Времена года (джен)

1621, декабрь

Первая зима в Париже запомнилась холодом. Она и вправду выдалась морозной и снежной. За всю свою жизнь он не мог припомнить такой зимы. Холод был не только на улице, холод был внутри — под кожей, обжигающий и жестокий, уничтожающий то живое, что еще оставалось в нем. Стыло не только тело, стыла душа. И просыпаясь по утрам, задолго до рассвета, Атос иной раз был не вполне уверен, что еще жив. Отчасти это было правдой: он — настоящий действительно умер тем жарким июльским днем. Графа де Ла Фер больше не было. Осталась лишь тень когда-то блистательного молодого вельможи — бедный королевский мушкетер. И порой, в минуты захлестывающего его отчаяния Атосу казалось, что этот человек, влачащий свое жалкое существование во тьме безысходности, не мог быть им самим. Однако это было правдой, а пустота — тем, чем до краев была наполнена его нынешняя жизнь.

За эти несколько месяцев он сжег все мосты, ведущие в прошлую жизнь. Ну, почти все, если быть до конца честным с самим собой. Письмо, лежавшее на столе, было тому подтверждением. Он не ответил на него. Это было не в его правилах, вопиюще невежливо и неучтиво. Но он не мог, хотя и знал, что когда-нибудь придет время, когда он пожалеет об этом. Когда-нибудь, а не сейчас. Сейчас он не хотел сожалеть о том, что не принял приглашение графа де Бражелона приехать на Рождество. Дядя всегда был таким — любящим его и немного наивным, он искренне полагал, что новобранцу мушкетерского полка вот так просто могут дать несколько дней отпуска. Однако дело было не в этом. Даже если бы Тревиль удовлетворил его просьбу, Атос никуда бы не поехал. Он сам наложил на себя епитимью забвенья и не имел права ее нарушить, как никогда прежде не отступал от собственного слова. Он не простил себя, не проявил к себе ни милости, ни снисхождения и не мог принять этого от других. На выбранном пути он должен был оставаться один, не зная, чем и когда он окончится, и без всякой надежды на уврачевание душевных ран.

Приближающийся праздник, несущий свет и радость миру и зажигающий огоньки надежды даже в самых заблудших душах, не радовал. Предрождественская суета на улицах и в полюбившейся «Сосновой шишке» раздражала. Хотелось просто поскорее пережить этот день, чтобы он прошел также незаметно, как и остальные. В одиночестве.

Ему не повезло. Дежурство в Лувре выпадало как раз на 25 декабря. После мессы и праздничного обеда двор должен был переместиться во дворец Пти-Бурбон, чей огромный зал позволял вместить гораздо больше желающих увидеть балет «Освобождение Рено» (1).

Людовик не часто баловал своих подданных многочисленными и пышными празднествами, какие устраивала во времена своего регентства Мария Медичи, а потому в этот день во дворце царила атмосфера возбуждения и всеобщего воодушевления. Со своего поста, через открытые двери зала, где должен был проходить обед, Атосу было хорошо видно богатство убранства и роскошь сервировки, как сновали в богатых ливреях лакеи, как настраивали инструменты музыканты, как Людовик де Бурбон о чем-то говорил с графом де Мараном (2). Все это ни в малейшей степени не было ему интересно. Его никогда не привлекал двор во всем своем ослепительном блеске лицемерия и интриг.

Стайка фрейлин, появившихся со стороны покоев королевы-матери, также не привлекла его внимание. Без сомнения, кого-то их них он мог знать, а кого-то помнить в лицо, хотя его визиты к матери в Лувр и были крайне редки. Но он просто-напросто не видел лиц, теперь он не видел лиц женщин — потому что все они носили маски, маски притворства и лжи. Двое из них чуть отстали, о чем-то переговариваясь вполголоса. Заметив, что их подруги уже скрылись за поворотом коридора, девушки ускорили шаг, и когда проходили мимо караульных, Атос услышал обрывок их разговора.

— Нас не будет всего две четверти часа, — говорила одна из них. — Эта курица и не заметит нашего отсутствия. Это вам не графиня де Ла Фер, вот уж при ком и вздохнуть свободно было нельзя. Упокой Господь ее душу!

Атос окаменел. Он не ожидал этого, не мог даже представить себе. Имя матери прозвучало укором. Величественная статс-дама Марии Медичи, графиня де Ла Фер была поистине достойной женщиной, заслуженно пользующейся авторитетом и уважением, хотя и не избежавшей сплетен завистников. А он, ее сын, стоял сейчас простым часовым в королевском дворце. Это не было позором для дворянина, это было позором для наследника сеньоров де Ла Фер.

В оставшиеся часы до конца караула Атос не замечал ничего вокруг. Перед глазами стояли отец и мать — драгоценные образы, которые он берег в своем сердце. А в ушах звучали его собственные слова, сказанные недостойной: «Нет таких препятствий, которые могли бы помешать мне жениться на вас, Анна».

Когда он покинул Лувр, на улице уже стемнело. Это было хорошо. В темноте ему отчего-то хоть ненамного, но становилось легче. Путь был недальний, и вскоре он добрался до церкви Сен-Сюльпис. Площадь перед ней была пуста, все богослужения уже закончились, и прихожане разошлись по домам. На паперти также никого не было, кроме одного нищего старика, совершенно непохожего на профессиональных попрошаек из Двора чудес, которые в этот час уже укрылись в своих норах. Этот человек действительно нуждался, а Рождество — время творить добро. Атос приблизился и, кинув нищему несколько монет, не оглядываясь пошел прочь. Старик, не веря своему счастью, поднял деньги и, обернувшись к своему уходящему благодетелю, хрипло произнес: «Бог благословит вас, господин».

Плечи мушкетера слегка дрогнули — он не был уверен, что не ослышался. Как бы там ни было, он уже не надеялся на что-либо хорошее, но как же хотелось верить в обратное…

1633, сентябрь

Дверь неслышно распахнулась, и на пороге возникла фигура Гримо. Как обычно безмолвный и невозмутимый он прошел к камину, подбросил дров в почти потухший очаг — единственный источник света в комнате и также тихо исчез. Пламя весело заплясало за решеткой, разгораясь и наполняя неровным теплым светом библиотеку. Но уютнее от этого не стало. Атос зябко повел плечами, хотя холодно не было. Просто где-то внутри что-то тянуло и ныло, сжимая невыносимой тоской сердце, тоской по тому, чего у него никогда не было и уже никогда не будет — из-за его страшной ошибки молодости и из-за его собственного выбора после, сделанного в трезвом уме и твердой памяти. Дружба оказалось неважной заменой, хрупкой и недолговечной. Его уделом стало одиночество.

Повернувшись к огню, Атос поднял стакан к глазам, задумчиво смотря, как переливается и отливает янтарем херес. Пить расхотелось — так или иначе это было бессмысленное занятие. Рука сама собой обреченно опустилась, стекло жалобно звякнуло о стол, тут же окропившийся золотистыми каплями. Это было неважно. Неважно. Как и все, что происходило с ним, а точнее проходило мимо него, в последнее время. Ничто не имело значения. В Париже еще был какой-то смысл, пусть даже самый малый, даже когда из их четверки остались лишь они с д’Артаньяном, а здесь в Бражелоне его не было. Никакого.

Прикрыв глаза, он откинулся на спинку кресла. Наверное, такова его доля. Вероятно, так и закончатся его дни — никчемно и печально… Ему суждено состариться в компании отменного вина и старого Гримо. Ну что ж, отличные компаньоны, нечего сказать! Эта мысль заставила губы искривиться в горькой презрительной усмешке.

Выдохнув, Атос устало обвел взглядом темную комнату, с омерзением остановившись на пустых бутылках, громоздившихся на столе. И ради этого стоило счесть для себя возможным вновь именоваться графом де Ла Фер? Стоило пытаться вернуться к себе прежнему? Чтобы вновь вязнуть в том, что душило его все эти годы? Кого в самом деле он хотел обмануть? Он с самого начала знал, что его отставка — это всего лишь безнадежная попытка бегства от самого себя, но ухватился за призрачный шанс, почти не надеясь на него, потому что устал. Он так чудовищно устал, и ему хотелось верить, что на новом месте появятся и новые силы. Он заблуждался, теперь-то он понимал это со всей ясностью. Все осталось по-прежнему, даже хуже. Он и раньше четко отдавал себе отчет в том, что перестал дорожить жизнью, а сейчас это нахлынуло вновь, накатывая день за днем. Груз вины, сожалений и разочарований стал слишком тяжел. Будучи христианином, он никогда бы не переступил черту, отделявшую его от самого страшного греха, но чувство, что он подошел опасно близко к этой грани, не покидало.

А еще… Отец когда-то сказал ему, что их род не должен прерваться. Это были не просто слова. Графы де Ла Фер всегда имели наследников, на протяжении нескольких поколений, и в семейной молитве всегда возносили за это благодарность Богу и просили о том же. На нем же все должно было закончится, потому что неживое не может породить живое. Он как та старая засохшая яблоня под окном, что уже не может расцвести и дать плоды. С этим ничего нельзя было поделать. Хотя, возможно, стоило попытался. Но он не смог бы вынести второго раза. Потому что попытаться означало жениться.

Часы пробили два раза. Два часа ночи. Атос взглянул на часы, точно желая удостовериться, что не ослышался. Ошибки, конечно же, быть не могло, он не раз засиживался далеко за полночь. Тяжело поднявшись, он вышел в коридор и, дойдя до спальни, замер перед дверью, будто колеблясь, стоит ли входить или нет, ведь уснуть — он точно знал это, сегодня не удастся. Наконец, приняв какое-то решение, граф взялся за ручку.

1640, июнь

Рауль уже давно уснул, а Атос все еще сидел рядом. Сейчас, во сне, посапывая и смешно морща нос, сын казался таким беззащитным. Но здесь, в отцовском доме он был надежно укрыт от всяких напастей — пока он был ребенком. Время же неумолимо шло вперед, его нельзя было остановить, и не так уж и далек был тот момент, когда повзрослевший сын, подобно оперившемуся птенцу, выпорхнет из отчего гнезда, чтобы начать взрослую жизнь. И кто может знать, что ждет его на этом пути? Порой эти мысли не давали покоя, но граф гнал их, убеждая себя, что еще есть время, время для простой и чистой радости от того, что они вместе. Это было чудо, самое настоящее чудо, что они обрели друг друга. Атос никогда не отличался набожностью, однако в последнее время в нем росла уверенность, что не иначе как ангел-хранитель постарался и во второй раз привел его в деревушку Рош-Лабейль. И он был благодарен Богу за это.

Сын стал для него настоящим спасением, средоточием его жизни. Это произошло не сразу. Поначалу, когда он только привез Рауля в Бражелон, он понятия не имел, что должен делать, и какие чувства испытывать. Вернее, правильнее было бы сказать, он ощущал несколько эмоций сразу, и сильнее всех было доселе неведомое ему волнующее тепло, которое поднималось в груди всякий раз, когда он видел ребенка или думал о нем. Он оказался не готов ни к растерянности, ни к чрезмерному беспокойству за сына, а потому, трезво рассудив, решил положиться на кормилицу, благо та оказалась порядочной и опытной женщиной, и постепенно все вошло в колею.

В один из дней граф вдруг понял, что его мир изменился. После стольких мрачных и тяжелых лет он вновь почувствовал себя живым, все, что его окружало, приобрело новые краски, запахи и звуки — яркие и свежие. Он вновь смог видеть красоту. Старый замок стал для него домом, местом, куда хотелось возвращаться. И причиной этому стал маленький мальчик — его сын.

Атос и сам преобразился. О бессонных ночах с обильными возлияниями было забыто, покончено раз и навсегда. Это дало свои плоды — теперь он выглядел лучше, моложе, черты лица смягчились, он снова стал смеяться. И все эти метаморфозы были благодаря сыну и для сына.

Когда пришла пора начать обучение, граф начал учить Рауля сам. Не только потому, что был ограничен в средствах, при желании деньги могли бы найтись. Ему хотелось сделать это самому. Вместе с сыном пройти по дороге знаний. Атосу было отрадно видеть, как Рауль ставит в нужное время латинский глагол, интересно наблюдать, как он, нахмурив лоб, решает математическую задачу, приятно слушать, как декламирует стихи, любопытно узнать, какой из мифов Древней Греции ему наиболее интересен.

Рауль отвечал ему взаимностью, восхищенно и внимательно слушая своего строгого учителя. Это действительно было так. Атос и сам понимал, что был иной раз излишне требователен к сыну, однако, считал, что именно таким образом закладываются основы на будущее — так учил его отец.

Сегодняшний день был особенным. На свои именины Рауль получил свою первую шпагу. Глаза сына светились радостью и восторгом. А Атос, преподнося подарок, вынужден был говорить совсем не те слова, которые желал бы сказать. Он хотел бы обратиться к Раулю как к сыну, назвав его своим наследником, а не виконтом де Бражелоном. Он хотел бы когда-нибудь, возможно, в день его совершеннолетия вручить ему фамильную шпагу. Он хотел бы, чтобы однажды сын назвал его отцом.

Граф еще раз посмотрел на спящего Рауля и тихонько вышел из комнаты. Быть может, придет время, и все это осуществится. Он приложит для этого все усилия.

1649, август

Атос поднялся с колен и отошел от грядки на несколько шагов, чтобы оценить результат своей работы: ровные ряды аккуратно постриженных кустиков только что пересаженных им ирисов радовали глаз. Граф слегка усмехнулся: когда он только поселился в Бражелоне, он никак не мог предположить, что его может увлечь выращивание цветов. Однако жизнь показала обратное, это занятие не только пришлось ему по душе, но и действовало на него умиротворяюще и неизменно приносило удовлетворение. Сполоснув руки из кувшина, предусмотрительно поднесенного Блезуа, Атос присел на скамью в тени каштанов. Это было одно из его любимых мест, где он мог побыть наедине с самим собой, размышляя.

Чуть больше года назад сюда приехал д’Артаньян, и с этого момента все и началось. Почти как тогда, когда юный гасконец прибыл покорять Париж. Разумеется, граф понимал, что он в любом случае стал бы участником всех этих событий, но с воссоединением, таким радостным и в то же время таким драматичным, их четверки, они заиграли иными красками и приобрели более глубокий смысл.

Прошедшие годы не могли не сказаться на его друзьях, на нем самом. Однако по сути своей они остались прежними, лишь только новые обстоятельства преобразили их, резче и ярче высветив те, черты, которые доселе оставались в тени или же вовсе сокрытыми. Этого следовало ожидать, это было естественно. Атос и сам изменился, изменился так, что по первости не узнавал сам себя. А его друзья… Портос остался все таким же — простым, добродушным, не способным на подлость и тщеславным — небольшой грех в сравнении с другими его достоинствами. Арамис, как и всегда был скрытен, холоден и склонен к разного рода интригам — отнюдь не самые достойные черты, и кто-нибудь посторонний непременно поспешил бы осудить аббата. Но Атос хорошо знал друга. Он знал, что за всеми этими свойствами характера, которыми Арамиса наградила природа, и которые он с ловкостью использовал, скрывалось благородное сердце, хотя иной раз его хозяин как будто забывал об этом сокровище, и это могло ранить или даже принести другим страдания. Д’Артаньян остался все тем же мальчишкой, теперь уже умудренным жизнью, которая не была великодушна к нему. Он был сыном своей родной Гаскони, таким же, как и все его земляки, горячим, храбрым и честолюбивым, обладающим цепким умом и проницательностью. Но главное, его благородство и преданность никогда не вызывали сомнений. И за это Атос мог простить д’Артаньяну многое, хотя за все время их дружбы никогда не возникало повода по-настоящему упрекнуть гасконца. То, что произошло на Королевской площади было тому доказательством, это было хорошим уроком и благословением для каждого из них.

Атос был счастлив, что судьба нежданно-негаданно вновь свела их всех вместе, и благодарен Богу за то, что однажды, много лет назад, Он подарил им дружбу, которую несмотря ни на что им удалось сберечь. Теперь они снова расстались, и это вызывало в сердце необъяснимую печаль и тревогу. Граф не мог отделаться от мысли, что их разлука навсегда, а если им и доведется встретиться, то обстоятельства не будут благоприятными. Он не мог назвать причину своих опасений, возможно, это было оттого, что за прошедший год случилось слишком много событий и накал эмоций был слишком велик, или потому, что с опытом прожитых лет человек научается в некотором роде предугадывать то, что может произойти в будущем. Атос старался не думать об этом, ведь судьбу невозможно предугадать, как и обмануть ее, тем более, что у него были гораздо более важные заботы.

Рауль и все, что было связано с сыном, было тем, что по-настоящему волновало и беспокоило графа. Юный виконт получил боевое крещение, и Атос надеялся, что он станет достойным воином, как и его предки, и, если суждено, покроет свое имя славой. На самом деле граф никогда всерьез не опасался, что Рауль падет в бою, хотя его сердце ёкало каждый раз при мысли об этом. Он боялся другого. И если раньше этот страх подпитывался воспоминаниями и размышлениями о событиях давно прошедших дней, то теперь он обрел реальный образ и реальные очертания.

То, что произошло в водах Ла Манша не было случайностью. Атос не сомневался в этом. Нить судьбы долго тянулась к этой точке и наконец достигла ее. Он никогда не хотел становиться орудием в ее руках, но, увы, был бессилен что-либо изменить. И твердо убежден, что если бы время вдруг повернуло вспять, и ему представилась возможность сделать другой выбор, он поступил бы точно так же, как и в ту февральскую ночь. Он протянул бы руку Мордаунту, как и любому другому страждущему, потому что так было правильно, потому что так должен поступать мужчина и дворянин. Все, что произошло после, было неизбежностью. Мордаунт играл грязно. И Атос ни на миг не усомнился в том, чтобы нанести смертельный удар — другого выбора у него не было, как и ответа на вопрос, было ли это испытанием или искушением, и не придется ли после платить по счетам за содеянное. Он молил лишь об одном: если Господь призовет его к ответу, пусть это не коснется его сына.

Пока же все шло благополучно. Первый шаг для будущности Рауля был сделан. Теперь его карьера военного целиком зависела от него самого. У Атоса не было связей при дворе, а герцогиня де Шеврез сделала для виконта все, что могла. Граф был благодарен ей за это, и если бы она пожелала еще раз оказать протекцию сыну, он не стал бы препятствовать. Однако он отказал в ее просьбе оставить Рауля при ней в Париже, и отказ этот носил двойственный характер. С одной стороны, он полагал, что для юноши будет значительно полезнее мужское общество и мужской пример, и в этом случае д’Артаньян подходил как нельзя лучше, с другой стороны, и в этом было неприятно признаваться даже самому себе, граф не желал делить Рауля. Это было, быть может, эгоистично, а если выразиться более определенно и даже грубо, это была ревность. Некрасивое и глупое чувство, которому подвержены не только маленькие дети, но, как оказалось, и родители уже взрослых детей. Атос прекрасно понимал это, но бороться было трудно. Возможно, все дело было в его отчаянной нужде любить и дарить любовь сыну, а еще, графу хотелось в это верить, в их взаимной с Раулем потребности друг в друге. И хотя виконт не раз доказывал свою горячую привязанность к нему, у Атоса нет-нет да и закрадывались абсолютно необоснованные и ненужные сомнения. Может быть причина была в том, что еще не была преодолена единственная преграда, которую так хотелось смести одних махом, но как же тяжело это было сделать — открыто назвать Рауля сыном. Но граф знал, что однажды это случится, правда, пока не мог себе представить, каким образом это произойдет. В чем он точно был уверен, так это в том, что к этому моменту они оба должны быть готовы.

Между тем время близилось к обеду, и непривычный для этой поры зной начал проникать даже в этот тенистый уголок. Граф еще раз взглянул на цветники, встал со скамьи и легкой уверенной походкой зашагал к замку.

1660, май

Граф де Ла Фер отложил перо, расправил затекшие плечи и откинулся на спинку стула, прикрыв глаза и вдыхая врывающиеся в открытое окно запахи весны — цветущих вишен и свежей травы. Сегодня он работал особенно долго и увлеченно, картины воспоминаний легко и ярко представали перед его внутренним взором, ложась на бумагу ровными строчками. Если бы кто-нибудь раньше сказал ему, что придет время, когда он засядет за мемуары, он ни за что не поверил бы в это, а вот теперь на склоне лет, будучи человеком эмоциональным и наделенным богатым воображением, даже испытывал в этом некую потребность и удовольствие.

Атос знал, что его жизненный путь близится к концу, однако, совсем не ощущал груза прожитых лет, чувствуя себя вполне бодрым и крепким, и уж конечно не собирался умирать. Он хотел жить! Каждым нервом и клеткой впитывая жизнь и наслаждаясь ею. Уже в зрелом возрасте обретя ее смысл, он хотел жить, чтобы как можно дольше оставаться с сыном. Чтобы идти с ним рядом, следовать за ним или быть на шаг впереди, чтобы уберечь от невзгод и напастей. Рауль стал для него маяком, однажды зажегшимся в окружавшем его мраке, указал ему путь, по которому он должен был идти, и он пошел с надеждой и верой и не свернул с этой дороги. А сам он хотел бы быть для сына якорем, который удержит его в бурном жизненном море и не даст утонуть, надежным причалом, где можно обрести утешение и укрыться от бед. О, если бы это было действительно возможно! Он бы многое отдал за это.

Граф вздохнул. В последнее время тревожные мысли о сыне беспокоили его все чаще. По правде сказать, не происходило ничего необыкновенного, кроме того, что детская влюбленность Рауля все же переросла в настоящее чувство. И виконт страдал, страдал от полноты чувств, от невозможности излить их на объект своей любви, от неопределенности, от зыбкой надежды и от его родительского запрета. Атос не скрывал своего неодобрения связи между виконтом и Луизой де Лавальер и просил сына не наносить визитов в дом их соседей. Рауль всегда неукоснительно следовал тому, о чем говорил ему отец, и этот раз также не был исключением. Граф прекрасно знал об этом, как и о том, что часто его просьбы воспринимались виконтом не иначе как приказ, правда, в лучшем смысле этого слова. Это удручало, потому что было неправильным, и Атос вынужден был признаться себе, что наверное где-то был излишне строг и требователен к сыну.

Что же до Луизы де Лавальер, то откровенно говоря, у него не было никаких причин усомниться в ее добродетельности или верности, как и доказательств обратного. Ему было абсолютно не в чем упрекнуть ее. Но все же ему было неспокойно, и это тяготило все больше. Памятуя о своем горьком опыте, трудно было избавиться от мыслей о том, что любовная стезя — это тернистый путь, которые не всякий может пройти без разочарований и потерь. Граф боялся, что благородное и нежное сердце Рауля будет обмануто или разбито. И только одному Господу было ведомо, как примет эти испытания виконт.

До сего дня Рауль всегда показывал себя послушным сыном, и Атос надеялся, что так будет и впредь. Однако же когда дело касалось любви, нельзя было быть ни в чем абсолютно уверенным. Влюбленное сердце глухо и слепо, оно не слышит здравых увещеваний, не видит лжи, ошибок и преград. Графу это было слишком хорошо известно. Разумеется, его история не могла повториться с сыном, но все же вполне могло случиться так, что Рауль страдал бы от предательства или неразделенных чувств. В этом не было ничего такого, чего раньше не случалось бы в мире между мужчиной и женщиной, но это знание никак не приносило облегчения. Оставалось надеется на лучшее и на то, что его отцовское сердце будет достаточно прозорливо, чтобы предупредить беду. И, быть может, пока служба позволяет виконту быть вдалеке от мадемуазель де Лавальер, стоило подумать о подходящей партии для сына. Эта мысль не раз уже мелькала в голове, но Атос пока ни разу всерьез не задумывался над этим: решиться было сложно, слишком сильны были страхи, слишком сильны были сомнения. Однако по здравом размышлении это сделать следовало — у Рауля должен был быть наследник.

Поглощенный раздумьями, Атос не услышал шагов в коридоре, и стук в дверь был для него неожиданностью, вернувшей его в реальность. Он не успел ответить. И вошедший Рауль, пренебрегший правилами вежливости, «обнял отца за шею, за плечи, как пришлось, и поцеловал его так нежно, так быстро, что граф не успел ни уклониться, ни совладать с охватившим его волнением» (3).

(1) Королевский балет обычно представлялся в Большом зале Лувра, на сцене, примыкавшей к прихожей покоев короля. Подмостки воздвигались только для этого случая, они были узкими, неудобными, стеснявшими движения артистов. У подножия импровизированной сцены располагались музыканты и певцы. Напротив — тоже на помосте — стояли кресла с высокими спинками для короля и королевы, обычные — для принцев и принцесс, сиденья попроще — многоместные диванчики, а то и скамьи. В такие дни король позволял парижанам буквально наводнить свой дворец, чтобы они могли посмотреть спектакль. А они, что ни год, толпами рвались хоть одним глазком взглянуть на зрелище, о великолепии которого ходили легенды, и эта волна простого люда, проникала в каждый уголок, образуя пробки в дверях и коридорах.

В 1615 г., на представлении под названием «Балет аргонавтов», наплыв был таким, что королеве-матери не довелось проникнуть в зал: прохода не оказалось и обеспечить его не удалось. В 1617 г. чудовищный беспорядок достиг крайней точки: балет начался только в два часа ночи, когда наконец кое-как разместились все зрители. Людовик XIII также играл в этом спектакле. Когда он вышел из своих апартаментов, чтобы своевременно появиться на сцене, это ему не удалось: все подходы к ней были перекрыты плотной толпой. Никем не узнанный король стал проталкиваться к Большому залу, а когда это ему почти удалось, в его штанину с громким воплем «Раз вы идете, то и я за вами!» вцепилась какая-то женщина, которая вслед за ним проникла в среду избранных. Видя такой интерес своих подданных к любимому им самим развлечению и вовсе не собираясь лишать парижан зрелища, Людовик делал попытки найти в городе более просторные помещения для показа балетов. В 1621 г. он перенес спектакль в громадный зал дворца Пти-Бурбон (расположенного на территории Лувра), а в 1632 — в зал для игры в мяч Малого Лувра. Но увидев, что и на этих обширных пространствах происходит все та же толчея и сумятица, разочарованный король отказался от своих намерений и уже навсегда вернул спектакли обратно на дворцовую сцену.

Премьера балета "Освобождение Рено" состоялась в 1617 г. В его основу было положено произведение Тарквадо Тассо «Освобождённый Иерусалим», а так же «Миф о волшебнице Армиде, которая влюбляла в себя рыцарей и оставляла в своих владениях». Людовик XIII играл Готфруа Бульонского, одного из предводителей 1-ого крестового похода.

(2) Первым виночерпием короля являлся Жан VIII де Бюэй, граф де Маран (ум. 1665 г.), последний представитель этой семьи, чья должность в его роду наследовалась начиная с первой половины XVI в.

Главой всего королевского двора являлся его главный распорядитель, троюродный брат Людовика XIII, принц крови Луи де Бурбон, граф Суассонский (1604-1641 гг.), наследственный держатель своей должности, губернатор Дофине и Шампани.

(3) «Виконт же Бражелон, или Десять лет спустя», том 1, глава 4 «Отец и сын»