Мышца, отрезанная от кости (гет)

Но любовь невозможна и продолжается,

несмотря на невозможность. Ты мышца,

которую я отрезаю от кости, и однако кость

помнит, однако она желает (так сильно желает)

плоть обратно, настоящую,

даже если только для того, чтобы ругать ее,

даже если только для того,

чтобы спорить и ссориться, даже если только для того,

чтобы скучать по решаемому отсутствию.

Ада Лимон «В мексиканском ресторане я вспоминаю,

как сильно ты огорчил меня» из сборника

«Мертвые яркие вещи».

I. Кость

На ее запястье фиолетовый синяк, отпечаток большого пальца там, где соединяется кисть с предплечьем, который Инеж сама находит, снова и снова прижимая к нему пальцы. Интересно, можно ли, надавливая, не дать синяку исчезнуть? Можно ли сохранить яркое фиолетовое пятно немного дольше — достаточно, чтобы перестать представлять повреждение как призрачный отпечаток прикосновения, которое она не получит.

Умом она понимает, что повреждение — отметина работорговца, который схватил ее за запястье и попытался вывернуть нож из ее пальцев. Умом она понимает, что должна бы радоваться избавлению от отметины. Но каждую ночь, одна в своей каюте, в обществе лишь мерцающего огня лампы и плещущих снаружи волн, она смотрит на синяк и представляет, что это большой палец Каза вжался в ее кожу, когда он схватил ее за запястье.

Притянул к себе. Умолял остаться.

Он никогда не унизился бы таким образом, никогда не позволил бы себе показать такое отчаяние, будь то перед Инеж или перед кем-то еще. Он и не позволил. В тот день, когда она покинула его, он без сопротивления смотрел, как она уходит. Она чувствовала его взгляд у себя на спине весь путь по пристани до двадцать второго причала, и тем не менее он не издал ни звука. Даже не попрощался. Он просто отпустил ее, словно вообще никогда не хотел, чтобы она осталась. Словно она не подарила ему свое терпение, свое доверие. Свою любовь. Свое тело.

Она ушла и всё же в каком-то смысле осталась. Словно в тот день, уйдя от него, она оставила в Кеттердаме часть себя. Теперь она без него только половина женщины. Все проявления личности и ни одной сущности. Всего лишь силуэт той, кем она была раньше. Не прикосновение, а синяк, который оно оставляет.

Он только причинил бы ей вред, говорит она себе. Она пристально смотрит на себя в маленькое потускневшее зеркало, которое держит над туалетным столиком в своей каюте, стискивая края этого столика с такой силой, что у нее побелели костяшки, говоря себе снова и снова, что он только причинил бы ей вред. Остаться было бы неправильно. Пусть она испытывает постоянную незначительную тянущую боль без него — если бы она осталась, боль была бы острой. Она смотрит на себя до тех пор, пока уже не может отличить черные точки порчи на зеркале от черных точек своих зрачков, до тех пор, пока изображение не расплывается. Он только причинил бы ей вред, и даже если он хочет ее вернуть, она не будет с ним. Даже если она хочет его вернуть, ей не следует быть с ним.

Но она хочет его вернуть. Она одинока здесь, и ослеплена местью, и уверена, что никто ее не понимает — не то чтобы ей легко позволить кому-то попытаться. Когда она напилась тем вечером в Шрифтпорте, она попыталась позволить мужчине в баре рядом с ней ласково отвести волосы с ее щеки, притянуть ее за талию. «Я хочу, чтобы он поцеловал меня, — сказала она себе. — Он поцелует меня, и я позволю, потому что я хочу этого».

Прежде чем она сошла с корабля тем вечером, Шпект одарил ее ужасной жалеющей улыбкой, держа в зубах трубку с юрдой. Он сказал, что она молода, так молода. Он сказал, что ей следует выйти в город, хорошо провести время. Он сказал ей выпить в ближайшем пабе и попытаться забыть свои проблемы. Она так ненавидела это выражение в глазах своего первого помощника и не могла перестать думать об этом, когда мужчина перед ней приоткрыл рот и горячее дыхание заполнило пространство между ними. Она пыталась забыть свои проблемы, правда пыталась.

И тем не менее, прежде чем его губы успели прикоснуться к ее губам, она согнулась пополам и опустошила содержимое желудка ему на ботинки. Даже мысль о том, что к ней прикоснется кто-то другой, вызывала у нее тошноту. «Каз бы понял», — думает она.

Она ненавидит себя за это.

* * *

Последний их совместный ужин в Кеттердаме был холодным. Задержавшаяся в городе зима окрасила день в оттенки серого — пенящаяся гавань, пасмурное небо, голые деревья. Мороз сумел протянуть когти вокруг окон и дверных рам особняка Ван Эков, так что он стал казаться не столько домом ближайших друзей Инеж, сколько продуваемым сквозняками мавзолеем.

Этот вечер стал такой фиксированной точкой в кошмарах Инеж, что она не до конца помнит, что было сказано на самом деле, а что ей только приснилось. В итоге результат один и тот же.

— Это не работает, — сказала она ему.

Она знает, что они ужинали в гостиной, сидя рядом вплотную к камину, но в памяти ее кошмара она представляет себя сидящей на конце длинного предвещающего беду стола, а Каз — как противник на другом конце.

— Скажи мне, что сделать, чтобы исправить это, — ответил он. — Скажи, и я сделаю.

Ей пришлось на мгновение сжать переносицу в попытке подавить слезы до того, как они прольются, но горло всё равно сжало и царапало, когда она сказала:

— Я не должна говорить тебе, я не должна учить тебя, как быть со мной, ты должен просто хотеть быть со мной.

И он сказал:

— Я хочу быть с тобой. Когда я вообще не хотел быть с тобой?

И она огрызнулась в ответ, что у него забавные способы это показывать. И он спросил:

— Сколько ты еще собираешься наказывать меня за прошлые ошибки?

И она спросила:

— Сколько еще у этих действий будет эхо?

И он уронил лицо в ладони и сдавленно произнес:

— Я пытаюсь.

И она отвернулась и снова сказала:

— Это не работает.

В кошмарах она в отчаянии хватает его за руки и насильно отрывает их от лица. Она берет его лицо в собственные ладони и умоляет: «Посмотри на меня, посмотри на меня», — словно если ей удастся просто заставить его посмотреть, он увидит, как сильно она всё еще любит его, как сильно она всё еще хочет, чтобы это работало. Но в ее кошмаре, он никогда не поднимает взгляд, как бы она ни умоляла.

Но в ее снах он поднимает взгляд. В ее снах он умоляет ее остаться. Они занимаются любовью на толстом пушистом ковре перед камином, и зима вовсе не подкрадывается, и у их действий нет эха. В той комнате они изолированы от погоды и от мира. Инеж гадает, не единственная ли это комната, в которой они когда-либо смогут сосуществовать.

* * *

Инеж пытается сказать себе, что желание — это слабость, оно пройдет. Когда желание становится только сильнее, она говорит себе, что это лихорадка. Она усиливается перед тем, как окончательно пройти.

Она пытается заморозить его, выдавить из себя. В один месяц она уничтожает больше работорговцев, чем когда-либо раньше. Она загоняет себя, управляя кораблем по ночам, почти не спит, почти не ест, почти не вытирает нож от теплой крови, прежде чем воткнуть его в живот следующего мужчины, перешедшего ей дорогу, и не просит Святых о прощении.

Когда команда отказывается продолжать ей потворствовать, она велит им высадить ее в Равке, где проводит месяц со своими родителями. Вместе с матерью она готовит хлеб на сковороде на костре каждый вечер. Вместе с отцом тренируется на трапеции. Она носит настоящие шелка и делает вид, будто они не вызывают у нее порой дрожь, когда касаются груди и бедер. Она молится каждый день на заре, стоя на коленях, умоляя Святых о милосердии, и клянется, что больше никогда не будет такой кровожадной. Она дает обещания, не зная, сможет ли их сдержать.

И какая польза от всего этого? Ее кровь горячо и яростно кипит. Тело — враг, а мозг — предатель. Ей снятся долгие ночи в кровати Каза, вот только эти сны не просто сны, а воспоминания, и также желания. Она думает о том, как он прочесывал пальцами ее волосы, и накрывал ее губы своими, и каково это чувствовать, что ты нужна. Самое близкое к этому чувству — то, что тебя боятся. Но они совершенно несравнимы.

Она думает: «Каз понял бы».

Она ненавидит себя за это. Говорит себе, что он только причинил бы ей вред.

Но начинает думать, что она сама прекрасно причиняет себе вред. Так что, если у нее будет еще и он, хуже не станет.

* * *

После того как Инеж украли от родителей, мышечная память, наработанная годами занятий акробатикой, держалась долго, пока Хелен не удалось ее выбить. Сложно было не скатиться утром с кровати и не вытянуть руки к потолку, а потом к пальцам ног. Сложно было не заплести и не заколоть волосы сзади, как она делала для выступлений. Когда Инеж наконец оставалась в комнате одна и должна была спать, порой она притворялась, будто край толстого заграничного ковра, которым Хелен покрывала потрескавшийся деревянный пол — это проволока. Она ходила по нему туда-сюда, пытаясь забыться от реальности, в которой она рабыня в доме удовольствия, пытаясь представить, что она в самом деле наверху на проволоке, идет по воздуху с невидимыми крыльями за спиной.

Без Каза рядом Инеж не знает, что делать с мышечной памятью, которую она приобрела, любя его. По полдюжине разнообразных поводов она начинает писать ему письмо, только для того чтобы вычеркнуть его имя и начать снова, адресуя родителям или Джесперу и Уайлену. Она привыкла спать одна на корабле, но не знает, каково будет снова спать в Кеттердаме без его хриплого шепота ей на ухо, когда она засыпает, без глубокого гула его голоса, когда она просыпается. Кто еще распутает узлы в ее волосах так нежно, кто еще развеселит ее или расстроит до слез, кто еще посвятит свою жизнь разгадке тайны ее сердца?

То, что когда-то было обожанием, выкристаллизовывается внутри нее в одержимость, и она боится, что она стеклянная бутылка, которая вот-вот взорвется. Кто будет терпеть порезы от ее разбитых краев, если не Каз?

* * *

В голову пробирается новый страх: даже если она захочет его обратно, захочет ли он ее? Что, если она больше не нужна ему?

«Когда вообще я не хотел быть с тобой?» — сказал он, и она думает об этих словах каждое утро, когда просыпается, и каждую ночь, когда засыпает, повторяя их словно литанию, словно молитву, позволив им эхом звучать в голове снова и снова.

Эта молитва — единственный антидот ее видениям о том, как Каз под руку с какой-то другой девушкой, идет по улицам Кеттердама с той озорной полуулыбкой на лице, той, благодаря которой, по мнению Инеж, он выглядит опасно красивым. В видении они склоняют друг к другу головы, сговариваясь, чтобы насмешить друг друга. Инеж знает каждый смех Каза, она каталогизировала их все. Сложнее всего представить, что он дарит кому-то другому хриплый глубокий смех, который заставляет его отворачиваться в напрасной попытке скрыть улыбку. Самой Инеж удавалось вызвать у него этот смех только в особенных случаях. Как тем утром, когда она почти полностью скрылась под одеялом, высунув только лоб и кончик носа, и когда Каз наклонился поцеловать этот нос, неожиданно схватила его, пришпилив коленями и победоносно крича, пока он не начал смеяться так сильно, что в уголках глаз собрались слезы, и оба наслаждались драгоценной абсурдностью момента. Особенный случай.

Инеж пытается жалеть девушку из своих видений. Что она знает о выдерживании беспощадных настроений Каза и мстительных навязчивых идей? Как она раскроет его тайны всего за несколько месяцев, когда у Инеж на это ушли годы? С какой стати он снимет броню ради какой-то другой девушки, если едва смог вынести это ради Инеж?

Но, наверное, в том-то и состоит страх: некая другая девушка, возможно, будет достойна его любви так, как не была и никогда не будет достойна Инеж. Возможно, Каз с Инеж вместе слишком сложны. Возможно, у них слишком много общей истории, слишком много слов, которые нельзя не сказать. Возможно, для него действительно могло быть проще с какой-то другой девушкой, которая не будет ничего от него требовать, или бросать обвинения, о которых слишком быстро жалеет. Но будет ли эта девушка когда-нибудь знать его так, как знает Инеж?

Инеж провела по каждой веснушке на его спине, выводя линии вдоль позвоночника, по ямочкам на бедрах, заставляя его дрожать под прикосновением одного-единственного ногтя. Она знает, как смещена кость в его больном колене, как вернуть ее на место, когда он перетруждается, знает, как массировать нежные мышцы, когда они горят. Кажется невозможным представить, как другие руки воспроизводят топографию его тела, как делала Инеж, и однако она не может перестать это представлять.

«Пусть он по-прежнему любит меня», — умоляет она Святых, не заботясь о том, насколько это эгоистично с ее стороны. Она отталкивала его, наказывала и ранила тысячью разных способов, и за каждый раз, когда она причиняла ему страдания, она чувствует, как теперь ее жалит десятикратно.

Если он больше не любит ее, она не знает, сможет ли вынести быть в одном помещении с ним снова. Что будет тяжелее: уловить мельком его волосы, взъерошенные на ветру, и удерживаться от того, чтобы пробежаться по ним руками, или полностью отвести от него взгляд? Если есть другая девушка, которая может отводить волосы у него со лба, как она сможет снова ступить в их город?

Чем дольше Инеж остается вдали, тем больше вероятность, что ее видения станут реальностью. И тогда впервые за много месяцев Инеж рассматривает возможность вернуться в Кеттердам.

Единственный вопрос — будет ли он ждать ее, когда она вернется.

II. Мышца

Услышав, что она вернулась в город, Каз говорит себе, что он только взглянет один раз.

Он мог бы идти по Гельдштрат по множеству причин, и все они совершенно приемлемые, и ни одна из них не связана с ней. У Каза Бреккера всегда есть причина.

Просто в последнее время ни одна из них не важна для него. Когда рядом нет ее, чтобы наблюдать за ним и бросать ему вызов. Когда рядом нет ее, чтобы делиться с ней тайнами, страхами и свершениями. Когда нет ее.

Если в последнее время жизнь кажется невыносимо темной и смешной, это только свидетельство того, что она всегда изливала свет. Он не может ревновать из-за этого. Он не может прятать ее. Если накрыть пламя свечи чашкой, оно просто погаснет, а он отказывается быть тем, кто погасит ее свет. Слишком многие пытались, и он не будет одним из них. Даже если это убьет его.

И о, это убивает его.

Он ловит себя на том, что слишком часто ходит туда-сюда вдоль Пятой гавани по ночам — крайне невыспавшийся и слегка пьяный, убеждая себя, что, если он просто повторит последние шаги, которыми ушел от нее, возможно, у него появится возможность переиграть их последнее прощание. Он обдумывает сотни разных речей, которые мог бы произнести, слова, которые мог бы сказать, чтобы она осталась, а потом вспоминает, что, если она в принципе никогда не собиралась оставаться, он был бы худшим типом злодея, пытаясь удержать ее здесь.

Она ненавидит Кеттердам, он знает, знает. Она практически прорычала ему это в обнаженную спину в последнее утро, которое они провели в месте в его чердачной комнате, и ему понадобились все его силы, чтобы не вздрогнуть от язвительности в ее голосе. Вслух это было «Я ненавижу этот город». Но в голове Каза это было «и я ненавижу тебя за то, что вынуждаешь меня возвращаться сюда». Они опять ругались по поводу графика — она собиралась на этот раз отсутствовать почти полгода, и выражение лица Каза, должно быть, дало ей понять о его неудовольствии, поскольку Инеж хмурилась и спрашивала:

— Что я потеряю, отсутствуя? Очередную дюжину переговоров, очередную дюжину тел, сброшенных в канал?

И он хотел бы сказать: «Меня, Инеж, меня. Разве ты не будешь скучать по мне?» Но она вышагивала туда-сюда по холодному полу чердака, в одной изношенной простыне, обернутой вокруг тела, и требовала от него ответов, которые он не знал, как дать.

— В Бочке вообще что-нибудь меняется кроме того, кто стоит у власти? Раньше были Роллинс и Хаскель и другие продажные старики, а теперь — Грязные Руки и его грязная работа, и его бесконечный поток крюге, копящийся в Геменсбанке. И для чего всё это, Каз?

Но у него в ушах шумела кровь, и перед глазами поплыло от ярости. И он спросил:

— Значит, ты правда думаешь, что я ничем не отличаюсь от Роллинса?

И она фыркнула и сказала:

— Конечно нет, но я не понимаю, почему ты хочешь тратить свою жизнь на этот город, который отнял у тебя всё. Город Роллинса.

И перед ним стояла Инеж, но также Джорди говорил ему: «Пока город побеждает, но еще посмотрим, кто победит в итоге». И Каз оцепенел и затих, чувствуя, как ледяные воды гавани плещут у его щиколоток, и Инеж говорила что-то еще, но он не мог слышать, а к тому времени, когда он снова смог слышать, она уже была полностью одета и говорила: «Увидимся сегодня на ужине в особняке», — и вылезла из окна, но он не знал, что видит ее вылезающей из его окна в последний раз.

Так что он говорит себе, что если есть хотя бы шанс увидеть ее в окно столовой Ван Эка этим вечером, он примет это как утешительный приз, как наказание за слова, которые он не смог сказать в тот день, и как жалкое предложение любви, которую он по-прежнему испытывал к ней — такой тяжелой и всё поглощающей, что он не знает, как вынесет ее груз, когда Инеж снова уплывет.

* * *

Он был в новой шляпе.

На самом деле теперь это была старая шляпа — та, которую Инеж достала ему больше пяти лет назад, та, за которую он забыл поблагодарить ее до «Феролинда», и Ледового Двора, и Веллгелюка, и аукциона, и «Призрака», до того, как течение их жизней изменилось навсегда. Теперь у него были шляпы красивее, крепче, более подобающие его статусу богатого человека, но он любил эту, хотя бы только за то, что ее выбрала Инеж, хотя бы только за то, что он до сих пор представляет, как она пробегала пальцами по полям, как прощупывала ее форму, возможно, надевала на голову, чтобы попробовать вес. Он представляет ее в одной шляпе, и представляет, как она пробегает пальцами по его рукам, плечам, груди и еще ниже. А потом он проклинает себя за то, что желает того, чего не может иметь. Больше не может.

Он натягивает шляпу на лоб и тяжело опирается на трость, повернув на Гельдштрат, пока еще не осмеливаясь поднять глаза, чтобы увидеть, горит ли свет на крыльце особняка Ван Эков. Сейчас как раз время ужина, так что он ожидает увидеть, как они потягивают вино за столом в гостиной, тарелки наполнены едой, лицо Инеж освещено мерцающим светом люстры. Будут ли у нее какие-нибудь синяки или шрамы? Будут ли ее волосы распущены по плечам или заплетены в косу? Будет ли у нее на лице серьезное выражение, или она будет смеяться на какие-то слова Джеспера или Уайлена?

«Пожалуйста, — думает он, — если я вижу ее в последний раз, пусть она смеется».

Но он пока не станет поднимать взгляд. Его глаза устремлены на собственные кожаные ботинки и кончик трости, и он менее чем в пятнадцати шагах от главных ворот. Десять шагов. Пять шагов. Один шаг.

Но когда он наконец собирается с мужеством поднять голову и поискать ее, он слышит отчетливый щелчок открывающихся двойных дверей особняка прямо за воротами, и видит не Инеж. А Уайлена.

— Ее здесь нет, — говорит Уайлен.

Каз хладнокровно кладет обе ладони на набалдашник трости, изображая безразличие.

— Понятия не имею, о ком ты…

— Она сказала, что ищет тебя, — перебивает Уайлен, и Каз откровенно застывает. — Вообще-то она выглядела довольно отчаянно, — он хмурится и смеривает Каза подозрительным взглядом. — Каз, если ты причинишь ей боль…

Но Каз наконец сумел разблокировать свои конечности, и теперь мчится обратно по улице, уже просчитывая в голове, выиграет ли время, если наймет гондолу в Бочку от округа Гельдин.

— Уже причинил, — бормочет он себе под нос, когда слова Уайлена откладываются в сознании.

Одно мгновение он не может решить, ненавидит ли себя больше, чем любит ее. В следующее мгновение ответ очевиден.

* * *

Из всего, о чем он сожалеет, больше всего он сожалеет о том, как позволил ей уйти.

В последнюю ночь они легли спать в отдельных комнатах, но Инеж сказала, что он может прийти в гавань проводить ее на следующее утро, если хочет. И конечно, он не хотел — он не хотел видеть, как она уходит навсегда, не когда она уже оттолкнула его, унизила и оборвала всё между ними. Он пошел спать в гостевую спальню с пульсирующей головной болью и большим количеством виски, чем еды, в животе, и спал так, как спал всегда, когда Инеж отсутствовала, то есть плохо.

Но Джеспер разбудил его утром стаканом ледяной воды в лицо и рявкнул, что, если Каз по крайней мере не пойдет в гавань, он будет жалеть об этом больше всего на свете, и бросил к ногам Каза сверток свежей одежды, и захлопнул за собой дверь. Джеспер не был неправ, но он не знал, как Каз жалел о том, что последовал за Инеж в то утро.

В Пятой гавани он встал в стороне, пока ее команда заканчивала загружать товары и готовиться к отплытию. Он видел напряжение в плечах Инеж, когда она рявкала приказы и отвечала на вопросы резким отрывистым тоном. Возможно, ее команда видела и напряжение в плечах Каза или то, какой потерянный и покинутый он стоял возле ящиков и мотков веревки, поскольку они держались от него гораздо дальше, чем обычно.

Что касается Инеж, она даже не посмотрела в его сторону. До тех пор, пока начальник порта не разрешил им отчаливать, и Шпект крикнул через борт корабля, что они поднимают трап. До тех пор, пока все члены команды не разместились и были готовы отправляться. Все, кроме нее. Возможно, она тоже была немного потеряна и покинута, его привидение близнец. В конце концов, для Каза эта гавань была могилой.

— Значит, это всё?

Ее челюсть была напряжена, темные глаза изучали его, будто измеряя рост или ценность. Он был уверен, что не сможет соответствовать.

— Ты больше ничего не хочешь мне сказать?

Но проблема никогда не состояла в том, что он хотел сказать. А в том, что он чувствовал, что не должен говорить, чего он никак не может заслуживать. Во всем его страхе, отвращении и страстном желании, от которых он не мог избавиться, сколько бы раз она ни просила его об этом, и в убеждении, что он никогда не сможет полностью стать таким, как она хочет. Он пытался. И ему явно не удалось.

Теперь он жалел, что не попытался еще раз. Если бы он вернулся на ту пристань, с Инеж стоящей прямо перед ним, когда восходящее солнце озаряло ее оранжевым сиянием, он прыгнул бы прямо в гавань и поплыл бы к ее кораблю, вместо того чтобы отпустить ее без единого слова. «Останься», — мог бы он сказать, даже зная, что не имеет права просить ее об этом. «Возвращайся», — мог бы он попросить, как сделал столько лет назад на этом же самом причале. «Позволь мне пойти с тобой», — мог он умолять, если бы только верил, что она согласится.

На самом деле он не сказал ничего. Только проводил ее удаляющуюся фигуру одиноким взглядом, надеясь, вопреки рассудку, что, может, она обернется один раз, всего один раз, чтобы он смог в последний раз посмотреть на ее лицо.

Надежда была тщетной и глупой игрой в Кеттердаме. Инеж уплыла. Он позволил ей.

* * *

Боль в ноге Каза почти невыносима к тому времени, когда он поднимается на четыре лестничных пролета в свой чердак, но он поднатарел в искусстве игнорировать свою боль. Возможно, проще было бы не открывать дверь перед ним. Но теперь есть сила, уравнивающая его страх боли, и она неизбежно манит его, притягивая к ней. Его бледные пальцы дрожат, когда он вскрывает замок на двери, и это любопытное новое ощущение: его пальцы никогда не дрожали, вскрывая этот замок. Даже когда он наполовину умирал от голода, или был болен, или ранен, или истекал кровью, его руки, тщательно натренированные руки фокусника, всегда держались твердо, и тем не менее сейчас он дрожит.

Он открывает дверь. Она сидит на подоконнике, и именно так начинаются все его сны.

— Я не думал, что ты вернешься, — говорит он, потому что это первое, что приходит в голову.

Когда она поворачивается, он обнаруживает, что ее одежда помята и задубела от соли, волосы выбились из косы, а выражение лица абсолютно раненое, какого он у нее не видел еще ни разу. Но это она. Никаких новых шрамов, никаких новых синяков (за исключением, возможно, маленького синяка на запястье, который она оберегает). Она цела и здесь, и живая, и он впитывает ее так, словно она оазис перед застрявшим в бесконечной пустыне, словно это последний раз, когда он видит ее, что вполне может быть правдой.

А потом она говорит:

— Я не знала, захочешь ли ты, чтобы я вернулась.

И он отбрасывает трость и, спотыкаясь, идет вперед, и падает перед ней на колени, готовый умолять о прощении, готовый покаяться в тысяче разных преступлений против нее, но тут она соскальзывает с подоконника перед ним и хватает его дрожащие руки в свои, и она плачет, и он не знает, почему она плачет, но готов отдать что угодно, чтобы она засмеялась, всё, что она примет, он отдаст, и он готов сказать ей это, но она сдавленно произносит сквозь слезы:

— Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя.

И он может только сказать:

— Я хотел, хотел, чтобы ты вернулась, я хочу тебя.

Она говорит ему, что была неправа, и упряма, и испугана, и сбежала, и он говорит ей, что был слеп, и упрям, и испуган, и причинил ей боль, и в конечном счете всё это одно и то же, потому что они больше не расстанутся.

Ни тот, ни другой не сможет пережить это. Ни тот, ни другой не хочет этого.