Люська (джен)

Люську нашли на перроне железнодорожной станции. В каком это было городе, да и городе ли вообще, она не помнила. Вокруг неё гомонила толпа, мимо шли угрюмые люди, таща на себе баулы с вещами и держа за руки детей. Ковыляли старики, пробегали солдаты, спрыгивающие со стоящего на путях военного эшелона.

Шло лето тысяча девятьсот сорок второго, Люське было четыре года. Она стояла такая беззащитная, с бантом на голове, в сандаликах с белыми носочками, и ситцевом платьишке, в кармашке которого лежала записка: «Сасова Людмила Григорьевна, 02.05.1938»

И всё… где были её родители, кто они были — это Люська по малолетству плохо помнила. Виделись две девочки постарше, маленький мальчик на руках у красивой женщины, и очень смутно, уже почти истаяв, приходило воспоминание о высоком мужчине, который был, как ей казалось, очень давно.

Вот так и оказалась Люська в детском доме станицы Архангельской, Краснодарского края. Шла война, детский дом эвакуировали, потом возвращали обратно. Жизнь была тяжёлая, впроголодь…

После, уже став взрослой, Люська часто вспоминала годы, проведённые в приюте, ставшем ей домом. Испытания, которые она переносила, не сгибаясь и не сломавшись. Которые ковали её, как клинок. И этими воспоминаниями она делилась с дочерью и внучками.

Правильно ли они их запомнили, так ли рассказала их Люська, не знаю, но не могу не рассказать.

* * *

Годы войны помнились смутно, а послевоенные Люське, которая уже ходила в школу в той же станице, запомнились намного подробнее.

Люська росла девочкой боевой, но не задиристой, сама первая никого не обидит, но издеваться над младшими не позволяла. Училась она отлично, всегда участвовала во всех школьных мероприятиях и хорошо помнила, как, будучи второклассницей, выступала на концерте, который школьники подготовили для жителей станицы.

Как стояла на сцене и читала стих, автора которого она, за давностью лет, сейчас уже и вспомнить не могла, но само стихотворение помнилось всю жизнь:

По утрам вставала Галя, песни распевая.

В третий класс ходила Галя, бодрая, живая.

На селе её прозвали лучшей запевалой,

А какие полотенца Галя вышивала…

Как любила Украины милые просторы,

Хату белую родную, с хмелем у забора,

Маки, алые от зноя, тополь серебристый…

Но пришли в село родное изверги — фашисты,

Потемнело, почернело небо голубое,

От невиданного прежде лютого разбоя…

И теперь глаза у Гали смотрят не по-детски,

В погребах скрывалась Галя от солдат немецких,

И сама видала Галя, как у двух черешен,

Был её учитель школьный немцами повешен…

Женщины плакали, мужчины украдкой вытирали скупую слезу, а Люська, маленькая и гордая, стояла и читала с выражением:

Как проклятые фашисты в каждый дом врывались.

Как над старым и над малым дико издевались,

Как народ сгоняли в хаты, заживо сжигали…

Это всё до самой смерти не забудет Галя.

За убийства, за пожары, за людское горе,

Смерть бандитам кровожадным,

Смерть фашистской своре!

Люська росла, хорошела, была активисткой и заводилой.

Годы после войны были голодные, старшие парни повадились лазить в станичные сады и огороды, обносить урожай. Казаки ворчали, но терпели до поры, до времени…

Однажды, жарким летним вечером, на территорию детского дома вбежал мальчишка в разодранной рубашке и в кровь разбитым лицом, и заорал:

— Атас, ребята, станичники наших бьют!

Пацаны, почти все, по-летнему времени, бывшие на улице, тут же сорвались и умчались в сторону станицы. За ними кинулись воспитатели-мужчины, надеясь разнять драку и уладить конфликт. Люська, как особа любопытная и боевая, кинулась следом.

Битва, а то, что предстало перед её глазами, трудно было охарактеризовать по-другому, была страшной. Казаки, вооружённые вытащенным тут же из плетней дрекольем, сцепились с детдомовскими парнями, вооружёнными примерно также.

Кулаки тоже пошли в ход, и уже стали появляться ножи в руках одной стороны, и косы, вилы и топоры с другой. Дело приобретало слишком серьёзный оборот.

Люська сидела в кустах лещины и распахнутыми от шока глазами смотрела на то, как кому-то сломали нос, кому-то по голове прилетело дубьём, кого-то пырнули ножом, а кто-то лежал, зажимая кровоточащий бок, по которому полоснули косой.

Тут послышались заливистые трели свистков и раздались выстрелы. Прибыла милиция… С трудом побоище было остановлено, раненым оказана помощь, самых буйных с обеих сторон арестовали.

Временно все попритихли, слава богу, никто не погиб. Детдомовские лазили в сады, но не так, как раньше, не наглея, а станичники, иногда ловя на огородах оголодавших детей, пришедших на смену парням, давали по попе хворостиной, но этим всё и заканчивалось.

Зимой было ещё тяжелее, хлеб выдавался по норме, мясо видели по праздникам, а растущие организмы требовали еды постоянно. Несколько отморозков нашли отличный, как им казалось, способ утолить голод.

От маленькой пекарни, стоявшей отдельно от столовой, шла дорожка. И каждый день, на завтрак, обед и ужин, хлеб несли из пекарни в столовую. Малышам полагался еще и полдник, состоящий из кусочка хлеба и кружки сладкого чая или молока, которое иногда привозили в детдом. Малышей было немного и хлеб, порезанный на кусочки, вполне помещался на поднос.

Дежурный по столовой нёс этот поднос, накрытый чистым полотенцем, по дорожке и в этот момент на него налетели несколько человек, выбили из рук поднос, и схватив хлеб, кто сколько успеет, разбежались кто куда. Выяснить, кто это был, не удалось. Несколько дней после этого всё было тихо и воспитатели решили, что это был единичный случай.

* * *

Люська, дежурившая сегодня по столовой, несла на вытянутых руках поднос с хлебом. День был солнечный и снег хрустел под ногами. У девочки было хорошее настроение, она радовалась полученной пятёрке по русскому.

И тут на неё кто-то налетел, поднос полетел на снег, хлеб рассыпался и несколько пацанов кинулись собирать куски и прятать за пазуху. Люська, сначала было остолбенев, в следующий момент озверела…

Она кинулась на не ожидавших отпора хулиганов, отталкивала их, била и пинала, кусалась и царапалась. В гневе она почти ничего не соображала. В голове билась одна мысль: «Сволочи… у маленьких… крысы, убью…»

Вдруг кто-то положил ей руку на плечо и из неё будто выпустили воздух, она расслабилась и увидела, что нападавшие разбежались, а возле неё стоит старик с белоснежной бородой и уставшими, но лучистыми глазами.

— Детка, что случилось? — спросил он, и Люська, уж и не зная почему, вдруг рассказала ему и о малышах, и о хлебе, который воруют, и о всех мелких и крупных неприятностях её ещё совсем короткой, но уже такой трудной жизни.

Старик гладил Люську по волосам, и слушал. Девочка, сама не зная почему, была счастлива. Выслушав и сочувственно покачав головой, старик задал вопрос:

— Подскажешь, как пройти в станицу?

Люська начала объяснять и отвернулась в сторону, чтобы показать, как пройти удобнее, а когда повернулась, старика уже не было. Не было ни на дорожке, ведущей к столовой, ни возле кухни, не было нигде. Поднос с хлебом, аккуратно накрытый чистым полотенцем, лежал на снегу. На душе было легко и странно.

— Боженька, — сказала Люська, и оглянулась, чтобы убедиться, что никто не слышал того, что произнесла она, пионерка.

Схватив поднос, она поспешила в столовую, выкинув из головы встречу с непонятным ей стариком.

Люську, как активистку, назначили Председателем Совета Дружины. Было так принято, что каждый класс — это отряд, у которого есть командир, заместитель, а все пионеры школы — это пионерская дружина. Над всеми отрядами стоит Совет.

Люська гордилась доверием, оказанным ей. Она вспоминала, как её принимали в пионеры, как она стояла в строю, как ей повязывали галстук, и как она давала клятву.

Галстук был новенький, алый, шёлковый, он так нравился Люське. Она его очень берегла, обращалась с ним аккуратно, ведь если он порвётся, заменить будет ох как не просто. Но всё имеет обыкновение стариться, и от постоянной носки галстук обтрепался.

К новому учебному году ей выдали новый, а этот она спрятала в своих вещах, ведь ткань ещё как новая, не считая края, и её ещё можно использовать в будущем. И вот это будущее наступило.

Люське нужны были нашивки на школьную форму, чтобы все знали, что она не простая пионерка, и могли обратиться с вопросом по пионерской организации или просто за помощью. Похожие знаки отличия были и у командиров отрядов. Это были нашивки на рукавах, напоминающие знаки отличия военных.

Так вот, нашивки были красные и Люська подумала, что старый галстук вполне для них сгодится. Она была рукодельницей и ей не составило труда сделать аккуратные алые полоски и нашить на форму.

Гордясь назначением и опрятной формой с хорошо заметными нашивками, гармонирующими с галстуком, Люська шла в класс. Ничто не предвещало беды, которая не замедлила на неё свалиться.

Идущий навстречу по школьному коридору учитель странно посмотрел на девочку и остановил её вопросом:

— Людочка, скажи мне пожалуйста, откуда у тебя такие нашивки на форме?

Люська, даже не подумав, что в этом вопросе может быть что-то странное, бесхитростно начала объяснять про старый галстук и про то, как хорошо она придумала, не замечая изменившегося лица учителя.

После уроков Люську пригласили к директору. Кроме него присутствовала классный руководитель, пионервожатая и Совет дружины. Что только не выслушала в свой адрес изумлённая Люська… Что она посрамила честь пионера, предала своих товарищей, надругавшись над галстуком, который является частью Красного Знамени… Много чего ещё услышала Люська.

Снимали галстук с неё почти так же торжественно, как и надевали — перед пионерским строем. Также ей запретили петь пионерский гимн и когда на торжественных мероприятиях все пионеры пели «Взвейтесь, кострами, синие ночи…» Люська стояла молча и глотала слёзы, текущие по её щекам…

В пятидесятых годах жизнь в детском доме стала сытнее, но не безопаснее. Люська подросла, оформилась, всё чаще на неё стали поглядывать парни, а она носилась по двору наравне с пацанами и с ними же дралась.

Ссорилась и мирилась с немногочисленными подругами, и мечтала, что объявится кто-нибудь родной — мама, сёстры или отец. Может, жив кто-то из них. Но проходили годы, а за ней так никто и не пришёл.

Подружки шептались вечерами, перед сном, сидя на чьей-нибудь кровати. Прижавшись друг к другу, делились секретами. А Люська стала замечать, что нет, нет, да рыдает кто-то из девчат в подушку, и молчит на расспросы подруг.

Однажды одну из девушек нашли избитую и, как шептались по углам воспитанники, была потеряна не только красота лица, но нечто более важное для каждой девушки. Опять приезжала милиция, воспитателей вызывали на допросы, расспрашивали парней, верховодящих в детском доме. Те смотрели дерзко, ехидно ухмылялись и стреляли у следователя папироски.

Девочки боялись, ходили по несколько человек, не отходя друг от друга ни на шаг, вечерами прячась в своих комнатах, но все как всегда боялись и молчали. Все, кроме Люськи, та возмущалась громко, обещая вывести всех на чистую воду.

Рядом с Люськой стал крутиться мальчишка-чеченец, не понятно как оказавшийся в их детском доме году эдак в сорок четвёртом. Говорили, что он сбежал, когда его родню депортировали с Кавказа куда-то в казахские степи или в сибирские леса.

Мальчишка в конце-концов попался, и его отправили в ближайший детский дом, так он и оказался в станице. Парня звали Чич, было это именем или кличкой, Люська не знала. Он ходил за ней хвостом, оказывая знаки внимания, но Люське он не нравился и ничего поделать с этим она не могла.

Как-то раз он подошёл к ней, как он сказал, с важным разговором.

— Люся, я хочу поговорить с тобой. Парни злятся, им не нравится то, что ты говоришь, не лезь, куда не надо!

— Я защищаю слабых!

— А кто защитит тебя? Давай, я скажу, что ты моя девушка. Я ведь правда люблю тебя, как только будет можно, я женюсь на тебе, а сейчас смогу защитить.

Люська стояла, не зная, что сказать. Как отказать, не обидев?

— Извини, я… ты хороший, но… я не могу, я не люблю тебя… прости… и замуж за тебя не хочу…

— Я понял, зря ты так…, но я постараюсь защитить тебя… если смогу.

Люська приняла информацию к сведению, но вставать на защиту слабых не перестала.

Люська шла в Красный уголок, прижимая к груди пачку газет для завтрашней политинформации. Её попросил воспитатель, Семён Михайлович, и она, естественно, не могла отказать в помощи. Тусклые лампочки на потолке давали мало света, но Люську это не волновало, как и других обитателей этого места. Видно, куда идешь, и отлично.

Девушка открыла дверь Красного уголка и шагнула в темноту. И тут же в подсознании будто зажглась красная лампочка опасности. Инстинкты вопили «беги», и Люська, каким-то шестым чувством поняла, что дверь хоть ещё и открыта, но выйти в неё уже не получится.

В неверном свете, проникающем из коридора, Люська разглядела стол, приставленный к стене, и как кошка, в мгновение ока запрыгнула на него. Зажёгся свет, дверь захлопнулась…

Глядя на неё с ухмылками на лицах, стояли несколько парней, со своим предводителем, Мишкой Рябым. Один, самый шустрый и нетерпеливый, попробовал сунуться к столу, но неожиданно получив по зубам ногой, вернулся на прежние позиции.

Люська, напряжённая до предела, как струна, которая вот-вот лопнет, глядя в глаза Мишке, проговорила:

— Только попробуйте, троньте. Сдохну, но не дамся. Хоть одного, да порешу или покалечу. Ну что, кто рискнёт? Вцеплюсь в глотку и не отпущу, пока не сдохнет, — она зло ощерилась и приготовилась отбиваться.

Парни посмотрели на вожака, тот стоял молча, буравя Люську недобрым взглядом, потом отвел глаза и, сплюнув, проговорил:

— Хрен с ней, ещё и правда вцепится, дура бешеная. Что с ней возиться, визжать начнёт, все сбегутся. Айда…

Посмотрев на неё, кто недобро, кто с удивлением, ватага растворилась в сумерках, последним выходил Мишка.

— Смотри, расскажешь кому, сам прирежу, и кипишить прекращай… ишь, боевая нашлась. Захотел бы я, ты бы и пикнуть не успела, — сказав это, парень вышел в коридор, тихо прикрыв за собой дверь.

Люська, побоявшись спускаться, так и просидела на столе до утра, там её и обнаружил пришедший воспитатель. Доносить на парней она не стала, парни раз сказали, значит, не тронут. Но проблема никуда не делась, другие не были в безопасности.

И вот настал день, когда Люська закончила школу. Хорошо закончила, не отлично, но и это давало ей возможность поступить в любой институт. Она и поступила… в Томск, в университет.

Почему южную девочку занесло так далеко, она и сама, наверное, не смогла бы объяснить. Просто хотелось уехать далеко, вдруг где-то там она найдёт дом, семью, любовь.

Люське нравилось учиться, учёба давалась легко, а вот элементарно выжить оказалось труднее. Стипендия была небольшая, посылок с гостинцами, по понятным причинам, она не получала, койки в общежитии ей не досталось. То ли потому, что поздно обратилась, то ли по какой ещё причине. Пришлось снимать угол у старушки в частном доме.

Люська пыталась подработать, крутилась как белка в колесе, но суровую сибирскую зиму в тонком пальтишке и стареньких ботах перенесла с трудом, да и на макаронах и чае с хлебом долго не протянешь.

А тут ещё у старушки объявился не то племянник, не то внучок, весь в наколках, с мутными дружками и делами. Фартовый…

Когда родственничек стал оказывать Люське знаки внимания, она заволновалась, но терпела, не желая обижать бабку, да и брала та за угол недорого, а Люська и так тянулась из последних сил. Но однажды фартовый попытался подарить ей золотые часы и намекнул, что уж за ним Люська будет, как за каменной стеной. И, вообще, как сыр в масле кататься.

Люська поняла, что надо делать ноги. Плевать на учёбу, проживёт как-нибудь, может, позже получится выучиться. И она, собравшись по-тихому и оставив плату за жильё, сбежала и от бабки, и от её беспокойного родственничка, и, вообще, из Томска. Деваться ей было особо некуда и Люська вернулась в детдом…

Прежнего директора за время её отсутствия сняли, да и коллектив педагогов существенно обновился. Директриса оказалась женщиной неплохой. Она поахала, схватившись за голову, и разрешила остаться. Так как директор не могла разрешить бывшей воспитаннице просто жить здесь, её оформили на работу воспитателем. Временно, пока не найдётся человек с необходимым образованием. Тогда Люське придётся уйти.

Она согласилась и решила, пока есть возможность, сделать то, о чём давно мечтала. Она решила найти родных…

Люська написала в Красный Крест, который помогал разыскивать родственников, потерявшихся во время войны. Для этого даже существовала специальная программа на радио, в которой зачитывались письма тех, кто искал своих близких.

Через некоторое время Люське пришло письмо от человека, который называл себя её отцом. Про мать и сестёр с братом он сообщить ничего не мог, но обещал рассказать всё при личной встрече.

Люська отпросилась на работе и поехала в Подмосковье, где проживал автор письма. Встретивший её мужчина был совсем не похож на уже почти позабытый образ отца. Пообщавшись с ним, Люська поняла, что он ошибается. Детали не сходились, да и похожи они совсем не были. Расстроившись, она вернулась в станицу, твёрдо решив не сдаваться и продолжать поиски.

Очередное письмо было от женщины. Звали её Таисия. Она писала, что их в семье было три сестры и брат. Фамилия их младшей сестры, как и имя с отчеством сходились с Люськиным, да и дата рождения совпадала. Была только одна нестыковка. Мать им всегда говорила, что сестричка умерла, и даже, когда позже они ездили к морю, показывала ту станцию, на которой сестра была похоронена.

Но Тася, заинтересовавшись и посоветовавшись с сестрой, решила всё же написать, не ставя мать и брата в известность, не желая их лишний раз расстраивать. Вдруг всё не так, а мать просто поверила в то, что придумала.

Люська с трепетом читала письмо, ведь станция, которую называла мать писавшей женщины, была рядом со станицей, где находился Люськин детский дом. Она немедленно ответила, рассказывая всё, что помнила, все подробности, описывая вещи, в которых её нашли и внешность тех, кого она видела в воспоминаниях.

Следующее письмо от Таси и её сестры Любы не заставило себя долго ждать. Женщины обращались к ней как к сестре, передавали привет от брата и приглашали в гости, увидеться. Люська была счастлива, а фотография, выпавшая из письма, и вовсе заставила её заплакать. На ней была изображена семья:

На стуле, держа на руках маленького мальчика, сидела красивая женщина с пышной причёской, за её спиной, положив руку ей на плечо, стоял высокий, представительный мужчина, а по бокам стояли три девочки. Глядя на самую младшую из них, Люська поняла, что это она… В том самом платьице, в котором много лет назад стояла на перроне…

Люська плакала, солёные слёзы катились по щекам и капали на письмо. Она была счастлива.

У Люськи завязалась переписка с сёстрами и братом. Они все очень хотели увидеться, решали только, куда для встречи поедет Люська. Дело в том, что сёстры жили в Эстонии, а мать с братом в Казахстане. В конце концов решили встретиться в Алма-Ате, в доме матери, и договорились о сроках.

Сёстры пообещали подготовить мать, а Люська собралась и отправилась в Казахстан. Дорога была долгой и тяжёлой, но через неделю она наконец вышла на перрон алма-атинского вокзала.

* * *

Люська стояла у калитки, желая войти в дом и одновременно боясь. Боясь ошибиться снова, боясь не понравиться. И желая войти и обрести семью.

Она держалась за калитку и смотрела на дом, утопающий в зелени. Там была её семья, там были те, кто будет ей рад, те, кого она так долго ждала.

Дверь дома, заскрипев, отворилась и на порог вышла не первой молодости ухоженная женщина с высокой причёской и в шёлковом халате.

Люська поняла, что это мама. Она, Люська, была на неё похожа!

Женщина спокойно глянула на стоявшую у калитки девушку и, сладко потянувшись, как только что проснувшаяся кошка, произнесла:

— О!.. Люська приехала…

Держа в одной руке чемодан, а другой открывая калитку, Люська шагнула во взрослую жизнь.