Подумаешь, крест (джен)

— Ох, Валентина... Что же ты наделала! Черт тебя дернул сотворить такое... Молодая, красивая... Жить бы да жить.

Бабушка тяжело вздохнула и перекрестилась, вытирая платком покрасневшие от слез глаза. С покрытой эмалью фотографии, висевшей на скромном мраморном памятнике, который мы отыскали среди зарослей шиповника на старом городском кладбище, на нас смотрела тетя Валя — старшая дочь бабушкиной родной сестры. Симпатичная, черноглазая, с темными кудрявыми волосами. На фото тетя Валя беззаботно и весело смеялась, как живая, и мне не верилось, что она умерла больше тридцати лет назад. Ей было всего двадцать три года, как мне сейчас.

— Что с ней случилось? — спросила я, неотрывно глядя в черные озорные глаза.

Говорят, у мертвецов глаза на снимках пустые, потухшие, подернутые пеленой, но в глазах тети Вали будто продолжал гореть прежний огонь, и от этого становилось не по себе.

— А ты разве не знаешь? — удивилась бабушка. — Мама не рассказывала?

— Слышала краем уха, но подробностей не знаю. У нее вроде рак был?

— Рак, будь он неладен. — Бабушка снова перекрестилась, словно защищая себя от страшной болезни. — А началось все со спора того проклятого. Кто ее только за язык тянул. И как вообще в голову такая дурь могла прийти. Молодежь... Никого не боится. Ни бога, ни черта. Эх, сейчас расскажу...

Вечер близился к полуночи, но расходиться никто не спешил. Миша, Сережа и Катя были бодры и полны сил, и Валя радовалась, глядя на их улыбающиеся лица. Когда они еще смогут так весело посидеть? Вечно у всех то работа, то учеба, то еще какая-нибудь ерунда. А за бутылочкой вишневой настойки так хорошо и приятно сидится.

— Разливай, Серега! — сквозь смех сказала Валя, едва отдышавшись после быстрого танца. Под "Потолок ледяной" Хиля каждый раз семь потов сходит. — Может, в карты сыграем, ребят? В подкидного дурака. Хотите?

Ребята согласились. Танцы сменились подкидным дураком, подкидной дурак — игрой на гитаре. Через какое-то время решили выпить еще по одной, и Катя ни с того ни с сего вспомнила, как однажды ночью в старом дедушкином доме ее душил домовой.

— Схватил вот так, — Катя сжала руками собственное горло, — навалился на грудь и давай душить. Я думала, концы отдам, чуть не описалась от страха. А лапы у него холодные, мохнатые. И дышит в ухо: фух-фу-у-ух, как будто ветром обдувает.

Глаза у Вали загорелись от любопытства.

— А ты его спросила: к худу или к добру? Говорят, спрашивать надо. Это же домовой, он наверняка тебя о чем-то предупредить хотел.

— Да какое там худо, какое добро! Я даже не вспомнила об этом. Сразу деда начала звать. Как завизжала на весь дом — домовой тут же исчез, будто и не было.

— Девчонки, — покачал головой Миша, — ну и разговорчики у вас. Давайте о чем-нибудь веселом. А то нашли тему — домовые, лапы мохнатые... Бр-р-р. Аж волосы дыбом встали. Вы еще про кладбище начните — вообще красота будет.

— Ой, да ладно тебе, Мих! — махнула рукой Валя. — Нормальная тема. Подумаешь, домовой. Раньше постоянно друг друга страшилками пугали, и ничего, а теперь все нежные стали. Чего бояться-то? У всех что-то такое однажды было, правда же?

Сережа и Катя дружно кивнули.

— Ну вот, — сказала Валя. — Мне вообще как-то раз смерть померещилась. На плечах у меня сидела, как маленький ребенок, ножки свесила, гулила. Потрогаю рукой — нет никого, а потом опять начинается. То пальцами сжимает, то словно паутиной по ушам мажет, то ногами болтает. Три дня такая ерунда творилась.

— А как ты поняла, что это смерть? — широко распахнув глаза от ужаса, спросила Катя.

— А на четвертый день у бабки инсульт случился. Прямо в скорой умерла, до больницы не довезли. И после этого все прекратилось. Никто меня больше не трогал. Думаю, это мне предупреждение о бабкиной смерти было. Но ничего, я, как видите, до сих пор живая, со страху не окочурилась.

— Не знаю, Валь, — пожал плечами Миша. — Я ничего такого не припомню. У меня со сверхъестественными силами пока полная гармония, слава богу. Пусть и дальше так будет. Ну их в баню.

— Это хорошо, Мих, — сказал Сережа. — Счастливый ты человек. А вот у меня было. — Он поежился, слабо улыбаясь. — Перед тем, как матери умереть, я в ее квартире собачий лай слышал, хотя у нее собак никогда не было. Чуть не одурел от страха. Еле утра дождался, просидел полночи с включенным светом. А мать больная в соседней комнате спала и ничего не подозревала.

— Может, это на улице собака лаяла? — недоверчиво произнес Миша. — Или у соседей за стенкой, или в телевизоре.

— Нет, Мих, уже глубокая ночь была. Телевизор был выключен, окна закрыты, соседи на даче ночевали, да и животных они никогда не держали. А собаку эту я близко, как тебя, слышал. Она из материной комнаты выскочила. По всей квартире носилась, громко лаяла, скулила, а потом вдруг затихла. Будто ей кто-то дверь открыл и в подъезд выпустил.

— Тоже домовой, что ли? — задумчиво произнесла Валя.

— Точно, — сказала Катя. — Хозяин. Хозяина из квартиры смерть выгнала и...

— Что ты городишь? — перебил ее Миша и обратился к Сереже: — А дальше-то что было? Мать скоро умерла?

— Через несколько дней, — ответил Сережа. — Но это еще не все. Утром, после происшествия с собакой, я у матери в комнате на полу сломанный крест нашел. Деревянный такой, резной, покрытый лаком. Он на стене много лет висел. Мать молилась иногда, у нее бабушка верующая была. Так вот, как он мог сломаться — до сих пор для меня загадка. Дерево толстое, крепкое. Чертовщина какая-то, по-другому не скажешь. Мать плакала, говорила: смерть пришла и за собой позвала. Вот и думай теперь, Мих, бывает оно или не бывает.

— Ужас какой, — прошептала Катя, закрыв рот ладонью.

— Да-а-а, дела-а-а, — озадаченно протянул Миша. — Сломанный крест — это плохо.

— Ой, опять ты за свое, Мих. — Валя от возмущения скривила лицо. — Ну что плохо-то? Крест да крест. Что в нем такого особенного? Деревяшка.

— Ну ты даешь, Валюх, — недоуменно качнул головой Миша. — Я, конечно, атеист, но все же крест, мне кажется, — это дело серьезное. Бог, смерть и все такое. С этим лучше не связываться. От греха подальше.

— Да ладно тебе придуриваться! Подумаешь, крест.

— Валь, ты же сама говорила, что-то такое есть, — вклинился в диалог Сережа, — ну, сверхъестественное, про бабкину смерть рассказала, а сейчас вдруг отрицаешь. Как тебя понимать?

Валя от возмущения закатила глаза и всплеснула руками.

— Да не отрицаю я, кто вам сказал. Я просто говорю, что бояться здесь нечего, вот и все. Ну крест. Ну сломался. И что дальше? Может, высох со временем, хрупкий стал. А может, правда предзнаменование перед смертью. Ну и ладно. Подумаешь. Что теперь, трястись от страха? Все там будем рано или поздно.

— Это хорошо, что ты у нас такая бесстрашная, — сказал Сережа.

Катя кивнула.

— Ага, а некоторым вот не повезло.

— Ребят, давайте сменим тему, — еще раз предложил Миша. — Не в ту степь нас занесло. Не по себе уже, правда. Наливай, Серега!

Но Валя не унималась. Пока Серега разливал по рюмкам остатки вишневой настойки, она внесла новое предложение:

— А хотите, я сейчас схожу на кладбище и принесу оттуда крест? — Глаза у нее лихорадочно блестели, словно эта тема добавляла ей адреналина. — А? Хотите? Тут рядом, всего через три улицы по переулку пройти.

В комнате воцарилось молчание. Ребята смотрели на Валю, как на помешанную.

Первой очнулась Катя.

— Ты что, сдурела, Валюх? — ошарашенно спросила она.

— Точно, Валь, сдурела, иначе не скажешь, — поддержал ее Сережа. — Так себе шуточка, если честно.

Миша продолжал молча смотреть, видимо, подбирая слова.

— Да не шучу я, ребят, — заверила Валя, не удержавшись от смеха. — Я правда схожу. Мне это ничего не стоит. Для меня что крест, что обычная палка — одинаково приятно. Ну, разве что фонарь взять придется, дорогу, поди, дождем размыло. Да и крест поискать надо, их на кладбище не так много, у нас же советская страна. И главное, чтобы деревянный был, а то вытащить не смогу. Что, не верите? Спорим на три рубля? На три рубля, Мих? А? С каждого по рублю.

Миша усмехнулся и опрокинул в себя рюмку вишневой настойки.

— А давай! — с шумом выдохнул он и хлопнул себя ладонями по ногам. — Спорим! Только я спорю на то, что ты ни черта не принесешь, испугаешься.

— Не дури, Мих, зачем ты ее дразнишь? — испуганно проговорила Катя. — Валь, прекрати, не вздумай. Ночь на дворе, на кладбище темнота и мертвецов целая куча. Зачем оно тебе надо? Кому ты что собралась доказывать? Нам? Мы и так верим, что ты не боишься. Хочешь, я сама тебе эти три рубля дам, лишь бы ты никуда не ходила? А? Валюх?

— Да ладно, хорош ныть, — грубо остановил ее Миша. — Пусть идет. Все равно ведь вернется. Это она здесь смелая.

Валя расхохоталась.

— Сейчас увидишь.

Она встала, выпила вишневую настойку и, звякнув рюмкой о стол, пошла в коридор одеваться.

— Валюха, ты что, серьезно? — закричал ей вслед Сережа. — Подожди, мы с тобой пойдем. Мы тебя одну не отпустим. Еще чего не хватало! Ночью по кладбищу шататься! Вместе идем — без разговоров. Катюха! Миха!

— Нет, — отрезала Валя, строго глянув на друзей. Она надела куртку, резиновые сапоги и достала из шкафа дедов шахтерский фонарь. — Что за детский сад. Сказала, принесу — значит, принесу. А вместе — не считается. Спор должен быть честным.

— Да кому нужен этот спор, — попыталась возразить Катя, но Валя была непреклонна.

— Нет. Ждите здесь, я мигом, — сказала она и, открыв дверь, шагнула в темноту.

Валя довольно быстро преодолела расстояние до первых кладбищенских ворот. На улице шел дождь, вокруг не было ни души. Грязь чавкала под ногами, местами резиновые сапоги проваливались в скользкую жижу по щиколотку.

Валя вошла в приоткрытые ворота, освещая себе путь фонарем. Сквозь дождь, кусты и вымахавшую за лето траву виднелись верхушки памятников: мраморные плиты, заржавевшие советские звезды на железных тумбах, редкие кресты. В Союзе в бога мало кто верит, вот и крестов почти нет.

Вглубь кладбища Валя не пошла — не терпелось вернуться домой с добычей и положить конец спору, который сама и затеяла. Поэтому она двинулась по тропинке вдоль забора, что вела ко вторым воротам. Когда-то ей попадался в этом краю подходящий крест.

Совсем скоро она нашла то, что искала. Между двумя плитами из мраморной крошки стояло деревянное распятие. Валя посветила фонарем. Фотографии не было, только надпись, нанесенная краской с помощью школьного трафарета: Анисимова Надежда Сидоровна и годы жизни: 17.06.1899 — 25.07.1979. Похоже, старушку подхоронили в оградку к родственникам. Тех, кто не имел заранее согласованного места на старом кладбище, обычно везли на новое.

"Верующая была, — подумала Валя, еще раз скользнув взглядом по надписи на кресте, и, подойдя с восточной стороны, чтобы не провалиться в еще не осевшую после похорон мокрую могилу, стала вытягивать крест из земли, — прямо как Мишка-атеист. Крест то, крест сё, от греха подальше... Подумаешь".

Крест поддался легко. И сам оказался легким — не как перышко, конечно, но не тяжелее шахтерского фонаря, что держала Валя.

— Не сердись, баба Надя, скоро верну в целости-сохранности, — сказала она, закинула крест на спину и отправилась в обратный путь.

На входе в переулок, освещенный редкими фонарями, Валю облаяла собака, а возле дома от нее шарахнулся какой-то мужик. Благо это был просто прохожий, а не сосед дядя Ваня, который любит совать нос, куда его не просят.

— Крест? — ошалело спросил мужик. — С кладбища? Ты пьяная, что ли?

— Поспорила, — коротко ответила Валя и, толкнув тяжелую калитку, зашла во двор. Некогда было разговоры разговаривать.

— Дура, — донеслось ей вслед.

Друзья сидели в прихожей с озадаченным видом. Катя рассматривала свои руки, словно пыталась отыскать на них какие-то тайные знаки, Сережа нервно звенел ключами, Миша в сотый раз перетасовывал колоду игральных карт.

Все трое резко встали, когда Валя переступила порог и стащила с себя промокшую куртку. Розовые резиновые сапоги стали черными от налипшей грязи.

— Ну, чего стоите истуканами? — как ни в чем не бывало спросила она. — Идите, посмотрите на крест! Зря я его перла, что ли?

— Валюх, правда? — Катя округлила глаза. — А где он?

— Во дворе стоит, — с улыбкой сказала Валя. — Не потащу же я его сюда. А то вдруг вы в штаны наделаете от страха.

— Ну ты даешь, Валь, — покачал головой Сережа.

Миша молчал. Он первым выскользнул за дверь, чтобы взглянуть на крест.

Крест стоял, сиротливо опершись на ворота. Надпись "Анисимова Надежда Сидоровна" в тусклом свете фонаря выглядела жалко.

"Какая это Надежда Сидоровна, — подумала Валя. — Надежда Сидоровна там, в земле. А это просто крест да и всё".

— Жуть, — сказала Катя, дернув плечом.

Миша с Сережей переглянулись. На лице у Сережи мелькнуло что-то похожее на горькую усмешку.

— Отчаянная ты девка, Валюх, — тихо сказал Миша. — Ни бога, ни черта не боишься.

Валя рассмеялась. Во время похода на кладбище она озябла, и теперь ее немного трясло.

— Ты мне зубы не заговаривай! — сказала Валя, весело толкнув Мишку кулаком в бок. — Где мои три рубля? Все должно быть по-честному. Я выиграла спор.

Миша коротко кивнул, сжав без того тонкие губы, молча собрал с Кати и Сережи по рублю и положил Вале на ладонь три замусоленные монеты.

— Вот такая история. — Бабушка снова достала платок, чтобы вытереть набежавшие слезы. — Получается, Валентина свою смерть вместе с этим крестом принесла.

— Скоро она заболела после того случая? — спросила я, глядя на облетевший цвет шиповника, усеявший могилу тети Вали. Нежные розовые лепестки под воздействием ветра смешивались с пожухлой прошлогодней травой, теряя свою красоту.

— И месяца не прошло. Опухоль мозга. Угасала с каждым днем, в последнее время мучилась страшно. Я навещала ее. Пока могла говорить, все шутила, смеялась — через боль, через силу. А когда совсем слегла, только улыбаться пыталась по чуть-чуть и руку мою легонько пожимала. Хохотушка была, веселушка несусветная. Вот и довеселилась. Все-таки есть вещи, с которыми шутить нельзя. Грех.

— Неужели она не вспоминала про тот крест, пока болела? — Я смотрела на фотографию тети Вали. Она по-прежнему самозабвенно смеялась, не обращая на нас с бабушкой никакого внимания. — Не думала, что в нем может быть причина?

— Мы говорили ей с матерью, и не раз. Мол, это игра твоя безумная всему виной. Где это видано, чтобы люди кресты с кладбища на спор таскали? А Валентина только смеялась в ответ и твердила: "Подумаешь, крест". Вот так. Выиграла в споре три рубля, а проспорила целую жизнь.