man soll nie "nie" sagen (джен)

Каждая вырванная из пасти Смерти жизнь — пусть покорёженная клыками, пусть ошмётки мяса свисают со слепяще белых костей, — это маленькая победа. Дорогой ценой — карточным домиком рухнувших надежд, крошащимися хрустальной пылью осколками разума, алеющими во тьме ночной глазами — за одно только это мёрзнуть тебе в самых глубинах Ада, Вескер, рядом с Брутом тебе самое место, — и всё же это победа.

Победа в войне, где победители завидуют проигравшим — для мёртвых у бытия припасены тишина и покой, а живые остаются наедине — с собой, с воспоминаниями, с мыслями.

Когда боишься закрыть глаза — из самых тёмных уголков сознания уже выстроилась очередь из перекошенных оскалами лиц — эй, привет, мы заставим тебя вспомнить каждого из нас! — голубое небо, зелёная трава и белые пушистые облака уже не кажутся такой отрадой. И белый свет уже не мил, когда даже в смерти твой злейший враг стоит за твоей спиной и с поганой ухмылкой шепчет — чёртов плод твоего же собственного воображения прекрасно знает, о чём ты сейчас думаешь.

Джилл ужасно хочется спать.

Её жизнь последние несколько лет напоминает круговорот стихий в природе.

Сначала свистящий в ушах ветер. Вверху воздух, внизу воздух, справа и слева тоже воздух, да и внутри неё нет уже ничего, кроме воздуха. Она словно маленькая молекула кислорода среди бессчётных мириад ей подобных. И она летит.

А потом падение обрывается. Вот так запросто. Кому-то достаточно лишь щёлкнуть пальцами — вуаля! она на полном ходу пропечатывает собой каменную стену, потому что эй, ничто не вечно под луной. Пинком выбили тебя из тебя. Как-то так.

Затем следуют кромешная тьма, адский холод и сырость, въедающаяся маленькими коготками под кожу, намертво — не отскребешь, пледом не укроешь, горячим чаем не зальешь, не запьешь.

И боль — огнём горящая, бросающая красные отблески на осколки пустого взгляда. Жгучая пустота на месте воспоминаний и боль — от той единственной, набатом по нервам мысли, что ничто важное не забыто. Надо всего ничего — сгореть да пепел разворошить, — чтобы вспомнить.

И ведь она таки горит. И ведь вспоминает.

Жизнь — штука медленная и монотонная, и человек, заставивший тебя пережить всю её за минуту, подобен Божьему дару.

В полутьму святая святых — этого Олимпа, где раз за разом решается судьба простых смертных из B.S.A.A, — Крис взирает не говоря ни слова.

Восседающие на своих тронах небожители — высшие эшелоны контр-террористической власти — в это же время с опасливым любопытством разглядывают стоящего перед ними мужчину и с остервенением, свойственным попавшим в непредвиденную ситуацию интриганам, тыловым крысам, ни разу не бывавшим в настоящем бою, просчитывают возможные варианты развития событий. Кто-то тянет руку к кобуре, кто-то — к кнопке вызова охраны. Никогда ведь не знаешь, чего можно ждать от вооружённого до зубов честного человека.

Лучший из лучших только что совершил в их маленьком королевстве маленький государственный переворот. Все карты в его руках, все шляпы летят к его ногам.

Да. Да, я отдаю себе отчёт в том, что собираюсь сделать. Нет. Нет. Ни в коем случае. Нет. Я забираю Джилл к себе. Да. И беру отпуск. Могу за свой счёт, не принципиально. Нет. У вас и без меня достаточно людей. Нет. Отзовите Паркера с Балкан, если вам так уж припекло. Нет, это не нарушение субординации, это реализация моего права быть злым и уставшим после, прошу заметить, очень тяжёлого рабочего дня. Да, у меня есть такое право. Я вполне могу себе его позволить после того, как едва не сгорел в вулкане вместе со своим бывшим начальником. У вас всё? Я могу идти?

Его отпускают, прежде прочитав пространную речь о том, что ответственность за происходящее целиком и полностью ложится на его плечи, и что если Валентайн «окончательно слетит с катушек», отвечать придётся ему одному.

Рэдфилду хочется с отвращением швырнуть на стол значок и табельное оружие, но вместо этого он, стиснув покрепче зубы, молча кивает и, одарив серые фигуры в другом конце кабинета взглядом, полным плохо скрываемого презрения, уходит прочь.

Джилл не просыпается, когда в пищащую приборами духоту её палаты врываются прохлада коридора и неразличимый гул множества голосов.

Джилл не просыпается, когда чьи-то тёплые руки бережно заворачивают её в колющийся ворсинками старый плед, подхватывают и куда-то несут.

Джилл не просыпается, когда в нос ей ударяет стойкий запах кожи — память услужливо возвращает из небытия образ видавшего виды, но ещё на ходу внедорожника, марку которого не выговоришь на голодный желудок.

Джилл не просыпается, потому что мерное урчание мотора, впервые за целую вечность развеяв кошмары, вещает ей о чём-то почти забытом, но таком родном…

Джилл просыпается, и полумрак приветствует её до слёз облегчения знакомыми силуэтами.

Добро пожаловать домой, напарник. Ты выбралась из этого ада.

Ломано-переломано, сухими трещинами по белой коже: расходится — не поймаешь, расползается — не зашьёшь. Всё так же с криком просыпаться среди ночи — звать, бессознательно шарить во тьме невидящим взглядом, жадно выгрызая из сумрака знакомые очертания. Вот он, уже рядом — единственно верный, верно единственный, — на первых же нотах адской трели, воспетой голосами кошмаров, вмиг оказывается рядом, берёт руку в свои. Держит у самого своего лица, греет дыханием, едва касаясь губами ладони — молчит.

Ах, если бы, ах, если бы! — каждый раз, смыкая воспалённые веки, в твоей бы бездне, да не было бы ничего…

За шесть секунд солнца жизнь берёт плату категорией «недо».

Недо-бежала, недо-тянула, недо-жила.

Недо-били, недо-ели, недо-стрелили.

Даже, казалось бы, единственный положительный момент — и тот воспринимается — не больше, не меньше, — последним гвоздём в крышку гроба.

Недо-конца потерянный разум.

Недо-человек.

Недо-монстр.

В таких случаях просто сесть и молча ждать смерти — худший вариант из всех (не)возможных.

Клац. Щёлк. Бах. почему ты бежишь от меня, реймонд?

Сердцебиение гулом отдаётся в совершенно пустой, без единой мысли голове. Дребезжит в порванных тишиной барабанных перепонках. Выстраивается под ритм, который задаёт курок.

Щелчок. Выстрел. Вдох. всхлип

Щелчок. Выстрел. Выдох. за что, реймонд? что я тебе сделала?

Неправильно. Стрелять нужно на выдохе. «Силы небесные, Рейчел, да кто тебя стрелять учил?!»

От выстрела до выстрела — одна маленькая жизнь. следы от когтей на металле рядом с твоей головой

Щелчок. Выстрел. Адреналин.

Щелчок. Выстрел. Доля секунды.

Клац. Щёлк. Не дай Бог осечка.

Клац. Щёлк. Успеть перезарядить.

пожалуйста, не делай этого. не подходи

Мир сузился до чёрной точки дула и короткого, но искреннего «прости», брошенного в оскаленную пасть.

burnburnburnburnburnburnburnburn

Зои очерчивает контур его лица.

«Дар» Иви сделал её пальцы хрупкими и шершавыми.

И сама Зои уже давно покрыта трещинами — едва заметно, но так много. как будто кто-то в припадке бешенства измочалил собственное отражение в зеркале.

you want to touch my face with your dirty hands

Пристроившийся в дальнем углу Рэдфилд косится на них с пониманием.

А ведь тогда, погребённый под тем, что осталось от Иви, он даже не подумал, что это тот самый — про «раккун девяносто восьмого» и далее, наверное, уже даже глухим растолковали. Внешне разница между ними — чуть больше десятка лет, а если в глаза глянуть, так и вся сотня вырисовывается. Со второго взгляда разглядишь: устал мужик, но тянуть, что твоя лошадь, был, есть и будет, пока на куски да в клочья не порвут, да и вообще — «у кого-кого вы, простите, эти вертолёты умыкнули?!» — на что Рэдфилд — «ради всего святого, зови меня просто Крис», — лишь улыбается с известной долей снисходительности и пожимает плечами. Звиняй, братиш, других не было.

(«просто Крис», на самом деле, говорит совсем не так. но сути дела это не меняет.)

У Зои выражение лица обиженного ребёнка.

go ahead, blame me for your sins

Светлые лохмы Итана удивительным образом разделяют его лицо на её «нравится» и «не нравится».

Итан сидит молча, потому что понимает, что должен — непонятно только, что и кому: то ли Зои, которой (вроде бы) крупно повезло — то ли Мии, которая осталась под обломками треклятого дома.

make me your martyr, I’ll be your Joan of

Рэдфилда, с его бесконечным пониманием и сочувствием, в перерывах между безграничной благодарностью хочется послать подальше.

«Возвращайся скорее», — обычно твёрдый, полный решимости голос, предательски дрогнул — сквозь холодную безразличную плёнку видеокассеты отчётливо проступала обречённость, и Крис с неожиданной ясностью понял — из этой передряги сухими они не выйдут.

«Я буду ждать тебя в участке», — этот образ Джилл прочно въелся в его память, словно выжженный кислотой по дереву: взъерошенные чёрные волосы, торчащие в разные стороны, сигарета в зубах — редкий признак нервозности у обычно собранной и спокойной Валентайн — и печальная ухмылка, из-за помех в эфире казавшаяся особенно кривой.

Получив эту запись, Крис бросил всё: своё расследование, опрошенных свидетелей, уже собранные доказательства — бесценный подарок для «Амбреллы», которая вряд ли упустит возможность избавиться от ниточек, связывающих корпорацию с тёмными делами… но ему было наплевать.

Город встретил его распростёртыми гниющими объятиями и приветственным голодным рычанием.

С каждым отстреленным зомби разум твердил: «Никого не осталось, надо повернуть назад, иначе — смерть…», а надежда — она ведь всегда умирает последней, — угасала, но не сдавалась, мысли и чувства смешались в одну кучу, в висках стучала кровь вперемешку с адреналином, а Крис всё повторял про себя, как мантру — «Я найду и заберу её отсюда, мы выберемся — вместе…»

Что ж, самообман — величайшее зло этого мира.

Джилл действительно ждала его в полицейском участке.

В окоченевшей руке зажат Samurai’s Edge, вокруг — мертвецы, на сей раз окончательно и бесповоротно упокоенные. На синем топе, в области сердца, бурой кляксой с рваными краями расползлось кровавое пятно, остекленевшие глаза невидяще смотрели прямо и вверх.

U.S.S действительно хорошо выполняют свою работу.

Устало привалившись к стене, Крис отвлечённо перебирал чёрные короткие пряди, иногда сбиваясь, и тогда пальцы невесомо оглаживали такие родные, ныне же похолодевшие черты. В голове было странно пусто, словно кто-то нажал на кнопку и все мысли разом канули в небытие. Даже едва уловимое движение и тихий стон совсем рядом, у него под боком, не вывели его из ступора.

Когда порождённый вирусом Т голод свёл чужие челюсти на его горле, Крис не сопротивлялся.

У многих из тех, кто выжил, пережил, отжил и далее по списку, отношения с отражающими поверхностями складываются из рук вон плохо. Со стороны это, наверное, кажется странным: кто-то, раз за разом вздрагивающий при случайном взгляде на собственное отражение уже

голодное рычание тебе просто послышалось

Единственное в (бывшей некогда?) холостяцкой берлоге Криса, ни в чём по большому счёту не повинное, но оттого не менее игнорируемое, зеркало висело, как ему и положено, в ванной. Смотреть в него Джилл, пребывающая после Кижуджу то ли в прострации, то ли на реабилитации, могла, только когда на нём был слой пара плотностью с

огромное красное пятно на стене. кусочки мозга, осколки костей. кто-то начертал на полу рядом пророческое «конец»

кто-то стучится изнутри черепной коробки. хочет вырваться наружу и начать рвать всех вокруг.

Оно… просто есть.

больше всех

Пыльное. Тусклое. Блеклое.

живая легенда

Забытое.

серьёзно?

Вот оно, висит, глаза мозолит, — протяни руку, проведи ладонью по мутной поверхности. Там, с той стороны, кто-то сделает то же самое. второй раз притопить капитана в вулкане уже нельзя, а жаль — очередь из желающих от одного края горизонта до другого. придётся искать себе другого козла отпущения, благо, свято место пусто не бывает, никогда и недолго.

Иногда Джилл кажется, что она всё ещё в Раккун-сити. Что всё, что было после — всего лишь бред съеденного вирусом сознания. Что это то, что по ту сторону отражающей поверхности на самом деле реально.

кожа вздулась кровавыми волдырями, мясо посерело, сгнило и сползло, обнажая кости. все, кто тебе дорог, лежат грудой в углу.

Благословенны те, кто уходит из этого мира сошедшими с ума.

крики.

крики.

ещё крики.

крикикрикикрики.

опять крики.

откуда-то сбоку, совсем рядом, тоже крики.

Кажется, будто кричит сам город. От боли, от безысходности, от отчаяния. Кричит во след очередному несчастному, плетущемуся на подгибающихся гниющих ногах навстречу зияющей бездне.

Чёрной.

(или красной. смотря куда и на что смотреть.)

крики звенят в тишине.

И ведь оказался прав. Из всех зон боевых действий Раккун Сити и в самом деле оказалась самой тихой.

Если бы Гектора спросили, как он относится ко всей этой ситуации с вирусом в Раккун Сити, то Гектор с чистой, незамутнённой человеколюбием совестью ответил бы, что

никак он к этой ситуации с вирусом в Раккун Сити не относится.

Вокруг творится сущий хаос, тут горят покрышки, там кто-то кого-то доедает, а то, что маячит строго посередине, пытается сожрать его — за что Гектор, глубоко возмущённый таким свинским отношением к своей скромной персоне, отправляет всех страждущих и напирающих

(ну, куда? с учётом взаимодействия взрывной волны, инерции и отдачи на одну конкретную заражённую единицу в частности и на толпу заражённых в целом — скорее всего, куда-то на Марс.)

Ему дали связку гранат и разрешили бросаться ими в

(зомби людьми быть давно перестали, бойцы спецподразделений Гектором за людей не считаются в принципе.)

Ну разве это не прекрасно?

Для полноты картины ему только рогов с бубенчиками и не хватает.

Размазанная по щеке кровь — не своя, и оттого жжётся. В свете разбитой неоновой вывески она кажется почти чёрной.

Раккун Сити.

Здесь люди стреляют в людей и не в людей, здесь ноги по колено в

Северном Ледовитом океане? нет, где-то несравненно ближе, но оттого не менее холодном, от которого кожа превращается в иней, а кости идут трещинами. корнями вниз, крепко и глубоко, достать до тайного и сокровенного. а истина, как всегда, прорастёт наружу, скрученными жилами и кровью в венах.

Помнится, будучи ещё маленькой девочкой, она смеялась всякий раз, когда отец рассказывал очередное поверье. Тогда сказанное, по молодости, неопытности и наивности, воспринималось не более чем страшной сказкой. Страшной сказкой о тёмных безлунных ночах, когда не разберёшь, где воет метель, где — стая волков по твою душу, а где и что похуже. Об опасности, подстерегающей из каждой тени. О глазах, в которых нет ничего, кроме голода. О смутной, почти нереальной надежде, зовущей голосами тех, кого знаешь, а потому не хочешь терять, всё дальше от очага, во тьму…

(ну, у этих-то словарный запас одним рычанием ограничен, возражает рациональный внутренний голос, и на том спасибо.)

Совсем рядом слышны щелчки. Когда застрял с кем-то в одном круге ада, кто, где и что перезаряжает можно отличить на слух. Ещё ближе дверь, она закрыта и для верности завалена, за ней стонет и скребётся

высокая, худая — кожа до кости, — почти прозрачная, ибо не от мира сего. по зазубринам на зубах, как по кольцам на дереве, можно просчитать последние минуты каждого несчастного, в них попавшего.

wīhtikōw. Так их зовут.

Когда храбрейший воин отдаёт душу за племя, а потом уходит, чтобы никогда больше не вернуться. Вряд ли в своё время одна маленькая девочка могла себе представить, что

благими намерениями, дорогу в огненное зарево. щелчки затворов как скрип корней, держат и не дают упасть. руки командира гладкие и тёплые — по локоть в крови, в его собственной. вытянет из любой ямы с кольями, потому что сам так решил, потому что может. к кому обратиться, чтобы корнями также опутать и не пускать туда, где метель и тьма.

Так их зовут, но не здесь, не в этом аду. Здесь всё сейчас, оно реально, и потому особенно ужасно.

Легенды сочиняются людьми (у)мудр(ённ)ыми, и мораль у них одна — во всём, всегда и всюду, виноват человек.

ни дома, ни семьи,

ни лица, ни имени,

и внутренний мир его напоминает прорубь.

темно, холодно, и в себя надолго лучше не уходить, иначе рискуешь кануть в небытие.

там, по другую сторону клетки, которую выстроил, для себя и вокруг себя, это называется «сойти с ума».

делать то, что велят, убивать тех, на кого укажут. язвить в перерывах.

курить в потолок, пока никто не видит.

Его голову вообще порой посещали мысли, откровенно странные и непонятные даже для него самого. Ханк это подметил — может быть, даже не только потому, что начальство приказало смотреть, и даже позывной — «Вектор» — дал ему как раз для того, чтобы смотрел прямо и не отвлекался от поставленной задачи.

А не вот это вот.

(Призрак любит пошутить на эту тему. что-то там про девушек и деревни. Вектор не понимает, каким боком здесь он, но, если задуматься, Вектор не понимает Призрака в принципе. Вектор — убеждённый атеист, а Призрак для него един в трёх лицах — друг, — товарищ по команде, — брат, — почти отец, — и загадка, над которой Вектор бьётся с самого начала их знакомства.)

(Призрак всё ещё знает. или всё ещё нет.)

в какую сторону и на кого обратится перст указующий, Вектор

послушно

пойдёт

и

(просто в какой-то момент вот это самое опустит руку с пистолетом.)

(но иногда ему кажется, что может быть оно и хорошо, что не доломали.)

Кому Самайн, кому Хэллоуин,

кому мёртвые встают из могил.

Каждый раз, когда мимо проносится, весело щебеча, очередная стайка нечисти,

(самому старшему на вид — не больше десяти, а сколько таких вот было в )

пальцы на, не просто скрещенных — крепко прижатых к груди руках, перестают слушаться и словно обретшие разум начинают жить своей, отдельной от остального организма жизнью.

(указательный жмёт на несуществующий курок. раз за разом. раз за разом. раз. раз. и ещё раз. вот и отстреляли очередную призрачную обойму.)

(в чью-то отнюдь не призрачную голову.)

(стоит ли говорить, что то самое там, где пистолет настоящий предусмотрительно поставлен на предохранитель и отнюдь не благополучно забыт до завтра-послезавтра, стоически — а иной раз и страдальчески, — игнорируется.)

(и что сжать ладони в кулаки помогает далеко не всегда. даже когда на ладонях нет живого места — под ногтями кровь запекается, маленькие красные полумесяцы на коже сочатся свежей.)

(сила воли — не сила воли, но прощай, здоровый крепкий сон, было приятно познакомиться. Бог даст, ещё свидимся.)

От весёлого «Конфеты или жизнь!!!» звенит в ушах.

Потому что

кому Самайн, кому Хэллоуин,

а кому мёртвые

встают

из

могил.

— Знаешь, мы все умрём, — доверительным шёпотом сообщает ему Рэйчел.

— Точно тебе говорю, — добавляет она весело. На её оплывшем лице появляется странная зубастая ухмылка. Странная — потому что для покойницы Рэйчел улыбается слишком по-человечески. С пониманием.

(«Я жил когда-то, а теперь — мертвец.»)

Реймонд (почти) уверен, что наверняка смог бы ответить что-нибудь остроумное, про бренность бытия, скажем, а то и вовсе — помянуть столь горячо любимую стариком Морганом «Божественную комедию»…

(хотя и он не Данте, и Рэйчел на Вергилия тянет не особо…)

Реймонд бы и рад ответить, да вот беда — застрявшие меж его рёбер когти

(«Чудовище так алчно и жестоко,

Что сытости не ведает оно

И пожирает плоть в мгновенье ока.»)

Рэйчел сильно затрудняют дело. Любые попытки заговорить в лучшем случае заканчиваются хрипом, в худшем — неприцельными кровавыми плевками. Бурые пятна пачкают видавший виды синий бронежилет — мёртвая плоть на его фоне с точки зрения Реймонда выглядит донельзя сюрреалистично и как-то неправильно.

(«Ты, смертный, от заката до рассвета

В моменты, когда когтями задевается хребет, Рэйчел, веселясь, что-то тихо напевает себе под нос.

Трудись, но проиграешь и тогда.»)

Вся ирония его ситуации в том, что ещё каких-то четыре года назад никому бы и в голову не пришло, из всех существующих мест, штурмовать тюрьму. Традицией ведь предписано из подобного рода курятников драпать как можно быстрее и не оглядываясь — а уж никак не настойчиво ломиться в парадную дверь.

Как говорится, ничто не способствует переосмыслению бытия лучше, чем конец света и ходячие мертвецы за этой самой парадной дверью.

(… думает Крис, сидя в позе Мыслителя на койке в тюремной камере.)

Внезапно! — в понятии «курятник» на передний план вышло и стало ключевым слово «укреплённый».

(На самом деле, попасть в тюрьму даже после конца света — проще пареной репы. Если только ты не зомби.)

Снаружи время от времени снуют туда-сюда умертвии, и вообще, глупо было бы помимо всего прочего ожидать ещё и увеличения лимита человеческой доверчивости. (Этому филиалу Алькатраса на грешной земле спасибо уже хотя бы за то, что здешние его обитатели — теперь уже бывшие, судя по звукам, — хотя бы едой делились. Время от времени. Под настроение.)

Другое дело, что в данный момент Криса интересуют куда более насущные вопросы, чем бренность бытия. Темнота, как оказалось, друг не только молодёжи, но и тех, кто не хочет быть съеденным заживо; камеры освещаются только снаружи и факелами, так что если сидеть и не рыпаться (не дышать, ни о чём не думать и вообще забыть о самом факте существования любимого себя), то велика вероятность, что зомби просто проплетётся мимо.

(Внезапно, но это работает.)

(Ровно до тех пор, пока) внеочередную гнилую голову не просвечивает насквозь тоненькая белая линия — Крис не является идейным приверженцем теории заговора, но что-то уж подозрительно она напоминает след от пули.

Рокот от выстрела слышен, наверное, от крыши до подвала — а Крис уже философствует на тему, а не прилетит ли вторая к нему.

Ровно до тех пор, пока не различает в темноте вооружённый (фонариком) силуэт.

(Матерь Божья, даже без глушителя. И куда, скажите на милость, катится этот мир…?)

— Позвони в звонок, позови соседей на ужин, — ехидно замечает Крис, нарочито медленно перестраиваясь с койки к решётке камеры.

Джилл, судя по выражению её лица, поведение напарника отнюдь не впечатляет. Дверь его клетки неслышно открывается, и уже через минуту они крадутся по коридору.

(На самом деле, он действительно рад её видеть.)

— Сколько мне ещё, мать вашу, повторять,

it's getting harder and harder to breathe

слова льются изо рта, каплями крови, ядом, кленовым сиропом,

стекают по губам, капают на чёрный мокрый асфальт.

где-то здесь, но в совершенно другом времени, надеется Эльза, всё происходит совершенно не так. что жизнь идёт своим чередом. что солнце не заслоняет дым, превращая его в крошечный, ничего не значащий пятачок на фоне серого и удушающего. что проходящие мимо занимаются своими повседневными делами, а не проживают одну маленькую вечность из какого-нибудь третьесортного ужастика. что нет никакой заразы, превращающей людей в кровожадных живых мертвецов.

что нет никого, кто бы охотился на девочек-подростков за попытки дать отпор, спрятавшись за девятью миллиметрами и бронежилетом.

— что я.

can anybody hear me

пистолет с полупустой обоймой почти выскальзывает из скользкой от ещё не запёкшейся крови ладони, и Эльза перехватывает его покрепче. скользит. так сходу и не поймёшь, где на мотоциклетном костюме облупленная краска, а где — некогда мозги некогда местного населения.

— Не.

scream into the empty

шаги из-за полицейской машины, избранной Эльзой в качестве укрытия, словно в насмешку, раздаются громко, отчётливо, со скрипом прорезиненных подошв о битое стекло.

— КОП!!!

grit my teeth, shut my mouth

— да неужели…? — язвительно-ласково интересуются совсем рядом.

под тёмно-синей подранной бронёй, под тремя заляпанными кровью белыми буквами, кожа, подсвеченная лазерным прицелом, начинает плавиться и гореть.

— а кто же тогда?

— а ты лампочки в противогазе протри, — шипит в ответ Эльза, вскидывая пистолет на неясную в мигающем свете вывесок фигуру. — и заодно глаза разуй. или вам, придуркам, местная дрянь тоже последние извилины разъела?!

sick and tired of feeling

like I'm living in a ghost town

(тихий смешок и хриплое «а ты мне нравишься» вместо пули в лоб — это уже ад, или всё-таки ещё не…?)

“She forgave and she forgot”.

На прогулочной палубе так тихо, что звон огромных, аки людская порочность, тикающих часов в холле подобен раскату грома в безветренную ночь.

Тик-так. Так-тик. Тик-так-тик.

Рокот стрельбы из самых тёмных недр «Королевы Зенобии» клубком змей, горгоновыми гадюками вползает в эту тишину, рассерженно шипя — саму Горгону в эту секунду рвут в клочья пули, а она, одинокая и несчастная, останками человечности рыдает от боли, боится, как боялась ещё при жизни, тебя, паршивца, зовёт. Последними каплями разума верит, что ты придёшь к ней на помощь.

А ты?

А что ты?

Ты не тварь божья, Реймонд, ты просто тварь, трусливая и беспринципная — так выпей же по чарке за каждую каплю мёртвой крови, пролитую на холодную плоть Корабля-Призрака.

Боишься, Реймонд? «Задание превыше всего», — не с этими ли словами ты едва не взашей вытолкал бедняжку Рейчел из тихой безопасной каюты? Так почему же сейчас ты сидишь, схватившись за голову, почему воспоминания именно сейчас горят так ярко, почему не можешь отогнать от себя такую назойливую, по-детски наивную улыбку?

Пей, Реймонд, пей всё до последней капли — всё то, что не успел сказать, всё, в чём не смог признаться даже самому себе. Не виски и не водку — горе пей, чёртов безмозглый идиот, не видящий дальше собственных амбиций.

Пей, когда Смерть тяжело опустит когтистые руки на плечи и таким знакомым голосом сладко пропоёт на ухо «А я тебя нашла-а-а…».

Таким, как ты, в Аду уже не наливают.

сквозь плотно задёрнутые шторы в комнату сочится рассветный сигаретный дым — такой плотный, что голоса сквозь него слышны, словно через вату

или из-под дна.

голоса язвят, шутят, переругиваются, что-то говорят, что-то обсуждают — их двое и им — кажется — весело.

эльза, закрыв лицо руками, вздыхает достаточно громко, чтобы перекрыть ритмичные

сводящие с ума

капли воды из крана на кухне за стенкой. голоса немедленно замолкают, чтобы через мгновение отозваться кошачьей мягкостью шагов по полу.

— знаешь, в чём твоя проблема? — хрипло интересуются у неё.

— знаю, — бормочет эльза куда-то в ладони, — в том, что вы все умерли, и всё, что происходит, всего-навсего у меня в голове.

— уйдите, — эльза трёт усталые глаза до белых пятен под веками. — уйдите оба.

— отнюдь, — кровать едва слышно скрипит под весом чужого тела, когда её ласково обнимают за плечи.

труп — холодный, кровь — горячая

никогда такого не было, и вот опять

— пойми одно, — сочувственно-хрипло тянут из дверного проёма. эльза бы и рада прижаться ухом у груди — просто боится того, чего там не услышит.

— дело не в том, что мы мертвы, — шепчут ей на ухо, едва задевая прядь бледных волос. глаза начинает щипать.

никогда, никогда,

никогда — такое страшное слово

— а в том, что

холодно

ты

одиноко

не

хватает сил

хочешь

страшно

нас

только не

отпускать...

(последняя капля — обязательно красная и с металлическим привкусом. за свою голову человек должен платить сам.)

тебе нужно развеяться, говорили они.

взять отпуск на месяц, а то и на два, говорили они.

съездить куда-нибудь, в какие-нибудь края, желательно потеплее, и погреть медленно, но верно стареющие кости, говорили они.

— Ага, конечно, — Джилл критически осматривала родной «Самурайс Эдж», проверяя, не упустила ли она чего в процессе чистки, — вселенский закон подлости только этого и ждёт. Вспомни, сколько раз у нас в самый последний момент срывались отпуска из-за того, что какому-нибудь засранцу в очередной раз приспичило разбить в людном месте пробирку с особо опасным вирусом. — В тире, кроме них, никого не было — их коллеги уже давно отстрелялись и, привычно поворчав на «чёртовых трудоголиков», разошлись по своим делам.

— Просто признаем, — Крис, уже надевший спецнаушники, привычным жестом вскинул автомат и направил дулом в сторону мишени. На Джилл уже в который раз нагрянуло одно из этих её странных (нет) ностальгических настроений, когда она стригла ставший им обоим привычным платиновый блонд, а то, что осталось, красила в каштановый, и Крис иной раз краем глаза улавливал, надо признать, далеко не самые неприятные вещи, — что мы с тобой просто не созданы для отдыха.

— И не говори. — Вздохнула Джилл, снимая «Грань» с предохранителя и наводя на свою мишень. Покосившись на Криса, Валентайн с усмешкой произнесла: — Ну что, кто настреляет меньше очков, тот и платит за обед?

— Ты до сих пор должна мне за маффины с позапрошлого раза, — ухмыльнулся в ответ Крис, за что заработал деланно возмущенную гримасу и тычок рукояткой под рёбра.

До отправки на Алькатрас оставалось часов.

ну что, дорогие доброжелатели,

думает крис,

привычным жестом вскидывая автомат на несущуюся на него голодную толпу,

что вы там говорили про отдых и тёплые края…?

крису снится сон.

само по себе это не так уж и необычно, сны снятся очень и очень многим. свои крис научился не запоминать. а вот этот вот рискует стать исключением. в нём есть:

белый двухэтажный дом (да неужели, он таки сумел в ремонт своей халупы…), с обильно политой зелёной лужайкой (свободное время, наконец-то!) и палисадником с тюльпанами (ярко-розовыми, джилл их очень любит);

на деревянном крыльце любит сидеть, скрестив ноги, джилл — выше в списке её предпочтений в этом плане разве что — наблюдать за тем, как их двое сыновей

(близнецы — шатены в отца, голубоглазые в мать и уже большие любители пострелять — это мальчикам досталось от них обоих)

играют с их любимым ручным

цербером.

с цербера содрана шкура, у него нет одного глаза, второй вот-вот вывалится из глазницы. из-под мяса торчат кости, и, ах да -

— цербера зовут альберт, и характер у него тот ещё. но детей он любит, и даже позволяет честь себя за более сохранившимся ухом.

ну, и соседи их все тоже немного мертвецы, что в принципе не мешает им жить дальше. и они не просят назад соль, кетчуп и взятые в долг деньги. да и криса сейчас в принципе не интересует никого и ничего — кроме джилл, разумеется, и того, как она ему улыбается.

одним словом, идиллия.

…

…

…

криса будит лёгкий тык в плечо. джилл смотрит на едва продравшего глаза напарника с известной долей понимания и солидной — сочувствия, крис пытается проморгаться толком и заодно унять растущее чувство облома.

ну, и что ему теперь прикажете делать…?