Её звали Делия: фильм (джен)

Городской вокзал в семь утра — это симфония хаоса, сыгранная оркестром из клаксонов, шагов и бесконечного шума голосов. Здание вокзала — массивное, запылившееся временем чудовище, больше напоминающее храм, только здесь вместо верующих — путешественники, а вместо благовоний — запах кофе и дешёвых пирожков.

Рабочие, ещё не до конца проснувшиеся, идут цепочкой, точно по конвейеру. Их лица тусклы, словно отполированные холодным ветром; их глаза ищут ответа на вопрос, почему выходной ещё так далеко. Студенты — нескладные и с рваными рюкзаками — группируются у газетных киосков, пытаясь урвать горячий чай перед электричкой. Кое-где видны матерые торговцы в мятых пиджаках и с дипломатами, которые давно потеряли свою форму, но не потеряли своего назначения.

Пейзаж дополняют бабушки в разношенных пуховиках, словно уличные генералы, вооружённые пакетами с таинственным содержимым. Кто-то уже спорит, кто-то дремлет, облокотившись на холодные скамейки, а кто-то смотрит на мир через густую пелену сигаретного дыма.

И вдруг шум вокзала замер. Даже клаксон старого грузовика, нагруженного картошкой, замолк на половине сигнала, как если бы сам воздух вдруг на секунду перестал пропускать звуковые колебания. И всё это потому, что из третьего вагона пригородного поезда вышел ОН.

ГЕРОЙ. ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ.

Высокий, с коротко подстриженными черными волосами, как у кинозвезды на черно-белой афише. Его юное лицо было идеально гладким, без намёка на тень усталости, словно мир ещё не успел оставить на нём своих отпечатков. Ему не дашь больше девятнадцати, но он держался так, будто уже покорил три континента и собирался за четвёртым.

На нём был безупречный костюм, черный, как полночь, и сидящий так идеально, будто каждая нитка была вшита с молитвой. Белая рубашка без единого изъяна, без галстука, — что-то в этом подчеркнуто нарочитом минимализме выглядело вызывающе. На правой руке блестела пара тонких, но уверенных запонок.

Он выскочил из вагона стремительно, как подобает юноше, который ещё не научился замедляться ради мира. Но затем, едва ступив на перрон, замер, словно заново осваивая гравитацию. Его взгляд скользнул по толпе, холодный и полный презрения.

Эти рабочие с их мятыми куртками, студенты в рваных джинсах, бабушки с нескончаемыми пакетами — он будто оценивал каждого, невольно сравнивая с собой. И, конечно, никто не выдержал бы этого молчаливого суда.

В левой руке он держал кожаную папку. Не просто папку, а аксессуар, который кричал о статусе, амбициях и вкусе. Если бы он поднял её выше, в ней бы можно было увидеть отражение утреннего света.

Закончив свой презрительный обзор, он слегка вскинул голову, как будто бросая вызов не только этой пыльной платформе, но и самому миру. Словно говоря, что он здесь, и этого уже достаточно, чтобы всё изменилось. Затем он двинулся вперёд, уверенными, точными шагами, которые не терпели ни промедления, ни суеты.

Он вошёл в здание вокзала, и, казалось, даже воздух внутри переменился — более сухой, более прохладный, как в музее, где под стеклом хранят реликвии. Длинный коридор перед ним раскинулся пустынным ковром из плитки, на которой не было ни одного человека. Его шаги гулко отдавались в тишине, превращаясь в мелодию, как будто каждый звук был заранее спланирован.

Словно не торопясь, он шёл вперёд, не оглядываясь, и каждый его шаг будто вычерчивал линию, отделяющую «тогда» от «теперь». Гладкая кожаная папка в руке выглядела так, будто содержала не бумаги, а ответы на вопросы, которые никто ещё не догадался задать.

Добравшись до конца коридора, он вошёл в просторный зал ожидания. Запах кофе и вокзальной пыли смешивался с тихим гулом разговоров и шорохом газет. Но его появление моментально создало паузу. Люди — и рабочие, и студенты, и бабушки — взглянули на него, пытаясь понять, кто этот юноша, которому словно подвластно само время.

Он остановился посреди зала, точно в центре невидимой сцены. Достал из внутреннего кармана часы, небольшие, но идеально блестящие, с грацией, которая выдавала в нём не просто человека, а денди. Его рука двинулась плавно, как у актёра в идеально поставленной пьесе.

Проверив время — будто решая, сколько ещё он позволит этому месту задерживать себя, — он плавно убрал часы обратно и вновь двинулся вперёд.

Его цель была ясна: эскалатор. Подойдя к нему, он замер на мгновение, будто давая всем понять, что следующий момент будет достоин памятника. Затем плавно ступил на движущуюся ступеньку и начал спуск.

Он стоял прямо, с лёгкой, невозмутимой гордостью, смотря на всех сверху вниз — не из-за высоты, а из-за какого-то внутреннего превосходства. Глаза его словно говорили: «Смотрите и запоминайте! Вам повезло быть свидетелями!» Толпа внизу, может быть, и не поняла, почему, но отводить взгляда никто не смог.

Когда он достиг конца эскалатора, его шаги стали ещё более упругими, но всё такими же неторопливыми. Он пересёк зал вокзала, не обращая ни малейшего внимания на людей вокруг, будто они были лишь декорацией на его пути. Двери здания распахнулись перед ним, выпуская его на улицы города.

И здесь он снова остановился. Сделал глубокий вдох, словно впитывая шум, запах и энергию улицы. На него обрушились хаос машин, крики продавцов и гудки трамваев, но он не дрогнул. Он стоял там, прямо посреди этого шума, как вызов самому городу, как живое воплощение дерзости и уверенности.

Его путь лежал к автобусной остановке. Шагая по тротуару, он снова был центром притяжения взглядов. Каждый его шаг был безупречно отмерен, каждая складка костюма подчёркивала его безупречность. Он двигался, как будто город принадлежал ему, а остановка была не просто местом, куда приходит транспорт, а точкой, где начнётся что-то великое.

Когда он дошёл до остановки, автобус уже стоял там, как будто поджидал его — не других пассажиров, не по расписанию, а именно его. Ярко-жёлтый кузов автобуса, немного потрёпанный временем, казалось, нервно подрагивал, словно предчувствовал, что сейчас случится нечто из ряда вон выходящее.

Не раздумывая ни секунды, он шагнул в салон, не обращая ни малейшего внимания на старушек, которые тщетно пытались успеть за ним, или детей, которые, прижав к груди школьные ранцы, смиренно ждали своей очереди. Его не заботило. Ведь он круче всех.

Едва ступив на протёртый пол салона, он бросил короткий взгляд на сиденья, но ни одно из них не удостоилось его внимания. Садиться? Слишком банально. Слишком обыденно. Он окинул пространство глазами, заметил поручень, как будто созданный для него, и вдруг резким движением взлетел на руки, зацепившись за него.

Солнце! Он начал делать солнце, словно этот автобусный поручень был его личным турником. Раз — и его идеально сидящий костюм взлетает, обнажая белоснежную рубашку. Два — папка, зажатая в локте, даже не шелохнулась, демонстрируя уровень его контроля. Пассажиры замерли, наблюдая за этим безмолвным представлением. Кто-то открыто хмыкал, кто-то изумлённо раскрывал рот, а старушки шептались, вот, мол, молодёжь пошла, совсем стыда нет! Но ему было всё равно.

Он завершил свои манёвры изящным прыжком, плавно опустился на пол автобуса и поправил пиджак. Ни капли пота, ни одного сбившегося движения. Всё это он делал так, словно готовился к пресс-конференции или встрече с инвесторами, а не использовал общественный транспорт в качестве спортивной площадки.

Автобус, будто ощущая особую миссию, остановился с легким, почти почтительным скрипом. Двери открылись, и он сошёл, как всегда, не торопясь. Его шаг был лёгким, но уверенным, словно сам асфальт становился мягче под его ногами.

Остановившись на секунду у края тротуара, он бросил взгляд на автобус, презрительно хмыкнул — то ли выражая своё мнение о стареньком транспорте, то ли об обществе в целом. Затем он двинулся вперёд, прямо к возвышающимся вдали десятиэтажным зданиям.

Двор, окружённый серыми исполинами, был пуст. Ни бегущих детей, ни бабушек на скамейках, ни случайных прохожих. Лишь он и каменные гиганты, стоящие, будто часовые, охраняющие этот молодой шаг в неизвестность.

Высотки, обшарпанные временем и дождями, возвышались вокруг него, как скалистые горы. Каждый из этих домов, с облупившейся краской на балконах и трещинами в бетоне, смотрел на него сверху вниз. Но это не уменьшало его, наоборот, делало ещё больше. Он был витязем, прорезающим тишину бетонного ущелья своей грацией и дерзостью.

Его идеально сидящий костюм контрастировал с грубой урбанистической картиной, словно он был чужаком в этом пыльном мире, но не случайным. Каждый его шаг был как поступь героя, который идёт за своей судьбой.

Подойдя к подъезду, он остановился перед массивной металлической дверью, которую явно не касалась рука слесаря уже много лет. Ржавчина вокруг ручки напоминала шрамы, оставленные временем, а дверь выглядела так, будто могла выдержать осаду небольшого отряда.

Он взялся за тяжёлую ручку и потянул. Дверь не поддалась. Его взгляд потемнел, и на лице появилась едва заметная мука, будто сам факт сопротивления этой грубой вещи был личным оскорблением. Как эта проклятая железка смеет противостоять ему — тому, кто идёт вперёд, не оглядываясь?

Стиснув зубы, он рванул сильнее. Скрип металла, словно стон поражения, разнёсся по тихому двору. Дверь, наконец, сдалась, нехотя открывая путь. Он толкнул её, входя внутрь, но прежде чем исчезнуть в её тёмном проёме, бросил через плечо взгляд — холодный, полный презрения.

Этот взгляд говорил о многом. О том, что ни одна ржавая дверь, ни одно препятствие на его пути не остановят его. Но также в нём читалось предупреждение, что он ещё припомнит это.

Дверь с глухим лязгом закрылась за ним, и двор вновь погрузился в тишину, будто успокаиваясь после встречи с тем, кто способен заставить даже металл подчиниться.

Внутри подъезда царил полумрак, нарушаемый лишь тусклым светом одинокой лампочки. Лестница, облупленная, с трещинами и пятнами от времени, тянулась вверх, словно приглашая его на испытание. Но он не спешил.

С первой же ступени его походка изменилась, становясь медленной, почти церемониальной. Каждое его движение было точным, выверенным, словно он не просто поднимался, а покорял вершину Эвереста. Лестница, которая для других была просто набором ступеней, для него стала пьедесталом — подтверждением его величия.

В руках он всё так же держал кожаную папку. Она лежала на его ладони с той же грацией, с какой царский скипетр лежит в руке монарха. Даже при подъёме она не шелохнулась, оставаясь неотъемлемой частью его образа.

Он не касался перил. Для него это было бы слишком обыденно, слишком просто. Его руки оставались свободными, лишь едва заметное движение плеч выдавало усилия, требуемые подъёмом. Но он поднимался с такой лёгкостью, будто все эти этажи были ничем по сравнению с теми вершинами, которые он привык покорять.

Каждый шаг отдавался в тишине подъезда, словно ритм величественного марша. Его тёмный костюм мерцал в слабом свете, подчёркивая его силуэт на фоне обшарпанных стен.

Этаж за этажом, он поднимался выше, не ускоряясь и не замедляясь. Казалось, даже сама лестница становилась лучше под его ногами, словно осознавая, кто сейчас проходит по её ступеням. И вот, наконец, он достиг последнего этажа.

Остановившись на мгновение, он поднял взгляд к потолку, словно поздравляя самого себя с завершением этого символического восхождения. Ни капли усталости, лишь безупречная осанка и всё та же уверенность в глазах.

Затем он медленно, с видимой осторожностью, опустил кожаную папку на холодный, покрытый мелкими трещинами каменный пол. Этот жест был величественным и одновременно напряжённым, словно он возлагал на алтарь не просто вещь, а нечто священное, весомое.

Несколько секунд он просто стоял, смотря на неё. Его грудь едва заметно вздымалась, дыхание, казалось, замерло. Затем, не касаясь папки, он странно провёл руками в воздухе над ней. Его пальцы двигались плавно, будто рисовали невидимые знаки или делали пассы, словно он пытался утвердиться в своей правоте или удержать внутри что-то могущественное.

В этих движениях читалось что-то магическое, потустороннее. Словно он опасался, что если мир увидит содержимое этой папки, то случится нечто непоправимое. Возможно, мир рухнет, трещины на полу разойдутся, и эта лестница, эти стены, этот город — всё будет уничтожено.

На миг он замер, руки его остановились в воздухе. Глаза прищурились, и губы дрогнули, словно он хотел что-то сказать, но не смог. Словно сама папка ждала от него не просто движения, а решимости.

Наконец, после того как он ещё несколько мгновений, словно размышляя, стоял над папкой, он решительно поднял её и, одним плавным движением, открыл. Внутри, как и ожидалось, лежали не какие-то банальные бумаги или документы, а нечто гораздо более значительное — символы власти и дерзости.

Первым предметом, который он извлёк, были солнцезащитные очки. Он медленно, с пафосом, надел их, будто весь мир должен был сейчас увидеть его истинную сущность. Очки, черные, с широкими дужками, идеально сели на его лицо, скрыв глаза, но при этом добавив ещё больше загадочности его облику. Он выглядел, как человек, который знает, что не нужно показывать всё, что скрывается внутри, чтобы быть уверенным в своей победе.

Но на этом его церемония не закончилась. Он аккуратно извлёк второй предмет — серебряный пистолет. Металлическая поверхность сверкала в тусклом свете, отражая его силуэт. Он держал пистолет как оружие не для боевых действий, а как часть своей ауры, как продление собственной мощи. С этим пистолетом он не был просто человеком — он был носителем судьбы, готовым взять на себя любые последствия.

Его пальцы, изящные и уверенные, с пафосом перезарядили пистолет. Каждый его жест был наполнен значением, и даже звук, когда патронный патрон вставал на место, казался будто музыкальной нотой в этой драме. Лёгкий щелчок затвора — и пистолет был готов, словно оружие для величайшего акта.

Взгляд его, скрытый за очками, был холодным, но в нём читалась уверенность. Он перезарядил пистолет с таким достоинством, как будто весь этот процесс был частью его публичного выступления. Очки на его лице и пистолет в руках стали его собственной иконой, символом того, что он — центр вселенной, готовый править и изменять мир по своему усмотрению.

Никто не осмелился бы прервать его в тот момент, когда он, держа серебряный пистолет в одной руке, аккуратно вытащил из кармана связку ключей другой рукой. Звякнув железом, ключи, как символы доступа, зависли на его пальцах. Его движения были плавными, почти ритуальными, и каждый из ключей в его руках казался значимым, как часть какого-то великого замысла.

Он подошёл к двери, не спеша, ощущая, как пространство вокруг него сжимается, как будто вся эта сцена была предсказана, и он просто следовал своему сценарию. Он вставил ключ в замок с таким вниманием, как если бы сам замок был препятствием, которое он с легкостью преодолеет. Дверь открылась с тихим скрипом, и он вошёл в прихожую.

Пол был устлан ковром, а стены, обитые тёмным деревом, придавали помещению ощущение уединённости и скрытности. Взгляд сразу же привлекло большое зеркало во всю стену — его поверхность словно тянула за собой, отражая не только образ, но и глубину самого момента. Он застыл на мгновение, смотря на своё отражение, словно сверяя свою сущность с тем, что видел в зеркале.

Не мигая, он повернулся и поднял пистолет обеими руками, точно так, как если бы это было не оружие, а ритуальный жезл. Его тело слегка наклонилось вперёд, и каждый его шаг был полон намеренности, словно он готов был выследить не просто цель, а самого себя, охотясь за чем-то, что скрывалось в тени.

Медленно, как хищник, он начал двигаться вперёд. Каждое его движение было размеренным, но в то же время полным скрытой угрозы. Он был охотником, и, возможно, сейчас, в этом обитом деревом коридоре, его добыча была в шаге от него. Тёмное дерево, будто живое, окутывало его, скрывая всё вокруг, а зеркало продолжало отражать его силуэт, подчеркивая его уверенность и непоколебимость.

Он шёл, не спеша, но вдруг, на полпути к концу прихожей, его тело резко напряглось, как струна, готовая порваться. Он словно вздоргнул, мгновенно распрямив плечи и посмотрев в сторону двери с глазком, который вдруг показался ему опасным, как враг, скрывающийся за хрупким стеклом.

Не было ни колебаний, ни замедлений. Он мгновенно взвёл пистолет, его рука как будто сама поднесла его к глазам, не требуя команд. Глазок двери был слишком близким, слишком уязвимым, чтобы оставаться в живых в его мире. Одним резким движением, почти не замечая усилий, он выстрелил. Звук выстрела разорвал тишину, оглушая всё вокруг. Стекло глазка треснуло и разлетелось, будто маленькое зеркало, сминаемое силой выстрела.

Он не замедлил движение, не задержал взгляд. Без каких-либо эмоций, он просто отвернулся, словно не заслуживший внимания этот момент. Но на его лице, скрытом за очками, появилась кровожадная улыбка — едва заметная, но в ней было всё. Это была улыбка не удовлетворённого убийцы, а лишь того, кто получает удовольствие от игры, от силы, от демонстрации собственного превосходства.

Его взгляд был холоден, но в нём зажигался огонь. Он подошёл к следующей двери, его шаги оставляли лёгкий звук на ковре, но тишина вокруг была такой густой, что каждое движение казалось заглушённым. Он остановился перед дверью, и на мгновение, казалось, задумался. Легкая нерешительность мелькнула в его взгляде, но она была настолько сдержанной, что едва ли кто-то мог её заметить. Это была не слабость, а скорее пауза — как если бы он предчувствовал нечто важное за этой дверью.

Он замедлил шаги, как если бы готовился к чему-то решающему, и встал напротив двери. Одной рукой он вытащил связку ключей из кармана, как будто перед ним стояло не просто дверное препятствие, а нечто большее — возможно, даже испытание, которое нужно было пройти. Его пальцы плавно скользнули по ключам, пока он не выбрал тот, что должен был открыть эту дверь. Всё это время пистолет в другой руке оставался неподвижным, точно так же, как и его взгляд — уверенный, но с долей предельной сосредоточенности.

Он вставил ключ в замок, и дверь поддалась с характерным щелчком. Он не торопился её открывать, словно размышляя, что скрывает за собой этот проём. Возможно, за дверью были новые испытания, возможно, то, что он искал. Но вся его осанка говорила, что его ничто не остановит.

Тихо, без малейшего шума, дверь открылась, и он будто бы преобразился в этом моменте. Его уверенная походка, холодная решительность — всё исчезло, уступив место чему-то совершенно новому. Он внезапно, с яростным криком, вырвался вперёд, но сами слова, что вырвались из его уст, были лишены смысла. Фразы срывались с его губ, как бессмысленные крики, эхом разносящиеся по комнате. Слова не имели значения, как не имела значения вся реальность вокруг — важен был сам момент, момент великого срыва.

Он замахал рукой с пистолетом, как будто пытаясь предупредить кого-то невидимого, чтобы тот не осмелился помешать его движению. Пистолет, сверкающий в его руке, стал частью его жеста, частью этого спектакля, который он сам и разыгрывал. Его тело напряглось, и с мощным рывком он перепрыгнул через порог.

Его движение было почти театральным — в воздухе он крутанулся, как опытный акробат, и, приземлившись, раскрыл обе руки, держа пистолет в каждой из них, как дублирующие оружия победы. Вся его фигура была полна пафоса, как у героя, что только что преодолел препятствия и теперь вступал в комнату, готовый не просто изменить ход событий, а повернуть их в свою сторону.

Его лицо было украшено мрачной ухмылкой. Это была не просто ухмылка — это было ощущение, что он контролирует всё, что происходит. Он был как тень, которая врывается в яркий свет, как непобедимый. И каждый его шаг, каждое движение было наполнено уверенностью в своей исключительности. В комнате, которую он теперь наполнил своим присутствием, царила типичная для студента небрежность: на полу валялись книжки и бумаги, пустые упаковки от пиццы, кучи одежды, разбросанные носки и кофты. Здесь не было никакой гармонии — только беспорядок, который, казалось, не мог нарушить его уверенности. Этот хаос был лишь напоминанием о том, что кто-то не хочет или не может навести порядок в своей жизни.

Но ему было всё равно. Он шёл, не обращая внимания на все эти признаки несовершенства, лишь продолжая свой путь через этот мир, наполненный чужими заботами, чтобы совершить свой акт, который был намного важнее всего остального.

И вдруг, из конца коридора, неожиданно возник силуэт. Бандит. Он был молод, и его синие спортивные штаны и куртка, казалось, слишком яркие для этой обстановки. На его лице была маска, скрывающая его черты, а в руках — огромный нож, который, казалось, готов был разрубить воздух. Он сделал несколько быстрых шагов вперёд, словно собираясь напасть. Его глаза сверкали под маской, а нож поблёскивал, отражая тусклый свет лампы.

Но его попытка напасть так и не была реализована. В ту же секунду, как он сделал первый шаг, герой резко взвёл пистолет. Звук выстрела разорвал пространство. Бандит даже не успел сделать ни одного движения, как пуля уже пронзила его, и он рухнул на пол без малейшего звука, как бесшумно падающий камень.

Не было крика, не было борьбы. Всё произошло мгновенно, и всё, что осталось после, — это его безжизненное тело, которое беззвучно коснулось пола. Герой даже не удостоил упавшего бандита взглядом. Тот рухнул на пол, но для него это было всё равно, как если бы перед ним не человек, а незначительное существо — жалкая блоха, не стоящая его внимания. Бандит потерял свою значимость ещё до того, как пуля пронзила его тело. Герой спокойно обошёл его, словно обходил грязную обувь, что попала на ковёр. Без малейшего колебания, он продолжил свой путь.

Он дошёл до комнаты, из которой только что вышел его противник. Остановился на пороге, не спеша осматривая помещение взглядом, полным безразличия. Это была стандартная комната — стандартный студентский беспорядок, старый диван, стол с кучи книг и пустых бутылок, телевизор, давно не включавшийся. Всё это не могло его задержать. Он не был здесь ради чего-то такого, что могло бы его удивить или заинтересовать.

Он осмотрел комнату, но его взгляд был пустым и безучастным, словно он видел не помещение, а лишь продолжение пустого коридора. Ничего стоящего. Ничего, что могло бы заставить его задержаться. Он уже знал, что всё, что здесь есть, не имеет отношения к его цели.

С этим взглядом, полным безмолвного презрения, он отвернулся и снова пошёл по коридору, словно его шаги были частью неизбежного путешествия, которое он совершал по этому беспорядочному миру. Двигаясь в противоположный конец, он подошёл к очередной двери. Она вела в комнату, где, наверное, был его противник, когда-то живший своей банальной студенческой жизнью, проводя ночи за компом или поглощая сон, надеясь на будущее, которое он так и не дождался.

Герой открыл дверь, не замечая, как слабо дрожит ручка под его пальцами. Внутри был типичный студенческий уголок — кровать, заваленная одеждой и пустыми чашками, стол, уставленный кружками с остатками кофе, и старый компьютер, который, вероятно, был привязан к интернету лишь по необходимости. Стены, увешанные постерами, а на полу — ещё один слой того же хаоса, который царил в остальной квартире. Всё это создавалось ощущение чего-то временного и незначительного.

Он оглядел комнату, и, как и ожидалось, там не было ничего интересного. Это был всего лишь ещё один зал заброшенных надежд.

Со вздохом — почти с какой-то презрительной обречённостью — он отвернулся и вернулся в коридор. Пистолет по-прежнему был у него в руках. Теперь он держал его так, будто это была не просто оружие, а продолжение его самого, его взгляд на мир, и он направлял его, как опытный игрок в шутере от первого лица. Пистолет казался неотъемлемой частью его тела, и каждый его шаг был настолько уверенным, что мог бы соперничать с движением по идеально выверенной игре.

С холодным выражением на лице он пошёл было дальше, но вдруг неожиданно замедлил темп. Перед ним стояла обычная дверь туалета — ничем не примечательная, ничем не отличающаяся от остальных дверей в этой квартире. Но что-то в этом моменте заставило его насторожиться, как если бы всё вокруг вдруг замерло. Он остановился на мгновение, и его взгляд скользнул по двери, потом вновь вернулся к ней.

Без звука, без лишних движений, он слегка повернул голову, и его рука с пистолетом быстро заняла нужное положение, целясь прямо в дверь. Он не был уверен, что именно могло его насторожить, но его интуиция, его шестое чувство подсказало ему, что здесь не всё так, как должно быть. Это было не просто туалет. Это было место, где могли поджидать.

Пистолет, как продолжение его собственного тела, был направлен прямо в дверь, его рука держала оружие твёрдо, без малейшей дрожи. Он не мог сказать, почему, но именно здесь, именно в этом моменте, он чувствовал, что его жизнь может зависеть от того, как быстро он отреагирует. Может быть, там, за этой дверью, его ждал враг. Или ещё что-то.

Он продолжал стоять, не двигаясь, в абсолютной тишине, готовый к любому движению, которое могло бы последовать. С каждым мгновением его напряжение только усиливалось, но не было ни страха, ни сомнений. Это было как в игре — он знал, что если здесь есть опасность, он её преодолеет, как преодолевает каждый уровень.

В ту тишину, которую он так уверенно держал, внезапно пробился скрип двери. Она начала медленно открываться, как если бы её не касалась рука, а сама она была под воздействием каких-то скрытых сил. Поначалу в проёме было только густое облако тьмы — жуткое, вязкое, как сама ночь, что наползала, скрывая всё за собой. Тьма будто поглощала свет, и герою показалось, что весь мир за дверью затоплен этим мраком, и в нём нет места ничему живому.

Но затем, из этой жуткой тени, медленно и размеренно, словно с величайшей осторожностью, вышел силуэт. Сперва лишь тень, но затем, с каждым шагом, она становилась всё более чёткой. И вот он появился. Бандит.

Молодой юноша, с золотистыми волосами, коротко остриженными и завёрнутыми под кутущее, придающим его облику ещё больше угрюмости. Он был одет в рубашку с военной расцветкой, что только усиливало ощущение, будто перед героем стоит не человек, а нечто большее — нечто зловещее и неизбежное. На его лице не было эмоций. Оно было гладким, без единой морщины, словно он был вытянут из мрамора, но выражение его глаз — пустое, безучастное, как у посланца смерти. Бандит не был живым человеком в этом моменте. Он был силой, пришедшей за выполнением своей миссии.

И в обеих руках, сжимая их крепко, он держал гигантский нож. Лезвие, холодное и блестящее, словно способное прорезать воздух и оставить за собой пустоту. Его шаги были уверенными, будто он не боялся ничего, а смерть, которая была ему в руках, шла с ним рядом, не требуя оправданий. И когда он вышел достаточно, чтобы его фигура стала чёткой, его мраморное лицо, лишённое эмоций, мгновенно столкнулось с реальностью, которая не входила в его расчёты. Но не успел он даже сделать шаг, как раздался резкий, глухой выстрел.

В тот момент, когда пуля пронзила воздух, лицо бандита изменилось, и это изменение было мгновенным. Его глаза распахнулись от неожиданности, а рот открылся в беззвучном изумлении, как будто он не мог поверить, что его встретил не только мрак, но и его собственная смерть. Это было выражение полной неготовности, как если бы его план, его присутствие и уверенность в победе вдруг рухнули, как карточный домик.

Он замер на мгновение, как застигнутый в ловушке, и в тот же момент его тело резко подпрыгнуло. Это было не падение — это был последний акт сопротивления, последний момент борьбы, когда инстинкты, ещё пытаясь отреагировать, уже не могли ничего изменить. Он упал на бок, и в его руках, несмотря на всё, продолжал сжиматься нож. Его глаза закрылись, и это было не просто закрытие глаз — это было признание того, что его путь завершён.

Герой, продолжая держать пистолет в обеих руках, стоял на месте, словно не торопясь, не обращая внимания на падшего врага, который так недавно пытался встать между ним и его целью. Он не чувствовал удовлетворения, не испытывал гордости, лишь холодное презрение к тому, что осталось от его противника.

С лёгким, почти не заметным вздохом, он, наконец, соизволил опустить взгляд на тело, лежащее перед ним. Это было так, как будто он даровал павшему врагу одну последнюю милость — посмотреть на него, но лишь по той причине, что это было необходимо для завершения картины. В его глазах не было ни интереса, ни сожаления, только безразличие. Он посмотрел на него, как человек может посмотреть на поверженную игрушку, которой уже не суждено восстановиться.

Убрав пистолет в кобуру, герой быстро и тяжело выдохнул, как если бы сбрасывал с себя какой-то тяжёлый груз. Маска холодного, безэмоционального интеллекта слетела с его лица, и он словно почувствовал, как напряжение отпускает его. Однако, это был не момент облегчения, а скорее нервозное осознание, что всё уже не имеет значения.

Он наклонился к телу бандита, быстро, почти машинально, сплюнул в его лицо с явным презрением. Злобный, быстрый жест, словно попытка избавиться от всего этого, не задерживаясь, не давая себе времени на размышления. В его глазах промелькнула мгновенная ярость, которая не успела даже задержаться. Он оторвался от тела и резко повернулся к двери.

Шаги его стали быстрыми, нервными, словно он был готов в любой момент уйти из этого места, не оглядываясь. Он не хотел останавливаться, не хотел тратить ни секунды на раздумья. Его походка была неловкой, почти поспешной, как у человека, который слишком долго играл свою роль и теперь не знал, что делать с собой. Всё это было нелепо, неуклюже, как если бы он пытался избавиться от всего этого, не останавливаясь, не давая себе шанса на передышку.

Герой, быстро открыв дверь и выйдя на лестничную площадку, уже был готов закрыть её за собой, как вдруг что-то в нём оборвалось. Он остановился, и на секунду весь мир вокруг него словно замер. В его голове пробежала странная мысль, не дающая ему покоя. Он внезапно передумал.

С решимостью, будто осознав, что не может уйти так, он снова рванул за ручку и распахнул дверь. Входя назад в комнату, он встал на пороге, оглядывая мёртвое тело бандита, которое теперь казалось чем-то нелепым, а может, даже забавным.

Его лицо исказилось от злобы, и в глазах горел какой-то странный огонь. Он начал топать ногами, яростно раскачивая корпус, как если бы пытался прогнать демонстрацию своей победы. Из его груди вырывались странные, бессмысленные проклятия — гневные, нечленораздельные звуки, не имевшие ни формы, ни цели, кроме как излить всю накопившуюся ярость. Он размахивал руками, словно пытался дразнить тело, вызывая его на последнюю битву, которая уже не имела смысла.

Труп перед ним, хоть и был всего лишь пустым объектом, стал для него чем-то важным. Он дразнил его, топал, выкрикивая проклятия, как если бы его смерть всё ещё требовала последнего слова, последней жестокой шутки. Этот момент, наполненный парадоксальной яростью и беспокойством, был самым странным в его поведении — он просто не знал, как избавиться от этого ощущения, что всё не закончено.

Закончив этот странный ритуал оскорблений, герой, наконец, остановился. Его дыхание было тяжёлым, и, казалось, каждый вдох сжимал пространство вокруг него. Он смотрел на мёртвое тело, будто всё ещё не мог оторваться от этого странного спектакля, который он сам же и устроил. Его руки продолжали нервно дрожать, а глаза всё ещё горели ненавистью, как если бы он искал что-то в этом моменте, чего не мог найти.

С отвращением, словно не желая даже прикоснуться к этому месту больше, он резко протянул руку и схватил ручку двери. Дёрнув её, он закрыл дверь так, что тот, резкий и громкий хлопок заставил стены вибрировать. Это был звук, который резал тишину, как удар, словно он окончательно ставил точку в этом странном акте. И вот, когда дверь со стуком закрылась, в квартире воцарилась кромешная тьма.

Тьма была не просто отсутствием света — она была тяжёлой, как гроб. Она поглотила всё, оставив только холодный, чуждый остаток присутствия. В комнате больше не было ни звуков, ни движения.

Осталась только она — абсолютная пустота.