, почести, безопасность, тихую мирную жизнь богатой нильфгаардской дворянки, которая ни в чем не будет нуждаться. Но разве можно было выбрать все это, выбрать уйти от него, разве можно уйти от солнца, пусть единожды, но будучи приласканной им?

Она мотылек, летящий на яркое пламя в ночи. И это пламя ее сожжет.

Мужские руки, ни на мгновенье не сомневающиеся (император — сталь и монолит, а у стали нет сомнений), проводят по ее спине, надавливая на освобожденную от жесткого пояса, удерживавшего всю эту причудливую конструкцию из множества юбок, поясницу и заставляя податься вперед. Вдох застревает в горле, царапая изнутри, и она судорожно хватается рукой (дрожащей) за кованую оправу тяжелого напольного зеркала. Ноги подкашиваются.

Она прячет лицо, склоняя голову к плечу за серебрящимся водопадом распущенных волос, хоть и стоит к императору спиной. Но ее щеки горят алыми факелами в отражении зеркала.

Жар и тяжесть чужих сильных ладоней исчезает с ее поясницы, и вот уже император подает ей руку, помогая ей выбраться из сложной конструкции будущего свадебного наряда. Император учтив, император не позволяет себе лишнего, хотя кто бы мог ему запретить, если бы тот захотел: она бы не посмела. Но он — не хочет. Но просвечивающий батист нижней сорочки все равно что наряд из студеного ветра на ее коже: не скрывает ничего.

Император отходит от нее, предоставляя самой себе, и устраивается в одном из кресел. И не отрывает взгляда. Теперь он смотрит. И его взгляд на ее коже все равно что жаркое объятие.

На дрожащих ногах она подходит к свободному креслу, хватаясь за спасительный халат из расшитого серебром жаккарда, и укрывается им, словно броней. Она жаждет или боится? И то, и другое.

Забирается в кресло, вжимаясь напряженной спиной в обитую бархатом мягкость, словно это не стул, обтянутый тканью, а ее крепость. Бастион, который вот-вот падет (она это знает). Забирается вместе с ногами, в суматохе собственных чувств забывая о приличиях.

— Полагаю, ужин немного подождет, — произносит император, когда она наконец перестает копошиться в помпезном кресле и замирает, будто напуганный зверек, столкнувшийся с хищником.

Император снова изволит шутить, одаривая ее мягкой, едва заметной улыбкой, прячущейся в самых уголках губ. Почти незаметной, предназначенной ей одной. И поэтому она способна ее увидеть.

Она видит многое: привыкла украдкой следить за каждым его движением, поворотом головы, резкими морщинками, собирающимися, словно солнечные лучи, у уголков глаз и перечеркивающими гладкий лоб, когда император недоволен или же охвачен мрачными мыслями. Ловить губами каждое его слово и глотать, прокатывая по горлу студеной влагой.

Она видит многое, и сейчас от ее глаз не скрывается, как медленно расслабляются его плечи, обтянутые черным камзолом, как жесткость стирается с линии губ, как напряженность покидает весь его облик. Император — сталь. Но сталь плавится.

— Ужин, если вы не будете возражать, можно попросить подать и в мои покои, — говорить с ним, особенно наедине, все еще сложно. Быть Цириллой, когда на них смотрит весь свет нильфгаардской аристократии, проще. Но с ним — сложно. Потому что он, он-то знает. И сам, возможно, даже больший обманщик, чем она. И если быть честной, ей хочется быть с ним самой собой. Но она уже не помнит толком, кто она: Нильфгаард вычистил ее до золотого блеска, содрав с кожей ошметки прошлой жизни. Жгучей кислотой вытравил даже ее собственное имя. Но Эмгыру вар Эмрейсу не нужна безымянная низкородная дворянка, ему и всему Нильфгаарду нужна Цирилла из Цинтры. И та, что зовется чужим именем, продолжает менять маски.

— Прекрасный способ освежить придворную жизнь каким-нибудь слушком. Сколько мы даем пылким молодоженам на нежности, прежде чем впустить всех обратно? — говорит он тише, только ей, будто они два заговорщика в этом огромном дворце. И добавляет куда громче, нарочито в сторону двери: — Авось они отстоят себе все ноги и перестанут подслушивать под дверью!

Упоминание из уст императора о том, что именно подумали придворные, когда она самолично выставила тех за дверь, жаром смущения разливается по выглядывающей из-за ворота халата шее. Но вместе со смущением в ней разгорается что-то похожее на азарт: шаловливый неусидчивый львенок из Цинтры просыпается в ее тонком птичьем теле.

— Но с этим, определенно, придется повременить. Иначе, — непрошенный смешок рвется с ее губ, — слухи пойдут уже другие. Отнюдь не льстящие императорской натуре. Или же, — она вдыхает поглубже, — мне.

Она резким движением руки сдергивает с примостившегося рядом с креслом столика расшитую скатерть, роняя на пол тарелку с фруктами и стопку книг. И тут же прижимает к губам палец: тшш! Она не знает, откуда в ней взялось это лукавство. Смотрит императору прямо в глаза, не отрывая взгляда, держит на привязи, как держал ее он сам (или же ей хочется так думать).

Придворная жизнь полна не только интриг. Похоть и вожделение кружат головы наравне с жаждой власти: идут с ней рука об руку. И нильфгаардцы, при свете дня застегнутые на все пуговицы тугих придворных черных камзолов, за закрытыми дверьми позволяют себе того, чего не позволяла себе знать на Севере. Или же она была тогда слишком мала, чтобы замечать? Сейчас же, проходя по широким коридорам императорского дворца, она уже не удивляется, заслышав отголоски гортанных стонов — мужских и женских. Только покрывается жалящим щеки румянцем смущения.

Она вспоминает эти стоны. И статных дворянок, раскрасневшихся, будто крестьянки после дня работы в поле под палящим солнцем, и все еще подрагивающими от недавно пережитого оргазма пальцами поправляющих помятые наряды. Она лучшая актриса, которую видел Нильфгаард. Солирующая лицедейка императорского двора. И что ей роль пожелавшей разнообразить скучную супружескую жизнь безымянной аристократки?

Пальцы до побелевших костяшек сжимают подлокотники. Она выпрямляется в кресле, не отрывая взгляда от императора. Начинает дышать часто, как если бы воздуха ей не хватало. Запрокидывает голову, рассыпая по плечам серебро волос, и все же роняет веки. Образ императора, смотрящего прямо на нее, жжет сетчатку глаз.

Она стонет в голос: так, чтобы за дверью услышали наверняка. И поверили безоговорочно. Она и сама себе почти что верит.

Стоны, распутной девки или же прельстившейся сытой обыденностью аристократки (все одно, когда одежды сняты, а между широко расставленных женских ног собирается горячая влажность), вибрируют у нее в груди. Ее колени сведены, пальцы вместо тела любовника сжимают подлокотники кресла, а тот, кому отведена роль, собственно любовника, отделен от нее несколькими метрами пустоты. Смотрит ли он на нее? Фальшивая княжна не видит этого: ее веки, прибитые тяжестью собственной дерзости, опущены вниз. Если она будет смотреть на него, то подавится собственным стоном. Если она будет смотреть на него, то сгорит на месте со стыда. Вместе с креслом, этими покоями и всем императорским дворцом.

Смотрит ли он на нее? Должен. Ее кожа всегда горит от его взгляда: оценивающего, задумчивого и (ей бы этого хотелось!) порой действительно заинтересованного. Но сейчас ее кожа горит сама по себе.

— Репутация императора в твоих руках, мотылек. — Она давится стоном: мужская рука, уверенная и твердая, ложится ей на шею. Так, словно там ей и место. Мягко и аккуратно, но между тем в этом прикосновении будущая императрица четко чувствует не вопрос, испрашивающий разрешения, а право, абсолютное и неотъемлемое. У нее и в мыслях не было попытаться его оспорить, но собственная уверенность в том, что правом этим и не подумают воспользоваться, сыграла с ней злую шутку: что делать, прояви император логичный для законного супруга интерес, она представляла плохо.

Конечно, Великое Солнце (даже богохульно восклицать, выражая бьющие через край эмоции, она выучилась согласно торжествующей в Империи религии), она знала, что происходит между супругами в спальне. А также в рабочих кабинетах, каморках для слуг, запряженных лошадьми каретах, и даже за тяжелыми портьерами во время балов и за густой порослью декоративных кустарников в отдаленных частях дворцового сада. И не только между супругами. И необязательно, чтобы между мужчиной и женщиной. Конечно, она знала. Более того, графиня Лиддерталь лично позаботилась о том, чтобы привезенная с дикого Севера княжна была осведомлена обо всех возможных нюансах (такое деликатное определение та дала тому, что крылось в тяжелой стопке книг, принесенных в отведенные северной гостье Империи покои). Разглядывая нюансы, вырисованные с поистине извращенной детальностью, лже-Цирилла задавалась вопросом: и кто тут еще дикий?! И сгорала от стыда, заливающего краснотой шею и щеки, отчаянно завидуя безупречной выдержке своей наставницы, взгляд которой скользил по эротическим иллюстрациям со скучающим безразличием.

Интересно, император знает о том, какие книги можно найти в дворцовой библиотеке? Его пальцы ведут с легким нажимом по ее шее, слова щекочут затылок. Нервозность срывается с ее губ шелестящим смешком.

Дело не в том, что она могла бы ему отказать. И не в том, что хотела бы. Когда желаешь чего-то так отчаянно, что это похоже на безумие, перестаешь верить в то, что мечта когда-нибудь станет явью.

Когда она была еще совсем юной, кажется, это было в другой жизни (это и было — в другой жизни), и носила имя, данное родителями (она его не помнит), то исподтишка завидовала маленькой цинтрийской княжне, за которой следовала шаг в шаг. Она смотрела на ее разбитые коленки, на испачканные в играх с детьми слуг пальцы, на порванные в игре в догонялки платья (свои собственные она, компаньонка Цириллы, носила с величайшей осторожностью и собственноручно латала любые прорехи, зная, чего они стоили ее почти разорившейся семье, как зная и то, что новых ей никто не купит). Она смотрела на маленького цинтрийского львенка и, пугаясь дерзости своих собственных мыслей, думала, что была бы лучшей княжной.

Когда голод скручивал желудок в тугой узел в лагере для беженцев, а промозглость холодной ночи липкими пальцами пробиралась под грубую холщевину, служащую ей одеялом, она мечтала о теплой и сухой постели.

Когда пальцы теряли чувствительность от постоянных уколов толстой ржавой иглы и вместо красноты выступившей крови наливались синевой, а пыль мастерской покрывала ее тело второй кожей, она мечтала о горячей ванне с маслами и чудодейственном креме для рук.

Когда она смотрела на императора издалека, то желала быть ближе.

Стала ли она лучшей княжной? Она станет императрицей.

Она отдает указания тем, кто держит иголку. И платьев у нее теперь столько, что она боится их считать.

Та, что стала Цириллой, ловит мечту в свои руки. И та жжется огнем.

Прикосновение императора исчезает с ее кожи, как и его дыхание, но спустя мгновение его рука ложится на ее рот, запечатывая ее собственное дыхание: воздух замирает в легких, она сама вся замирает. Не в испуге — в удивлении пополам с нерешительностью.

Когда она разыгрывала этот спектакль, то не думала, что император подхватит ее игру. И, похоже, воспримет эту игру всерьез. Но тот подыграл ей, когда она объяснялась с ним, стоя посреди зеленого коридора ухоженного сада. Продолжает подыгрывать и сейчас.

Напряженную тишину, оттеняемую лишь гулким шепотом придворных, притаившихся под дверью, разрывает резкий стук. О, великое солнце, он сделал что?! Она то ли вскрикивает, то ли смеется от неожиданности: звук тонет в прижатой к ее губам ладони. И смотрит во все глаза на отлетевшую от двери собственную изящную туфельку.

— Невыносимые люди, — все тем же тихим голосом замечает император и отнимает руку, проходясь напоследок пальцами по ее губам. Она на выдохе мажет по ним влажностью и горячим дыханием распахнутого рта: неосознанно и случайно.

— Невыносимые, — повторяет эхом за фразой императора, потому что на собственные слова пока не способна.

— Всегда находится кто-то слишком дерзкий, даже когда даешь им понять, что компания здесь будет лишней. — Император не спешит отстраниться, продолжая прикасаться к ней: как будто действительно этого желает.

Она действует почти рефлекторно. Вскидывает руку с подлокотника и кладет поверх императорской ладони, лежащей на ее ключице: будто бы прикосновение к нему придаст ей смелости, в которой она так нуждается.

— Ох, император! — восклицает она с нотками кокетства, которые она так часто слышала при дворе. Это кокетство ей чуждо, и ей хочется скривить губы в досаде от звучащей в ее голосе фальши. Но для тех, кто стоит за дверью, этого будет достаточно.

Поймать взгляд того, кто стоит за твоей спиной, довольно сложно, но лже-Цирилла чуть поворачивает голову, обозначая, что сейчас она не играет на публику, а говорит с императором:

— Мне… продолжать? — робко интересуется она. — Я, если честно, действительно ужасно голодная, — это даже не попытка пойти на попятную (ведь даже руки императора лежат на ее коже целомудренно ровно на границе ворота халата): она и правда не помнит, когда ела что-то в последний раз в суматохе свадебных приготовлений.

— Ты княжна. Будущая императрица. Твои желания должны быть исполнены.

Ей кажется, император не воспринимает ее всерьез. Она бы сама — не воспринимала. Он подыгрывает ей в начатой ею же шалости. И эта шалость на самом деле не что иное, как попытка придать себе вес и значимость при дворе — по крайней мере в глазах местной аристократии. И император, конечно же, понимает ее в этом. Это для него она несмышленное дитя, и вряд ли он когда-либо посмотрит на нее иначе (в конце концов он не тот, кто позволит себе забыться в самообмане, с самого начала доподлинно зная, что перед ним стекляшка, а не бриллиант). Но империя должна верить в свою будущую правительницу, должна трепетать, лежать прирученным зверем подле ее ног в изящных туфельках. И он ее туда положит, заставит склониться в почтении все гордое государство, — понимает та, кто еще почти что вчера была никем. Даже если для этого придется использовать кнут. Пока же они потчуют придворное любопытство пряником.

Секунду назад ее шеи касался лишь воздух и вот: прикосновение сухих горячих губ. Губы размыкаются, выпуская влажный язык. Княжна забыла как дышать, княжна дрожит. Император крепко, но бережно держит ее за плечи, оставляя на шее долгий горячий поцелуй. Не играйте, дети, со спичками, — говорят нам с детства. Пламя жется, будущая императрица, и это — твой первый ожог. Вступая босиком на дорогу из тлеющих углей — поздно поворачивать назад.

Угли тлеют под бледными ногами, угли, по которым она собирается идти до конца жизни (пока не сгорит). Тлеет в груди слабый огонек надежды: когда-нибудь она станет чем-то большим, нежели пустой блестящий симулякр. Когда-нибудь она станет кем-то.

Но мгновение исчезает.

— Вот так надежнее.

Как исчезают губы будущего супруга с ее кожи, и он, прежде чем стать от нее вновь непреодолимо далеким, треплет ее небрежно по волосам. Как придворную собачку за ушами. Но быть хвостатой любимицей самого влиятельного правителя мира, лежать подле его ног на атласной подушечке с вышитыми гербовыми вензелями — это ведь уже что-то? Когда-то она даже мечтать не могла о таком. А кто-то не может и до сих пор.

Она всё еще дышит тяжело, хотя больше не чувствует на своей коже ни его рук, ни его губ.

— Позовешь своих дам и служанок, как будешь готова, — голос императора доносится до нее, будто сквозь толщу воды — темной и холодной. Она едва может различить звуки и собрать их в слова.

То же, как под весом его тела прогибается кровать, она слышит слишком отчетливо (ее кровать; еще совсем недавно комната, которую она занимала в доме суконщика, была еще меньше по размеру этого предмета мебели, и все равно тогда это казалось невероятной роскошью — после лагеря беженцев, где ни у кого не было своего угла). Ее дыхание до сих пор сбито: княжне кажется, что изнутри о ее ребра бьется пойманная в клетку птица. В попытках найти путь на свободу.

Она поднимается с кресла, собираясь позвать слуг, чтобы те организовали трапезу в ее покоях, но замирает на полушаге. Оборачивается, глядя на императора, в обманчивой расслабленности растянувшегося на ее постели. Он не снял обуви, и даже его одежды в полном порядке: застегнутые до самого горла пуговицы императорского кафтана насмешливо поблескивают из тени, отбрасываемой балдахином. Так не пойдет! Если они собрались играть, нужно играть до конца. Играть так, чтобы им верили.

Она срывается с места, пока смелость, собираемая по крупицам так старательно и так долго, не испарилась в ничто под жаром пламени, навстречу которому она идет. Полы халата распахиваются, открывая миру и чужому взору худые бледные ноги, белеющие сквозь полупрозрачный батист нижней сорочки, но она не замечает этого.

Фальшивая княжна и фальшивая невеста опускается на кровать подле императора, подгибая под себя одну ногу. Склоняется ближе к нему: длинные волосы соскальзывают с плеч и серебристой ширмой закрывают их от остального мира.

— Вы позволите? — спрашивает она и, не дожидаясь ответа, прикасается к его волосам. Запускает в темные кудри бледные пальцы, приводя императорскую прическу в беспорядок.

За прикосновение к благородным господам без выраженного на то согласие с их стороны можно и пару ударов плетью получить. А уж если перед тобой император — и вовсе остаться без руки.

Но ей руки все еще никто не отрубил (возможно — стоило бы). Она расстегивает пуговицы императорского кафтана (и поражается тому, что пальцы не путаются и почти не дрожат, будто она и не испуганная девчонка, пугающаяся собственной дерзости, а прожженная серцеедка). Когда с кафтаном покончено, расстегивает и рубашку — лишь пару верхних пуговиц. На третьей пальцы всё же её предают и перестают слушаться, и княжна обессиленно замирает.

— Вот теперь, — выдыхает она, возвращая императору его же слова, — надежнее.

Ее рука все еще лежит на его плече, а кончики пальцев касаются обнаженной кожи.