Во мне есть что-то от тебя (джен)

Джеспер

После всех лет, проведенных в Клепке, а до того в маленьком любимом домике на Границе, жить в особняке странно. Комнаты слишком большие, слишком пустые. Непривычный для Джеспера тип тишины скапливается в них, словно пыль, которая слишком быстро собирается на богато украшенной вырезанной вручную мебели. Он ловит себя на том, что бесцельно бродит по коридорам посреди дня, пытаясь изо всех сил не путаться у Уайлена под ногами, давая ему возможность разбираться с реалиями управления империей Ван Эка и тем, что он является самым молодым членом Торгового совета.

Джеспер не знает, что с собой делать, и он видит, что его беспокойная энергия начинает нервировать Уайлена — особенно с тех пор, как Инеж всё меньше и меньше времени проводит в особняке, поскольку целыми днями теперь учится управлять кораблем.

Проблема, которая становится очевидной для всех, кто живет или работает в особняке Ван Эков, состоит в том, что Джесперу скучно. У него больше нет причин участвовать в дерзких ограблениях Каза, рискуя своей шкурой, просто чтобы оплатить часть одного из многих долгов, которые он набрал в Бочке. Каз также оказал ему услугу — по крайней мере Инеж и Уайлен настаивают, что это услуга, — внеся его в черный список во всех игорных домах города. Впервые в жизни у Джеспера есть деньги. На самом деле он прямо-таки отвратительно богат. И впервые в жизни он не может тратить их с безрассудной несдержанностью.

Фондовые рынки и близко не дарят того же трепета, что игорные столы, а Уайлен слишком погружен в суд над отцом и в унаследованный от него бизнес, чтобы найти Джесперу какое-нибудь занятие получше. И только естественно, что Джеспер постоянно фабрикует то тут, то там, чтобы занять руки, которые не могут оставаться неподвижными, и ум, который непрестанно зудит. Каждый раз часть его всё еще ноет чувством вины, представляя неодобрительное лицо па. Но порой это чувствуется так, словно это единственная оставшаяся его часть. Возможно, это также единственная оставшаяся часть его матери. И из всех безрассудных глупых вещей, которые Джеспер совершил с приезда в Кеттердам, это возможно самое безопасное щекотание нервов, всё еще остающееся неисследованным.

Он начинает проводить часы в экспериментах: превращая монеты в ключи, прививая тюльпаны в саду, чтобы придать лепесткам невозможные цвета, создавая всё более и более богато украшенные кружки, из которых едва можно пить. Однажды он вбил себе в голову, что может починить дыру, которую Каз с Уайленом проделали в потолке столовой — попытка далеко за пределами его нынешних умений. Закончилось всё тем, что он снова рухнул, проломив деревянные доски и сломав обеденный стол, заменивший прежний. Когда Джеспер предложил починить и его, Уайлен сжал переносицу и вышел из комнаты.

Он не должен бы скучать по прежней жизни, не когда у него есть всё, чего он только мог пожелать. Но он скучает. «Скажи Джесперу, что по нему скучают. В Клепке», — передала ему Инеж в тот день, когда получила корабль. Эти слова, хотя натянутые и краткие, были более сердечными, чем всё, что Джеспер получал от Каза до сих пор. Это кружило голову, вызывало шипящие пузырьки в груди. Каз — сложный человек: сложный босс, сложный друг, и временами его сложно любить. Но Джеспер всё равно любит.

Думая о том дне и о тех словах, он фабрикует небольшой кожаный футляр.

Он сидит в гостиной, у его ног — коробка, переполненная множеством всякой всячины: маленькие кусочки металла, старое пальто, порезанное на кожаные полоски, пуговицы всевозможных форм и размеров. Он выбирает горсть кожаных полос, таких же мягких, блестящих и черных, как перчатки Каза. Полоски лежат в его руках вялой бесформенной кучкой. Безжизненные, почти как перчатки Каза, когда он их снимает, что в последнее время случается всё чаще.

Джеспер начинает складывать кусочки, выкручивая и подворачивая кожу, пока она не приобретает форму небольшого футляра, достаточного размера для нескольких монеток или очков. Или, может, набора отмычек. Мимолетная мысль, но она застревает, и Джеспер выуживает из коробки маленькую металлическую пуговицу. Вопреки обыкновению он работает неторопливо, позволяя длинным, подергивающимся пальцам устроиться на коже, сглаживая потертые края и добавляя пуговицу спереди. Он даже аккуратно вытравливает у основания маленькие буквы «КБ». Вот. Это сентиментально и глупо, и возможно, самая красивая вещь, что он создавал. Это вызывает у него в равной мере смущение и гордость.

Он вертит футляр в руках, изучая свою работу, как вдруг замечает сзади отпечаток примерно того же размера — нет, точно того же размера, — что его большой палец. Едва заметный, но тем не менее.

— Все проклятые глупые Святые, — ворчит Джеспер себе под нос.

Он разочарованно бросает на стол бракованную кожу, отказываясь от этой попытки, как от всех остальных, и забывает обо всем этом.

* * *

В тот день, когда Инеж отправляется в свое первое плавание, Джеспер находит Каза одного в особняке, пьющим их алкоголь в их гостиной. Джеспер не может сказать, что он удивлен таким поворотом событий. Когда он был ребенком, до того, как умерла ма, па сжалился над недоростком из последнего помета соседской гончей: крошечное, сморщенное, розовое существо, которое ему пришлось неделями кормить вручную, пока оно набралось сил. Когда па утром уходил в поля, оставляя собаку, она неизменно бежала прямо в ванную и зарывалась в пижамную рубашку, которую па оставлял на полу.

Джеспер не может представить себе Каза как недоростка из любого помета — скорее как самого крупного и вредного щенка, который отнимает молоко у всех остальных. Но что-то в том, как Каз сидит на диване, заливая горе на том самом месте, которое только что покинула Инеж, напоминает Джесперу того маленького щенка, который прижимался к свертку из папиной пижамы. Но он не настолько глуп, чтобы сказать об этом Казу.

При появлении Джспера Каз, поморщившись, поднимает взгляд и тут же снова возвращается к выпивке, которую сжимает в правой руке. Он держит что-то в левой, но Джеспер не может разглядеть, что именно он так крепко стиснул в кулаке.

— Привет и тебе, солнце, — язвит Джеспер, плюхнувшись в бархатное кресло напротив Каза. — Пожалуйста, чувствуй себя как дома.

Каз только ворчит и отпивает из стакана. Месяцы отсутствия Инеж обещают быть долгими. «Быстрого и безопасного пути, дорогая», — думает Джеспер, словно может каким-то образом поторопить ее возвращение, и наклоняется, чтобы схватить бутылку, которая стоит у ног Каза, и в знак солидарности налить стакан и себе. Они сидят молча всё время, пока не осушают бутылку.

Каз нарушает молчание первым.

— Чем это должно было быть? — спрашивает он, легким движением запястья открывая то, что держал всё это время.

В пьяной дымке Джеспер забыл об этом и, присмотревшись внимательнее, понимает, что это проклятый кожаный футляр.

Джеспер вздыхает, глубже погрузившись в кресло, словно оно может проглотить его неловкие длинные конечности.

— Это было… есть… футляр для отмычек, — выпивка, похоже, развязала ему язык. — Твоих отмычек. Наверное. Но…

Он обрывает себя. Каз снова изучает футляр, и Джеспер наблюдает, как он проводит пальцем в перчатке по бракованному месту.

— Это было глупо. И я в любом случае всё испортил.

Каз бормочет что-то, что Джеспер не может разобрать, по-прежнему изучая футляр так усердно, словно это замок Шуйлера, а не спутанный пучок кожи, которую шестилетка в Малом Дворце мог бы преобразовать лучше, чем Джеспер.

А потом прямо на глазах у Джеспера футляр будто растворяется в воздухе.

— Если он такой дерьмовый, ты не будешь против, если я заберу его. На нем мои инициалы.

Каз оценивающе смотрит на него. Джеспер предполагает, что Каз пытается ранить, смутить его, и это работает. То, что он сфабриковал футляр для отмычек, говорит достаточно. Но конечно же Казу надо посыпать соль на рану, вынудить Джеспера признать, насколько глупо и жалко он нуждается в признании, создав сентиментальную безделушку, которой Каз никогда не будет пользоваться.

Он удивлен, когда Каз продолжает:

— Но ты должен знать, что они неправильные.

— Что? — спрашивает Джеспер, удивлению удается подавить его болезненные чувства.

— Они неправильные. Мои инициалы — КР. Каз Ритвельд.

Должно быть, Джеспер тупо таращится на него, открыв рот («Муху проглотишь», — говорил ему па), поскольку Каз закатывает глаза и говорит:

— Когда-то у меня была фамилия. Настоящая, а не та, которую я позаимствовал у части оборудования в гавани. У меня даже была семья.

Взгляд Каза далекий и безжизненный, и Джеспер подозревает, что алкоголь виноват в этом лишь отчасти.

— С того вечера в «Гельдреннере» я знаю, ты хотел знать, кто… кто был Джорди…

Каз глубоко вдыхает, тяжело сглатывает, словно по его горлу поднимается нечто болезненное и мрачное. Подняв стакан к губам и поняв, что тот пуст, он хмурится и с разочарованным звоном ставит его обратно.

— Он был моим братом, — наконец говорит Каз, его слова звучат грубо и надломлено.

Был. Прошедшее время. То же время, которое он использовал во время их ссоры в «Гельдреннере». Мимо внимания Джеспера не прошла эта ключевая деталь, и определенно не проходит сейчас.

— Твоим братом, — медленно произносит Джеспер, предложение Казу сказать всё, что он хочет — не больше, не меньше.

— Он умер прямо здесь, в Кеттердаме, — слова падают тяжелым свинцом, хотя Каз произносит их с тщательным бесстрастием. — И я умер вместе с ним, но я вернулся искаженным.

Каз улыбается, но это искривленная, покоробленная улыбка.

— Ты знал, что я вырос на ферме? Как и ты. Хотя мы выращивали тюльпаны, а не юрду, — и после паузы, которую он использует, чтобы оценивающе осмотреть Джеспера: — Можешь смеяться, если хочешь.

Джеспер не хочет. Как он мог бы? Его лучший друг только что вскрыл перед ним часть себя, чего Джеспер от него вообще не ожидал, о существовании которой он даже не догадывался. Каз живет, запертый прочнее, чем сейф Геменсбанка, и только одной девушке был подарен код замка. Но, возможно, Каз теперь дарит его и Джесперу.

— Ты напоминаешь мне его. И думаю, я ненавижу тебя за это.

Джеспер невольно вздрагивает, но Каз, похоже, не замечает, его взгляд перемещается куда-то поверх плеча Джеспера.

— Он был дураком. Юным, наивным дураком с зависящим от него младшим братом. Но я… — Каз обрывает себя и, похоже, наконец снова видит комнату, в которой находится, едва не вздрогнув, когда его взгляд обращается на Джеспера. — Он много значил для меня. И ты тоже.

Какой жестокий способ сообщить кому-то, что ты любишь его, хочет сказать Джеспер. Но он не может сформировать слова, всё еще пригвожденный признанием Каза.

— У меня ничего не осталось от Джорди, кроме этого, — говорит Каз, подняв руку в перчатке.

Наверняка это игра света, поскольку кажется, будто рука Каза дрожит.

Каз не сказал ему, почему носит перчатки, но Джеспер быстро понял, что он не любит прикосновения. Спустя всего несколько недель его пребывания среди Отбросов он добродушно хлопнул Каза по спине после удачного ограбления. Следующее, что он помнит — то, как лежит на спине и смотрит в облачное ночное небо Кеттердама, и единственные видимые звезды — те, которые вращаются у него перед глазами после удара Каза.

Джеспер близко знает разные способы пережить горе. И Каз, похоже, в буквальном смысле переживает его ежедневно.

Джеспер восхищенно наблюдает, как Каз поднимает вторую руку и начинает стягивать поношенную кожу, медленно снимая перчатку, пока не появляется сначала бледное запястье, потом ладонь, потом длинные изящные пальцы. Каз смотрит на свою обнаженную руку, изучая ее, словно какой-то чужеродный предмет, которого он ни разу прежде не видел. Он кладет перчатку рядом с собой на диван и достает еще один кожаный предмет: футляр.

Джеспер готовится к очередному выговору, к очередному тщательно выстроенному неодобрению, чтобы разорвать швы, которые привязывают их друг к другу. Но этого не происходит.

Вместо этого Каз сжимает футляр, его большой палец идеально ложится в оставленный Джеспером отпечаток. В футляре есть определенная твердость, которой не было прежде, и Джеспер осознает, что пока они говорили, Каз каким-то образом сумел вложить в него отмычки.

— Но теперь я знаю, — начинает Каз, и слова звучат так неуверенно, как Джеспер еще ни разу не слышал от этого обычно резкого, непреклонного криминального авторитета, — что у меня есть еще одна часть его в тебе.

Каз скользит пальцами по коже футляра, словно отмечая знаки препинания, а потом снова убирает его.

Джеспер не принадлежит к тем, кто не может подобрать слов. На самом деле обычно у него слишком много слов — черта, которая втянула его в немало передряг. Но сейчас у него нет слов. Вместо этого Джеспер заводит руку за спину, чтобы схватить отвратительную подушку (и он не скажет Казу, что это еще один из его экспериментов) и кидает ее в Каза.

— Иди спать, — наконец говорит Джеспер, на его лице появляется слабая кривая улыбка. — И утром сможешь еще рассказать мне, как я напоминаю тебе твоего умершего и, по-видимому, неумелого брата.

Брови Каза сходятся на переносице, ноздри раздуваются, и хмурый вид возвращается.

— Я не это имел в виду.

Он выглядит как простой угрюмый мальчишка, которым, вероятно, был до того, как этот город отнял у него детство.

— Я знаю, придурок, — говорит Джеспер, возможно, больше для себя, чем для Каза. — Но я всё равно собираюсь заставить тебя попытаться еще раз. Или я расскажу Инеж, что ты выращивал тюльпаны.

— Я уже сказал ей, — ворчит Каз.

Конечно, Джеспер знает это. Но не может упустить возможность немного подразнить.

— Иди спать, — повторяет Джеспер.

Его слова подразумевают обещание: когда ты проснешься, я по-прежнему буду здесь.

 

Мария

Марии нравится суровый мальчик со странной стрижкой, который проникает в их дом в любое время суток. Уайлен всегда пытается предупредить ее, что от визитов Каза не следует ждать ничего хорошего, мама, но ее собственные наблюдения говорят об обратном.

Во-первых, плечи Уайлена распрямляются каждый раз, когда Каз поблизости, словно ему надо что-то доказать. Последний раз, когда Мария жила в этом доме, его плечи никогда так не выглядели: они вздрагивали, сжимались, увядали и ссыхались, словно лепестки гортензии, под презрительным взглядом отца. Теперь его спина прямая и сильная, как здоровый тюльпан, за которым хорошо ухаживают. Пусть он жалуется на Каза, сколько хочет, Мария рада видеть, как сын принимает вызов каждый раз, когда тот появляется на их пороге. Или, скорее, каждый раз, когда Каз появляется в их гостиной, без предупреждения и приглашения. Даже если единственная польза от его визитов — возрастающая способность Уайлена дать ему от ворот поворот. Или по крайней мере отказаться от его планов и ограблений — Мария не настолько плохо воспитала сына, чтобы он не предложил гостю чая и печенья. Их повар говорит, что Казу больше всего нравятся маленькие шоколадные вафли с черным кофе, так что Мария заботится о том, чтобы того и другого было в достатке. Она рада видеть своего сына таким уверенным.

Джеспер тоже, кажется, становится немного выше (если только такое возможно для мальчика, который способен дотянуться до потолка в большинстве комнат, даже не подпрыгивая), когда Каз рядом. У Марии не было братьев или сестер, и Уайлену она не смогла их подарить, но, видя взаимодействие Джеспера и Каза, она задумывается, не так ли ведут себя братья: всё это подшучивание и раздражение, но всегда с подводным течением долготерпеливой привязанности прямо под поверхностью.

И потом, конечно, есть Инеж. Когда Инеж остается здесь, Каз появляется чаще всего. Они оба довольно скрытны, как обычно бывают юные влюбленные, но не так уж много наблюдательности требуется, чтобы понять, как они обожают друг друга. Если Инеж в комнате, глаза Каза неотрывно следят за ее движениями; если она выходит из комнаты, он словно только наполовину участвует в разговоре — другая его половина явно пытается представить, куда Инеж ушла и когда может вернуться.

Однажды утром Мария из окна своей гостиной наблюдает за ними в саду. Она видит, как Каз стягивает черную кожаную перчатку с руки, палец за пальцем. Она замечает, как прерывается его дыхание, а пальцы дрожат, когда он поднимает эту руку к щеке Инеж, и то, как Инеж лучезарно улыбается, словно расцвели все цветы разом, когда ему удается погладить ее лицо дольше, чем несколько секунд, прежде чем убрать руку.

Мария наблюдает и замечает. И она думает, что может помочь.

Так что в следующий раз, когда Каз проникает в кабинет мальчиков, пока Инеж в море, Мария ждет его прямо за дверями. Перед ней приготовлен столик на двоих и шахматная доска.

Каз вздрагивает, заметив ее, хотя у него уходит всего секунда, чтобы сменить удивление на вежливое равнодушие.

— Мои извинения, госпожа Хендрикс. Я не знал, что эта комната занята.

— Здравствуй, Каз, — со снисходительной улыбкой Мария жестом приглашает его входить.

Она замечает, что его стрижка стала немного более ровной, немного менее ужасной, чем в последний раз. Возможно, Инеж имеет к этому какое-то отношение.

— Не сыграешь со мной партию?

Ее взгляд опускается на богато украшенную черно-белую доску с уже расставленными изящными шахматными фигурами из черного дерева и слоновой кости.

— Уайлен и Джеспер слишком часто вынуждены потакать мне.

Каз хмурится, сверяется с серебряными часами, которые носит во внутреннем кармане.

— Думаю, могу выделить время на одну партию, — уступает он, опускается в кресло напротив Марии и небрежно замечает: — Я не знал, что вы умеете играть.

— М-м, да, еще с детства. Эта доска была свадебным подарком от отца, который научил меня играть. Но Ян никогда…

Она не заканчивает предложение, уплывая мыслями. Ей всё еще тяжело об этом вспоминать, а уж тем более говорить. Даже до того, как ее против воли заключили в приют Святой Хильды, ее брак был, мягко говоря, беспокойным. Но ей не нужно сейчас поднимать эту тему — не с мальчиком, который является ровесником ее сына. Она знает, что Каз, как и Уайлен — способный молодой человек. Ему пришлось встретиться в этом городе с лишениями, которые она — девочка, родившаяся в роскоши Гельдштрат — даже и представить не может. Но он всё еще молодой человек. Какие бы лишения он ни испытал, нет никакой нужды добавлять к его памяти ее собственные ужасы.

Так что она изображает безмятежную улыбку, чему научилась еще когда только вышла замуж и Ян демонстрировал ее, водя под руку от одного особняка к другому.

— В общем, неважно. Мне нравится играть, — она указывает на белые фигуры, расставленные со стороны Каза. — Твой ход, конечно.

Когда Каз поднимает руку в перчатке, чтобы передвинуть одну из пешек на две клетки вперед, Мария прочищает горло, привлекая его внимание.

— Если ты не против снять перчатки… — она видит, как его плечи напрягаются, но продолжает: — Конечно, ты совершенно не обязан. Но здесь только мы, и ощущение фигур мне кажется успокаивающим. Ты в безопасности, обещаю.

Мария надеется, что он видит в ее глазах, что она говорит серьезно. После того опыта, что у нее был — когда ей лгали, ею манипулировали, заперли на многие годы, — она не станет обещать безопасность, а потом брать свои слова обратно.

Каз скептично приподнимает бровь.

— Можно ли быть по-настоящему в безопасности в Кеттердаме? — произносит он, и Мария немного грустно улыбается ему.

Она, конечно, не заходила так далеко на запад, в Кеттердам, который знает Каз — ей говорили, что Бочка и развратные Обручи не место для порядочной юной леди. Тем не менее, она прекрасно знает, что происходит в этой части города. Она знает, что Каз состоит в банде — управляет бандой, — хотя он может пытаться скрыть это ради приличия. И она подозревает, что обещание безопасности звучит словно припрятанный нож, готовый ударить.

— Может, и нет, — признает она. — Но, если и нельзя быть в безопасности, по крайней мере общество того, кому доверяешь, помогает.

— И откуда мне знать, что этот человек вы? — резко спрашивает он.

Мария отвечает невозмутимо:

— Ниоткуда. До тех пор, пока я не докажу тебе это. Но ты можешь обнаружить, что усилие стоит риска.

Он на мгновение отводит взгляд, устремив его на треснутое окно на другом конце комнаты, в которое часто проскальзывает Инеж. Он сжимает челюсть, а потом твердо кивает.

— Ладно, — говорит он — себе не меньше, чем ей.

Он стягивает перчатку с бледной руки, на что Мария вежливо не обращает внимания, уже сосредоточившись на передвижении черной пешки на середину доски.

— Твой ход, — говорит она.

Если его пальцы слегка дрожат, когда он берет следующую фигуру, она ничего на этот счет не говорит.

Они молча играют несколько следующих минут, тишину нарушает лишь щебет птиц в саду и стук переставляемых по доске фигур.

— Где ты научился играть? — спрашивает Мария, думая о туманных, но дорогих воспоминаниях своего детства, об отце, объясняющем название каждой фигуры, критикующем ее стратегию, когда она училась играть.

Был ли у Каза отец, чтобы научить его таким вещам? Мать? Кто-то, чтобы направить его руку, когда он заносил ее над пешками, решая, с какой начать ходить? Кто-то, чтобы сидеть рядом за столом и подбадривать его, пока он учился?

Выражение его лица мало что выдает, но он отвечает:

— В одном из клубов Западного Обруча после того, как мне запретили играть в карты. Это не игра на ставки, но порой я мог заработать монетку под столом от стариков, которые клялись, что какой-то уличный мальчишка не сможет их обыграть.

Мария спокойно кивает, но то, как небрежно Каз говорит о себе как об уличном мальчишке, беспокоит ее. Уайлен страдал в руках Яна, Мария знает это, но по крайней мере большую часть жизни у него была крыша над головой, кровать и одеяла, чтобы согреть его, ужин на столе каждый вечер. Сколько времени Каз провел на этих улицах? Сколько лет был один?

Мария немного разбирается в том, что делает с человеком подобная заброшенность.

По мере продвижения игры Мария изучает то, как он перемещается по доске. Он не пользуется стратегиями, которые она изучала по книгам, формулами и шаблонами, которые мастера игры посчитали самыми эффективными. Ясно, что с каждым витком он пользуется собственной стратегией, размышляя о следующих нескольких ходах и пытаясь предвидеть, как будут передвигаться фигуры. Это партизанская игра по сравнению с опытной рукой Марии, но она восхищается сырой гениальностью его выборов, тем, как быстро он соображает. Только когда он оставляет короля уязвимым для атаки со стороны ее королевы, ей удается наконец занять лидирующую позицию.

— Шах, — вежливо произносит она, и Каз оценивающе приподнимает бровь.

— Похоже на то, — соглашается он, его глаза по-прежнему внимательно изучают доску, ища выход. — Не правда ли любопытно, как короля — ключевую фигуру в игре — сделали одной из самых слабых.

Мария склоняет голову, размышляя.

— Я бы не назвала короля слабым. Как ты сказал, это ключевая фигура — если король падет, игра не может продолжаться. Просто король более зависим от других фигур, чем можно ожидать, если наблюдать со стороны.

Каз передвигает слона на несколько клеток вперед, убирая короля с прямого пути королевы Марии.

— И вы не считаете эту вынужденную зависимость слабостью?

Мария с улыбкой меняет местами ладью и короля, идеально перемещая последнего в позицию, чтобы захватить короля Каза.

— Если знаешь, как использовать это в своих интересах, я бы сказала это может быть силой. Шах и мат.

Каз фыркает так, что это почти можно назвать смехом.

— Мне придется научиться этому, — признает он.

Мария не спрашивает, имеет ли он в виду шахматы или нет. В любом случае ее ответ не изменится.

Она снова улыбается:

— У тебя полно времени на практику.

 

Госпожа Гафа

С тех пор, как Инеж еще была маленькой девочкой, мать приветствовала ее поцелуями в макушку. Когда Инеж выходила утром из фургона, отправляясь на уроки с другими детьми каравана: поцелуй перед уходом. Когда Инеж возвращалась после вечерней тренировки, во время которой она часами ходила по проволоке еще долго после того, как остальные акробаты ушли: поцелуй «добро пожаловать домой».

И когда Шанта Гафа воссоединилась с дочерью в доках Пятой гавани, впервые за три темных долгих года обнимая свое дитя, первое, что она сделала — поцеловала ее в макушку.

Сейчас поцелуи, конечно, гораздо реже и с гораздо большими промежутками между ними, но то, что Шанта вообще может по-прежнему поцеловать свою дочь, иначе как чудом Святых не назовешь. Инеж прилагает усилия, чтобы встречаться с караваном родителей примерно раз в год, а Шанта и ее муж прилагают усилия, чтобы с той же частотой путешествовать с «Призраком» в Кеттердам. Каждый раз, когда Инеж сходит на берег; каждый раз, когда она переступает порог особняка Ван Эков, где она останавливается; каждый раз, когда она желает родителям спокойной ночи возле двери их комнаты, она послушно склоняет голову, и мать целует ее.

Этот ритуал обретает новую протяженность, которую Шанта не могла ожидать и не ожидала: она обнаруживает, что теперь есть еще одна голова для поцелуев.

В какой бы комнате ни находилась Инеж Гафа, Каз Бреккер неподалеку. Шанта принимает это среди фундаментальных истин о новой жизни своей дочери: Инеж выживала в аду те три года, что находилась вдали от них, и когда она не может говорить об этом, Шанта не спрашивает. Инеж — пират, охотница за работорговцами, и она свирепее и храбрее, чем все, кого Шанта знает. И у Инеж есть чрезвычайно вежливый (по крайней мере с Шантой и ее мужем) парень из банды, который неизменно появляется там, куда она направляется.

Проблема (о чем Инеж сразу же просветила мать) состоит в том, что Каз не любит, когда к нему прикасаются.

Это было одной из первых вещей, что Инеж сказала родителям во время их встречи. Когда они наконец разорвали объятие, и слезы текли по их лицам, Инеж указала на парня, который ждал в нескольких шагах позади нее, вежливо отведя взгляд.

— Мама, папа, это мой… это… ну, познакомьтесь с Казом, — сумела она произнести на керчийском, всё еще всхлипывая и вытирая уголки глаз.

Парень вежливо протянул руку в перчатке, и Шанта окинула его быстрым взглядом. Он был керчиец, примерно ровесник Инеж. Он хромал и ходил с тростью. Он был элегантно одет, хотя всё время поправлял черный шелковый галстук, словно его мог сбить морской ветер. Однако самое значительное состояло в том, как Инеж смотрела на него, словно он — единственная причина, по которой солнце встает по утрам и садится по вечерам. Но когда Шанта шагнула вперед, раскрыв объятия, Инеж тут же потянула ее за руку, останавливая.

— Нет, мама, — перешла Инеж на сулийский. — Оставь его.

Шанта без заминки просто взяла предложенную руку, и мимо ее внимания не прошло, как он одарил Инеж мимолетным благодарным взглядом.

О, Шанта не обижается на мальчика за отстраненность. Инеж не сказала, почему он отшатывается от малейшего прикосновения чужой кожи, но Шанте не сложно представить, какие ужасы мог пережить мальчик, оставленный сам по себе на улицах Кеттердама.

Просто она не знает, что делать с этой информацией.

Когда дело касается дочери, Шанта знает, когда надавить, а когда отступить; когда подтолкнуть Инеж к разговору, даже если слова сложно произнести, а когда просто обнять ее и позволить молчаливому уюту говорить за себя. Но Шанта не является матерью Каза и не хочет перейти границы.

Она просто хочет как-нибудь показать, что заботится о нем.

Мысль возникает, когда Инеж приводит ее в кафе в высокомерном Финансовом округе, где мужчины в аккуратных черных костюмах пожимают руки и посмеиваются под закрученными кончиками усов, а женщины в слоях нижних юбок целуют друг друга в щеки, прежде чем вместе выпить чаю.

Потому что женщины ведь на самом деле не целуют друг друга? Они целуют только воздух.

Так что на следующее утро, когда Шанта обнаруживает Инеж и Каза, с заговорщицким видом сидящих рядом за столом, она, как всегда, целует Инеж в макушку. А потом наклоняется, остановившись в нескольких дюймах от зачесанных назад волос Каза, и наблюдает, как, стоит ей приблизиться, его плечи напрягаются, готовясь к неприятным ощущениям от прикосновения…

И она останавливается. Позволяет губам оставить поцелуй в воздухе, и тихий выдох взъерошивает его волосы, прежде чем она отступает и отправляется за всё еще горячим чайником на плите.

— Чай будете? — спрашивает Шанта, не оборачиваясь, давая Казу пространство.

Тем не менее, заливая чайные листья кипятком, она не может не бросить через дверной проем взгляд из-под ресниц в сторону стола, за которым по-прежнему сидят Каз и Инеж. Инеж сосредоточена на бумагах у нее в руках, взгляд вежливо устремлен вперед. Но Каз…

Шанта может поклясться: за своим вечно хмурым выражением Каз Бреккер улыбается. Возможно, в конечном счете Казу Бреккеру не помешает немного материнской заботы.

 

Уайлен

Зайдя в столовую особняка, Уайлен обнаруживает Каза уже сидящим за столом — он появляется на еженедельных ужинах точный как часы — перчатки сняты, а рукава закатаны, он полностью сосредоточен на массе документов перед ним. Пальцы Каза покрыты чернильными пятнами, и прямо на обеденный стол из бутылочки течет ручеек чернил. Будучи столь скрупулезным, Каз при этом один из самых неряшливых людей, что Уайлен встречал, а он знаком с Джеспером, который настаивает, что единственный способ помнить, какая одежда его — это разбросать ее по полу.

— Время уборки, Каз, — вместо приветствия говорит Уайлен, а потом морщится на то, как он похож на отца, отчитывающего ребенка.

Каз пронзает Уайлена взглядом через плечо, хотя ему пора бы уже знать, что его взгляды не производят прежнего эффекта. Каз начинает прибираться, умудрившись окунуть рукав в разлитые чернила, даже несмотря на то, что манжеты закатаны до локтей.

Удовлетворенный, Уайлен идет в кухню и проверяет стампот, который готовил на ужин. К ужасу Джеспера, он также приготовил маринованную селедку. Но что Уайлен не скажет Джесперу, так это то, что по окончании каждого из этих ужинов, когда Каз уходит, Уайлен спрашивает его, чего бы он хотел на следующей неделе. Каз всегда выбирает традиционные керчийские блюда (за исключением того времени, когда Инеж в городе — ее вкусовые рецепторы требуют специй, которых керчийская еда не предусматривает), однажды признавшись, что эта еда напоминает ему о доме. Уайлен не настолько наивен, чтобы думать, будто он имеет в виду Кеттердам, но не знает, как именно выглядел дом для Каза Бреккера. Хотя, основываясь на его запросах для ужинов, может предположить.

Сам Уайлен научился готовить по этим рецептам в этом самом особняке, хотя и не уверен, что мог бы назвать его домом, когда был ребенком. По крайней мере не после того, как его мать удалили, а отец посчитал его неисправимо бракованным. Но это не помешало Яну обучать его другим формам гостеприимства, которые должен знать хороший купеческий мальчик, превратив его скорее в прислугу, чем в сына. Сейчас совсем другое дело.

Через дверной проем Уайлен видит, как его мать садится напротив Каза — иногда она присоединяется к ним за ужином, иногда нет. С веселой улыбкой Мария тут же указывает ему на испорченную рубашку, и перед глазами Уайлена внезапно встает образ маленького Каза, которого ласково отчитывают за беспорядок. Видеть их вместе кажется до странности правильным. Они тихо оживленно разговаривают, Каз жестикулирует, и его руки по-прежнему без перчаток. Уайлен так восхищен этой картиной, что не слышит Джеспера, пока тот не оказывается рядом.

— Кто бы мог подумать, что дикого ублюдка можно приручить, — смеется Джеспер — достаточно тихо, чтобы его голос не услышали в гостиной, но достаточно громко, чтобы заработать от Уайлена локтем в бок.

— Пошли есть.

Джеспер ворчит насчет мерзости, которыми являются керчийские вкусовые рецепторы, но всё равно помогает Уайлену отнести еду.

Такая мирная картина — все они за столом. И которой ему не хватает, понимает Уайлен. Впервые с тех пор, как он был маленьким мальчиком, ковыляющим следом за матерью, пока она накрывала на стол или пекла пирог из садовых яблок, он чувствует на этих ужинах, что у него снова есть семья, с которой можно разделить еду. Единственная, кого не хватает — Инеж, но поскольку Каз пересказывает письма, которые она пишет ему, она почти что здесь, вместе с ними.

Они не длятся долго: Мария уходит спать вскоре после десерта, а Каз настаивает на возвращении в Клепку, вопреки тому, что Уайлен постоянно предлагает одну из гостевых комнат. Джеспер как-то шутит, что Каз так часто приходит и уходит, что мог бы построить туннель между ними и Клепкой, что влечет за собой последствия, которых никто из них не ожидал. Он никогда не говорит ничего нормального, вроде «спасибо за как всегда прекрасный ужин, Уайлен, ты в самом деле великолепный повар, и я ценю приглашения поужинать с тобой». Но оно и к лучшему, поскольку из уст Каза это прозвучало бы определенно ненормально. Вместо этого он отодвигается от стола и встает, быстрый кивок в сторону двери дает понять о его намерении уходить.

— Я провожу тебя, — всегда говорит Уайлен.

Они вместе стоят в прихожей и игнорируют громкий грохот посуды и проклятия, которые за ним следуют. На самом деле, это норма для их ужинов. Им обоим следовало бы знать, что нельзя оставлять Джеспера убирать со стола — он всегда хочет сделать всё за одну ходку.

— На следующей неделе? — спрашивает Уайлен.

— Инеж вернется, — отвечает Каз.

И Уайлен может поклясться, что изможденные складки на его лице разглаживаются от одного упоминания ее имени, его хриплый голос становится почти мягким.

Уайлен не может скрыть улыбку от мысли о том, как они все снова соберутся всего через несколько дней.

— И она будет… она и я… мы… — бормочет Каз, приобретая жутко забавный, хотя и слегка неловкий розовый оттенок.

Губы Каза начинают мрачно опускаться, тогда как ухмылка Уайлена только ширится.

— Она просила остаться. Со мной. В Клепке, — наконец произносит Каз. — Так что нет необходимости готовить ее комнату. Всё, что я хотел сказать.

Каз красный как свекла — яркий оттенок, который Уайлен видел у него только после напряженной драки. Но сейчас это просто потому, что он смущен. Если подумать, вообще-то с ударом в лицо Каз справляется лучше, чем с этим.

Подавить ухмылку тяжело, но Уайлену удается это достаточно, чтобы сказать:

— Тогда я позабочусь спросить, что она хочет на ужин.

Вернув себе немного самообладания, Каз коротко кивает Уайлену. Он никогда не признается в этом Казу в лицо — он хочет продолжать жить со всеми придатками, — но он гордится ими. Они прошли долгий путь и тяжело боролись друг за друга и за себя, и быть этому свидетелем было честью.

Вместо этого Уайлен берет пальто с вешалки и держит его раскрытым, позволяя Казу ступить в него. Это еще одна традиция специально для таких вечеров: Каз более чем способен надеть пальто сам, и Уайлен знает это. Он никогда не предлагает, и Каз никогда не спрашивает, но они всё равно выполняют этот ритуал.

Каз по очереди засовывает руки в рукава, перекладывая трость из одной руки в другую, и Уайлен отпускает толстую ткань, которая уютно садится на его плечи. Уайлен всегда быстро убирает руки, старательно не позволяя им задержаться или коснуться Каза. Но он надеется, что Каз почувствует этот жест тем, что он есть — объятие возле дверей, дружеское похлопывание по руке, пожимание рук при расставании. Благодарность за то, что снова принес жизнь в этот дом.

— Уайлен, — произносит Каз.

Это всё еще не «спасибо», и не «спокойной ночи», и не какие-нибудь добрые пожелания. Но Каз смотрит Уайлену в глаза, как не смотрел никто большую часть его жизни.

— Каз.

Застегнутый на все пуговицы в своем элегантном черном наряде, такой же темный, как ночь снаружи, Каз открывает дверь и выходит, направляясь к собственному дому, который он слепил себе в этом городе. Наблюдая, как он уходит, Уайлен не упоминает о документах, ручке и чернилах, которые Каз оставил — всё равно он скоро вернется.

 

Собака

Первая ее мысль: миска, стоящая на скамейке между парнем и девушкой, пахнет колбасой.

Вторая ее мысль: у девушки, которая отставила миску, оставив наполовину недоеденной, добрый смех.

Обычно собака по запаху — в буквальном смысле — отличает Хороших Людей от плохих, и эта девушка определенно одна из хороших. Что касается парня… она не уверена. Он пахнет достаточно дружелюбно, но у него грубый и недоброжелательный голос, как у вышибал, которые прогоняют ее, когда она подбирается слишком близко к их делам.

Но смех девушки такой приятный, и собака думает, что стоит рискнуть.

Она подбирается к скамейке, робко прижав уши к голове, опустив хвост между покусанными блохами ногами, и горестно скулит. Девушка тут же перестает разговаривать с парнем и осматривает собаку, которая теперь сидит у ее ног.

— О, привет, — мягко воркует девушка, и собака не может сдержать инстинктивное движение хвостом, который оживляется в ответ на нежный тон.

— Инеж, — предупреждает парень рядом с ней, но она даже не смотрит на него.

Вместо этого ее взгляд не отрывается от собаки, рука уже протянулась, чтобы погладить ее по морде.

— Да ладно тебе, Каз, — наполовину смеется, наполовину упрекает девушка, и собака начинает откровенно вилять хвостом. — Я знаю, у тебя слабость к собакам.

— Правда? — с сомнением произносит парень, и девушка закатывает глаза.

— Я помню работу в доме на Бурштрат. Тот бойцовый пес практически валялся у тебя на коленях.

Однако парень продолжает хмуриться.

— Не стоит соблазнять бродяжек, — предупреждает он. — Ты это знаешь. Если будешь останавливаться посреди работы Призраком, чтобы ублажить каждую несчастную собаку, кошку и крысу на улицах Кеттердама, никогда не закончишь дело.

— В таком случае, нам повезло, что я больше не твой Призрак, не так ли? — ухмыляется она.

Но собака чувствует, что это не успокаивает парня, наоборот — портит ему настроение. От него пахнет почти… грустью.

Нет, так не пойдет. Получит она колбасу или нет, собака не может позволить парню сидеть на скамейке таким грустным. Она обходит его трость, которая прислонена к скамейке рядом с его ногой, и кладет голову ему на колено, снова поскулив на всякий случай, просто чтобы он знал, что должен делать.

— Посмотри на нее, пытается вызвать сочувствие ради куска колбасы. Эту собаку явно обучили искусству мошенничества, — фыркает парень.

Девушка смотрит на него искоса.

— Значит, у вас есть что-то общее.

Когда пальцы парня наконец-то (неохотно) начинают гладить шею и спину собаки, она с удивлением чувствует голую кожу, а не перчатки, которые были на нем, когда она подошла.

— В любом случае она не настоящая бродяжка, — бормочет девушка несколько мгновений спустя. — Те, кто рожден на улицах, знают, как схватить еду и убежать, не привлекая внимания. Она же хочет внимания. Должно быть, у нее когда-то был хозяин.

Это правда. Было время, не так давно, когда собака гордо носила кожаный ошейник, который парень сейчас почесывает. Время, когда у нее был тот, кто кормил ее кусочками колбасы от своего завтрака, тот, кто всегда кидал ей мячик. Кто позволял ей морозными зимними ночами спать в доме возле камина. Теперь дети на улицах бросают камни и палки в нее, а не для нее, и больше нет камина, возле которого можно спать. Мир стал более холодным и жестоким с того дня, как хозяин заснул и больше не проснулся.

— Что ты хочешь этим сказать? — спрашивает парень, обрывая тоскливые мечтания собаки.

Девушка широко распахивает глаза, слегка склонив голову, завиток волос из косы изящно скользит по открытой шее. Собака по-прежнему чувствует руку парня у себя на шее и слышит, как его сердцебиение ускоряется, словно он абсолютно захвачен зрелищем.

— Наверняка у нас в Клепке найдется для нее место…

Парень тут же с усмешкой убирает руку, мягко оттолкнув голову собаки и подобрав отброшенную перчатку. Собака подавляет желание заскулить от разочарования, что ее так резко отвергли.

— У нас есть место? — недоверчиво повторяет он; его голос крайне холоден, словно мокрый переулок, в котором собака вынуждена спать по ночам. — Не знал, что ты всё еще принадлежишь к дому, а теперь ты заявляешь, что у нас есть запасная комната для какой-то паршивой бродяжки. Серьезно, Инеж.

В первый раз собака видит, как выглядит лицо девушки, когда она разочарована: ее темные брови нахмурились, глаза слегка сузились, а у губ, которые явно больше привычны к улыбкам, все-таки опускаются уголки.

— Не будь жестоким, Каз, — резко произносит она. — Только потому, что у меня есть «Призрак», не значит, что ты можешь вычеркнуть меня из своей жизни или вести себя так, словно у меня нет личной заинтересованности в том, что происходит с Отбросами.

— Ты не Отброс и не живешь в Клепке, так что не вижу, как у тебя может быть личная заинтересованность…

— Я действительно так глубоко ранила тебя, когда ушла, что ты вынуждаешь меня доказывать, насколько ты по-прежнему мне дорог? Или ты просто так мало ценишь себя? — яростно шепчет девушка.

Парень отпрянул от своего места на скамейке, словно ему дали пощечину.

— Я… — он с трудом подбирает слова, запинается и начинает снова. — Ты права. Я… несправедливо злился. Не на тебя, — быстро исправляется он, прежде чем девушка успевает открыть рот и заговорить снова. — Просто на… ситуацию.

Он уклончиво пожимает плечами, и собака замечает, что его пальцы нервно подергиваются на колене.

— На ситуацию?

Парень морщится, словно он надеялся, что девушка не станет вынуждать его уточнять.

— На то, что мы в разлуке, наверное, — неловко произносит он.

К облегчению собаки — и парня тоже: она чувствует его облегчение сразу же — девушка только улыбается ему, ее лицо снова разглаживается.

— Это было так сложно признать? — дразнит она, а потом ее тон снова становится серьезным. — Мне тоже не нравится быть в разлуке с тобой, — признается она, снова приблизив свое лицо к парню так, что они разделяют пространство лишь одного вздоха. — Но это только часть года. И только пока. Так будет не всегда.

— Только пока, — бормочет парень себе под нос, почти ненароком, словно ему надо произнести слова самому, чтобы поверить в них.

Наконец девушка возвращает внимание к собаке, которая с надеждой виляет хвостом. Запах колбасы, доносящийся от миски, остается крайне соблазнительным, и собака ничего не ела с тех пор, как украла несколько кусочков мягкой морковки из ящика за рестораном накануне вечером.

— Может быть, станет легче, если у тебя будет кто-то, чтобы приглядывать за тобой, пока меня нет, — задумчиво предлагает девушка, и парень закатывает глаза.

— У меня достаточно приглашений на ужин от Джеспера и Уайлена, спасибо большое. Да еще Мария втянула меня в эти еженедельные шахматные турниры…

— Можно подумать, ты не наслаждаешься возможностью играть с настоящим противником, — отмахивается девушка. — И я знаю, что Уайлен готовит для тебя стампот. Хотя как вы все можете есть эту безвкусную кашу, я не понимаю, но… — она бросает на него взгляд из-под ресниц, в ее глазах сверкает нечто озорное. — Я хочу сказать, ты должен взять эту собаку в Клепку. Может, она даст тебе возможность сосредоточиться на чем-то милом, пока меня нет.

— У меня полно всего, на чем сосредотачиваться…

— Милое? — она оценивающе приподнимает бровь.

— Туннели выглядят вполне милыми, — возражает парень.

Собака может даже назвать его тон скулящим. А потом он хитро улыбается девушке уголком рта.

— Как и мои бумажники.

— Shevrati, — она неодобрительно качает головой.

Наконец, после кажущегося бесконечным ожидания, она опускает пальцы в оставленную миску и протягивает собаке кусок колбасы. Та жадно жует его, заглотив чуть ли не целиком, а потом сидит и ждет следующего кусочка.

— Мы берем собаку домой, — говорит девушка, вставая со скамейки после того, как последний кусочек колбасы, печенья и зеленой фасоли переходит с ее ладони в пасть собаки. — Нравится тебе или нет.

— Домой, — парень улыбается ей почти застенчиво. — Мне нравится, как это звучит.

Он берет девушку за руку, и они идут по улицам, время от времени бросая взгляд назад, чтобы убедиться, что собака следует за ними, и тогда собака окончательно решает: этот парень должен быть одним из Хороших Людей. И она позаботится уделять ему побольше внимания, когда его человеческой девушки не будет рядом.

 

Каз

Всё начинается, как и в прошлый раз: на корабле.

Они снова все здесь. Ну, почти. Каз мог бы пошутить насчет того, как один высокий блондинистый фьерданец не отличается от другого. Но он не станет. Не ради приличия — когда вообще Каз что-нибудь делал ради приличия? — и не потому, что не хочет думать обо всех мертвых разлагающихся моряках в море под ними, которых Нина может наслать на него. Он не станет, потому что знает, что это неправда — как и все, он остро чувствует отсутствие Маттиаса. «Призрак» не маленький корабль, но ощущается переполненным привидениями.

Есть, конечно, и другие различия. Каз лежит без сна рядом с Инеж. Кровать в ее капитанской каюте не такая большая, как та, которую он недавно приобрел для своей спальни в Клепке. От сочетания звука воды, плещущей в корабль, и задержавшихся мыслей о мертвых, его кожа покрывается мурашками, чего обычно не бывает рядом с Инеж, по крайней мере больше не бывает. Он не уверен, сколько времени ворочается, и пот собирается на лбу, но судя по тихому недовольному звуку, он разбудил Инеж.

— Извини, — бормочет он, безуспешно пытаясь успокоить взбудораженный мозг и тело.

— Всё хорошо, — невнятно со сна отвечает Инеж. — Что случилось?

— Ничего. Спи дальше.

Прежде чем она успевает спросить что-то еще, он с тихим ворчанием выбирается из кровати. Он на мгновение оборачивается, обнаружив, что Инеж смотрит на него темными глазами, в которых читаются все те вопросы, ответы на которые она уже знает.

— Ничего, — повторяет он. — Мне просто надо немного подышать.

Каз наклоняется, чтобы поцеловать ее в щеку, но в последнее мгновение останавливается, его губы едва касаются нежной кожи, и по телу пробегает дрожь.

— Скоро вернусь.

Уставший и злой на самого себя, он не может скрыть чувство вины, окрашивающее его слова. Инеж кивает, не подталкивая и не выражая недовольства из-за необходимого ему времени, и снова закрывает глаза. Он ждет, пока она не засыпает, и тихо выскальзывает из двери каюты на палубу корабля.

Вдали от дыма Кеттердама небо сверкает звездами. Каз не видел их такими с тех пор, как ему было девять. Они с Джорди лежали ночами в поле, обводя созвездия вытянутыми пальцами, представляя, что могут чувствовать, как они мерцают под их прикосновением.

Сейчас он этого не делает, просто крепко сжимает перила и смотрит вниз на темную воду. Он не взял с собой перчатки и позволяет ощущению холодного дерева под руками заземлить его. Это неодушевленный предмет. Не живой, не мертвый. Который снова и снова приносил Инеж обратно к нему.

Рядом раздается эхо шагов, и Каз стоит абсолютно неподвижно, надеясь, что темная одежда позволит ему слиться с ночью. Но ему не настолько везет.

— Ненавижу находиться на кораблях, — слышит он рядом с собой и поворачивается, чтобы увидеть поток светлых волос.

У него уходит несколько мгновений, чтобы соединить их с Ниной — то есть Милой теперь. Она не поворачивается посмотреть на него, ее волосы — словно сияющая вуаль между ними.

— Плохие воспоминания? — пытается съязвить Каз, но слова звучат ровно и пусто.

— Можно и так сказать, — отвечает она. — Думаю, это зависит от того, как ты относишься к похищению и ломке от наркотиков.

— Два моих любимых времяпрепровождения.

Нина смеется. На самом деле это лишь тихое фырканье, но всё равно смех.

— Он был со мной оба раза, и оба раза я ненавидела его за это. Хотела бы я, чтобы мы не потратили столько времени на ненависть друг к другу.

Ему не надо спрашивать, о ком она говорит.

— Но ты всё это уже знаешь, — вздыхает Нина, и это звучит так, словно она ждет резкого комментария от Каза.

Когда он бежал к «Феролинду», неся на руках безвольное кровоточащее тело Инеж, она попросила его извиниться. Он не смог выдавить из себя слова, слишком боясь, что они станут его последними словами ей — литания его колкостей и жестокостей.

— Мне жаль, — говорит Каз на другом корабле.

— Тебе жаль? — недоверчиво произносит Нина. — Конечно.

Он слышит, как шуршит одежда, когда Нина поворачивается, чтобы прислониться спиной к планширю, опустив голову и вздохнув. Она убирает волосы за ухо, открывая профиль — губы сжаты, челюсть напряжена. Она искоса бросает взгляд на Каза, в ее глазах знакомый вызов.

— Он бы не умер, если бы я не…

Если бы он не… что? Использовал веру и чувство долга Маттиаса против него? Втянул его в международный кризис? Настроил город против их команды?

— Ты не нажимал курок, Каз. И он в любом случае скорее всего умер был Хеллгейте. Если в этом есть чья-то вина… — ее голос становится сдавленным и обнаженным. — То это моя. Я приговорила его к смерти в то мгновение, когда обвинила в работорговле.

— А ты предпочла бы, чтобы его убили Гриши? Твоя драгоценная Вторая Армия?

— Это не… — она издает расстроенный звук, скрестив руки и отведя взгляд.

— Ты осталась в Кеттердаме, — возражает Каз. — Ты подавала апелляцию. Ты не бросила его. Ты в конце концов помогла ему выбраться. Какой бы виноватой ты себя ни чувствовала, это факты, Зеник.

Она молча оценивающе смотрит на него, наверняка разбирая его слова в поисках подвоха. Наверное, он этого заслуживает.

— Знаешь, этот корабль, люди на нем, — она дергает подбородком, — единственное место, где меня всё еще зовут моим настоящим именем.

Каз не может сказать Нине, что понимает в некоторой беспокоящей степени, что значит прятаться за именем, сменить личность и оставить ее только с мертвецами или теми, кто далеко.

— Это так плохо?

— А ты как думаешь? — ее вопрос не обвиняющий, и Нина смотрит на Каза с искренним любопытством на лице.

Прожигая дыру в сейфе отца, признаваясь в страхе перед своей тайной, Уайлен спросил Каза: «Ты доверил бы кому-то такое знание, такую тайну, которая может уничтожить тебя?» Каз не колебался. «Да, — подумал он, в кои-то веки позволив рухнуть барьерам в своем сознании. — Есть человек, которому я бы доверился. Человек, который, я знаю, никогда не использует мою слабость против меня». Инеж крала его тайны. И хранила их тоже.

— Думаю, это требует уровня доверия, которое должно быть заслужено. И надеюсь, все на этом корабле его заслужили.

— А ты высокого о себе мнения, — тон у Нины теперь легкий, и они обмениваются улыбками.

— Всегда был, Нина, дорогая.

Они позволяют молчанию спуститься на них, и единственные звуки — ветер в парусах и вода, которая продолжает неустанно плескаться в корпус. Молчание нарушает Нина — внезапно, словно пушка в ночи.

— Но это не меняет того факта, что Маттиас был бы всё еще жив, если бы не встретил меня, — ее голос твердый, как камень, все следы нежности и смеха исчезли. — Если бы я не была такой идиоткой. Если бы не игнорировала Зою и не убрела в тот день.

— Насколько я помню — пожалуйста, поправь меня, если я ошибаюсь, — это он оставил тебя умирать от голода в трюме корабля. Это он принял предложение о помиловании и присоединился к нам. Он выбрал тебя, а к такому нельзя принудить насильно, — слова вырываются быстро, напряженно, и Каз чувствует, что ему не хватает дыхания. — Ты не убила его. На самом деле, возможно, ты его спасла.

Следует пауза, прежде чем Нина открывает рот, но Каз быстрее, обрывает ее раньше, чем она успевает возразить.

— Ты дала ему шанс измениться, перерасти предубеждения и представления drüskelle, и выбрать другую тропу однажды и навсегда. Он стал лучше благодаря встрече с тобой, а не наоборот.

Всего в нескольких шагах от того места, где они стоят, спит Инеж. И не то же ли самое она сделала для Каза? Изменила его представления о себе и своей цели в нечто большее, напомнила, что его жизнь больше, чем только месть? Тот день на пристани, с ее рукой в его — прикосновение, полное намерения и обещания, — стал первой частью доспехов, которые он кропотливо снимал ради нее. Раньше, чем он успел опомниться, остальное упало следом.

— Мне просто хотелось бы, чтобы у нас было больше времени, — говорит Нина, ее жалоба полна непролитыми слезами, которые ярко блестят в глазах. — Некоторое время после возвращения во Фьерду я слышала его голос в голове. Я не ожидала этого.

«Слышишь, Джорди? — думает Каз и в кои-то веки не ненавидит мысль о том, что Джорди слушает его. — Не только я разговариваю с мертвыми».

— Говорит Костяная ведьма, — усмехается Каз.

— Фу, — Нина кривится и морщит нос. — Всегда ненавидела это имя, — ее голос становится громче и закачивается зевком. — Достаточно философии, а? Моей красоте надо поспать, а тебе, — на ее губах появляется едва заметная усмешка, — это необходимо даже больше, чем мне.

Каз на удивление согласен. Но ему надо сказать кое-что еще. Пока они говорили, он скользнул рукой в карман, поскольку ее обнаженность внезапно стала чувствоваться слишком уязвимой для разговора. В кармане он почувствовал кусок бумаги, потертый и помятый. Он не сомневается в том, что это такое. В последний раз он носил это пальто — предназначенное для путешествий и разительно отличающееся от его обычных безупречных костюмов, — плывя обратно в Кеттердам на «Феролинде» и в насыщенные дни после.

Медленно он достает помилование. Он молча протягивает его Нине и наблюдает, как она открывает его. Слеза стекает по ее лицу, прежде чем она складывает бумагу и убирает в свой карман.

— Спасибо, — шепчет она, хотя с таким же успехом это мог быть просто ветерок, который завихряется вокруг них.

Вытерев глаза и прочистив горло, Нина отталкивается от фальшборта, собираясь уходить. Но вместо этого останавливается, оценивающе посмотрев на Каза.

— Знаешь, — начинает она немного слишком хитрым на вкус Каза тоном. — Если мне не позволено винить себя за смерть Маттиаса, то и тебе тоже.

Каз хмурится:

— Я не виню себя. Возможно, было время, когда винил, но… больше нет.

— Я говорю не о Маттиасе, — Нина многозначительно смотрит на него, и Каз чувствует, как по телу пробегает холодок, когда особенно сильный порыв ветра проносится над палубой. — Скажи своим привидениям, что я передаю привет. И позволь себе простить их.

Она направляется к лестнице, которая ведет в каюты команды, не удостоив его больше ни единым взглядом.

Глядя на звезды, пока шаги Нины не затихают, Каз представляет, что он снова в том поле на юге Керчии. Он почти слышит, как па зовет его домой, потому что пора спать. Так что он подчиняется этому голосу.

Он старается открыть дверь каюты как можно тише, но Инеж, всегда настороже, всё равно шевелится. Его сердце колотится, когда она приподнимается на локте — запутавшиеся от соленого воздуха волосы выбились из косы — и смотрит на него сонными глазами.

— Тебе лучше? — спрашивает она, подняв свободную руку, чтобы потянуться к нему.

Каз сбрасывает пальто и ботинки и забирается в кровать.

— Да, — шепчет он в ответ, притянув ее к себе, и снова целует, твердо прижавшись губами к щеке.

Она довольно вздыхает и утыкается лицом ему в шею. Каз не вздрагивает, не отстраняется. Сейчас его привидения отдыхают. Рядом с ним только Инеж — теплая и живая.