На неведомых дорожках (джен)

Небо залило испорченными чернилами: противно густыми и какими-то непривычно тягучими. Звёзды увязли в этой жиже, и мертвенно-бледный месяц огрызком приклеился среди них, словно пытался затеряться, но оказался несуразно огромным, по сравнению с окружавшими его плевочками.

Дима лениво потянулся, разминая затекшее тело, и выглянул с печи. Из соседней комнаты доносились приглушённые голоса и, глянув в черноту окна, он только закатил глаза, уже предполагая, почему в столь поздний час был потревожен его сладкий сон. Пригладив шерсть черную, как небо ночное, и распушив хвост метелкой, Дима спрыгнул с насиженного места, громыхнув огромными лапами. Пол нещадно заскрипел, подскочил табурет с Серёжей домовым, недовольно прикрикнул лекарь. Дима только фыркнул и посмотрел, что делал домовой. Тот усердно шкрябал что-то на бересте. Сказал, что пишет летопись. Димка под шумок пошел пить молоко из его блюдца у печки. Насытившись, он довольно облизался и обвел избушку ленивым взглядом, думая, чем бы себя занять. Взор зацепился за дрожащие лучики света, робко выглядывавшие из соседней комнаты. Любопытство взяло верх, и усатая морда сунулась в дверной проем.

Картина новизной не отличалась. Антон, местный богатырь, сиротливо ютился на дубовой лавке, сразу растеряв не только свой богатырский вид, но и словно уменьшившись. Хотя рядом с лекарем даже такой громила, как Антон, казался несмышленым ребенком.

— Тебе голова нужна — шлем носить? — ворчал Арсений, не прекращая работать пестиком в ступке. В слабом отблеске свечей лицо его выглядело больше уставшим, чем рассерженным, каким он пытался его сделать.

— Это мой долг — защищать народ от всякого рода опасностей, — только и усмехнулся Антон, болезненно поморщившись.

— А тебя кто защитит?

— Ты.

Арсений на мгновение замер. Выпрямился, сжав челюсти, от чего выразительные скулы пришли в движение, и шумно втянул носом воздух, что являлось неизменной предпосылкой к долгим и нудным нотациям, которые рубили сильнее, чем его — кота-баюна — сказки и песни (Антон только под сердитое бормотание лекаря и засыпал), поэтому Дима, не найдя больше ничего интересного и боясь сам оказаться в ловушке лекарского голоса, собрался уже идти донимать домового, но был остановлен неожиданной тишиной. Он снова поспешно сунул нос в помещение.

— Глуподырый, — сквозь зубы бросил Арсений, но продолжать не стал.

Димка не мог не согласиться. Пусть дураком Антон не был, кот-баюн все равно балбесом его величал. Надо же было додуматься от Бабы-яги гостинцы принимать. Даже если она и была благодарна за помощь, это ещё не значило, что ведьма резко расхотела убивать доброго молодца. У Димы в голове не укладывалось, как богатырь, сумевший победить его да прутом отходить так, что он потом несколько дней раны зализывал, был таким наивным.

Они тогда знатно потрепали друг друга. Дима сидел себе в тридесятом царстве, путников сказками в сон вгонял, когда под столб к нему Антон забрел. Месяц смотрелся в кольчугу и шлем его, как в зеркало. Дремота богатыря не одолевала. Кот-баюн увидел его, заворчал да со столба прыгнул ему на голову. Только не совладал Дима с силушкой да духом богатырским и взмолился:

— Что надо, все тебе сделаю.

— А пойдёшь со мной?

— Куда хочешь пойду.

Так и ходят они теперь вместе с нечистой силой борются, после непременно оказываясь в избушке лекаря, потому что, несмотря на силу и ловкость свою, Антон обязательно, но что-нибудь себе да повредит или в конце боя удар меча али стрелу неосторожно схватит.

Арсений тем временем стукнул ступкой по столу и принялся черпать деревянным ковшиком воду из бочки в корытце, пряча скользнувшую на обычно серьезное и хмурое лицо улыбку.

Дима даже подался вперёд, позабыв об осторожности, пытаясь понять, не обманывают ли глаза. А может успел-таки убаюкать его лекарский голос, поэтому спит он сейчас и кошмар этот видит, будто наяву. Кот-баюн вздрогнул всем телом и грозно ощерился, поспешив подобрать под себя хвост, который нагло придавили лаптем. Он уже собрался указать Серёже дорогу к черту, но вовремя прикусил язык, заметив, что домовой тоже заинтересовался происходящим. Оба они замерли, по-мышиному выглядывая из-за углов, не скрывая друг от друга любопытных взглядов.

Антон же даже не думал прятать свою лучезарную улыбку, никогда не покидавшую его лица. Она слепила глаза не хуже солнца и топила любые сердца. Закостеневшая душа лекаря-елдыги и та растаяла. Да даже сейчас с распоротым боком он не терял бодрости духа. Только колени предательски дрожали, и здоровый румянец покинул впалые щеки. И он ещё к лекарю идти отказывался, утверждая, что само заживёт. Дима его хитростью заманил. Ну что за остолбень.

— Аки его на этот раз угораздило? — шепотом поинтересовался Сергей, бегая глазами от одного лица к другому.

Домовым он был совсем молодым: борода только начала расти. Но уже вредничал и проказничал. Правда, с лекарем не забалуешь, а вот над гостями грех не поглумиться. Антон даже спустя года продолжал пугаться, стоило Серёже резко выскочить из темного угла. За это домовой неизменно получал от лекаря деревянной ложкой по лбу, что его никоим образом не останавливало.

— Смех один, — закатил глаза Дима. — За кикимору болотную перед Кощеем вступился. Вот и получил. Меч в печень никто не вечен.

— Остолбень, — согласился Сережа, — но сердце доброе.

— Нежный шибко, — поморщился кот-баюн, раздражённо ударив хвостом об пол, — всяк его ранить норовит, а он, болван, аки не видит.

— Душа у него живая, чувствительная. Всем помочь хочет, а оттого и не думает, что кто-то в ответ на добро зла желать может.

— Так ведь не раз уже страдал от добродушности своей, неужели он настолько глуподырый, что до сих пор ничего не понял? — Дима искренне удивился, под другим углом взглянув на богатыря, что с каждой минутой становился все бледнее, опасливо наблюдая за лекарем.

— Все он понял, — покачал головой Сережа, — только Антон живёт по законам правды. Его — помогать другим. И поступает он так, как душа велит, не противится ей, оттого счастлив и улыбается постоянно. Легко быть радостным, когда душа радуется.

Дима задумался, только сейчас посмотрев на богатыря с такой стороны. Раздражение, присущее ему, как-то неожиданно заклокотало в груди, вырвавшись лёгким рыком, и домового захотелось треснуть лапой. Просто. Без причины. Нужно было как-то избавиться от внезапной злости. Какое кота-баюну вообще дело до души богатыря. Он не должен думать о нем, потому что тот заставил на себя работать, как какую-то паршивую собаку.

«Ты сам предложил помощь», — гаденько прозвучал в мыслях голос домового.

Дима потряс головой. Все равно, что Антон его и кормил, и поил, и любил, временами даже гладил, когда у кота-баюна настроение хорошее было. Это ничего не значило.

— Как ты думаешь, много кто знает об этом? — вопреки мыслям, спросил кот.

— Волнуешься? — усмехнулся Сережа.

— Вздор! Я — кот-баюн. Встреча со мной грозит неминуемой гибелью. Тысячи людей за свой век я сгубил!

— Ты молоко тайком из моего блюдца пьешь, как мышь, и этих самых мышей Антону на подушку таскаешь. И ладно бы из вредности, так ты хвост задираешь, когда он тебя хвалит.

Дима зашипел, и стальные когти предупреждающе мелькнули перед незаинтересованным лицом домового.

— А ну-ка, тихо там! — среагировал лекарь, швырнув в них какую-то тряпку.

Пришлось делать ноги. Обидно, конечно, что их, нечисть опасную, какой-то человечишка позорно тряпкой гоняет, но мысли свои каждый разумно при себе оставил. Они, оставив разногласия, затаились на печи, настороженно поглядывая на пляшущие в ночи отблески свечей. До слуха доносилось приглушённое ворчание Арсения и лёгкий смех Антона, прервавшийся болезненным стоном. Дима инстинктивно дернулся, не понятно что собираясь сделать, но вовремя был остановлен хваткой домового на своем хвосте. Нужно было переждать пока лекарь отвлечется, чтобы продолжить подглядывать.

— Ан душу его кто всё-таки ранит? — не удержался от вопроса кот-баюн.

Как бы он не противился самому себе, а к богатырю прикипел. Раз вызвался помогать балбесу этакому. Как он без Димы вообще до своих лет дожил, наивный такой.

— А сам как думаешь? — домовым Сережа был ещё молодым, но нотки мудрости уже мелькали в его словах.

Дима зашипел, но более никак своего раздражения не выказал. Не время было драться.

— Больно, наверное, будет, — поборов гордость, предположил кот. — Доверять каждому встречному может перестанет, — довольно оскалился Дима.

— Ну, это едва ли. Скорее улыбаться искренне перестанет да огонек в глазах потеряет. Сложно радоваться, когда душа болит.

Домового снова захотелось треснуть, чтоб не каркал, но кот-баюн себя сдержал. Он не знал, что чувствовал, представляя лицо богатыря без улыбки, но неизвестная бесформенная эмоция, заполнившая душу, ему определённо не нравилась. Она расползлась противным пятном, цепляя какие-то ниточки его, в первую очередь, кошачьей души. Мысль о том, что отныне он будет защищать Антона мелькнула только в голове, не выйдя наружу словами, но даже так он не откажется от нее.

Дима, махнув на домового хвостом, нехотя выражая благодарность, покинул печь, в этот раз не скрипнув ни единой пословицей, и тенью проскочил в соседнюю комнату.

Антон без привычной кольчуги и красной рубахи, покоившейся у него под головой, лежал на широкой лавке и опасливо косился на иглу в руке Арсения. Тот, будто не замечая его взгляда, шагнул ближе. Богатырь непроизвольно вздрогнул всем телом и перевел жалобный взгляд на лекаря. В зелёных глазах страх мешался с храбростью. Так на Арсения смотрели деревенские мальчишки, когда он обрабатывал им раны смесью из толченых трав, от которой неприятно щипало кожу. Но дети упорно терпели, стараясь не показать своих слабостей. Ведь богатыри ничего не боятся (каждый из мальчишек мечтал стать богатырем). Знали бы они, как у Антона дрожат колени, когда на него падает пристальный взгляд лекаря.

— А нельзя отвар какой-нибудь или заговор? — глухо сглотнув, с нервной улыбкой проблеял добрый молодец, бледнея и совсем не по-богатырски отползая к стене.

Арсений вынырнул из своих мыслей и смерил Антона снисходительным взглядом.

— Выпьешь настойку из сирени и ничего не почувствуешь, — отрезал лекарь и сунул богатырю под нос стакан.

Получилось грубее, чем хотелось. Внутри что-то противно жглось, нарушая душевное равновесие и мешая вернуть контроль над собственными эмоциями. Рана была пустяковой. Антон временами похуже приносил. Но почему-то только сейчас сердце оказалось не на месте. Испуганно билось о грудную клетку. Страх за жизнь богатыря порождал иррациональную злость, направленную не то на себя, не то на беспечного Антона. На себя в большей степени, потому что с богатыря взятки были гладки.

Антон хотел было что-то возразить, но под холодным взглядом стушевался и послушно опустошил посуду, поморщившись от горьковатого вкуса. Кончики пальцев сразу легко закололо, предупреждая скорое онемение во всем теле, но Антона беспокоила не только боль, но и само чувство прокалывания иглой кожи. От этого ощущения сразу подкатывала тошнота, и руки лекаря, обычно приносившие облегчение и утешение, хотелось убрать подальше или вырвать из них ненавистную иголку и сломать ее, словно та была той самой, кощеевской. Но одно лишнее движение и мягкие, добрые руки отвесят тяжелый, неприятный подзатыльник, ибо в руках этих удивительным образом умещались сила целительная и богатырская. Страх внутри скалил клыки, холодил душу, почти доводя до слез, но богатырю не пристало плакать, потому что лекарь вместо того, чтобы его пожалеть, злился.

— Голова твоя неразумная. Опять опростоволосился! — не унимался Арсений, обрабатывая иглу в травяных настойках известных ему одному. — На кой ты к кощею полез?!

— Помочь хотел.

— Кому? Кикиморе?!

— Она всё-таки женщина, — осторожно заметил богатырь.

— Ты бы ещё лешему грибы собрал, он же старичок, тяжело ему. Или вурдалака до его могилы проводил! Бедняга сам не найдет. Нет. Бабе-яге дров нарубил! Она старушка, ей самой тяжело! — лекарь бранился пуще обычного, и кот-баюн невольно сильнее забился в угол, почему-то опасаясь гнева человека, которому сам домовой докучать не желал.

— Переживает, — словно в насмешку шепнул этот самый домовой, пристроившись рядом под лавкой.

В этом была доля смысла.

— Антон, ты постоянно ставишь свою жизнь на карту, не думая о последствиях. Вот и результат — снова рана, снова твои спутники беспокоятся за тебя. Кстати, ты куда смотрел? — грозно зыркнул он на притаившегося в тени Диму. Тот в ответ пристыжено сверкнул глазами. — Язык у меня уже отсох из раза в раз твердить, чтобы ты головой своей бедовой думал. Может тебя выпороть? Чтобы дурь всю выбить!

— Прости, — обиженно отозвался богатырь, чересчур громко шмыгнув носом, и поспешно отвернулся к стене.

Арсений тяжело вздохнул и прикрыл глаза. Когда спустя мгновение он их открыл, буря уже стихла.

— Я просто волнуюсь, — спокойнее пояснил лекарь, присев на край лавки и накрыв богатырскую ладонь своей.

Она была холодной, почти ледяной на контрасте с теплой лекарской. Антон снова крупно вздрогнул, посмотрев на Арсения. В глазах его плескалась искренняя детская обида, пронзавшая душу лекаря острыми иглами. За внешней холодностью он честно прятал ее, такую нежную, но уже израненную. В Антоне Арсений видел себя. Совсем ещё молодого, но искренне желавшего помогать всем нуждавшимся без разбору. Лекарь не хотел, чтобы богатырь наступил на те же грабли. Не хотел, чтобы погас в нем тот живой огонек, гревший его — лекарскую — больную душу.

— Я постараюсь быть осторожнее, — с честными глазами заверил добрый молодец, и Арсений не смог сдержать улыбки.

Антон — богатырь, бесстрашно разивший врагов и нечисть, храбро бросавшийся в бой и не робевший в самых опасных ситуациях, превращался в беспомощного ребенка перед ним, простым лекарем. Это выглядело забавно.

— Верю, — серьезно кивнул ему Арсений, силой подобрав уголки расползавшихся губ, и перевел взгляд на рану.

Та уже не кровоточила, но все ещё была достаточно глубокой, чтобы зажить самостоятельно. Лекарь на пробу незаметно сильно ущипнул богатыря за предплечье, но тот, занятый тем, чтобы испуганно следить за его взглядом и действиями (несмотря на то, что Арсений всегда предупреждал о том, что собирался делать), этого даже не заметил. Обезболивающая настойка подействовала, а значит можно было начинать. Но лекарь видел, что Антон ещё не готов. Да, богатырь. Да, сильный, храбрый, смелый, но не лишенный страха. Он просто делал то, что должен несмотря на страх. Но ничто не пугало его так, как лекарь, начинавший шуршать своими травами.

— Не трясись так, а то промахнусь, — нахмурился Арсений, попытавшись прощупать края раны. — Расслабься. Такой большой и сильный, а дрожишь, как заяц-трусишка. Я такой страшный?

Лекарь причитал что-то ещё, заставляя щеки богатыря покрываться стыдливым румянцем. Почувствовав теплые пальцы на коже, он инстинктивно напрягся и зажмурился до черных мушек перед глазами, но кроме лёгкого покалывания ничего не почувствовал. Только открывать глаза и смотреть все же не решился. Лежал, глубоко дыша и слушая ворчание лекаря, нисколько не задевавшего, а даже наоборот. Такая забота была ему приятна. Даже свеча догореть не успела, а Арсений уже закончил. Под конец чувствительность начала возвращаться, и Антон совсем не по-богатырски «айкнул», дернувшись всем телом, когда Арсений накладывал уже последний шов. Богатырь успел забыть, каким на самом деле сильным был лекарь, потому что удивился, когда тот грубее, чем нужно, придавил его обратно к лавке, прошипев какую-то брань.

— Ещё раз так дернешься, я тебя той вонючей мазью натру.

— Не буду, — пропищал богатырь, пока Сережа под шумок прятал эту самую мазь, здраво предполагая, что второй раз вонищу в избе он не переживет. — Больно.

— Терпи, ты ж богатырь. Хочешь, подуть могу, как маленькому? — по-доброму усмехнулся лекарь.

— Не надо, — наигранно надулся Антон, но покрасневшие щеки выдавали его с головой. Забота, пусть и с нотками веселья, пришлась ему по душе.

Арсений дуть конечно не стал, но пыл умерил. Движения стали легче и нежнее, потому что Антон ему доверял, и прерывать это доверие лекарь искренне не хотел. Замазав рану душистой кашицей из каких-то трав, он, несмотря на свою напускную грозность, мягко наложил повязку в несколько слоев и потрепал богатыря, словно мальчишку, по русым кудрям. Антон привычно благодарно улыбнулся в ответ, и Арсений не смог сдержать ответной короткой улыбки.

— Остолбень? — спросил Дима, посмотрев на домового.

— Остолбень, — согласился Сережа, вернувшись к каракулям на бересте.

Кот-баюн попытался было прочесть, что же там такое сочиняет домовой, но, заглянув тому через плечо, понял, что грамоте не обучен, а даже если бы и был, то прочесть кривые загогулины возможным не представлялось. Делалось ли это специально, чтобы лекарь, сожитель Сережин, грамоте обученный, в случае чего не разобрал. Или просто не умел иначе, а помощи у Арсения просить гордость не позволяла. В любом случае попытки свои Дима оставил, высунувшись из укрытия.

— Прекращай капризничать, пей.

— Оно горькое.

Арсений наполнил лёгкие воздухом, приготовившись к долгим ворчаниям, когда Дима ощутимо куснул богатыря за палец. Тот вскрикнул от неожиданности, а лекарь мгновенно влил в него отвар, сразу же сунув под нос ковш с водой. Антон пробормотал что-то вроде: «так-то меня благодарят», и домовой как бы невзначай поднял руку с баночкой вонючей мази, ненавязчиво заставляя богатыря умолкнуть.

Лекарь цокнул языком и, покачав головой, погладил надувшегося словно мышь на крупу Антона по плечу, молча выражая поддержку и как бы извиняясь. Богатырь смерил Арсения обиженным взглядом, но, увидев едва заметную улыбку, не сдержался и тоже улыбнулся.

Теплое чувство коснулось души каждого, присутствовавшего в комнате.

Кот, довольно осклабившись, улёгся богатырю на ноги, тихо замурчав колыбельную. Домовой, хмыкнув, ухватил лекаря за край рубахи, уложив на соседнюю лавку и одним взмахом рукава загасив в светлице свечи.

Приятная тьма заполнила избу. Счастливые люди, позабыв все страхи и тревоги, забылись спокойным сном. Только две пары нечеловеческих глаз продолжали опасно сверкать в темноте, охраняя покой. Месяц разумно скрылся за облаками.