Мгновение (джен)

— Почему вы сегодня так молчаливы, мой принц? — граф де Таванн смотрел на Генриха Анжуйского, который не был похож сам на себя.

Обычно любознательный, желающий знать даже о том, как именно укладывают мешки с песком, и чем отличается отливка пуль для разных видов оружия, сумевший поразить своим бесстрашием и силой духа чуть ли не каждого солдата в лагере, принц с ночи был немногословен и задумчив. У его свиты, состоящей из молодых людей, которые удивляли как своей смелостью, так и количеством нарядов, привезенных в военный лагерь, настроение было не лучше. По-видимому, что-то произошло при дворе, ведь ближе к полуночи прискакал гонец на взмыленной лошади. Письмо немедленно передали герцогу из рук в руки, а гонец в запыленной одежде, совсем еще мальчишка, оставил усталую лошадь в конюшне, взял одного из жеребцов, принадлежащих лично Генриху, и, наскоро перекусив, отправился обратно.

— Вы получили неприятное известие?

— Да, — Генрих уже четверть часа бездумно глядевший в одну точку, словно очнулся, услышав голос графа. — По сравнению со всем происходящим вокруг это кажется мелочью, не стоящей даже бумаги, на которой мне сообщили о случившемся. Но лично мне это происшествие принесло боль. И у меня никак не выходит забыть о нем даже на мгновение.

— Знаете, монсеньор... — де Таванн присел перед Генрихом на корточки, но тот, широко распахнув глаза, схватил его за руки, поднял и заставил сесть в походное кресло напротив своего. — Порой именно такие вещи могут ударить гораздо сильнее, чем поражение в битве или политический проигрыш. Это как песчинка, которая останавливает ход истории. То, что способно уничтожить изнутри, словно скрытый огонь, который сжигает медленно и незаметно, но, в конце концов, от прежней личности может ничего не остаться. И тогда уже будет совершенно неважно, что происходит вокруг и насколько происходящее может все изменить даже для трона и короны. Никогда не следует сравнивать, мой принц.

— Дю Га сообщил мне вчера о том, что умер мой старый слуга, — лицо Генриха на мгновение застыло, будто в маске боли, и он уже не стеснялся выступивших на глазах слез. — Я знал его с детства. Я мог его не увидеть ни разу за день, но точно знал, что он где-то рядом. Он появился в моем окружении, когда уже сам был не слишком молод. В последнее время он сильно болел. Лекари отмерили ему небольшой срок, но я надеялся, что мне доведется еще хотя бы раз увидеться с ним. Но не смог даже попрощаться. Я нарушил свое обещание... Но я не думал, что его не станет так скоро. Считал, что у меня еще есть время, чтобы поблагодарить его хотя бы за яблоки, которые он приносил мне. И за игрушки, которые он вырезал для меня в Амбуазе. Когда я читал письмо, мне стало все равно, что мы на пороге сражения, что, возможно, решается судьба Франции. Что решается моя судьба! И я не понимаю... — Генрих вытер слезы и снова уставился в одну точку. — Я не понимаю, почему так. Почему я грущу об одном человеке, когда вокруг меня смерть отбирает жизни сотнями и даже тысячами.

— Вам не надо сейчас думать о таких вещах, — де Таванн мягко улыбнулся. — Просто отпустите с миром человека, который был вам столь дорог. Вы можете не прощать себя за то, что не сдержали обещания, но принять его смерть вам необходимо. Иначе вы потеряетесь в своей боли и перестанете чувствовать чужую. Я знаю, что за такие советы мне было бы несдобровать, если рядом бы находилась ваша мать, мой принц. Но то, что вы сейчас считаете слабостью — на самом деле ваша сила. Хотя я, если быть совсем честным, никогда бы не сумел жить с таким остро чувствующим сердцем. Вам придется нелегко в будущем, монсеньор, и я даже боюсь представить, сколько боли вам придется испытать. Но такова жизнь и таковы вы, мой принц.

— Я обязательно подумаю над вашими словами, — Генрих поднялся из кресла, глубоко вздохнул и направился к выходу из шатра, но перед самым пологом остановился и обернулся. — Я хорошо понимаю, чем мне грозит то, о чем вы говорили. Но одно я знаю точно: как бы ни желали того мои друзья или мои враги — я никогда не сумею измениться.