И вновь цветёт сирень... (гет)

Майское солнце щедро заливает собой благоуханные цветущие сады и зеленые леса, просторные парки и бетонный город. Все: и люди, и звери, и птицы, радуются наступившей поре тепла и света. Одна я, словно не успевшая скрыться зимняя стужа, укрылась в тени старой сирени, щедро окутывающей меня своим дурманящим ароматом. Уже около часа я сижу под ней, словно зверь в клетке, рассматриваю проходящих мимо посетителей парка, слушаю их хохочущих детей, пытаюсь перевести непонятные разговоры туристов…

Но, все, я решилась. Рука касается белоснежной тетрадной страницы острым концом шариковой ручки, и я наконец вывожу вот эти первые строки своей истории. Истории о том, как я однажды попала в прошлое…

Всё началось ровно год назад… Тогда я усиленно готовилась к моим последним школьным экзаменам. На тот момент единственной целью всей моей жизни было поступление на бюджетное место в университете, а дать мне его мог только отличный результат экзаменов. Поэтому все своё свободное время я тратила на повторение и перечитывание необходимых материалов. Меня не останавливали те факты, что я с первых классов была отличницей, и что от природы обладала хорошей памятью. Нет, я совершенно не была до конца уверена в себе, считала, что знаю слишком мало для таких важных экзаменов. Пока мои одноклассники — более земные люди — наслаждались жизнью, смотрели кино, гуляли по торговым центрам, сидели в кафе и т. д., я часами целенаправленно просиживала старенький стул в своей комнате под любопытными взглядами попугая. Карл, этот десятилетний голубой ара, просто обожает при этом ещё поиздеваться надо мной (и кто только выучил его этим фразам?): «Опять подглядываешь? Считай сама! О-о, двойку хочешь?..» Были ещё варианты, но в силу некоторой некорректности я не стану их приводить здесь. Приходилось уносить его в самую далёкую комнату в квартире, иначе он не давал ничего делать.

Ещё каждый вечер, начиная с двадцати двух часов, голова ноющей тяжестью била тревогу, а глаза болью и подергиванием объявляли мне протест. Может они были правы: зрение и так оставляет желать лучшего, уже все минус два. Только кто ж их будет слушать? Я родителей-то долго не слышала, когда они требовали от меня хоть на минуту прерваться.

«Ты и так всё знаешь. Как сдашь, так и сдашь. Здоровье, что ли, положить на этой учёбе? Линзы уже с десяти лет носишь! Погуляй хоть десять минут во дворе, проветрись».

Трудно оставаться глухой и безразличной, когда тебе каждый день по несколько раз говорят одно и то же. Невольно начинаешь прислушиваться. Да и им ли не знать лучше меня, что делать перед главными экзаменами? Сами же когда-то сдавали их. Вот я и сдалась, в конце-концов — согласилась в одно майское воскресенье отправиться на совместную прогулку в парк. Только в рюкзачок, помимо воды, сунула ещё одну из своих книжек — гулять надо с пользой!

Поехали мы во второй половине дня — с утра до полудня накрапывал мелкий дождик, гулять под которым не особо хотелось. К тому же природа, словно в благодарность небесам за пролитую на неё живительную влагу, ещё прекраснее заиграла яркими, сочными красками в лучах вышедшего из-за густых облаков солнца. Вот цветущие клумбы с пышными пионами и какими-то фиолетовыми цветами, поди разбери их все; вот целый сад извилистых яблонь, которые в этом году в связи с отсутствием заморозок должны дать богатый урожай. Проходишь по дорожке с мелкими камешками — и видишь раскрывающиеся перед тобой виды на стройные, могучие деревья, молодые и старые, из-за пышных крон которых возвышается круглый купол старинной церкви. А вот и старинные, многовековые дубы — такие ещё приход к царствованию Романовых могли успеть застать в начале своей жизни, будучи едва заметными ростками.

О, а вот до слуха, вместе с жужжанием толстого шмеля, донеслось мелодичное пение маленького соловья. Где-то сбоку пролетела изящная бабочка-шоколадница, ищущая ещё не разграбленные цветы с нектаром. А вот впереди поскакала с нашей тропинки в надежные кусты резвая трясогузка.

Подумать только, я даже забыла на мгновение про свои книги! Родители были правы — эта поездка была мне просто необходима. Я словно полной грудью вдохнула дарующего сил воздуха, которого теперь хватит до самого окончания экзаменов. Надо только не упустить чувство той волны куража, медленно поднимавшегося во мне.

На минуту мы приостановились и купили себе по мороженому — я взяла ванильный стаканчик, а родители по шоколадной «Лакомке». В какой-то момент маленький кусочек глазури отвалился от основного лакомства и упал на мамино платье в районе груди.

— Ой, хулиган, — сказала она, аккуратно сняв его салфеткой. — Пятнышко все же успел оставить. Хорошо, что платье пестрое. Будем считать, что это на удачу.

— О, да, на удачу, — улыбнулся отец, к которому понятие «суеверия» никогда в жизни ближе чем на милю не приближалось.

— Какая пушистая сирень! — воскликнула я, свернув с тропинки к своему любимому дереву, и начала изучать ближайшие ко мне цветки. — Посмотрите: я нашла пятилистник.

— Ты нашла цветок с пятью лепестками? — спросила мама, подойдя ко мне. — И правда, ровно пять.

— Оставьте в покое бедный куст, — сказал отец, поправив свои съехавшие на нос очки. — Вот облепили, как две гусеницы.

— Говорят, если съесть такой цветок, то желание исполнится, — сказала мама, не обращая на него внимания.

— Ага, с тем же успехом можно зажевать ромашку или ещё какой-нибудь жёлудь. Не занимайтесь глупостями, пойдёмте дальше.

— Зануда, — с притворным недовольством произнесла мама, отходя от сирени. — Не отставай, Агния.

— Да, сейчас.

Я же немного помедлила, всё ещё глядя на гладкий сиреневый цветок с пятью лепестками. Шутки шутками, а вдруг народная молва правдива? Я ведь никогда не пыталась следовать ничему подобному… А почему бы не сейчас начать? В таких вещах, как экзамены, любая помощь не помешает. Сняв цветок с дерева, я ещё немного порассматривала его, скорее проверяя внешнюю чистоту, и, почти не глядя, отправила в рот. Так, желание…

«Я хочу на «отлично» знать всё самое необходимое для меня…»

Даже жевать не стала — так, чуть прижала зубами — и проглотила. Горьковат, надо заесть мороженым.

Странно же я сформулировала своё желание. Вот так всегда — в решающий момент теряешь основную суть того, что тебе нужно!

— Агния! — услышала я голос родителей и поспешила к ним.

Ладно, в принципе, и такое желание неплохое. Я же хочу на «отлично» знать всё необходимое для меня, а что это ещё может быть, кроме моих предметов? Да и вообще, слишком много внимания к простой народной байке. Как съеденный цветок может исполнить желание?..

Наша прогулка продолжалась. Остался позади белоснежный красавец-храм Вознесения Господня, пройдена часть набережной Москвы-реки, миновали два озера — и мы идём прямо к небезызвестному месту в парке — Голосов овраг.

Что нам там делать? Я лично ничего там не забывала — ну да, большой разлом в земле, где вроде как даже находили следы действий вулкана и следы древнейшего поселения в Москве; ручьи текут целебные, круглый год одинаковой температуры; камни лежат… А вот, собственно, и причина нашего прихода сюда — по легенде эти камни образовались здесь в результате боя Георгия Победоносца со Змием — этот Змий тогда убил коня Георгия, внутренности которого стали Девьим камнем, а голова — Конь-камнем. До сих пор люди верят, что первый лечит женские болезни, а второй — мужские, и что оба исполняют желания и приносят счастье — только дотронься до них и завяжи ленточку на ближайшем кусте. Можно для надежности оставить на камне несколько монет или какую-нибудь еду.

Я сроду не верила ни во что подобное, как и папа, а вот мама — да. В последнее время у неё немного ломило спину, старая травма давала о себе знать, вот поэтому она решила зайти к Девьему камню.

Пока мама, при страховке отца, забиралась в горку к камню, я осталась стоять внизу одна, поэтому решила по-быстрому достать свою книгу и освежить в голове пару глав — по прошлому опыту знаю, что ждать придётся долго. Конечно, в овраге темновато, да разве это может меня остановить?

— Нет, ну что это такое?! — весьма громко возмутилась я, повнимательнее взглянув на вынутую книгу. Вместо своей углубленной алгебры я по ошибке взяла обычную историю имперской России! Нет, это вообще тоже неплохо, да только я не сдаю экзамен по истории!

— Агния, что случилось? — спросили сверху родители.

— Да так… Оказывается я перепутала историю с алгеброй.

— Ты и сюда взяла книгу? — воскликнул отец.

— Не вздумай её читать! — тут же продолжила мама. — Там на камнях ноги и при полном внимании можно вывихнуть.

— Да и темно как!

— Да не буду я её читать, всё равно историю не сдаю, — расстроенно ответила я, уже убрав книгу обратно в рюкзак.

Что же мне делать здесь ближайшие десять минут?

— Вы не против, если я немного пройдусь вперёд?

— Давай, только далеко не уходи, — ответил папа.

— А почему бы тебе сюда не подняться? Вот и занятие нашла бы.

— Пусть девочка спокойно погуляет, нечего её приучать к этому бре… вымыслу.

— Отойду буквально на пять метров, — сказала я и не спеша пошла вперёд.

Спустя пять минут я посмотрела на свои наручные часы — семнадцать часов тридцать минут. Странно, почему же здесь так стемнело? Может там, за густой листвой просто не видно, как облака опять скрыли солнце? Рано ведь ещё до заката. И где это все люди? Обычно тут то и дело пройдёт какая-нибудь хохочущая вереница, или хотя бы один человек, но сейчас от давящей на уши тишины становится не по себе немного, ох как не по себе… Нехорошо это, надо бы вернуться к родителям. Почему же я не спешу это сделать? А потому, что среди растущих на склоне кустов я заметила какое-то движение, привлёкшее моё внимание.

— Что это за ерунда такая? — вырвалось у меня, когда я пригляделась получше.

Из прямо земли на глазах начали вырастать зеленоватые клубы дыма. Плотные такие, скрывающие за собой всё. Откуда тут мог взяться дым? Я же не видела ни одного человека поблизости. Не может же он сам по себе появиться? Надо идти к родителям, срочно! Мне начинает становиться реально страшно… Но дым, словно прочитав мои мысли, внезапно повалил ещё с бо́льшей скоростью, вмиг заполонив собой всё видимое пространство, и накрыл меня с головы до ног, не дав сделать и трёх шагов.

Я попыталась закричать, но не услышала своего голоса; попыталась идти, но не ощутила власти над ногами; поднесла руку к глазам, но не увидела ничего, кроме зелёного дыма. То же произошло и тогда, когда я опустила глаза вниз — вместо своего тела я опять увидела дым. Постаралась дотронуться рукой до себя — пустота… Жуткий страх перед неизвестностью захватил меня — дрожь пробирала меня до корней волос, приступы жара сменялись противным ознобом, в нарастающей панике я продолжала безмолвно кричать. Что, чёрт возьми, происходит?..

Но вот вроде изображение начало немного проясняться — сквозь туман я увидела отдалённый свет. Разум сразу же, как по щелчку, прекратил во мне истерику. Я попыталась сделать шаг к свету: ничего, ноги так и не слушаются. Ещё попытка — опять неудача. Только с десятого раза мне удалось приподнять каменную, негнущуюся ногу, за ней вторую, и сделать первые тяжёлые шаги, результатом которого стало слегка болезненное падение на землю, а если точнее, то на густую зелёную траву.

От радости я даже не думала о боли — дыма вокруг меня больше не было! С моим падением он окончательно и бесследно рассеялся.

Сердце всё ещё бешено колотилось, но с каждым новым вздохом ко мне возвращались лёгкость в теле и утерянное обладание им. Я без проблем смогла сесть, аккуратно дотронувшись до занывшего лба. Хороший такой шар нащупала я там, добрая будет шишка. Да уж, отлично буду выглядеть на экзамене. Оглядываюсь вокруг себя — рядом со мной стоит высокое дерево. Всплывает в памяти школьное природоведение: по-видимому, это ясень, чей корень немного выпирает из-под земли. Понятно теперь, обо что я ударилась при падении.

Оглядываюсь дальше и только сейчас начинаю понимать, что что-то не совсем ладно: я нахожусь не в овраге, а на небольшой, залитой солнцем, полянке, окружённой стройными березами, соснами и елями. По воздуху распространяется далекое «ку-ку», слышно стук дятла… Порыв ветра сдувает с пушистого одуванчика его «зонтики», и они начинают своё путешествие в поисках нового дома на земле. Вон среди листвы мелькнула рыжая белка — проказница на секунду замерла, с любопытством посмотрев на меня, и продолжила свою гонку по ветвям.

Я сижу и смотрю на всё это в оцепенении, а мысли в голове скачут подобно этой белке.

— Во-первых; как я оказалась на этой поляне? — задала я вопрос ясеню. В ответ он только пошумел листвой. — Ну ладно, допустим, что я в дыму ушла очень далеко… Но там, за оврагом, нет такого леса, я же раньше уже ходила туда. И назад я не могла уйти, иначе где озёра и набережная?.. Стой, дым ведь был зелёным?!

Скачущий рядом воробей от моего возгласа ускакал побыстрее прочь. Только сейчас я вспомнила то, что мне следовало помнить ещё до начала прогулки по оврагу.

Голосов овраг ещё известен тем, что в нём, по преданиям, появляется таинственный зелёный туман, из которого однажды, очень давно, вышла конница с татарами, которых в тех местах уже не видели где-то лет пятьдесят. Они рассказали, что во время битвы свернули в этот овраг и увидели туман, в котором решили спрятаться. И вот вышли только спустя несколько десятков лет… Ещё говорили про двух крестьян, которые, решив сократить путь до дома, также попали в туман и пришли домой спустя двадцать с чем-то лет… Кто-то всерьёз после всего этого говорил, что Голосов овраг — мистическое место, в котором есть разлом между временем и мирами.

— Неужели это не сказки? — прошептала я, поднявшись на ноги. — Если это так… то где я сейчас? Ладно, спокойно, только не паникуй. Может я просто в полном отсутствии видимости ушла по неизвестной мне дороге. Сейчас пойду назад и выйду к оврагу.

Вдохнув поглубже воздух, чтобы успокоиться, я твёрдо пошла в обратное направление от того, которое я увидела после падения.

Зараза, похоже я ошиблась — никакого намёка на то, что впереди где-то овраг. Ладно, вернусь и пойду вперёд. И что же произошло, как вы думаете? Правильно — опять один сплошной лес!

— Я уже часа два прошагала, а оврага словно и нет! Даже если предположить самое невероятное, что я, как и те татары с крестьянами, совершила прыжок во времени, то почему же я оказалась в лесу? Те ведь в овраге выходили… Или это в будущем так всё будет выглядеть здесь?..

Тут до моего слуха донёсся какой-то странный звук, напоминающий топот лошадиных копыт вперемешку с трясущейся телегой. Оглядываюсь вокруг — это и вправду пара вороных коней, запряженных в… карету? Да, именно так. Карета!

— Эй, стойте! Остановитесь! — прокричала я, подбегая к ней. Хотя надобности в этом особой не было: они и так уже начали тормозить.

Сидящий на козлах причудливо одетый кучер с толстым красным носом, словно сошедший с какой-нибудь исторической картины, как-то странно осмотрел меня своими совиными глазами.

— Чего тебе? — гаркнул он откуда-то из груди, глядя на меня как на выскочившего из чащи зверя.

— Я гуляла с родителями в парке, попала в туман и заблудилась… Вы не подскажите, где я сейчас? — почти с мольбой спросила я, ещё немного приблизившись к карете. — Мне нужна помощь…

— Иди к чёрту! — крикнул он в ответ и щёлкнул поводьями, дав лошадям команду трогаться в путь.

— Эй, а что я такого сказала, что вы сразу шлёте меня? — ошарашено промолвила я, оставшись стоять на месте.

— Сказал же — поди прочь! Не суй свою грязь честным людям, блудница! Или тебе более понятно объяснить? — ещё более грозно закричал он в ответ, замахнувшись на меня кнутом.

— Да иди ты сам, ненормальный, — пробормотала я, в целях самосохранения отступив на пару шагов назад.

Во время этого я заметила чьё-то мелькнувшее из-за шторки в карете лицо, скорее женское. Странно, мне показалось, или на ней на самом деле было что-то вроде парика?

— Степан, почему мы не едем?

Я не ошиблась — этот громкий вопрос задал властный женский голос, явно привыкший командовать.

— Ваша светлость, так здесь…

— Потом объяснишься, — оборвала его женщина, — сейчас нам надо спешить.

Кучер после этих слов несколько раз прошёлся кнутом по коням, сопровождая эти варварские действия не менее варварскими криками. Я же не стала терять времени и ждать, пока кони умчат от меня этот единственный шанс побыстрее добраться до людей, кем бы они не были. Мысль эта пришла мне в голову в одно мгновение, и исполнение её было столь же стремительно. Я изловчилась и запрыгнула на пустующие запятки кареты, покрепче уцепившись за них. И вовремя успела — кони сорвались с места подобно ветру, с грохотом понеся за собой эту колымагу. Только бы не завалил!

Что ж, куда-то да приеду, а там видно будет, что дальше делать. Пусть на карете, мне без разницы. Может это какой-нибудь очередной самодельный маскарад или ролевая игра? Много же сейчас таких. Только теперь я, вдобавок ко всему, ещё одного не могу понять — почему этот клоун в потертом камзоле, в панталонах и с грязными чулками, ни с того ни с сего начал орать на меня, посылать, замахиваться кнутом, да ещё и обзывать блудницей? Подумаешь, короткие шорты надела, сверху же у меня футболка! Да ну его, не о том опять думаю…

— Вот мы и в Москве, ваша светлость! — вновь гаркнул красноносый кучер, отвлекая меня своим голосом от подступающей дурноты.

Подумать только, и как в таком щуплом мужике может жить столь громкий голос?

Я отряхиваю себя от осевшего за время пути толстого слоя пыли, которой я, наверное, наглоталась и надышалась на всю жизнь вперёд, попутно разминая руки, почти сведенные судорогой от постоянного напряжения, и с недоумением осматриваюсь вокруг. Если до этого мы ехали по забытым богом лесам да полям — подозреваю, что и болота проехали не раз — то теперь передо мной наконец-то предстало что-то похожее на цивилизацию. Вдоль каменной дороги рядами стояли двух и одноэтажные дома старинной архитектуры, с парадными въездами и виднеющимися во дворах пристройками. По уютным улицам временами проезжали такие же кареты, вроде той на которой я каталась «зайцем», и экипажи без крыш. Тут же разгуливали люди; женщины были в пышных, разукрашенных лентами и цветами платьях, а при виде мужчин я едва не рассмеялась — так важно и гордо они разгуливали в своих ярких камзолах, жакетах, панталонах и чулках! Воистину, если я и попала на какой-то съезд завёрнутых ролевиков, то уж больно тут всё правдоподобно организовано. Я за всю дорогу в городе ни разу не заметила ни у одного человека телефона в руках, не слышала ни одного звонка, не видела ни одного намёка хоть на какую-нибудь деталь современного облика. Ладно, надо подумать логически, благо я больше не бьюсь от ухабов о жесткую стенку кареты спиной и затылком. Интересно, а внутри не заподозрили ничего во время этих ударов? Грохот-то должен был быть…

Итак, туман, или дым, поглотил меня в самом центре цивилизации. Я не могла оттуда забрести настолько далеко, что до сих пор не видела ни машин, ни железных путей, ни асфальтированной дороги, ни фонарных столбов, ни линий электропередач. Даже современных шумов не слышно! Не говоря уже про то, что на небе не виднелось ни одно следа от самолётов. Похоже, то, что я до этого считала бредом и вымыслом, является правдой. Только я вышла из этого зеленого тумана не в будущем, как герои слышанных мною легенд, а в прошлом… Но нет, не может быть такого!.. Я всё равно пыталась отыскать хоть малейшее опровержение этой теории. Да и любой на моем месте делал бы то же самое — шутка, что ли, затеряться в прошлом! Конечно, такого не может быть, может я вообще участник какого-нибудь розыгрыша и даже не подозреваю об этом?

Я скорее сползла, чем слезла с этих козел кареты, намереваясь всё окончательно разъяснить. Только не знаю пока как, но понадеюсь на удобный случай.

Признаюсь, в своих мини-шортах и футболке я сразу почувствовала себя немного не в своей тарелке на фоне всех этих разнаряженных дам и кавалеров. Да и те так смотрели на меня, будто на моей голове рога какие-то выросли! Чёрт с ними, хотя бы пока не обзываются, как тот кучер.

Наручные часы у меня не работали — стрелки замерли на половине шестого. Как раз то время, когда меня накрыл туман или дым. Похоже, батарейке конец… Проверяю содержимое своего маленького джинсового рюкзачка — нетронутая бутылка воды, тёплая кофта на случай непогоды, паспорт, кошелёк, новая упаковка мятной жвачки, тетрадь, пара ручек, а так же вслед за часами разряженный телефон. О, а вот и история имперской России, взятая по ошибке. Да, вот тебе и ошибка, обернувшаяся, похоже, реальностью… Оставив в покое своё скромное имущество, я постаралась принять максимально уверенный вид и твёрдо зашагала по-прямой, на ходу пытаясь придумать, что мне делать. Как же хорошо, что паника больше не захватывает меня, а мысли работают трезво и чётко.

Итак, первым делом надо что-то сделать с одеждой — я чувствую себя просто как красная тряпка перед стадом быков; затем надо каким-то образом выяснить об этом месте как можно подробнее, а заодно узнать точную дату. Если я всё-таки в прошлом, то это просто необходимо узнать в первую очередь. Ведь если это действительно так, то у меня имеется весьма ценная козырная карта в виде знаний… А дальше уже надо будет найти место для жилья, желательно поприличнее, а затем любыми путями искать способы вернуться обратно…

Я прошла по прямой достаточно далеко и в конце-концов повернула направо, выйдя на такую же улицу как предыдущая, только немного пошире. И снова эти ряды домов!.. Виднеются устроившиеся между ними церкви, да экипажи с цокотом проезжают мимо меня… И всё эти удивленные, осуждающие и насмешливые взгляды! Начинает уже порядком надоедать…

— Мадемуазель, а ну постойте-ка, — услышала я со спины чей-то скрипучий голос и обернулась.

Передо мной стояли двое мужчин, одетых несколько по-иному, чем остальные, со шпагами на поясах. Оба сверлили меня неприятными, колючими взглядами.

— Вы ко мне обращались? — спокойно спросила я, слегка улыбнувшись.

— К тебе, к тебе. Кем будешь? — произнёс тот, что был повыше. Он же и окликнул меня.

— В смысле?

— Звать как? Паспорт давай, — с кашлем сказал второй, что был пополнее.

— Паспорт? Пожалуйста, — я извлекла из рюкзака документ и отдала его в протянутую руку, скрытую под белой перчаткой. — Господа, я могу попросить вас о помощи? Видите ли, я заблудилась, и вы не могли бы подсказать мне, где я сейчас конкретно нахожусь?

— Что это ты дала? Гражданка Российской Федерации? Какой ещё Федерации? И что это за даты тут стоят? — высокий потряс у меня перед носом паспортом, который я поспешно выхватила у него, дабы тот ничего не сотворил с ним.

— Ну, знаете ли… — нахмурилась я. — Это моё гражданство — россиянка я. Будто сами не знаете. А даты — мой день рождения…

— Тысяча девятьсот какой-то год? Хочешь сказать, что родилась только через двести с лишним лет? А ты не врала бы нам, девка, а не то хуже только сделаешь.

— У меня вообще-то имя есть. Агния я.

— Ты лучше и вправду помолчи, красавица, — тот что потолще попытался схватить меня за руку. — Так, а ну, не увиливай мне тут! Пойдёшь с нами — ответим мы на твои вопросы, ну а ты в благодарность ответишь на несколько наших.

Знаете такое чувство, когда тело само предпринимает какие-то действия, вне зависимости от мозга? Так было со мной сейчас — не успел он закончить говорить, как я неожиданно для всех, в первую очередь для самой себя, резко сорвалась с места, оторвавшись от них минимум на десять метров.

Я бежала, не разбирая дороги, думая только о том, что мне надо во что бы то ни стало избавиться от этих двоих полицейских. В том, что это именно они, я ничуть не сомневалась — где-то очень давно я видела картинки с изображением таких вот патрульных в городе. Надо же было так вляпаться! Я не оглядывалась, но спиной чувствовала, что они ничуть не отстают от меня. Ещё не хватало, чтобы подозвали подмогу!

Я раз двадцать сворачивала с дорог, про себя надеясь не забежать в тупик. Правда сердце и лёгкие уже были готовы подать на меня в суд за такое издевательство над ними — уже и не припомню, когда бегала в последний раз так быстро и долго! Ясно было, что мои силы иссякли, и надо срочно искать другой способ спасения, ведь погоня всё ещё на хвосте.

Собрав последние силы я сделала ещё один рывок, свернув на очередную улицу, и вихрем налетела на каких-то трёх парней, входящих в ворота какого-то дома.

— Извините… — пробормотала я тяжело дыша. — Пожалуйста, помогите! За мной гонятся, хотя я не виновата ни в чём. Спасите меня!

Говоря это я заметила, что очень сильно вцепилась в светловолосого юношу, и поспешила отойти от него, жалобно взглянув на остальных. Один был примерно моего роста, с кудрявыми волосами. Второй был высокий и крепкий детина, с собранными в маленький хвост волосами.

— Пожалуйста, помогите… — повторила я, пятясь к воротам и испуганно глядя на угол дома, из-за которого я сама только что прибежала. Оттуда уже был слышен приближающийся топот сапог.

— Сюда, быстрее, — уверенно сказал высокий юноша, толкнув меня в ворота. — Видите те открытые двери? Бегите туда и закрывайтесь. Скажете находящемуся там человеку, что вы от барина.

Я не раздумывая, исполнила всё, что мне сказали.

— Извините за вторжение, — произнесла я, влетев в помещение и с трудом закрыв за собой тяжёлые двери.

— Что это такое? — послышался возмущённый голос.

Я обернулась — ну и ну! Это же настоящая лаборатория какого-то алхимика! Колбы, трубки, пробирки, огонь в подставках, мерные весы, книги — чего тут только нет! И посреди всего этого стоит, видимо, их усатый владелец, грозно смотрящий на меня, с какой-то банкой в руках.

— Умоляю, молчите! — молитвенно сложила я руки, видя, что тот готов разойтись в ругани. — Я от барина сюда пришла. Прошу вас, ни звука.

— От барина? — недоверчиво переспросил он, оглядывая меня с ног до головы.

— Да-да, — кивнула я, прислушиваясь к происходящему снаружи и знаком повторила свою просьбу молчать.

Этот мужчина, видимо, и не думал больше ругаться, только подошёл ко мне и так же стал прислушиваться.

— Здесь пробегала полуголая девка? — услышала я злой голос одного из полицейских.

Нет, я возмущена до предела — какая же я полуголая?!

— Да, она была здесь, — ответил кто-то из тех троих ребят, по голосу похожий на того высокого. — Она побежала до того дома и завернула за него. Поспешите, а не то совсем скроется, если уже не сделала этого.

— Чертовка!.. — выругались полицейские и с громким топотом продолжили погоню за «мной».

Осознав, что эта опасность миновала, я без сил осела на пол, сглатывая неприятный ком в горле. Всё было слишком натурально, все эти люди не были актёрами. Всё это реальность, не сказки и не легенды — теперь я точно уверена, что зелёный туман забросил меня в прошлое…

Говорю честно — я не собиралась плакать. Для меня слёзы всю жизнь были неприемлемы, являясь показателем слабости и жалости к себе. Вот и сейчас я до последнего наступала себе на горло, чувствуя эту опасную подступающую волну эмоций. Но, как я ни крепилась, а сдержаться так и не смогла — соленый водопад так и хлынул из глаз. Что сказать, легко храбриться и строить разумные планы, когда ещё имеешь хоть малейшую надежду на то, что твои самые худшие подозрения не оправдаются.

Это же ужас — оказаться в прошлом! Где нет ни дома, ни семьи, ни друзей, ни знакомых. Где ты получаешь целый набор «прелестей»; антисанитарию, эпидемии, притеснение своего пола, смертные казни, войны и прочее, и прочее, и прочее… А главное — непонятно, как из этого выбраться!

— Эй, девица, ты чего это разревелась, а? — я почувствовала, что кто-то трясёт меня за плечо. — Полно лить слезы, причина-то для них какая? Не гонится уже никто за тобой…

Я утираюсь плечом и поворачиваю голову на голос. Это был тот самый мужчина, который был здесь, когда я нагло ворвалась в его комнату — нет, всё-таки, если говорить точнее, в лабораторию. Да, причин моего горя на самом деле и не видно, да разве скажешь напрямую всю правду?

— Вам не понять… — вот и всё, что я прошептала в ответ.

В это время к нам зашли те трое парней, которых я едва не сбила с ног, и обступили меня. Смотрят напряжённо, изучающе… Подумать только, а ведь для меня они все уже давно мертвы, а я для них ещё не существую. А они стоят передо мной, молодые, румяные, живые, а я сижу на полу и жую сопли… Нет, всё, пора брать себя в руки.

— Спасибо большое, что помогли, — говорю я с улыбкой, утерев последние две покатившиеся по щеке слезы.

— Представляете, ворвалась сюда, как к себе домой, объявила, что от вас, Никита Григорьевич, и что я должен молчать… А потом взяла и разревелась тут ни с того ни с сего! — всплеснул руками мужчина.

— Я на самом деле послал её сюда, — сказал тот, что был выше всех.

Понятно, значит его зовут Никита. Не сложно запомнить…

— Почему за вами гнались патрульные? — спросил меня кудрявый парень. — Впрочем, можете не отвечать; при вашей одежде, если её так можно назвать…

— Да что вы все заладили одно и то же? — не выдержала я. — Сперва блудницей обозвали, потом вообще полуголой, а теперь ещё вы намёки делаете…

— Я ни на что не намекал, — спокойно ответил парень. — Тут и без намёков всё на виду.

— Какой сейчас год? — уже не слушая его задала я главный волнующий меня вопрос.

— Вот те на! — воскликнул мужик. — Что значит, какой сейчас год? Ладно бы число спросила, но забыть год!..

— Гаврила, помолчи, — велел Никита.

Что ж, вот и второе имя узнала… А ему подходит.

— Да уведите же вы её отсюда, барин, ради бога! — взмолился Гаврила. — Я же работать не могу! Ко мне клиент скоро придёт, а я ещё не сделал ничего.

— Да кто ж тебе сейчас мешает работать, Гаврила? Между прочим, она как нельзя лучше соответствует этой комнате.

— Какой сейчас год? — громче повторила я свой вопрос.

— Вот прилипла… Тысяча семьсот сорок второй, вот какой год, — недовольно сказал Гаврила, уже отойдя к полкам с какими-то банками.

— Восемнадцатый век! — с упавшим сердцем прошептала я. — Две тысячи восемнадцать минус тысяча семьсот сорок два… Я слетела на двести семьдесят шесть лет назад!..

— Чего? — переспросили меня все четверо.

— Да так, математику практикую… — пробормотала я.

— Слушайте, а звать-то вас как? Да и вообще, кто вы такая? — поинтересовался светловолосый парень.

Так… Вот как мне быть? Рассказать всю правду? Чего доброго, ещё в какую-нибудь психушку этого времени отправят. В дрожь бросает только от одной мысли об уровне их медицины и методик… Хорошо, а что же тогда говорить? Вон они, стоят и смотрят на меня во все глаза, ответа ждут… Странно, почему мне их лица знакомы? Будто уже видела их где-то. Может, стоит довериться им? Да и как мне по-другому добиться хоть какой-нибудь помощи? Нет, все же не стоит…

К моему несказанному счастью раздался громкий стук в двери, избавивший меня от необходимости отвечать. Гаврила, закончивший к этому времени сыпать какие-то порошки на весы, весь побледнел в свете огня.

— Батюшки мои! Это наверняка от княгини Анисимовой за пудрой пришли! А я только порции отмерил…

— Ничего страшного, подождёт, — сказал Никита, взяв меня за руку и подняв с пола. — Слушайте, не знаю, как вас зовут, но вам больше не стоит в таком виде гулять по городу. Я прикажу, чтобы вам подали нормальную одежду. Пойдёмте.

С этими словами он повёл меня к ещё одним дверям в этой комнате, находящимся в конце левой стены от первого входа. Видимо; то был чёрный ход, а сейчас мы пошли к дверям, ведущим в дом. Так и оказалось. Причудливый у них здесь дизайн; всё какое-то узорчатое, резное, словно старый барский терем, с элементами дворянского дома.

— Много у вас тут лестниц, — заметила я, проходя уже пятую по счёту.

— Знаю, но к счастью, это только съемный дом, — ответил Никита.

Остальные ребята остались с Гаврилой.

— Почему вы мне помогаете? — не удержалась я от вопроса.

— Но вы же нуждаетесь в помощи, я прав? А тогда почему бы и нет? Не просто же так вы ни с того ни с сего разрыдались у Гаврилы.

Как он при этом смотрит на меня! Просто сверлит взглядом! За такие глаза в средневековье сожгли бы как колдуна, к тому же они ещё и зелёные. Видно, что вроде и реально помочь хочет, но слишком уж много вопросов накопилось.

— Если я сейчас начну рассказывать вам всё, что со мной случилось…

— Зачем вам это делать? Я же ни о чём не спрашивал, да и не моё это дело.

— Но вам же любопытно, наверное?

— Признаюсь, да, очень. Вот и первая гостевая комната, — сказал он, остановившись у небольшой открытой двери. — Ждите здесь, я сейчас пришлю вам людей.

Я зашла в комнату, закрыв за собой двери. Места здесь было не очень много, но довольно уютно. Большая мягкая кровать занимала собой большую часть пространства. Помимо неё, были стол со стулом, подсвечники с частично подплавленными свечами, полка с несколькими книгами и ящик. В углу висели иконы. Напротив входа располагалось окно, выходящее на цветущий запущенный сад.

— Что ж, довольно мило, — сказала я вслух, сбросив с плеча рюкзачок на кровать. — И вроде чисто.

Усевшись с краю, я расстегнула рюкзак и извлекла из него историю. Не самое подходящее время для чтения, но мне сейчас было просто необходимо освежить в памяти старые знания.

Никита погорячился, когда сказал, что сейчас пришлёт ко мне кого-то. Я уже до конца проследила за закатом солнца, двадцать раз перечитала необходимые мне моменты из истории, а до сих пор даже шума за дверьми не услышала. Только по саду кто-то пару раз прошёлся с хрустом. Может, зря я так слепо доверилась первым встречным, отнёсшимся ко мне более-менее нормально? С чего вдруг они стали мне помогать? Проверяю дверь — не заперта, выход открыт. Значит я свободна в своём перемещении. Да тут и из окна можно спокойно вылезти в крайнем случае.

— Неплохо было бы свет зажечь, — сказала я самой себе, потянувшись к маленьким кармашкам рюкзака, где я всегда на всякий случай держала зажигалку, но в последний момент остановилась.

Нет, подожду ещё немного. Тут в прошлом, насколько я помню, свет — это не самое дешевое удовольствие. Невежливо получится по отношению к хозяевам.

Прошло ещё немного времени, и я уже всерьёз начала задумываться о том, что неплохо было бы дать дёру, как ко мне в комнату, сразу вслед за стуком, вошла немолодая полная женщина со свечой в руках, в пышном платье желтого цвета с изобилием кружев и бантов на лифе, с рядами цветков на юбке. Прищурившись, она вдруг заголосила радостно:

— Вот вы где, голубушка вы наша! А мы-то уж извелись все, места не находили от тревоги за вас. Слава богу, привёл вас прямо к сыну крестного вашего. Ну, все позади, девонька, все позади. Сейчас переоденем вас, да домой поедем. Княгиня ой как рада будет, ой как рада!

Во время этих слащавых речей в комнату невидимкой зашла и вышла ещё одна женщина, оставив на кровати рядом со мной какой-то свёрток.

— А я-то за румянами для княгини к баринскому лекарю-то пришла, да они не готовы ещё, просит подождать. Да я не спешу, но велели нести немедля. Вот сижу и говорю: «Горе-то какое нас посетило, ой горе! Марьюшка наша, зорька ясная, пропала!» «Как пропала?» — спросил Гаврила. «Вот так!» — говорю ему. «Неделю назад верхом погулять отправилась, да и сгинула, бедная. Одного коня и нашли, да и то сам прискакал домой. А девица, княжна наша, матушка, пропала!» Ой горя, было, княжна, ой горя! Видели бы вы барыню, как днями не выходила из покоев своих. «А у барина в доме сегодня девица одна схоронилась», — говорит Гаврила. «Высокая, стройная как березка, волосья как ночка летняя, очи аки небесный свод, ланиты румяные. Уж не ваша-ли?» Я-то не слушала сперва. Думаю, бредит окаянный, надышался паров своих бесовских. А он все своё: «Да хоть взгляните на неё. У девицы этой беда с одежкой вышла, сидит в горнице с видами садовыми, платья ждёт. У окошка-то и разглядите хорошенько». Ну я и пошла. А вдруг, думаю, и в самом деле вы? Чего ему, иначе, настаивать так? А садик-то у них запущен, ох как запущен! Чуть сама без платья не осталась. Да что до того, ведь сразу разглядела вас, матушка, за один взгляд признала. «Она! Она, родимая!» — ликую в себе, и давай бегом к барыне. А по-пути на милого князя нашего, Никиту Григорьевича, налетаю. Вот голубчик обрадовался, узнав, кто вы такая! А он так и не смог понять до конца, вы-ли, аль нет, ведь целых пять годов не виделись. Ну что вы так печальны, душенька вы наша? Шишку-то какую посадили, бедняжка! Никак зверь этот проклятый все же сбросил вас? Но ничего, дома примочку сделаем, уж завтра только в памяти останется. Только, в целости-ли память эта после удара такого? Долго ведь до дома не добирались…

Я стою перед этой ряженой бабой, слушаю ее речи с поминутными взвизгиваниями, а мысли в голове скачут подобно пьяным лягушкам — то шатаясь в ледяную воду плюхаются, то как бешеные, скачут по кочкам, чтобы снова в воду сигануть, то вообще сидят на месте, икают в шоковом состоянии и глазками по кругу вертят.

— Ну что вы замерли, Марья Петровна? Одежку-то эту только в огне и жечь, а не княжне носить! Где взяли-то такую поганую?

— Какая Марья? Меня Агния зовут, — в растерянности говорю я, отшатнувшись от ее протянутых рук. — Какую ещё поганую?

— Что вы, барышня, неужто и вправду повредили память? Давайте-ка, пособите мне немного, я ж так до рассвета не управлюсь, а вам отдыхать надлежит.

Ловко избавившись от упаковки, она разложила на кровати большое бирюзовое платье. Ленты, золотая тесьма блестела на лифе, украшенные бантами складки на юбке, кружева на рукавах и неглубоком вырезе… Я почти и не заметила, как все это великолепие оказалось на мне, только процесс затягивания корсета отрезвил меня.

— Задушите! — воскликнула я дёрнувшись вперёд, но тем самым только сама себя утянула ещё сильнее.

— Что вы, барышня, да разве так туго? Я ж и не затягиваю ещё толком.

— Вот и не надо.

— А как же? Талию девице выделять следует.

— Я что сказала? Подтяни слегка, раз так надо, но на этом всё.

Говорю, а сама всё разжевываю информацию. Раз она все это время говорит мне «барышня», да «княжна», значит, меня приняли за кого-то? Как она там говорила вначале? Вроде у них пропала какая-то девушка? Где же она? Неужели я оказалась на её месте? Похоже на то. Какая-то молодая княжна… Очень молодая, ведь мне же всего восемнадцать. Интересно, и почему это она вдруг пропала во время верховой прогулки? Странно всё это, очень странно. Но, как бы там ни было, а я должна воспользоваться столь удачно сложившейся ситуацией.

— Волосики уложить следует, а то что вы, простоволосая разгуливаете.

— Отдай сюда, — говорю я, забрав у неё свою резинку, которую она уже стянула с моего хвоста. — Это моя счастливая резинка.

— Чего? — переспросила она, уже что-то сооружая у меня на голове. — Какая ещё резинка? Где вы вообще раздобыли такие диковинки? Отродясь не видала подобного.

— В лесу нашла и себе забрала вместо неисправимо испорченного платья, — отвечаю ей, пряча резинку и одежду в рюкзак.

— Куда же вы суёте это? — воскликнула женщина. — Никак разбойничье тряпьё! На что оно вам нужно? В огонь это надо…

— На память хочу сберечь. Не смей прикасаться к нему! Это приказ.

Баба только руками всплеснула, проохав что-то в очередной раз. Интересно, а как её зовут? Стоит ли показывать ей, что я понятия ни о чём не имею? Разведывать всё очень аккуратно, дабы не нарваться на новые неприятности? Три имени я уже знаю — Гаврила и Никита, у которого отца зовут Григорий. Да имя той, за которую меня приняли — Марья Петровна. А вот тут самая главная загвоздка… Чую желудком, — а он у меня никогда не ошибается, — что нечистое тут было дело. С чего эта баба так не по-доброму подглядывает, когда думает, что я её не вижу? Почему так дергает волосы, словно не в силах сдержать рвущееся наружу раздражение? Может, от греха подальше, стоит закосить, что ничего не помню? Вдруг пропажа молодой княжны была не совсем неожиданной? И почему она говорила ещё об одной «княгине»? Если бы это была мать пропавшей, то она бы говорила «ваша матушка», разве нет? Что же это за женщина?..

— Туфельки-то чего не надеваете? — снова заговорила эта пышная женщина.

— Не хочу носить старые, новые хочу.

Но уж нет, я ни за что не надену обувь, носимую до этого кем-то ещё. Одежду я ещё стерплю, но обувь — это уже перебор!

— Да какие вам новые? Дорого стоят же!

— Я — княжна, имею право.

Наконец процесс переодевания завершился. Платье было красивое, но очень неудобное! Тяжёлое, тугое, объёмное… Как они здесь такое носят? Ужас же! Смотрю в протянутое небольшое карманное зеркальце на своё отражение — волосы какими-то кудрями уложены в высокую замысловатую причёску, украшенную маленькими розочками.

Что ж, пора отправляться… куда-то. Вроде как домой. Пройдя в полутьме полосу препятствий, называемую лестницами, мы оказываемся у выхода, где нас встречают Никита и двое остальных ребят. Вот чьи имена ещё можно выведать прямо сейчас.

— Вы чудесно выглядите, Марья Петровна, — сказал мне Никита.

— Благодарю, Никита Григорьевич. Право странно, спустя пять лет, встретиться подобным образом, не так ли?

Нет, я просто самой себе удивляюсь! И когда я успела научиться так притворяться?

— Вы правы, это было весьма неожиданно, — согласился юноша.

— Мы рады, что ваша беда так благополучно завершилась, — сказал кудрявый парень.

Странно, то ли сказывается моё плохое зрение, то ли он на самом деле немного похож на моего отца в молодости?

— Благодарю… Но мы, кажется, не были ещё знакомы?

— Да, вы не были знакомы. Александр Белов, — кудрявый поклонился. — Алексей Корсак, — то же действие, — мои лучшие друзья, — представил обоих Никита.

Забавно, ещё и тёзку отца повстречала. У меня ведь полное имя — Агния Александровна Белова.

— Очень… приятно. Я — Марья, Петровна…

— Княжна Анисимова, — закончил за меня Никита. — Дочь покойного друга моего отца, а также его крестная дочь. Главная наследница всех земель Анисимова и его состояния. Простите, Марья Петровна, вам, наверное, неприятно, что я за вас заговорил?

— Нет-нет, что вы… Очень интересно послушать про себя.

Чёрт, что я несу?

— В благодарность за помощь я приглашаю вас к себе на обед, — поспешно добавила я первое, что пришло на ум.

Что ж, это уже вполне нормальная фраза и логично вытекающая из всех предыдущих событий. Только над ухом у меня почему-то раздалось недовольное покашливание моей возрастной камеристки, на которое я не обратила никакого внимания.

— Но только не прямо завтра. За одну ночь я ещё не успею прийти в себя. Послезавтра вас устроит?

— Мы с огромным удовольствием принимаем ваше приглашение, княжна, — с легким поклоном произнес Никита.

Послышался стук копыт и грохот колёс по каменной дороге: это Гаврила подогнал к нам карету, запряженную двумя серыми в пятнах конями.

— Думаю, вам будет гораздо удобнее добраться до дома в ней, чем пешком, — сказал Никита, отворяя скрипучую дверцу. — Мой камердинер послужит вам сегодня кучером.

— Благодарю вас за всё, — я воспользовалась его протянутой рукой и по ступенькам зашла внутрь кареты. — До свидания, Никита Григорьевич. Александр Белов, Алексей Корсак.

Сыграв по-очереди в китайского болванчика — то-есть покивав друг другу, — Никита велел Гавриле трогаться в путь.

— Ну, матушка княжна, вмиг домчу вас до дома! — объявил тот, щёлкнув поводьями.

— Барышня, да вы рассудка лишились! Да какие у нас гости? Княгиня не терпит посторонних в доме! — шепнула мне ряженная женщина, когда мы сели в карету.

— Княгиня… А на что я сама княжна? Не мне ли решать, кому кого придётся терпеть?

— Последите за языком, барышня! Совсем уже потеряли уважение к Анне Николаевне? Она-то вам быстро память вправит…

— Да кто она мне такая, эта Анна? С какой это стати память она мне вправлять будет?

— А с такой, что не вам всё наследство отцовское надлежало загрести! Ишь ты, при батюшке тихо сидела, а как помер бедный барин, да наследство всё ей оставил, сына родного нищим сделав, так совсем весь стыд потеряла! Вот уже добегалась — раздетая из лесу вернулась! Позорище рода! Вот как осерчает сейчас Анна Николаевна, как возьмётся за вас, дуру…

Всё, моё терпение лопнуло — я вам не забитая сирота ваших времён, я девушка из двадцать первого века! Припомнив отцовские уроки бокса, изворачиваюсь и резко обрываю эти мерзкие речи ударом в нос. Баба завыла так, что у меня аж уши заложило!

— Т-р-р… Что у вас там случилось? — обеспокоенно крикнул Гаврила, остановив карету.

— Всё в порядке, езжай спокойно, дела обыденные. Уму-разуму я тебя быстро обучу, — прибавила я потише. — Научу, как общаться со мной.

— Ах, ты, бесовская девка! Блудница бесстыжая! Всё княгине расскажу, всё…

— Я тебе рот раскрою — вслед за носом отправлю и челюсть. На цыпочках у меня забегаешь, поняла?

Она не ответила, отсев от меня подальше и со стоном удерживая у носа платок. Что ж, всё-таки до крови его разбила… Но ничего — не в первый и, думаю, не в последний раз. И тут я понимаю, что при мне нет моего рюкзака. Чёрт, да я его оставила там, в доме Никиты! Ладно, надеюсь, никто из них не станет совать нос во внутрь… А, впрочем, может эта потеря и к лучшему — где мне его здесь пришлось бы прятать? А ребята они вроде неплохие, не должны причинить ему вреда. Надо только по прибытии передать Гавриле, чтобы Никита нашёл для моего рюкзачка надежное укрытие…

Дорога оказалась недолгой: немного по прямой; поворот направо; снова по прямой; ещё один поворот — и мы на месте.

Небольшие кованные ворота со скрипом отворили перед нами люди, бросающиеся в глаза своими красными кафтанами и белыми париками. Кони подвезли карету прямо к широкой белой лестнице, украшенной с двух сторон сидящими на каменных постаментах львами. Эта лестница вела ко входу дома — большим дубовым дверям с медными кольцами и львиной головой над ними, расположенным под квадратным мезонином. В карету хлынул яркий желтый свет, исходящий от множества вытянутых прямоугольных окон, заставив меня слегка прищуриться после темноты улиц. При таком свете дом выглядел не очень большим. Внешне он мне примерно напоминал дом-музей Шаляпина в Москве. Сколько раз с родителями проезжали мимо него!

Гаврила быстро соскочил на землю, в два счета отворил дверцу, раскрыл складную лесенку и с поклоном подал мне руку, помогая выйти наружу.

— Прошу вас, княжна.

— Спасибо тебе, Гаврила, — ответила я, ступив на засыпанную гравием дорогу, и прибавила шёпотом, сперва пропустив выскочившую вслед за мной бабу с разбитым носом: — Передай Никите Григорьевичу, чтобы как можно надёжнее сберёг сумку, которую забыла в комнате, которую он мне временно предоставлял.

— Батюшки, княжна, что ж вы раньше-то не сказали? Я бы немедля вернулся за ней…

— Не к чему ей здесь появляться, — перебила я его. — Домашние не оценят ее содержимое, а мне оно дороже памяти. Прошу, передай только просьбу надёжно сберечь её.

— Я понял, княжна, но как же…

— Как-нибудь сама её потом заберу. Мне будет спокойнее от мысли, что она в надёжных и честных руках. Так и передай.

Я нарочно сделала ударение на слове «честных». Конечно, красивые слова — это вовсе не гарантия ничего, но всё же…

— А вон она, голубушка, — вновь услышала я знакомый слащавый женский голосок. — Ой, не в духе наша барышня! Серчает на каждое словцо…

Я взглянула в сторону, откуда он шёл, и увидела стоящих в раскрытых дверях дома двух богато одетых людей — женщину и юношу, между которыми семенила та самая баба. Мне можно было и не пытаться разглядеть их с такого расстояния, только силы зря потратила бы.

— Поезжай скорее обратно, — сказала я Гавриле, всё ещё сжимая в своей ладони его руку, — и не забудь мою просьбу.

— Ох, княжна… Всё запомнил, передам так, будто вы сами сказали. Будьте здоровы.

Гаврила запрыгнул на место кучера и послал лошадей в рысцу, а я все ещё стояла на одном месте, смотря ему вслед и прислушиваясь к постепенно затихающему стуку копыт и колёс. Что ж, надеюсь, что он на самом деле всё передаст так, как я сказала.

— Ну что же ты, Марьюшка, домой-то не идёшь? Поди устала очень, отдохнуть бы тебе следовало, — ко мне опять подошла та баба, попытавшись взять меня за руку, чего я ей сперва не дала сделать, но она просто силой вцепилась в неё.

— Отчего вдруг обращаться ко мне начала на «ты»? — спросила я, пытаясь освободиться от этой болезненной хватки. — И чего вцепилась так?

— Сейчас всё узнаешь. Всё узнаешь, сиротинка! Вон матушка наша, Анна Николаевна, тут стоять и ждать тебя изволили, неблагодарную. А с ней и ейный сынок, красавец наш… Ну, шевелись, кобылица! — с этими словами она сильно дернула меня за руку к дверям дома.

— Отпусти меня, больно же!

— А вот и не пущу, — ехидным голоском произнесла баба, ещё сильнее сжав свои тиски. — Вот теперь посмотрим, кто кого будет уму учить, — и прибавила погромче: — Барыня, матушка наша, ведь эта бесстыжая и бить меня осмелилась! Я-то в ней совесть будила, к раскаянию склоняла за действия её грешные, а она в нос меня!..

— Полно тебе, Агафья, оставь это, — спокойно произнесла стоящая в дверях женщина. — Ты же видишь — устала девочка, да и страх пережитый ещё не отпустил её. Веди её поскорее в дом, родные стены лечат лучше любого лекаря.

Во время этой речи мне удалось наконец освободиться от кривых пальцев Агафьи — наконец-то я узнала имя этой бабы — ногтями оставив на них глубокие царапины. Что ж, я ведь предупреждала её. Также я теперь смогла как следует рассмотреть этих новых для меня людей. Женщина — по-видимому, это и была Анна Николаевна — была невероятно красива. У меня даже в первую секунду замерло дыхание при виде неё. Словно сама златовласая Афродита спустилась с величественного Олимпа и во всей своей красе предстала перед смертными, облачённая в пышное бело-голубое платье с глубоким вырезом, с изобилием розово-бело-синих бантов и белоснежных кружев.

Стоящий рядом с Анной Николаевной среднего роста юноша был очень похож на неё, только коротко стриженные волосы были не золотистыми, а коричневыми. Тут никак не ошибёшься — это точно её сын и «мой» единокровный брат. Одет он был в светлый, с золотой отделкой костюм, с пышным кружевным жабо, застегнутым золотой с брильянтом брошью. На поясе он придерживал облаченной в чёрную перчатку рукой висящую на нём шпагу. Ёлки-палки, она-то ему какого черта понадобилась в это время суток на территории дома? Хотя, судя по её дорогому виду, она служила скорее украшением и дополнением к созданному им образу, чем оружием.

Я бы смело назвала их самыми красивыми людьми, каких я только видела в своей жизни, да только всё это роскошное великолепие, как хрусталь об камень, убивалось об их горделивые, холодные и высокомерные взгляды, которые они пытались скрыть под радушной маской любезности.

— Всем добрый вечер… хотя уже, наверное, лучше сказать — доброй ночи, — произнесла я, натянуто улыбнувшись им, взяв пример с их лиц.

— Здравствуй-здравствуй, Марьюшка! Ну и заставила же ты нас поволноваться! Ну же, заходите скорее в дом, — мелодично произнесла женщина, развернувшись ко входу и повернув к нам своё благородное лицо с лукаво горящими синими глазами, и улыбнулась белоснежной улыбкой. — Расскажешь всё в тепле. Ночи сейчас прохладные, а простуда нам ведь не нужна, верно?

— Нет-нет, матушка, не нужна ни в коем случае! — воскликнула Агафья, перестав с шипением тереть свою поцарапанную руку.

Юноша, имя которого я ещё только планирую выведать, грубо взял мою руку, не касаясь, поцеловал, и в прямом смысле слова потащил в дом. Пришлось и у него вырывать её, воспользовавшись второй рукой. Чего им всем приспичило хватать меня за неё?

— Следующий, кто ещё раз так сильно схватит меня за неё, будет жалеть об этом всю ближайшую неделю! — как можно суровее произнесла я.

— С каких это пор ты стала такой нежной? — спросил юноша, сощурив в мою сторону глаза.

— С недавних пор, как по лесу недельку побродила, — говорила я, а сама переключила всё внимание на окружающую меня обстановку.

Я словно не в дом вошла, а в какой-то музей, посвящённый жизни царских фамилий. Приходилось с трудом удерживать лезшее наружу детское восхищение, всё сильнее возрастающее во мне по мере того, как мы продвигались по дому. В нём была невероятно пышная, изобилующая роскошью обстановка: повсюду были мрамор; каменная мозаика; витиеватой формы лепнина, «перетекающая» со стен на потолок; ценные породы дерева; также везде присутствовала позолота, что-то похожее на слоновую кость и дорогие ткани. Основными цветами были бордовый, желтый и белый. Мебель была под стать обстановке — массивная, обитая зелёным и красным бархатом, со множеством шёлковых подушек. Стены были увешаны картинами с изображениями пейзажей, с охотничьими сценами, а также мужские и женские портреты. Огромные напольные часы с золотыми циферблатом и маятником, которые я сперва увидела только в отражении одного из нескольких больших позолоченных зеркал, пробили десять часов вечера.

— Да это же настоящее барокко… — прошептала я, припоминая недавние рассказы мамы о возможных вариантах будущего ремонта нашей квартиры.

Я не запоминала все его подробности, но то, что это стиль, направленный исключительно на роскошь, помнила прекрасно. Как хорошо, что папа всеми силами восстал против этого! Сперва, конечно, всё кажется очень красивым и поистине королевским, но спустя какое-то время вся эта «роскошь» начинает неприятно давить на тебя, подобно удушающим духам Анны Николаевны. Интересно, когда эта дама в последний раз мылась перед тем, как вылила на себя минимум половину флакона этого приторного дурмана? Меня едва не стошнило от них. Наверное, раскинутые по полу местами пышные ковры спасло только то, что тошнить мне было нечем. Да и сынок её не лучше, тот ещё «ароматизатор»…

— Давайте не будем сегодня вспоминать нашу недавнюю беду? — протянула Анна Николаевна, когда я упомянула свой недельный вояж по лесным просторам. — Слава Богу, всё обошлось благополучно.

— Я бы не говорила об этом так уверенно, — сказала я, потирая на лбу свою шишку.

— Где ты умудрилась посадить такую? Ты, конечно, никогда грацией и ловкостью движений не отличалась, но что бы до такой степени… — разряженный молодой человек, покачивая головой, зацокал языком.

— Умудрилась посадить там, где меня, похоже, и не думали искать, — обвинительным тоном ответила я. — Вам что, так трудно было послать на поиски побольше людей? Мне из-за вашей вялости пришлось целую неделю проторчать среди диких зверей, а ещё, возможно, и среди не менее диких людей! А ты ещё после этого говоришь мне про какой-то ночной холод! — прибавила я, в упор глядя на златовласую красавицу.

— Мы высылали людей, — спокойно ответила та, как-то странно взглянув на меня. — Обращались в полицию, нанимали частных лиц — твоего следа нигде не было. Нигде… Ни одного! Ты словно в воду канула. Даже собаки не смогли ничего найти. Так что тебе нечего ставить нам в вину. Не надо было самой забредать не пойми куда.

— Ваше сиятельство, — послышался чей-то гаркающий голос, и из боковых дверей к нам вышел выраженный красноносый щуплый слуга в напудренном парике, который тут же замер на месте и в испуге вытаращил в мою сторону свои совиные глаза.

Ядреный корень, так это же тот самый кучер, с которым я столкнулась в лесу! А женщина, сидящая в тот момент в карете, наверняка была Анной Николаевной. Вот значит, на козлах чьей кареты я доехала до города! Ёлки, и он, похоже, меня признал, судя по глазам… Ладно, всегда самая лучшая защита — нападение.

— В чём дело, Степа? — громко спросила я, не дав успеть Анне Николаевной даже рта раскрыть.

— Я… не к вам обращался… — промямлил он, на глазах съёживаясь.

— Ах, не ко мне? — возмущённо воскликнула я. — Как это — не ко мне? Или уже запамятовал, кто тут хозяйка? Ну, отвечай мне! Кто здесь барышня?

— Я… Не… вы, Марья Петровна, вы барышня… — дрожа всем телом, произнес он, глотая половину слов.

— А как в таком случае ко мне следует обращаться? — при этом я ещё немного повысила голос. — Перечисляй!

— Барышня; матушка; княжна; ваша светлость; ваша милость; хозяйка… — как на уроке затараторил он.

Так, похоже, ещё немного, и бедолага от страха завалится в обмороке. Ладно, не буду пока продолжать его пытать.

— Вот и запомни это, Степа, и разнеси всем в доме, чтобы впредь все, даже собаки и кони, использовали эти обращения только ко мне. Ясно?

— Марья, ты что это такое здесь вытворяешь? — попыталась меня заткнуть Анна Петровна.

— Похоже, девка свой последний ум потеряла, — прибавил её сын.

— Я здесь княжна, я владелица дома, я хозяйка ваша! В том числе и твоя, Анна! Ты здесь живёшь только потому, что я тебе это разрешаю. Одно моё слово — и вы с сыном вылетите отсюда, как собаки. И потому мне решать, кого как здесь звать, кому кого терпеть, кому как дышать, в конце концов!

Надо же было так разойтись! Я так голос сорву ещё…

— Что ты хотел доложить? — спросила я потише у едва живого кучера.

— Ужин стынет, барышня, — ответил он, бегая глазами с меня на Анну Николаевну, то ли не зная, к кому ему всё же обращаться, то ли пытаясь показать, что ему есть, что сказать ей.

— Вот и замечательно, — сделав весёлый и беспечный тон, сказала я. — Ну, так веди нас, Степа. Что на ужин?

— О, в честь вашего возвращения, княжна, повар исполнил свой шедевр — запечённый в печи осётр. Также имеются молочные поросята, щи с гусиными потрошками, пироги с капустой и свежайшее французское шампанское!

— Превосходно, — улыбнулась я, переваривая в голове слово «осётр» и заранее решая, как лучше всего отказаться от алкоголя.

Уже спустя несколько шагов Степан распахнул перед нами белые с золотыми узорами двери, и мы оказались в просторной бордовой комнате, посреди которой стоял длинный стол на… раз, два, три… на двадцать человек. В дальнем углу от входа стоял открытый чёрный рояль. Со стен, со своих масляных полотен, на нас добродушно смотрели какие-то люди. И стол, и шкафы, и стулья, да и сам пол — всё в этой комнате было красного оттенка. Может, это из-за цвета стен так кажется?

Когда мы только вошли в столовую и начали рассаживаться, лежащий на одном из стульев черно-белый кот пулей соскочил с места и быстро запрыгнул на мягкое зелёное сиденье, предназначенное для играющего на рояле, и уставился на нас своими огромными глазищами.

— Опять здесь ошиваешься, разбойник! — крикнула Агафья. — А ну, брысь отсюда!

— Да пусть остаётся, — сказала я. — Он же просто лежит в стороне.

— Матушка, да он же еду сейчас начнёт вымяукивать у нас. А дашь — ни за что потом не заставить его мышей ловить.

— Да выбросите его уже за дверь! — сказал парень.

— Ни в коем случае! — скорее на зло ему крикнула я. — Кот останется здесь, ясно?

— Ясно, княжна, ясно, матушка, — протараторил Степан, спиной пятясь к находящимся в правой от входа стене дверям. — Что велите подать первым?

— Осетра неси, — бросила я, поудобнее устраиваясь на своём мягком бархатном стуле.

Платье, конечно, очень сильно мешалось! До чего же странная вещь — мода. Одни только неприятности от неё, честное слово.

Анна Николаевна сидела напротив меня, а её сын через два стула от её правой руки. Оба, к счастью, больше не пытались натянуть на себя улыбки.

— Я очень надеюсь, Марья, что эта твоя выходка не получит дальнейшего продолжения, — холодно произнесла женщина.

— Интересно, про какую выходку ты говоришь, Анна? — невинным тоном поинтересовалась я, внимательно глядя на неё и поигрывая серебряной вилкой.

— А ты не притворяйся, что не понимаешь меня. Что это была за речь такая перед Степаном?

— А что же в ней не так? — всё так же спросила я.

— То в ней не так, — сказал её сын, — что место своё ты забывать начала. Бедный князь сделал тебе перед смертью невиданный доселе подарок! Признал последствие греха своего единственного, да ещё и всё ей оставил! А ты, вместо того, чтобы искупать вину, ведёшь себя так…

— Как законная владелица? — перебила я его, слегка подавшись вперёд. — И какую же вину я искупать должна? И каким-таким образом, а?

— Верни, девонька, образ свой благочестивый, скромный и чистый, — заговорила стоящая неподалёку Агафья. — Не той дорожкой ступаешь ты весь последний год. А грех отцовский, оступь его, именно тебе испить суждено, милая. Вспомни детство своё, вспомни учения наши и молитвы святые. Дитя, рождённое без брака, и имеющее душу светлую, просто не сможет позволить себе жизнь мирскую, грешную. Лишь забыв о себе, душой и плотью отдавшись делу святому, сможешь ты вину свою и грех отцовский перед Господом избавить…

— Я правильно поняла, что вы меня совсем за дуру держите? — спросила я, уже с оттенком удивления. — Может, бедный князь Анисимов и совершил когда-то ошибку, как вы говорите, но, благодаря той ошибке, получилась новая жизнь. Что может быть ценнее её? Каяться никому тут ни в чём нельзя.

— Жизнь эта из греха сотворена, путь её грязью измазан с первых минут. Лишь свет церковный избавит её от этого.

— Ну и ну, а что же вы всё скажете про жизни «законных» людей, ставших настоящими чудовищами? Воры, убийцы, деспоты, тираны и прочие? Нет уж, дорогие мои, бросьте тут ерунду пороть.

Ясно, тут всё белым по-чёрному шито — внушают чувство вины и потихоньку склоняют к принятию монашества, чтобы оставшиеся земли, богатства и титул себе загрести. Несчастная Марья! Похоже, они ей тут всё время так зудели на уши. Ладно я, современная образованная девушка, выращенная в духе свободы и независимости, меня никогда не удастся задурить. Но она, бедная, как же ей выживать среди такой семейки? Что же с ней всё же случилось неделю назад? А что, если речи эти впервые полились только что? Вдруг они испугались того, что свершили с ней до этого, а, увидев невредимой меня, то есть её, как они решили, и придумали убрать Марью мирным путём? Или тут было всё сразу?.. Ох, голова сейчас просто расколется. Не успела я осмыслить тот факт, что я застряла в прошлом, как сразу же наткнулась на какой-то настоящий детектив!

— Падение с лошади и жизнь в лесу меняет ход мыслей, — сказала я, обведя всех уставшим взглядом. — И никто мне не помогал. Моей кроватью были земля и мох, стенами служили могучие деревья, а крышей было бескрайнее небо. Лесные звери были и врагами, и питомцами… Птицы пели колыбельные на ночь и будили с солнцем. А теперь я хочу только одного — спокойствия. Оставьте свои речи до другого времени.

— Как ты могла сориентироваться и понять, что нужно там делать? Ты за всю жизнь дальше двора выходила только в храм.

— Дмитрий, она же попросила о спокойствии, — произнесла Анна Николаевна. — Мы ещё успеем вернуться к этому разговору.

— Прибережем его для наших гостей, — ляпнула я небрежно.

— Каких это гостей? — сразу же нахмурилась женщина.

— Сынка крестного нашего, Никиту Григорьевича, и двух друзей его, — дрожаще-подхалимистым голосом сказала Агафья.

— Каких друзей? — раздражённо спросила Анна.

— Ой, запамятовала имена, барыня…

— Что ты сказала? — уже я повысила голос, пристально вглядевшись в неё.

— Ой, прощения прошу, княжна. Я хотела сказать, Анна Николаевна, что…

— Что вместо памяти у тебя ржавый котелок, — перебила её женщина. — Как и у тебя, Марья. Почему мне никто об этом раньше не говорил? В нашем доме не место никаким гостям! Особенно отрокам!

— Они единственные, кто мне помог. Поэтому они будут нашими гостями послезавтра, и это моё последнее слово.

— А моя давняя ссора с этим Оленевым тебя не смущает? — возмущённо произнес парень, то есть Дмитрий. — Бастард тянется к бастарду, да? *

— Значит так! — я с грохотом воткнула несчастную вилку в стол, вероятно, испортив ее зубья. — Можешь во время их визита сидеть на заднем дворе, я совсем не против. Но в моих глазах эта ваша «ссора» уже полностью искуплена. А то, что и он незаконный сын… Вы уже знаете, что я об этом думаю, у меня нет сил повторять одно и то же по сотне раз.

Да уж, благородные времена высоких нравов… Каждый третий является незаконным ребёнком! Не считая всего остального.

Наконец к нам вынесли долгожданную еду, чьё появление в столовой объявил Степан. Вы помните кинофильм «Иван Васильевич меняет профессию»? Ну так вот, я сейчас почувствовала то же самое, что и герои фильма, когда вынесли блюда на золотых подносах и фарфоровой посуде. Это же просто сказка! А ароматы какие!.. Не думаю, что кто-нибудь стал бы стесняться на моём месте, тем более, что во время стресса у меня всегда повышен аппетит. И осётр с чёрной икрой, и молочный поросёнок, и несколько свежайших капустных пирожков — всё это исчезло во мне в течении десяти минут. От супа с потрохами и шампанского я отказалась под тем предлогом, что во мне уже просто нет для них места.

— Жаль, что на рояле никто не играет, — вздохнула я, поглядывая в сторону инструмента. Я сама когда-то давно из-за мамы училась этому искусству, да и на слух никогда не жаловалась, поэтому руки страшно чесались от желания понажимать на клавиши. Да умела ли это настоящая Марья? Я не знаю пока, потому воздержусь от соблазна.

— Няньку твою, что ли, позвать? — спросил Дмитрий, ковыряя вилкой своего поросёнка. — Старуха умеет приласкать слух.

— Так почему же её здесь нет?

— Позови, — коротко приказала Анна Николаевна Агафье, которая, как собачка, побежала исполнять приказ. — Провинилась Фаина твоя сегодня, лучшую в доме вазу разбила, которую ещё Петя из Англии привозил. Старуху не накажешь, не дай бог помрет ещё, вот я её только и заперла в комнате с водой и хлебом.

— И это только из-за вазы? Ну, знаете…

В это время в столовую уже вернулась беспрерывно кланявшаяся Агафья, а за ней робко следовала тонкая седая старушка, в платке и простом коричневом одеянии. Она неуверенно оглядела нас своими большими добрыми глазами, и лучики счастья прорезались на её лице, когда она задержала взгляд на мне.

— Фаина! — я поднялась со своего места, подойдя к ней и обняв. — Милая моя! Как же я рада видеть тебя.

— А как рада я, матушка, как я рада… Мари, светик наш, росинка моя… — она бережно взяла мою голову своими ладонями и с невероятной нежностью поглядела на меня. — Девочка моя, родимая. Что же ты так покинула меня, старую?..

Она снова обняла меня, а дальше последовало что-то похожее на всхлипывания. Да это она расплакалась в моих объятиях!

Как же гадко я чувствовала себя в этот момент! Ведь она на самом деле считает меня Марьей, которую она, похоже, искренне любит. А я её, эту бедную старушку, получается, жестоко обманываю.

— Ну-ну, милая нянюшка, полно слёзы лить, — произнесла я, гладя её по спине. — Со мной же всё хорошо, только шишку залечить осталось. Ну, перестань же. Сыграй-ка лучше мне немного на рояле, пожалуйста. Душа музыки требует. Только там одного усатого надо куда-то деть с сиденья.

— Конечно, Мари, конечно сыграю. Сейчас-сейчас…

Фаина выскользнула из моих рук и засуетилась у инструмента. Кот, и не думавший больше подаваться в бега, был взят на руки и посажен на колени.

— Будешь помогать мне, Архип, — произнесла Фаина, погладив зверя по шёрстке.

Я вернулась на свой стул и в ожидании уставилась на старушку. Интересно, сколько же ей лет? На вид я бы дала не меньше шестидесяти. Честно ли мне заставлять её играть на рояле? Не знаю, я вообще страшно во всём запуталась за этот безумный и бесконечный день.

Помедлив ещё пару минут, Фаина легко пробежалась тонкими пальцами по клавишам, выпустив на волю первые ноты. Эта была печальная мелодия, которую время от времени разбавляли более живые и весёлые подъёмы, словно пробивающиеся сквозь тучи лучи света.

Как же она красиво играла! Я и подумать не могла, что из рук этой Фаины до наших ушей может дойти истинный Божий дар. Она не просто играла мелодию, она создавала ей живую историю, которую каждый мог прочесть по-своему. Мне виделась несчастная одинокая девушка, попавшая в, казалось, безвыходную ситуацию, но она при этом продолжает свою борьбу — это и были те самые весёлые ноты.

Но вот мелодия подошла к концу. Не могу сказать, как завершилась история моей героини — она так и продолжила играть той самой мелодией у меня в голове.

— Это было просто волшебно, — хлопая, воскликнула я. — Фаина, это великолепно!

— Всё ради вас, матушка, — тихо промолвила старушка, почесывая довольного кота.

— Вот бы и мне так сыграть…

— Так что же тебе мешает? Зачем батюшка нанимал тебе учителей иностранных? — сказал Дмитрий.

Понятно, значит я в будущем могу смело подходить к этому инструменту.

— Спать я хочу, вот что мешает.

— Боже, а ведь ещё примочку надо сделать! — Фаина подскочила с сиденья, обратно посадив на него кота. — Мари, матушка, ступайте отдыхать уже скорее. Мне же ещё столько всего делать с вами!

Коротко попрощавшись на ночь с Анной и Дмитрием, я, держа под руку Фаину, пошла вместе с ней из столовой к «своим» покоям… Надо ли упоминать в конце этой главы, что ближайший час весь дом выслушивал мою ругань по поводу них? Нет, а что я, в самом деле, что ли, должна жить в какой-то каменной каморке, где только голые каменные стены, одна узкая кровать, табурет со столом, да похожее на бойницу окно с решеткой? Нет, милые мои, я так и не заткнулась, пока мне не подготовили роскошные, просторные голубые покои на втором этаже, где были и большая мягкая кровать с балдахином, и кресла с диваном и подушками, и столики с ящиками, и зеркала, и камин, и огромные окна, в том числе и балкон, и множество изящных, радующих глаз безделушек. Уверения в том, что «мои» прежние, нормальные покои, ещё не отремонтированы до конца, на меня не подействовали. Довольная собой, с примочкой на лбу, я вырубилась раньше, чем успела лечь на шёлковые подушки. Чепчик, конечно, можно было и не навязывать мне, но не хотелось обижать добрую Фаину.

---

Примечания:

* Думаю, раз отцы у них были настолько дружны, что Григорий Оленев даже стал крёстным Марьи, то всей семье Анисимовых должен быть известен этот факт про Никиту.

Я наивно думала, что просплю как минимум до обеда, настолько велика была усталость, но сон без всякой совести покинул меня ещё до рассвета. Ощущение было не из самых приятных, будто огрели пыльным мешком и с головы до ног обсыпали песком. Учитывая ещё все вчерашние события, проснулась я в самом дурном расположении духа.

После продолжительных бесплодных попыток хотя бы задремать, я покинула свою мягкую пуховую кровать и подошла к настенным часам в виде домика с резными фигурками животных и птиц, чтобы посмотреть время.

— Мать чесная, всего лишь половина пятого!

Я без всякой определённой цели окинула взглядом свою голубую овальную комнату. Не знаю, кто её до меня занимал, да и занимал ли вообще, но, судя по размеру и изящной, аккуратной обстановке, без того давящего показного богатства, как во всём доме, она была создана человеком со вкусом. Сейчас ничего, ни гарнитурной мебели, ни фарфоровых статуэток, ни картин, ни переходящих со стен на потолок узоров не было видно. В покоях царил мрак, который робко разрезал лишь один небольшой луч слабого света, выглядывающий из щёлки между плотными шторами. Он как раз падал на настенные часы, которые своим тиканьем размеренно нарушали давящую на уши тишину.

— Что же мне делать? — прошептала я, сложив руки на груди и оглядываясь вокруг.

Вопрос относился не только к данному моменту, а вообще ко всему сразу. Вчера у меня не было достаточно времени и желания погружаться в свою проблему, но выбора у меня просто нет. Здесь никто мне не поможет, кроме меня самой, и не растолкует ничего. Что ж, раз я саму себя подняла в такую рань, то сейчас самое время как следует подумать и разложить всю ситуацию по полочкам, пока в доме тихо и никто не нарушает ход мыслей. Только вот я не могу это спокойно делать в темноте — с детства недолюбливаю её.

Я подошла к источнику маленького луча света, распахнула тяжёлые шторы, затем не без труда отворила скрытые за ними дверцы, и вышла на небольшой балкон с решеткой в виде греческих колон. Сверху на них лежали белые перила с вылепленными розами.

— О, да ты и здесь меня преследуешь, — произнесла я без улыбки, увидев пышную сирень, касающуюся своей верхушкой моего балкона.

На улице начинало потихоньку светать, так что в легком предрассветном тумане я, пусть и нечётко, смогла рассмотреть, что вид из моих покоев выходит на внутренний двор, он же цветущий сиреневый сад, посреди которого вырисовывалась круглая беседка. Да, это просто злая ирония какая-то — после всего оказаться окружённой этими ароматными деревьями, на сородича которых я косвенно сваливала вину в моей беде. Ведь чей проклятый пятилистник я сжевала на свою голову? Хотя желание моё никак не было связано с перемещением в прошлое — я всего лишь хотела знать всё, что мне было нужно на то время. Но что в итоге? Я, в одной сорочке и с дурацким чепчиком на голове, стою на балконе «своего» дома в XVIII веке, что-то выглядываю в тумане и вообще ничего не знаю и не понимаю. Наверное, я не скоро смогу вернуть свою прежнюю любовь к этим ни в чём неповинным деревьям, если вообще смогу. Правда, одна более-менее забавная мысль меня всё же посетила — я на мгновение представила себе, как фигура задумчивой молодой барышни в ночном одеянии, в утренних сумерках стоящая на балконе, под которым цветёт сирень, смотрелась бы на какой-нибудь картине Брюллова или Пукирева*. Ладно, шутки в сторону, моё дело совсем не смешное. О чём мне следует подумать в первую очередь? Для начала надо выделить основные проблемы и определить цели.

Первое: семейство Анисимовых. Люди, которых «я» обошла на повороте и прибрала себе княжеский титул, имущество и богатство. И теперь они не могут простить мне этого, особенно сын Анны. Он же, по логике, законный сын и потому должен был быть на моём месте. От этого исходит мой второй пункт…

Тут я невольно поёжилась, сбившись с мысли. При мысли об Анне во мне неприятной рябью взволновалась задетая женская самооценка. Я никогда прежде не задумывалась над тем, что я или кто-то другой может быть красивее кого-то, но вид этой нимфы или богини… Это прекрасное лицо наглухо врезалось в память. Вряд ли рядом с ней можно поставить кого-нибудь в сравнение, и это даже раздражало. Так, остановись, Агния, не туда топаешь. На свете много красавиц, у которых слишком неземная красота, чтобы даже задумываться над этим в данный момент.

Итак, второе: моя безопасность. Раз я так схожа с пропавшей княжной, что даже её няня не нашла различий, то и мне может угрожать то же, что и ей? Если ей вообще что-либо угрожает или угрожало… Но, извините, молодые наследницы просто так не пропадают бесследно. Да и все эти разговоры про необходимую для меня «скромность» и «постоянное раскаяние»… Нет, я пока не знаю от чего, но тут веет очень дурной запах, нужно не только уши держать востро.

Третье: пропавшая княжна Марья. В ней и кроется причина второго пункта. Человек всё же физическое существо, у него есть плоть, кровь… Он не может просто так взять и исчезнуть, если к этому не приложить изуверских усилий. Если несчастная подверглась чему-нибудь подобному, то мне нужно второй пункт поставить на место первого. Но, а если княжна жива, или от неё осталось хоть что-то, то обнаружение этого — вопрос времени и необходимости. Но что может меня ждать, если окажется, что Марья всё же жива? Это опять возвращает на второй пункт. И стоит ли мне предпринять хоть какие-то попытки отыскать её?

Четвёртое: образ жизни и роль в обществе. Раз уж я стала княжной, то, значит, за этим должно что-то следовать, иными словами — какая-то светская жизнь. Никогда не любила это выражение… Но не сидеть же мне, в самом деле, отшельницей в четырёх стенах? У покойного князя наверняка было множество знакомств, а мне не помешает наладить здесь связи хоть с кем-нибудь, главное не забывать те фамилии, которым вскоре придётся очень плохо, а с ними и всем их друзьям. Итак, что это всё требует от меня? Смутно вспоминаю, что на приёмах в богатых домах устраивали танцы… Вот где главная пробоина в моей шлюпке — я за всю жизнь даже не пыталась танцевать как следует. Но это не проблема, всегда можно как-нибудь выгодно притвориться или сесть за рояль и спеть, это тоже вроде как было принято. Иностранные языки… Надеюсь, английского им хватит. Тем более, что сейчас, кажется, они только начинают входить в моду, так что некоторое незнание в этой области не должно странно выглядеть. Общение со знакомыми… Сомневаюсь, что у Марьи вообще были близкие знакомые при такой жизни, какую я здесь вижу. Да и вроде с людьми мне всегда удавалось быстро наладить нужную волну, а в случае чего, можно спихнуть некоторую «забывчивость» на травму головы. Ещё главное — не забываться и не начинать умничать. Не всё, что я знаю, уже открыто или изобретено. Короче, с данным пунктом сильных проблем не должно возникнуть, поэтому перенесём его пока в раздел простых планов.

И, наконец, пятое: возвращение домой, в XXI век… Почему я поставила его в самый конец, спросите вы? Разве не это должно днём и ночью занимать мой ум? Отвечу прямо — должно, но не может. Почему? А потому, что я привыкла смотреть на мир не через розовые очки и видеть всё так, как оно есть на самом деле.

Ну вот как я могу вернуться обратно? Опять через туман? А где гарантии, что я его вообще когда-нибудь ещё увижу? Но даже если да, то почему бы ему не забросить меня куда-нибудь «понадёжнее», скажем, в древнюю Русь? Или того хуже — в какой-нибудь Меловой период? Нет, спасибо, уж лучше смириться с моим нынешнем положением. Не такое оно и плохое, если отбросить всю шелуху, подбитую мякоть и оставить один только тощий огрызок. Хотя какой-то лукавый голосок настойчиво нашёптывал мне, что я забуду все эти мудрые рассуждения от одного только вида тех загадочных зелёных клубов, и, ни секунды не думая, нырну в них. Что ж, может так и будет… Только как мне найти его, туман этот? Это же не поезд, чтобы появляться по расписанию!

Нет, что я говорю? Мне никак нельзя быть довольной своим самозваным положением! Я не имею права даже не попытаться вернуться домой. Ради родителей я не должна сдаваться ни на минуту! А уж как, где и когда, покажет время. Мне остаётся только ждать.

— Может мне всех вас общипать и слопать ещё пятилистников? — в шутливом тоне произнесла я, глядя на деревья, которые в ответ только шуршали листвой, ничуть не принимая участия в своей возможной печальной участи.

Нет, не буду их щипать. В конце концов, сирень всегда цвела и будет цвести ещё столетия, и как ели её цветки, так и будут это делать. Это же вовсе не означает, что все те люди по прошлому пробежались. Хотя, кто знает… Никто же не будет кричать об этом на всю округу.

Солнце между тем постепенно приближалось к восходу, на горизонте уже разлились розовые полосы. Не знаю, сколько времени я провела на балконе, но успела продрогнуть до костей. А ведь сперва за своими рассуждениями даже не заметила! Я по-быстрому нырнула в покои, закрыв за собой балконные двери, и плотно укуталась в тёплое одеяло, чуть ли не стуча зубами от уличной сырости. Не хватало ещё простудиться для полного счастья!

Итак, несмотря на то, что замёрзла, я всё же определилась практически со всем и составила короткий план действий: наблюдать за «моей» семейкой; ежесекундно держать бдительность; всё же попытаться сделать что-нибудь для поисков Марьи; приобщиться к обществу; искать способы вернуться в своё время. Вот и всё. Анисимовы, безопасность, Марья, общество и возвращение. Вроде и несложно на первый взгляд. Именно, на первый…

Часы продолжали размеренно тикать, в комнате с раскрытыми шторами стало возможным разглядеть мебель. И тут только сейчас до меня доходит, что мне очень сильно хочется пить! Отвратительное чувство, гораздо хуже недосыпа или голода. На столике около кровати стоял глиняный кувшин с желанной влагой, который принесла мне вечером Фаина, к которому я, отбросив в итоге все размышления, приложилась, как верблюд после недельного странствия по пустыне. Плевать на чистоту, пьют же её как-то люди без всякого там кипячения и фильтрования! Я, конечно, прекрасно помнила историю Пржевальского, выпившего речной воды и умершего из-за этого от брюшного тифа. Но не думаю, что мне грозит подобное: вода в этом кувшине вряд ли заражена тифом.

Я со своими раздумьями всё ещё держала кувшин с остатками воды в руках, когда меня пробрал такой сильный чих, что я, наверное, весь дом разбудила им. Во время этого сосуд и выскользнул из ещё не отогревшихся пальцев, с грохотом и плеском разлетевшись по полу на острые осколки.

— Вот ведь… — хотела я выругаться, да подумала, что мат из уст княжны немного… странная вещь. — Ладно, чёрт с ним. Посуда на удачу бьется.

Жалко, конечно, кувшин, но мне только о нём горевать не хватало, честное слово!

Я соскользнула с кровати с противоположной стороны от разбитого кувшина, закутывая себя одеялом в куколку, залезла в свои кроссовки и направилась к выходу из покоев. У кровати, конечно, остались мягкие домашние туфли, которые наверняка в данной ситуации удобнее незавязанных кроссовок, да меня под пытками не заставить надеть чужую обувь! Такое можно подцепить, что всю жизнь будешь потом лечить. Уж лучше я в своих аккуратно пройдусь.

Дверь с щелканьем отворилась и я вышла в широкий коридор. Хорошо, что в каждом его конце было по незакрытому шторами окну, иначе я бы просто-напросто, и то в лучшем случае, навернулась в нём. Первым делом в глаза ударил этот неприятный бордовый цвет, затем уже разглядывались разнообразные картины с золотыми рамами, кривоногие столики с фарфоровыми вазами, зеркала и часы. В общем, здесь было всё то же самое, как и на первом этаже. Только мебели поменьше, да на полу устлан паркет, вот и все отличия. Мои новые покои находились в левом крыле, но до лестницы было идти чуть меньше двадцати шагов. Шаги в кроссовках были почти не слышны, только тянущиеся за мной шлейфом одеяло шуршало. В доме царила тишина, уличные голоса ещё не проникли в его границы. Наверное, прекрасная Анна, в отличие от меня, спит сейчас, как суслик, и даже не думает просыпаться, как и Дмитрий. Кстати, Агафья вчера упомянула, что ему рано утром в какую-то школу идти… Интересно, что это за заведение такое? Ведь такие школы, как в моём времени, появятся ещё очень не скоро.

Лукавая мысль посетила меня посреди лестницы — а что, если проводить сегодня «братца» на учёбу? А что в этом такого? Считай, организую свой первый и самый простой выход в свет. В карете до школы и обратно — это даже для прогулки маловато. Посмотрю часть старого города, развеюсь, да и вполне возможно, хоть немного познакомлюсь с кем-нибудь, с кем впредь буду встречаться в гостях. Не может же сын князя, пусть и лишенный наследства, учиться кое-где? Не думаю. Всё, уже спустившись на первый этаж, я твёрдо решила, что непременно совершу эту вылазку. Вот и будет первый шажок в исполнении моего четвёртого пункта. Только вряд ли этого захотят Анна и Дмитрий, наверняка начнут убеждать меня… не знаю, в чём-нибудь, они там уже придумают. Правда лучшим поводом для возражений может стать то, что придётся слишком долго дожидаться, пока я оденусь. Это верно, может одевание в нынешние одежды занимает не очень много времени, но обязательное создание какой-то причёски, потом бесконечное поправление бантов и кружев… Именно это и съедает всё основное время. Короче, надо срочно найти Фаину, пока ещё только встаёт солнце, сейчас времени у меня на всё должно хватить. Умеет ли только старушка делать работу камеристки? Ну, даже если и нет, то кто-нибудь другой приведёт меня в порядок, в крайнем случае ещё раз на Агафью соглашусь. Может быть.

Знаете, всё же правду говорят — помянешь чёрта, он и явится. Только я подумала об этой бабе, как она сразу же вышла навстречу, с удивлением оглядев меня.

— И чёй-то забыла здесь? А? Живо пошла обратно! — тихо взвизгнула она, видимо, боясь разбудить кого-нибудь.

— Чего я забыла здесь? Правильнее спросить, что забыла ты своей старой головой? Я ведь потеряю, в конце концов, своё терпение и поговорю с тобой посерьёзнее! Думаю, ты знаешь, о чём я говорю.

Агафья то щурилась, то выпучивала свои глазки, но в конце моих слов остановилась на выпученных и всплеснула руками.

— Ах ты, барышня, так это вы! Не признала во тьме, прошу простить меня, слепую.

Не забуду упомянуть, что в окна уже проникали первые солнечные лучи. Так что темноты как таковой и не было. Похоже, мне долго придётся приучать тут всех к нормальному отношению ко мне.

— Интересно, а за кого это ты меня приняла в таком случае? — поинтересовалась я не без насмешки. — Неужто кто-то ещё мог тут идти, кроме меня и Анны?

— Нет-нет, что вы! Ни за кого не принимала, голубушка, ошиблась я, старая…

— Интересно получается. То говоришь, что не признала, то говоришь, что ни за кого не принимала. Ты лучше не ври мне тут.

— Да я, матушка, врать-то не наученная. Уж как не достаётся из-за того, а всё равно не умею.

— Так, всё, хватит извиваться тут, подобно змее. Лучше скажи, где Фаина.

— Да поднялась уже, в людской ещё сидит.

— А сама-то ты чего не там?

— Так барыня… то есть, Анна Николаевна велела пораньше сегодня разбудить. Давеча приглашалась на завтрак к графине Рейгель.

— Вот и замечательно. Зови скорее Фаину, я тоже съезжу сегодня в одно место.

— Э, а куда это вы нацелились? — с шипением спросила она.

— Тебе-то что? Брата в школу провожу.

— Хе, скажите тоже, брата. Наш Джимми из-за вас ни с чем остался, без гроша в кармане, а вы его провожать собрались. Нет уж, голубушка, никуда вам не ехать с ним!

— Вот пусть прилежно учится и сам себе состояние сколачивает. А ехать или не ехать, это мне решать. Так чего ты Фаину не зовёшь? Поторапливайся, живо! А после убери в моих покоях черепки кувшина.

— Какие ещё черепки? Какого кувшина? — вдруг удивилась Агафья.

— Какого-какого… да того самого, в котором была моя вода. Разбился он, вот и всё.

— Как разбился? Зачем разбился?.. Что ж так всё это?..

Бормоча ещё что-то, Агафья, пятясь, отошла от меня и побежала за Фаиной. Странная она, честное слово, очень странная. Ну, а я неспешно направилась обратно в покои.

Фаина прибыла уже через пять минут, и сразу же с оханьем и аханьем принялась причитать, почему я, мол, в такую рань поднимаюсь? Ведь мне, как почему-то нездоровой, нужен полный отдых и покой, что она мне и собиралась в данный момент обеспечить. Пока я пыталась понять, с чего она всё это взяла, Агафья, ползающая по полу с тряпкой, подбирая осколки кувшина и прогоняя мешавшего ей кота Архипа, пьющего разлитую воду, снова не удержала свой язык, благодаря чему я выяснила, что это она наговорила Фаине о моём «плохом» самочувствии. Нужно ли описывать, с какой бранью и дракой я вышвырнула её из покоев? Не думаю, что это приемлемо для бумаги. Скажу только, что к её распухшему носу добавила ещё и подбитую скулу.

— Не давай волю своему гневу, Мари, — говорила мне потом Фаина, зашнуровывая корсет. — Он порождает только зло. Вот зачем ты так с Агафьей?..

— Мне надоело её враньё. Я ей прямо сказала, что поеду с Дмитрием до школы и обратно. А что она тебе сказала? Что я больная! Не считая всех этих нападок с её стороны — так и хочет взяться за старое и указать на «моё» место.

— Она всё это делает не со зла, а по несмышлёности. В этой жизни все хотят сделать всё как можно лучше, но не для всех это таковым является. А гнев и кулаки никогда не помогают, ибо это есть зло, а оно само по себе несёт погибель живому.

— Ты хочешь сказать, что я должна позволять им всем делать со мной всё, что им захочется? Согласно кивать на убеждения о моем «грязном» происхождении? Улыбаться на обзывательства и понукания? Терпеть унижения? Нет, Фаина, я не могу так.

— Но это и есть то, что должно служить истинным венцом каждой девушки. Терпение, скромность, доброта. Ты ведь всю жизнь была такая, Мари, неужели эта неделя тебя так изменила? Ты начала ругаться, превозносить себя выше остальных, руки распускать… Откуда всё это?

Из моего времени, хотелось мне ответить, но не стала. Что ж, мне искренне жалко настоящую Марью… Похоже, у неё и не было никаких шансов иметь возможность постоять за себя. Я не знаю, каким был покойный князь, но, судя по всему, он единственный из всех в этом доме был за то, чтобы его дочка стала независимой и свободной.

— У каждой розы есть шипы, Фаина, — сказала я со вздохом, следя за её ловкими движениями во время укладки моих волос. — Можно долго её трепать безнаказанно, но всё равно наткнёшься на острую иглу. Настал и мой черёд. Я просто не могу больше быть прежней Марьей.

— Не девичье это дело, отстаивать что-либо. Наш долг не в том…

— В чём же он? Скажешь — быть скромной и терпеливой? Фаина, ты только не обижайся на меня, но я считаю, что у каждого человека свой собственный долг, и каждый сам для себя решает, в чём он заключается. Я видела другую жизнь, совсем не похожую на эту, и сделала свой выбор.

К этому времени Фаина уже закончила колдовать надо мной. Практически изчезнувшую за ночь шишку закрывали цветки роз, слегка вылезающих на лоб из моих уложенных волос. Платье было какого-то песочно-бежевого цвета. Бантов и кружев на нем было как всегда в изобилии, как и золотой тесьмы и складок на юбке. Само собой, меня опять сдавил этот ужасный корсет.

При взгляде на себя в зеркало, я не смогла не улыбнуться. Пусть Анна и выглядит как богиня, пусть она хоть сто раз будет великолепна, но и мне всё же есть чем ей ответить. Сейчас, во всех этих одеждах, я это увидела особенно чётко.

— Ты рассуждаешь подобно отроку, Мари, — между тем покачала головой Фаина, поправляя бантики на моём поясе. — С таким пламенным нравом тяжело жить девице.

— Зато я больше не дам ни себя, ни тебя в обиду. Я же не собираюсь лезть с кулаками на каждого встречного! Пока пострадала от них только Агафья, но то было по заслугам. Скажи, хоть я теперь и не такая Марья, как раньше, но ты ведь всё равно на моей стороне?

— Девочка моя, я всегда на твоей стороне! — старушка обняла меня, снова всхлипнув пару раз.

— Спасибо, Фаина. Кстати, ты ведь сейчас со мной поедешь, ты в курсе?

— Знаю, Мари, знаю. Ты не переживай, я успею переодеться. Я ж не барыня, чего мне особо там наводить? А ты пока на завтрак ступай. Анна Николаевна с сыном уже наверняка приступили к нему.

— В шесть часов? — удивилась я, посмотрев на часы.

— Ну да, как обычно…

— Мне почему-то всегда казалось, что попозже… Ну да ладно, чего уж теперь.

Вскоре Фаина ушла к себе переодеваться, заодно заверив меня в том, что она уже поела, а я вприпрыжку направилась к столовой. Хорошо, что я ещё вчера запомнила дорогу, а то заблудилась бы во всех этих дверях и комнатах. Не понимаю, зачем нужно такое количество гостиных?

Как Фаина и говорила, все уже давно сидели за столом, когда я добралась до цели. Анна, на моё «доброе утро» лишь слегка повернула в мою сторону голову, с любезнейшей улыбкой поздоровалась со мной и спросила, как мне спалось в новой комнате.

— Замечательно спалось, столько снов увидела! — ответила я, усевшись на своё место.

— Видимо, они настолько были прекрасны, что ты уже на рассвете напала на Агафью, да? И решила вдруг проводить меня? Захотела выставить на посмешище? — произнёс Дмитрий, который, кстати, практически и не поздоровался со мной. Лёгкий кивок я не посчитала.

Одежда у него сейчас была какая-то странная. Сверху на простой рубашке коричневый жилет, на ногах высокие сапоги, словно для скачек… Может, это уже для школы?

— Агафья уже пожаловалась вам, верно? Что ж, не думаю, что моё появление там будет поводом для насмешек. А что касается Агафьи, то я и вправду снова ударила её.

— И опять по заслугам? — с усмешкой спросила Анна, мешая ложкой свой завтрак. — С такими темпами ты у нас всех крестьян изведёшь. Почти каждому из них следует преподнести урок по заслугам. Вот, например, наш кучер и камердинер Степан. За то, что он тогда не сразу признал тебя в лесу, обозвал, да и кнутом замахнулся…

— Это в каком ещё лесу? — спросила я, почуяв неладное в таком повороте. — Какой кнут? Ты о чём вообще?

— Он говорит, что вчера на карету матери, когда они ехали по лесу, напрыгнула какая-то странная девица, которую он сперва принял за обычную попрошайку. Но, увидев тебя вечером, понял, что это была ты. Ты сама, что ли, не признала его? Этот нос сложно перепутать с кем-либо ещё.

— А описание одежды как раз то же, что видела на тебе Агафья в доме Оленева, — добавила Анна. — Я ведь слышала какой-то шум, но не думала, что это была ты. Что же, и вправду, ты сразу не сказала ничего? Словно и не знала, кто мы.

Так, лучше бы ты этого не говорила, Анна. Теперь я понимаю, к чему вы клоните — пытаетесь понять, я ли это, то есть Марья, на самом деле, или нет? Ну что ж, вызов принят. Похоже, Беловы многое потеряли, не пойдя по актерской тропе: я меньше чем за сутки убедилась в этом. Мне настолько легко удавалось врать, что я даже самой себе начинала верить.

— Наш Степан — такой же выдумщик и сказочник, как Агафья. Вы говорите, дело было вчера в лесу? А в какой части дня?

— Да уже к вечеру дело шло.

— А то, что я вечером уже была в доме Оленева, его не смущает? Как я могла с такой скоростью, да ещё на последнем издыхании, добраться туда? На него небось цыгане налетели, вот он и напридумывал потом с испугу небылиц. Я видела один раз прошедший вдалеке от меня табор. У страха глаза велики, вы же знаете.

Хм, может мне и показалось, но при этих словах на лице Анны отобразилось что-то вроде… облегчения? Да, так оно и есть. Что же, дело было не только в проверке моей «подлинности»? Ведь тогда бы на ней сияло торжество, а не облегчение. Она что, не хотела, чтобы ту её поездку кто-то видел?

— А почему ты сразу не пошла к нам? — поинтересовался Дмитрий.

— А, это… В общем, было одно неприятное происшествие из-за одежды, в результате мне пришлось просить о помощи первых встречных. Никита и его друзья ими и были. Если бы я бежала до дома, то была бы сейчас совсем не здесь.

Уплетая за разговором овсянку и попросив уже третий стакан прохладного вчерашнего морса, я внимательно всматривалась в реакцию Анисимовых на мои слова. Что ж, похоже на то, что мне поверили. И все же, для чего был этот расспрос? Обычное любопытство? Проверка меня? Или все же желание узнать, что никто не видел такого, что не предназначено для посторонних глаз? Чёрт его знает. И так голова уже начала ныть, а ведь ещё только раннее утро!

---

Примечания:

*Первому художнику принадлежит картина "Всадница", а второму — "Неравный брак". Обе известные картины на данный момент находятся в Государственной Третьяковской Галереи.

**Николай Михайлович Пржевальский, русский путешественник и натуралист. Предпринял несколько экспедиций в Центральную Азию.

* * *

И вновь обратимся к Википедии:

Школа математических и навигацких наук (школа Пушкарского приказа) — первое в России артиллерийское, инженерное и морское училище, историческая предтеча и предшественник всей современной системы инженерно-технического образования России, основано в Москве 14 (25) января 1701 года по указу Петра Первого для подготовки артиллеристов, инженеров и моряков армии и флота. Просуществовала до 1753 года.

День учреждения школы отмечается как день штурмана Военно-Морского Флота Российской Федерации.

Дальнейший завтрак прошёл в молчании. Пару раз я порывалась завести разговор, но каждый раз передумывала. Дело в том, что если бы я задала те вопросы, которые вертелись на языке, то это непременно потянуло бы за собой уже вопросы с их стороны. А мне совсем не хотелось отвечать, почему я не помню, где учится Дмитрий и на кого.

Только когда мы уже подошли к карете, Анна прервала до сих пор тянувшееся молчание:

— Не стоило бы тебе ехать, Марья.

— Почему же, позвольте спросить? — поинтересовалась я, жестом подзывая к себе замявшуюся в стороне наряженную в фиолетовое платье и шляпу Фаину.

— После Навигатской школы я направлюсь на завтрак, на который меня пригласила графиня Рейгель. После у меня визит к…

Далее Анна перечислила ещё несколько фамилий, в гости к которым была приглашена сегодня.

— Ну так при чём тут я? — спросила я наконец, когда перечисление графинь и прочих титулованных дам завершилось.

— А что тебе там делать? — вопросом на вопрос ответила Анна, подгоняя кучера Степана, чтобы тот побыстрее наладил ступени в карету.

— А я не могу, пока ты будешь в первых гостях, вернуться домой и послать кучера обратно к тебе?

— Нет, не можешь: графиня ни за что не отпустит тебя. Она уже давно требует от меня, чтобы я вас познакомила.

— Не вижу здесь никакой проблемы, — перебила я её. — Что плохого в том, что мы познакомимся?

— Марья, ну как же! После графини я сразу же поеду дальше — время не даст тебе возможности вернуться обратно и вовремя прислать мне карету. Одно знакомство, потом второе, затем ещё… Ты даже не представляешь себе, что это такое!

— Обычая жизнь, вот что это. Только не рассказывайте мне, какой это ужас, всё равно не поверю. Тебя-то ещё не съели в этом обществе.

— Я — это одно, но ты… Ты потому и вызываешь любопытство у графини, что с тобой произошло немыслимое — незаконная дочь, в обход законного сына, унаследовала титул и всё имущество отца! Вот почему все хотят теперь посмотреть на тебя. Это не более, чем простой интерес, как, например, к картине. Посмотрят и забудут, или захотят по-быстрому приобрести…

— Как можно приобрести человека? Я же не вещь!

— Ну сама-то, что, не понимаешь? — вставил своё слово Дмитрий.

— Нет. Зато понимаю, что мы за этими разговорами опоздаем сейчас везде.

С этими словами я вперёд всех залезла в карету, а после выжидающе взглянула на них.

— Ну? Мне, что ли, сегодня в школу и по гостям так надо?

Анна и Дмитрий без слов сели следом за мной, а потом уже и Фаина, придерживая рукой свою разукрашенную цветами шляпу. Если честно, этот пышный цветной наряд ей категорически не шёл — в нём она была невероятно смешна. Словно артистка, облачённая в костюм для какого-то комедийного театрального представления на исторический манер. Видимо, Фаина сама это прекрасно понимала, так как то и дело неловко опускала глаза, сжимала губы и теребила пальцами одну из складок юбки. Мне хотелось сказать ей что-нибудь ободряющее, да все пришедшие в голову варианты могли здорово меня подставить.

Тем временем карета уже тронулась с места. И я в очередной раз очень обрадовалась, что постоянная качка меня никак не тревожит, иначе устроила бы я всем «весёлую» поездку. А качало сильно — любая кочка или камешек не оставались незамеченными.

Бархатная шторка была убрана, так что я всю дорогу безотрывно глядела в окно, пытаясь свыкнуться с мыслью, что всё это на самом деле Москва, только историческая. Странно видеть вместо привычного современного города словно какие-то декорации. Сплошные одноэтажные и двухэтажные дома, от голубого до розового, с лепными фигурами и абсолютно гладкие, с мезонинами и балконами, с кованными воротами и украшенные перед входом фигурами львов: то спящих, то сидящих, то рычащих. По улице проезжали кареты вроде нашей, проскакивали всадники и ходили люди. Да, видимо, ко всем этим видам я так и не смогу привыкнуть в ближайшее время, главное — не пускать все эти чувства дальше самих чувств. Для меня всё это странно, а для этих людей — нормальная жизнь, как мой мир для меня. Важно только не забывать об этом ни на мгновение.

Путь был недолгим, по крайней мере, по моему восприятию. Карета остановилась около высокого здания, то есть башни, вид которой живо воскресил в моей памяти случайно прочитанную недавно историю о неком Якове Брюсе*, который когда-то жил в ней. Я смотрела на настоящую историю — Сухаревскую башню, которая стояла в Москве на пересечении Садового кольца, Сретенки и первой Мещанской улицы. Впоследствии башня была уничтожена в 1934-м в рамках Генеральной реконструкции Москвы, но сохранились изображения, по которым я и запомнила её. Знаете, по правде говоря, немного не по себе, когда смотришь на то, чего в твоём времени уже не существует. Словно подглядываешь за тем, к чему ты не имеешь никакого отношения и лишена права даже взгляд бросать в ту сторону. С людьми у меня подобного чувства не возникало, хотя и они, по сути, относились к тому же. Всего этого в моём времени уже нет, исчезло навсегда… Сколько не восстанавливай, не копируй, а настоящего такого уже никогда не будет. Всё уйдёт в зыбучий песок бездушного времени. Страшно подумать, что и моё время, в конце концов, постигнет та же участь…

Ну, пусть и не совсем страшно об этом думать, но всё же некогда — едва мы остановились, как Дмитрий поспешил выскочить наружу, не попрощавшись с нами, и сразу же побежал к идущим к башне юношам в той же одежде, какая была на нём. Видно, одноклассники, или как они там называются сейчас? Может, однокурсники?.. Ладно, неважно.

Мы, то есть я, Анна и Фаина остались сидеть в карете, по желанию второй оставаясь на месте, пока Дмитрий не скроется в дверях башни. Как я вскоре убедилась, они не очень-то и спешат на занятия, ученички эти, совсем как в моих школах. Что и говорить, люди во все времена одинаковые.

Некоторые проходящие мимо парни бросали любопытные взгляды в нашу сторону, а Дмитрий, всё ещё стоя на месте с дружками, о чём-то оживленно беседовал с друзьями, то и дело кивая в сторону кареты. Что-то так и подгоняло меня найти любой повод выйти наружу и подойти к ним, чтобы, если и не подслушать, то хотя бы нарушить этот затянувшийся разговор, не дающий нам ехать дальше. И повод вдруг сам собой нашёлся — на полу кареты Анна заметила оброненные Дмитрием перчатки. Только она хотела велеть Степану отнести их сыну, как я выхватила их из её рук и в течении нескольких секунд широким шагом подошла к группе молодых людей, протянув потерянный предмет гардероба Дмитрию.

— Ты перчатки на пол обронил, — сказала я.

Дмитрий молча выхватил их у меня, крайне сердито взглянув, и обратился к друзьям:

— Это и есть Марья.

— А ты нарочно всё это время не упоминал самую важную деталь о ней? — спросил темноволосый коренастый парень в веснушках. — Почему скрывал от нас, что под боком с тобой растёт ярчайшая звезда небосвода?

— Опять ты за свои речи! — воскликнул худощавый русоволосый юноша. — Неужели нельзя напрямую сказать человеку, что его сестра прекрасна? Очень рад знакомству, Марья Петровна, — прибавил он, ухватив мою руку и быстро поцеловав её (ёлки, как же мне не хватает антибактериальных салфеток!).

— Мне тоже приятно, но разве для знакомства нет необходимости знать второе имя? — произнесла я, плотно сложив руки на юбке, чтобы никто больше не хватал меня за них.

— Вы верно говорите, прошу простить мою забывчивость. Андрей Белохвостов.

— Павел Мартынский, — представился веснушчатый.

Затем и остальные трое ребят назвали свои имена, которые я почти сразу благополучно забыла. Когда со знакомствами было завершено, Дмитрий нетерпеливо поторопил друзей:

— Полно нам болтать, скоро занятия начнутся. Мне не надо больше проблем вроде тех, что были месяц назад.

— Вы в курсе, княжна, о чём он? — с заговорщическим спросил меня Белохвостов.

— Нет, — ответила я, но, судя по вытянувшемуся лицу Дмитрия, история была не из самых лучших для него.

Почему бы и не развлечься немного?

— Но мне теперь страшно любопытно стало узнать об этом.

— Ваш братец мало того, что опоздал на занятия, так ещё и с преподавателем фехтования сцепился! Но не дракой, а словами, и уже в процессе ругани махнул шпагой так, что порезал несчастному руку. Тот до сих пор перевязывает её, а вот Дмитрий только сейчас перестал по дальней стенке обходить вход в наш подвал.

— Почему? Они там и поссорились?

— Нет… Ну, как бы это объяснить мадемуазель вроде вас… В общем, подвал у нас такой…

Не буду приводить полное сбивчивое объяснение Белохвостова, скажу короче — там у них место, где по всем провинившимся ученикам проходятся длинными ветками. Ну, надеюсь, я понятно объяснила. Так как мне это крайне дико и противно, то я не углублюсь в такую тему.

В общем мой «братец» после учинённого им инцидента был отправлен в тот подвал и несколько дней сидел там, помимо всего прочего, как под арестом. Видимо, эта история оставалась в тайне от «нашей» семьи, так как пунцовый Дмитрий, то ли от стыда, то ли от негодования, во время рассказа всё время пытался заткнуть друга, но тот только ещё больше расходился.

— Ну так вот, а когда его наконец выпустили…

— …Наше познавательное повествование подошло к концу, — прервала я парня, так как мне всё же стало жалко Дмитрия — весь его вид так и говорил, что он готов сию же минуту сквозь землю провалиться. — Раз вы друзья Дмитрия, то я не думаю, что вам стоит вот так просто выкидывать про него все истории, тем более те, про которые мы ничего не знаем. Про эту я сама спросила, но зачем же продолжать?

— Он у нас вечно пробалтывается — это для него нормально, — сказал один из парней, высокий и с кудрявыми волосами рыжего оттенка. Кажется, его зовут Иваном.

— Ну, а вы на что стоите рядом? Видите — понесло человека, так остановите! Друзья вы или нет?

— А вы, Марья Петровна, мало похожи на ту скромную тихоню, какой вы нам представали в рассказах Дмитрия.

— Извините, что разочаровала, но уж какая есть. А теперь мне, пожалуй, пора. Меня уже Фаина заждалась в карете.

— Позвольте поинтересоваться, кто такая Фаина? — спросил Мартынов.

— Моя старая няня. Замечательная добрая женщина, великолепно играет на рояле.

— Очень важное умение для няни, — хихикнул Иван.

— Вы даже не представляете, насколько, — строго взглянула я в его сторону.

— О, а вон идёт ещё один любитель нашего подвала, — бросил Белохвостов, кивнув головой в сторону приближающихся в нашу сторону троих юношей.

Даже с моим зрением не стоило никакого труда узнать их, моих вчерашних спасителей. Не думала я, что встречу их вот так сразу, да ещё и у стен этой башни! Интересно, кого из них этот Иван назвал «любителем» их школьного подвала?

— Оленев! Белов! Корсак! Подите сюда! — позвал ребят Мартынов.

Они на мгновение остановились, но, как мне показалось, при взгляде на меня, сразу же подошли вплотную.

— Ребята, случилось нечто невероятное — сестра нашего Дмитрия, этот драгоценный росток, наконец выполз на свет.

— Не самая удачная формулировка, но весьма меткая, — произнесла я, приветливо кивнув троице. — Здравствуйте, господа. Не ожидала, что столкнусь с вами так скоро.

— Мы рады этой неожиданности, княжна, — произнёс Белов, каким-то образом сумев ухватить мою руку и поцеловать её. То же я позволила сделать и Оленеву с Корсаком, так уж и быть.

— Как вы себя чувствуете? — поинтересовался Никита.

— Великолепно, благодарю.

— Это замечательно, княжна! — с радостью произнёс Корсак. — А то мы, в особенности Никита, немного беспокоились за вас.

— Так вы все знакомы? — не скрывая удивления спросили друзья Дмитрия.

— Им однажды довелось выручить меня из беды, — пояснила я. — И с тех пор, надеюсь, я имею право называть их своими друзьями.

— Можете не сомневаться в этом, княжна, — с улыбкой сказал Никита. — Сама судьба велела нам это. Для меня большая честь возродить былую дружбу с вашей семьёй.

— А нам как быть, считаться уже вашими друзьями? — спросил меня Мартынов.

— Друзья моего брата — мои друзья, — с улыбкой ответила я и вновь взглянула на несводяшего с меня глаз Оленева. — Гаврила не забыл мою просьбу?

— О, нет, боюсь только, что запомнил он её, как всегда, в слишком преувеличенном варианте, — ответил Белов вместо Никиты.

— Как приехал обратно, так и не замолкал! Барышня велела это, барышня приказала то… Всю голову проел, честное слово, — сказал Корсак.

— А что это за просьба такая у тебя была к нему? — хмуро поинтересовался Дмитрий.

— Это вам уже половина нашей улицы смело ответит — самые обычные духи. Шуму больше, чем самой просьбы, — быстро ответил Никита.

Спасибо ему за такую сообразительность, а то пришлось бы сейчас объяснять, с какой стати я попросила сберечь свой дорогой рюкзачок в доме Оленева. Да и Белов с Корсаком молодцы — и глазом не моргнули, словно они заранее обдумали легенду-прикрытие про духи. Только вот Дмитрий сильно удивился:

— С какой это стати ты заказала духи? Никогда же, ни разу в жизни не пользовалась ими!

— И что теперь? Я не имею право даже попробовать? — небрежным тоном произнесла я. — Всё меняется, и привычки тоже.

В это время я краем глаза заметила вылезшую из кареты Фаину, крайне строго глядящую на меня. Причину этого взгляда я поняла сразу. А ведь я и забыла, что девицам прошлого крайне неприлично так долго находиться в мужской компании…

— Господа, мне было очень приятно пообщаться со всеми вами, но мне пора уже, да и вам следует спешить на занятия. И больше не царапай месье фехтовальщика, — с ухмылкой сказала я Дмитрию.

Он коротко кивнул мне и поспешил ко входу в башню. Его друзья, наперебой попрощавшись со мной, последовали за ним. На месте пока остались только мои спасители.

— А вы что же?

— Хотели сказать, что помним ваше приглашение и непременно явимся завтра, — ответил Никита, быстро смахнув со своего гладкого лица выбившийся из короткого хвостика, перевязанного бархатной чёрной лётной, каштановый локон, который лез ему в глаза.

— Только сделаем ему причёску получше, или вам по душе парики? — спросил Белов, которого слегка толкнул Никита.

— Нет, я не люблю их.

— Вот и он тоже не любит, — сказал Корсак, кивая на Никиту. — Вы извините, но ещё немного, и мы опоздаем. А у нас это добром не заканчивается.

— Я не смею больше вас задерживать, бегите. У нас ещё будет время поговорить.

— Это верно, только не наедине. Но это нам вовсе не помеха. До встречи, — сказал Белов, снова поцеловав мою руку, и сразу же побежав в башню, за ним последовал и Корсак.

Никита же немного помедлил, как и всё это время не отрывая глаз от моего лица.

— Что же вы, князь, не спешите? Я не хочу, что бы из-за меня на вас упала расплата вашим подвалом.

— Не упадёт, не беспокойтесь. Просто я… Смотрю на вас, а вижу словно вашего бедного батюшку. Вы удивительно похожи на него, Марья.

— Ну… спасибо, — замялась я, так как не поняла — комплимент это или нет.

— Вчера в темноте я не смог как следует рассмотреть вас, а сейчас, при свете солнца, вы кажетесь его земным воплощением.

— Солнца? Не с моими волосами, они должны были быть как минимум светлыми.

— Тогда может вам больше понравится Луна? — спросил Никита.

— Луна вся в пятнах, а я не рябая, и не седая, как её свет.

— Что ж, видимо, до завтра мне придётся найти более достойные вас примеры.

— Ищите, если хотите, можете даже список составить.

— О, я без этого никак не обойдусь! — Оленев рассмеялся и поцеловал мою руку. — До встречи, княжна, мне пора. А то и вправду станете причиной моей опалы.

С этими словами Оленев бегом направился всё в те же двери башни. Лишь когда он скрылся из виду, я обнаружила в своей руке, которую он целовал и которую я после этого сжала в кулак, маленькую серебряную брошку в виде бабочки, с двумя небольшими изумрудами на крыльях и цепочкой кристаллов, похожих на брильянты, на тельце. Я в одно мгновение взглянула на неё и тут же спрятала под лифом платья. Только после этого я неспешно подошла к негодующей Фаине, которая быстро затащила меня в карету и принялась отчитывать за такое недопустимое «легкомыслие».

— Девица юная, так долго простояла в одиночестве в окружении мужчин! Это недопустимо даже для дворовой девки, а уж княжне!..

— Я была не в одиночестве; там стоял мой брат, — спокойно ответила я.

Фаину это не убедило, а наоборот, запустило по новому кругу, а его конец дал начало третьему. Чего она там говорила про мораль, чистоту и нравы? Я даже и не слушала, думая совсем о других вещах. Например, о тех прекрасных зелёных изумрудах вместо глаз… О болтающемся на лице непослушном каштановом локоне… О сделанном мне подарке… А Анна всю дорогу сидела молча и неподвижно, словно какой-то скульптор от скуки решил в пути вырезать образ надменной и холодной красавицы, да так и оставил его в карете за ненадобностью.

---

Примечания:

* Цитата из Википедии:

Граф (1721) Я́ков Ви́лимович Брюс, при рождении Джеймс Дэниэл Брюс (англ. James Daniel Bruce, 1670, Москва — 19 апреля (30 апреля) 1735, усадьба Глинки, Московская провинция) — русский государственный деятель, военный, дипломат, инженер и учёный, один из ближайших сподвижников Петра I.

Генерал-фельдцейхмейстер (1711), генерал-фельдмаршал (1726), реформатор русской артиллерии. Руководитель первого в России артиллерийского, инженерного и морского училища. В московских преданиях за ним прочно закрепилась репутация чернокнижника, мага, «колдуна с Сухаревой башни» и первого русского масона.

Любовь искали и не находили.

Любовь теряли и не берегли.

«Любви не существует» люди говорили,

а сами умирали от любви…

С. Есенин

Думаю, мы все каждый день хоть ненадолго, но примеряем на себя какую-нибудь маску; добродушия и приветливости, например. Я сама так иногда делала в школе, особенно если настроение в данный момент оставляло желать лучшего. Но я никогда не думала, что за один день повстречаю так много слишком «любезных» людей! Нет, никто из них не сказал мне ни одного дурного слова, наоборот, комплименты и лесть лились на меня рекой. Но плохо прикрываемое любопытство и заинтересованность слишком сильно бросались мне в глаза, словно вместо меня какого-то диковинного зверя в зоопарке разглядывали.

Да ещё эта интригантка Анна Николаевна в первых гостях, то есть у ещё не старой вдовы графини Рейгель, выдала невинным голоском, хлопая ресницами: «Вы знаете, на днях наша Марья решила устроить завтра званный вечер, а приглашения пока получили только трое гардемаринов? Ты же не будешь против, Марья, если мы позовем на него и графиню? Твой отец ведь был другом ей и ее покойному супругу». А графиня, якобы смутившись, вздохнула в ответ: «Я ни в коем случае не хочу причинять вам неудобств, княжна. Если вам не желательно моё присутствие, то я все прекрасно пойму».

Ну и что мне оставалось делать? Так и бросить ей в лицо, мол, ты мне правда завтра задаром не сдалась? Может и надо было так сказать, да проклятая культурность невовремя овладела мною, и я с радостью, неплохо сыгранною, дала своё согласие на присутствие графини на завтрашнем вечере. Та же история случилась ещё в одном доме, где-то после второго или третьего визита. Какая-то Бестужева с дочерью… Знакомая фамилия, да меня хоть убей на месте, а ни за что не вспомню, где её слышала. Надо будет обязательно добраться до моего милого учебника истории, хранящегося где-то в доме Оленева.

По возвращении домой я чувствовала себя ужасно. Словно по моей голове проскакал табун коней, а потом меня с головы до ног обсыпали мелкими цветными блестками, от которых попробуй ещё избавиться. А Анна, напротив, скакала как огурчик, будто все эти поездки были для неё тем же, что для профессионального спортсмена десять отжиманий.

Я категорически отказалась от предложенного ужина. Мне, во-первых, просто кусок в горло не лез. А во-вторых, я во всех сегодняшних гостях объелась предложенными к чаю угощениями, то-есть пирожными, засахаренными фруктами и орешками. Одно только доводило меня до безумия — жажда. За весь день мне так и не довелось сделать ни одного глотка простой воды, а ведь человеку без неё никак нельзя. Особенно мне, привыкшей выпивать в день не менее двух литров. Хорошо хоть, что чаю да морса с утра напилась, а то бы совсем засохла. Так что первым делом, зайдя в свои покои, я велела Фаине принести мне кипяченой воды.

— Зачем же обязательно кипячёная?.. Ну, хорошо, Мари: раз тебе так хочется, я принесу её.

Удивительно, как быстро Фаина забыла свою недавнюю ругань на меня! Опять стала милой и доброй. Божий одуванчик, самый настоящий.

— Погоди! — крикнула я, остановив её в дверях. — Сними сперва с меня это проклятое платье. Ещё чуть-чуть и я сознания лишусь в нем.

За день корсет успел порядком достать меня. Ни вдохнуть свободно, ни пошевелиться! Я уже молчу про то, как в нем душно.

К счастью, Фаина за три секунды избавила меня от его мертвых тисков, и мне на глазах стало лучше. Может дело было вовсе не в усталости от визитов, а в том, что у меня весь день были пережаты половина сосудов в теле? Думаю, все именно так и есть. Не знаю как, но надо непременно заставить Фаину больше никогда не затягивать меня так сильно. Если уж здесь так положено, корсет носить, то пусть зашнурует его чисто символически, без удушья!

Я с наслаждением переоделась в свою сорочку, даже чепчик после всего не напрягал меня больше. В ожидании Фаины и долгожданной воды я уселась в одно из кресел, недолго понаблюдав за танцем крохотного огонька одной из свечек, стоящей в серебряном подсвечнике на невысоком круглом столике. Наверное, он здесь для того, что бы пить с него чай. Затем положила на ладонь подаренную брошку-бабочку, и переключила все своё внимание на неё.

Такая красивая, такая легкая и изящная… Словно стоит на неё дунуть и она бесшумно вспорхнёт с ладони, рассыпая по стенам играющий в гранях ее изумрудных камнях свет. С чего это он вдруг сделал мне такой подарок? Мы видимся всего второй день, а уже пошёл бабочек с изумрудами дарить.

Однако я не смогла долго думать над этим: не прошло и двух минут, как вернулась Фаина, неся мне письмо, запечатанное в конверте восковой печатью.

— Что это? — спросила я машинально, спрятав в кулаке брошку, взяв письмо в руки и повертев его.

— Письмо, Мари.

— От кого? Кто принёс?

— Не знаю. Прибежал какой-то оборванец, разбудил сторожа, велел срочно передать его княжне Марье прямо в руки, и убежал.

— А он отдал тебе?

— Ну это же всё равно что тебе, разве нет? Письмо до сих пор не вскрыто, как видишь.

— Хорошо. Спасибо, Фаина, иди уже за водой наконец. Раз посыльный убежал, значит и ответ не требуется, по крайней мере скоро.

— Читать-то будешь? — с каким-то нетерпением спросила Фаина, прищуривая глаза при взгляде на конверт.

— Может и буду, пока не знаю. А если и да, то в одиночестве. Мне ещё стоит надеяться увидеть сегодня воду?

Фаина, легонько всплеснув руками, поспешила выйти из комнаты. Оставшись наедине, я вскрыла конверт и извлекла из него сложённое пополам письмо. Оно было написано красивым ровным почерком, лишь изредка в некоторых местах буквы приобретали слегка угловатые формы. Вот его содержание:

Милая княжна!

Не думайте даже искать в словах слуги вашего ложь и лукавство низкое. Господь свидетель: моим пером правит сердце несчастного гардемарина, бережно грея в нем надежду, что когда-нибудь смогу удостоиться хоть намёка на то, что я не презираем вами после этого письма. Надеюсь, вы простите мне мой дерзкий, безумный порыв. Вы — тот свет, что с рассветом пробуждает мир от сна. Вы — дождь желанный, жизни сил дающий. Ваш свет пробудил меня от сна, в коем я пребывал до ныне, а дождь придал сил для жизни во внезапно охватившей меня грезе. Ваш чудный голос можно слушать без остановки, а за ласковый взгляд очей ваших и улыбку нежных уст жизнь отдать не пожалею, только прикажите. Отныне, она в ваших руках, и вам решать, княжна, как ею распорядиться. На какую обречь меня судьбу. Одно ваше слово — и я могу стать счастливейшим в этом мире, либо с покорностью принять свой горький удел несчастного… Нет-нет, прекрасная Марья, княжна моей жизни, забудьте все, что я вам написал выше. Мои слова ничего, кроме смущения, не принесут вам, я это чувствую. Кто я, что бы вы обратили на меня свой светлый взор? Кто я такой, что бы наслаждаться хрустальным голосом ангела? Нет, княжна, я почти не верю, что когда-нибудь достойным этого стану. Не держите зла на порыв мой сердечный, я как и прежде смиренно готов быть другом фамилии вашей славной, если сие будет угодно. Не отвечайте мне, молю вас, не отвечайте. В душе боюсь увидеть в нем ожидаемое. Пусть грёзы мои так и останутся при мне непотревоженными, ибо с ними мне можно будет и далее держать в себе надежду.

На всю жизнь преданный вам, Н.О.

После прочтения письма повисла долгая пауза. Но не в комнате, а в моей голове. Единственная мысль, оставшаяся в ней, была такой: «И что это было?»

И в самом деле, что это было? На первые пять минут я просто съехала в глубокий ступор. Когда мои распуганные разум и хладнокровие начали робко подкрадываться обратно домой, я начала более-менее переваривать информацию. Нет, сперва я ещё раз перечитала письмо, и, не найдя в нем ничего такого ужасного, как сперва показалось, принялась думать.

Что это, розыгрыш, что ли? Возможность такая имеется. Ну как человек за два дня кратковременных встреч может так полюбить кого-то? Мы, то-есть я, в реальности живём, как-никак, хоть и не совсем в своей. Но эта мысль наталкивает на новый вопрос: а зачем ему тогда это нужно?

Не могу сказать, я не в ответе за то, что творится в головах других людей. В этот момент я поймала себя на том, что на лице начала расползаться улыбка, наверное, очень глупая, без возможности ее остановить. Вот я даю… И это всё от того, что какой-то юноша настрочил от руки признание и клятв насочинял. Да это просто пыль в глаза, не более! Наверняка на самом деле посмеяться надо мной хотел с дружками.

— Н.О… Ну, только одному парню, из тех которых я здесь знаю, могут принадлежать эти инициалы. — Подумала я вслух, взглянув в конец письма.

Очень трудно представить себе, что этот благородный юноша мог позволить себе такую шутку. Просто не верится. Может он на самом деле не шутит? Что если?.. Нет, стоп, никаких если! Это против всех законов! Рано или поздно я вернусь обратно, в XXI век, а он останется здесь, в XVIII. Это просто немыслимо… Надо как всегда смотреть на всё трезво, что я делаю всю жизнь. Может хоть это спасёт меня от навязчивых мыслей о его взгляде… Об идеальном, породистом лице и сложении… О том робком поцелуе, пусть и руки…

Так, пока я не сошла с ума, надо чем-то занять себя. Первым делом я сложила письмо, сунула обратно в конверт и спрятала под ковёр, лежащий у письменного стола. Затем, сжимая на груди брошку, будто самое ценное сокровище, нашла ей место в одной из декоративных ваз, стоящих на полке над камином. Ну, кажется, всё, немного полегчало.

Едва я уселась на кровать, как в дверь постучали и сразу же за этим вошла мрачная Фаина, обеими руками неся белоснежный кувшин.

— Вот твоя вода. Только осторожно, она ещё горячая.

— Спасибо большое, Фаина, я подожду, когда остынет, — как можно веселее произнесла я, пристально взглянув на неё. — А в чем дело? Почему ты такая… Это у тебя что, слёзы? Что случилось-то? Если тебя кто обидел…

— Архип заболел!.. — сдерживая рыдания, выпалила Фаина. — Миленький мой, молодой ведь совсем. Всего пять лет как котёночком подобрала…

— Ну что ты, в самом деле? — я обняла окончательно залившуюся слезами старушку, поглаживая ее по спине. — Полно из-за кота так переживать. А что случилось-то с ним?

— Да все говорят, что аккурат после нашего отъезда плохоньким вдруг стал. Вялым, неуклюжим. Потом вырвало его несколько раз… Вот только сейчас узнала, когда увидела его в людской… Едва живой, бедный мой…

— Хватит плакать, говорю же тебе! Мне тоже его жалко, но чего уж теперь. Видимо, гадости какой-то наелся, всякое бывает. Иди-ка спать, а Архип у нас поправится, даже не сомневайся. И не вздумай мне больше рыдать, слышишь? Это приказ твоей барышни!

— Постараюсь, Мари, постараюсь. Как хорошо, что ты, как обычно, не загоревала вместе со мной. Прости меня, старую, моя девочка. Я всё уже, спокойна.

— Вот и замечательно!

Раз, два, три… До, ре, ми*…

Тихое потрескивание огоньков свечей нарушало воцарившуюся в столовой тишину. Девять пар глаз с интересом смотрели на меня в ожидании.

Моцарта? Бетховена? ** Кого им сыграть?

Сейчас всего-лишь первая половина XVIII века… Ни тот ни другой ещё даже не родился, а я думаю — играть или не играть их музыку?..

Дмитрий определённо хотел поставить меня в неловкое положение перед гостями, расхвалив мою игру и любезно предложив усладить их слух. Что самое главное, все выразили единогласное одобрение данной идеи. Ну, кроме молодого Оленева и Анастасии, дочери Анны Бестужевой, которые просто промолчали. Последняя, казалось, вообще ни в чём не собиралась учавствовать в этот вечер. Единственной её деятельностью было всем своим видом демонстрировать свою красоту и искренне наслаждаться этим. Что ж, имеет право — она действительно была на данный момент самой красивой женщиной в комнате. Даже Анна на её фоне блекла, хотя до этого я не думала, что подобное возможно. Так что я почти не удивлялась, глядя на выбитого из коллеи Белова, который весь вечер не сводил с неё восхищенного взгляда. А ведь их только представили друг другу…

Может плюнуть на всё, да сыграть «Собачий вальс»? Грубовато, но зато заморачиваться не нужно. А может «В траве сидел кузнечик»?..

К треску огоньков свечей прибавилось писклявое мяуканье Архипа, которого ласкала на коленях Фаина. Этого бандита мы все утро отпаивали разными лекарствами, и вот они к вечеру дали свой результат — кот, пусть и вяло, но начал хоть как-то шевелиться. Ещё пару дней и совсем поправится.

— Вы не против, если я для разогрева сыграю что-нибудь незатейливое? — в конце концов спросила я у своих заждавшихся зрителей.

— Да играй что хочешь. Уверен, любая музыка в твоём исполнении порадует нас, — небрежно ответил Дмитрий, будто я конкретно к нему обращалась.

Что же выбрать? Ведь почти вся музыка, какую я знаю, ещё не создана… А, впрочем, вряд ли что-то выйдет отсюда дальше этой комнаты.

Пробежавшись пару раз туда-сюда по клавишам, я наконец сделала выбор и выдала им «Турецкий марш» Моцарта. Соглашусь, слово «незатейливое» не очень к нему подходит, но так уж выпал мой выбор. Зато хоть немного разбавила угнетающую (по-крайней мере меня) обстановку в столовой.

— И откуда у тебя, дитя, такой необычный вариант? — спросила графиня Рейгель, когда затихли легкие и непродолжительные аплодисменты. — Я впервые слышу такую музыку.

— Словно в танце скачешь с кочки на кочку, — прибавила Бестужева.

Вот что на это отвечать? Что я услышала ее у себя в голове? Нет, неубедительно как-то получается. Не думаю, что настоящая Марья была гением музыки, поэтому точно не стоит заявлять подобное. Тут я вспомнила просмотренный с родителями где-то месяц назад фильм-мюзикл про «Призрака Оперы». Там главная героиня упоминала ангела музыки. Почему бы мне не использовать такое прикрытие?

— Думаю, это все благодаря ангелу музыки: в последние дни каждую ночь ко мне во снах является отец, и учит меня этим мелодиям, — сказала я, стараясь говорить это как можно более естественно.

— А чему ещё он научил вас, княжна? — спросил Корсак. — Нам тоже было бы интересно разделить с вами это.

— Может я, лучше, сыграю что-нибудь из старого? По нотам?

— Зачем нам старое, когда вы во много раз лучше сыграли вашу с ангелом мелодию? Пожалуйста, не останавливайтесь.

Ох, и смотрит на меня этими своими зелёными глазищами…

Весь вечер просидел как рыба, вот и молчал бы дальше, Оленев, зачем же влез?.. Теперь придётся с головой окунуться в давно прошедшие времена детства.

Лунная соната Бетховена; Rondo in D Major, K. 485 Моцарта; Piano Sonata No 13 in B-Flat Major, K 333 II Andante Cantabile, снова Моцарта… Неужели им и этого будет мало?

— Я вас ещё не утомила? — спросила я, доиграв последнюю сонату.

— Как мы можем устать от вашей игры, княжна? Вы просто великолепны! — сказал Корсак.

— Раз ваши руки творят настоящее чудо, то и голос наверняка не может уступать им?

Ну, Белов! Сейчас здесь чудо только то, что я не огрела тебя чем-нибудь тяжёлым по твоей бестолковой голове. Мне вот только петь ещё не хватало начать!

— Право, я не уверена, что это…

— Да ладно, Мари, не смущайся. У тебя же чудесный голос, почем скрывать его? — произнесла Фаина, ободряюще улыбаясь мне.

— Не думаю, что могу сейчас что-то хорошо спеть. Я не чувствую желания…

— А вы пойте не для нас, — вновь заговорил Оленев. — Представьте, что поёте кому-то одному, очень дорогому вам человеку. Порадуйте его, а мы тут просто как часть обстановки.

— Не думал, что окажусь сегодня в числе мебели, — усмехнулся Белов.

— Что ж… хорошо, — согласно кивнула я после минутного размышления. — Я спою. Но за результат я не в ответе, предупреждаю заранее.

— Это ни к чему, княжна.

И опять этот взгляд. Нежно-грустный, ожидающий и смирившийся одновременно. Он и вправду ждёт хоть намёка на моё отношение к его письму. Но мне нельзя никак реагировать на него… Нельзя и всё. Прошлое и будущее — они несовместимы…

Надо отвлечься, срочно! Итак, песня… Я ведь знаю сотню песен и стихов, а мозг активно подсовывает мне один и тот же вариант! Ну не готова я петь его, не готова! А Никита всё смотрит теми же глазами… Колдун, честное слово, колдун. Дьявол в благородном облике…

Как странно светятся, сегодня светятся

Невероятные глаза твои,

А Ковш Медведицы, Большой Медведицы,

Как знак загадочный, плывет вдали…

И заметить не успеваю, как руки начали наигрывать мелодию, а голос повёл услышанную ещё в детстве песню из некогда любимого кинофильма* * *

… Нет, это уже не остановить, придётся допеть до конца. Допеть для Никиты…

Плывут небесные, огни небесные

Необозримою дорогой звезд.

Они над бездною, над черной бездною

Для нас с тобой в ночи, как звездный мост.

С тобою мы средь звезд и тьмы

Друг друга в немыслимых далях нашли,

Чтоб Млечный путь когда-нибудь

Стал вечной дорогой любви!

Пересекаемся взглядами… Короткая улыбка на миг появляется на мне и тут же угасает, так как надо продолжать петь.

Всё может кончиться, внезапно кончиться,

Ты не теряй меня в мерцанье звезд,

Чтоб одиночество, вдруг одиночество

Вновь не разрушило наш звездный мост.

Всё и вправду закончится в любой момент. И тогда лишь память жгучими воспоминаниями будет напоминать нам о том, что происходит сейчас… И ни мост, ни что другое не исправит уже ничего. На что нам такое мучение?..

С тобою мы средь звезд и тьмы

Друг друга в немыслимых далях нашли,

Чтоб Млечный путь когда-нибудь

Стал вечной дорогой любви!

Злая, жестокая судьба! Я прекрасно знаю исход, но всем сердцем не желаю внимать голосу разума! Я люблю… Люблю человека из прошлого! И всё, больше ничего не проникает в мой разум. Только два сияющих изумруда вместо глаз… Один взгляд, заменяющий собою все возможные слова, которые мог произнести его голос.

Пусть ковш Медведицы, Большой Медведицы,

Растаяв, медленно погас вдали,

Давай надеяться, всегда надеяться,

Что может звездный мост помочь любви!

С тобою мы средь звезд и тьмы

Друг друга в немыслимых далях нашли,

Чтоб Млечный путь когда-нибудь

Стал вечной дорогой любви!

Стал вечной дорогой любви!

Два мгновения, два коротких мгновения — и рок завершил своё дело. Ни я, ни Никита — больше не принадлежим себе. Я последовала его совету; спела самому дорогому мне человеку — ему. Даже толком и не зная его. Да и зачем, если сердце и так уже все знает?..

Я не хочу, что бы он уходил! Прошу, останься… Нет, нельзя. Вечер окончен, пора всем расходиться. Графиня Рейгель, Бестужева с дочерью, Белов и Корсак, все при уходе расхвалили мою игру и пение в самых лучших красках, пообещав упомянуть обо мне в каких-то очень богатых домах, уже не помню о чём они точно говорили. Никита же только очень осторожно поцеловал мне руку, одними губами попрощавшись со мной и уже громко с остальными обитателями «моего» дома.

— До встречи, — так же шепнула я ему вслед, когда он скрылся в карете.

* * *

Ночь создана для сна. Ха-ха, вот где самый большой обман человечества! Оставшись наедине с собой, в компании темноты и слабого света ночных светил, как никогда погружаешься в омут своих мыслей. Ничто не отвлекает. Не слепит блеск дамских пышных платьев, не влезают в уши бессмысленные разговоры, не сдавливает собственная одежда. Тишина, спокойствие, комфорт — и здравствуйте, размышления.

Перебирая волосы, словно клавиши рояля, я неспешно прохаживалась по комнате, не в силах согнать с себя улыбку и прогнать из головы милый образ, с по-прежнему выбившимся из всей причёски локоном. Столько лет прожить в своём времени и впервые полюбить лишь в далёком прошлом! Безумие, истинное безумие… которое я не желаю изгнать.

Какой-то стук в окно привлёк моё внимание. Решив, что мне померещилось, я быстро забыла про него, но вскоре он вновь раздался, причём два раза подряд.

— Что это? — не без раздражения произнесла я, подойдя к шторам и отдернув их. — Господи!

Окно, которое я открыла, вело на балкон. На котором в свете луны стоял, приложив палец к губам, предмет моих мыслей последних часов. На нём был всё тот же голубой костюм, в котором он провёл у нас вечер, только волосы были не столь аккуратно уложены.

— Какого… То-есть, что ты здесь делаешь? — прошептала я, жестами переводя ему свои слова.

В ответ он только ещё раз слабо постучал пальцем в стекло и показал на ручку от двери. Ясно, просит впустить его.

— Поздно! — говорю я, указывая руками на небо и вокруг себя. — Уходи, уходи!

Опять стучит… Словно не понимает. Ну что мне делать? Не уйдёт ведь, упрямец, наверняка так и проведёт на балконе всю ночь. Минуту, а на что он ломится ко мне?..

То ли я слишком резко отшатнулась от балкона, то ли на моем лице слишком ярко обозначилась эта мысль, но Никита тут же опустился на колени и прильнул к стеклу с приложенной к сердцу правой рукой. Весь его вид так и говорил: «Ничего дурного я не замышляю, пожалуйста, не бойся меня».

Как же нас порой предаёт разум… Причём самым подлым образом — оставляя в заместителях эмоции. Но тем не менее весь вид и действия Никиты сломили мои колебания и я как можно тише открыла двери, впустив в комнату уже продрогшего ночного гостя.

---

Примечания:

*Названия нот.

**Вольфганг Амадей Моцарт,

Австрийский композитор и музыкант-виртуоз. Один из самых популярных классических композиторов, Моцарт оказал большое влияние на мировую музыкальную культуру. По свидетельству современников, Моцарт обладал феноменальным музыкальным слухом, памятью и способностью к импровизации. Самый молодой член Болонской филармонической академии за всю её историю, а также самый молодой кавалер ордена Золотой шпоры. Годы жизни — 1756-1791.

Людвиг ван Бетховен,

Немецкий композитор и пианист, последний представитель «венской классической школы». Бетховен — ключевая фигура классической музыки в период между классицизмом и романтизмом, один из наиболее исполняемых композиторов в мире. Годы жизни — 1770-1827.

* * *

Имеется ввиду "31 июня", песня называется "Звёздный мост". Послушайте ее и поймёте, какой у Агнии голос.

Первым делом, что сделал Никита, оказавшись в моих покоях — снова с грохотом рухнул на колени, смотря на меня подобно оленёнку, ослеплённому машинными фарами.

— Уж не смилостивилась ли надо мной судьба, княжна, лишив рассудка? Явь ли то, что вы не отвергли раба своего после его дерзкого порыва?

— Я уже начинаю сомневаться, что вы и вправду не стали сумасшедшим. Что вы тут делаете посреди ночи? — строго произнесла я, возвышаясь над юношей подобно грозной матери над провинившимся ребёнком.

— Гневитесь на меня, прекрасная Марья, вы имеете на это право. Я снова повёл себя непростительно вольно. Но я не мог уехать, не мог покинуть вас…

— Вы могли приехать завтра днём.

— Слишком долго, Марья, слишком долго. Это ожидание было бы самым мучительным в моей жизни. Но, — Никита ухватил края моей сорочки, — я знаю, что веду себя непозволительно. Вы вправе покарать меня за это. Делайте со мной, что хотите, я в вашей власти.

Он отпустил мою сорочку, приняв прежнюю позу, сложив, словно в молитве, руки на груди, только теперь ещё закрыл глаза. И вот что, спрашивается, он ждёт от меня?

— Вы бы думали, о чем говорите. А если я пожелаю сбросить вас с балкона? — спросила я.

— Я сам выпрыгну, Марья.

Я в замешательстве немного прошлась по комнате, затем опять остановилась напротив Оленева. А он даже не шелохнулся — как стоял в своей покорной позе, так и остаётся. Что это — реальные слова, идущие прямо от его сердца, или самое обычное пылепускание в глаза, чтобы я пожалела и дала то, что ему нужно? Как же это проверить?..

— А если ударю? — внезапно даже для самой себя выпалила я.

— Княжна, я добровольно вверил вам себя. Бейте, если вам этого хочется, — спокойно прошептал он в ответ.

Никогда ещё не чувствовала себя так отвратительно. Бывали, конечно, всякие разные неловкие ситуации, это жизнь, но чтобы настолько… Нет, всё, пора это заканчивать. Либо он говорит правду и все мои недавние грёзы — ничто по сравнению с реальностью, либо они не стоят и куска старой яичной скорлупы.

Бывают порывы, когда мы делаем что-то с необычайной уверенностью, не задумываясь не о чем ни на миг. И только уже после приходит осознание содеянного.

Так вышло и сейчас — только Никита произнёс своё последнее слово, как я, использовав всю имеющуюся у меня силу и добавив к ним вложенную тяжесть своих пятидесяти восьми килограммов веса, влепила ему пощёчину. Грохот раздался такой, что, наверное, можно было весь дом разбудить, однако он лишь в первое мгновение слегка наклонился вбок, но затем опять выровнялся. Не знаю, что за бес охватил меня в тот момент, но я так завелась, что не раздумывая нанесла ему ещё два точно таких же удара. И по-прежнему ничего… Ни одного слова, ни единого звука, даже глаз не раскрыл. Если мои руки уже строчат на меня жалобу в суд, горя как в огне и неприятно ноя от ударов, то каково же должно быть ему?.. А он даже виду не подаёт, что ему больно, будто все это и не с ним происходит.

— Господи… Никита… Милый мой… Прости меня, дуру!

Я, как недавно он передо мной, упала около него на колени, сразу же захватив юношу в стальные объятия, и разревелась прямо на его плече. Казалось, будто вся та боль, которую я ему только что причинила по своей необъятной глупости, в троекратном размере отлетела обратно на меня. Ну и пусть, лишь бы он больше не чувствовал ее!

— Княжна?.. — неуверенно позвал меня Никита, когда мои рыдания чуть стихли. — Что с вами? У вас так сильно болит рука? Господи, и это ведь из-за меня…

— Тихо, Никита, тихо, — быстро перебила я его, обеими руками взяв за голову и взглянув прямо в его глаза. — Ты ни в чем виноват, ни в чем. Это все я… Я, и только я. И не руки у меня болят, а душа. Ведь я сделала тебе так больно!

— Княжна, — Никита перехватил мою руку, когда я попыталась погладить его щеку. — Для меня существует только одна боль — это ваши слёзы. Умоляю вас, остановите их, или скажите, как мне помочь вам с этим. У меня сердце сейчас разорвётся…

— Отпусти мою руку для начала, — чуть улыбнувшись, ответила я, тут же принявшись гладить его по горячим щекам, попутно целуя их. — Скажи все-таки правду, тебе было очень больно?

— Княжна…

— Пожалуйста, я должна знать…

Никита на мгновение опустил голову, словно собираясь сказать что-то невероятно тяжёлое для него.

— Да, очень. Даже в неразумном детстве за все свои шалости я не получал такой сильной боли как сейчас.

— И ты даже и не думал попытаться остановить меня?

— Как я смею, если сам отдал себя вам в руки? Кроме ваших слёз, я выдержу всё, даже кнут. Прошу, все что угодно, но только не слёзы!

Я в ответ лишь мягко приложила палец к его губам, велев тем самым замолчать, что он тут же и сделал. Вслед за этим я вновь принялась гладить и целовать его, изредка утирая своими волосами иногда ещё набегавшие на глаза слёзы.

— Болит ещё? — спросила я спустя несколько минут.

— Сейчас мне кажется, будто сам Ангел окутал меня своими крыльями, — едва слышно ответил Никита, смотря на меня с такой преданностью и нежностью, что мне вновь захотелось разрыдаться из-за того, что я недавно заставила его перенести.

Нет, он не мог так убедительно играть свою роль. Все его слова, все клятвы и заверения — все это истинная правда. Теперь я в этом твёрдо убеждена. Если же я все-таки впала в заблуждение, то тогда я больше ничего не понимаю ни в людях, ни в самой этой жизни.

— Ты ведь простишь меня, да? — с надеждой в голосе спросила я.

— За что же я должен прощать вас, княжна? — удивился Никита.

— За то, что я сделала с тобой… За то, что не поверила тебе и решила проверить искренность твоих слов.

— И за это я должен прощать вас? Нет, я не имею права…

— Но всё же?

— Вы никогда и ни в чем не будете виноваты передо мной, Марья.

— А если… — я на мгновение замялась, не решившись сразу же продолжить. — А если окажется, что я держу в секрете одну тайну, раскрытие которой грозит скандалом и бесчестьем всей моей семье и окружающим нас людям?

— Это не важно. Я вижу вас, вот здесь, прямо перед собой: такой чистой, такой прекрасной, доброй и великодушной… Я вижу ваше истинное лицо, и, поверьте, ничто и никогда не сможет замарать его в моих глазах. Держите в секрете все, что хотите, это ваше право.

— Пожалуйста, не говори мне больше на «вы». По-крайней мере не на людях.

— Вы и вправду этого хотите? — спросил Никита.

— Ну конечно же! Иначе зачем мне просить об этом?

— Это трудно… Я не вижу себя на равных с ва… с тобой, Марья.

— Ничего, — я снова погладила его, только на этот раз по густым волосам. — Зато я вижу.

Мы оба молча глядели друг на друга, и глаза служили нам вместо слов. Влюблённым они и не требуются, им достаточно самого малого… Но у всего есть свой предел, и, как бы не хотелось, но разуму всегда стоит вовремя прерывать главенство сердца над телом.

— Тебе надо уходить — нас могут застать в любой момент. Представляешь, какой поднимется скандал?

— Но… когда я увижу тебя вновь? — робко спросил юноша.

— Да хоть завтра… Я приеду к тебе с визитом вечером. Всё равно я хотела взять кое-что из своей сумки. Она надёжно спрятана у тебя?

— Так же, как и моя любовь к тебе, — заверил меня Никита. — Значит, завтра?

— Да, завтра днём я приеду. Ну всё, пора. Хотя нет, подожди.

Мы оба уже стояли на ногах и Никита, шагнувший уже в сторону балкона, тут же вернулся обратно.

— Покажи мне её.

— Что показать? — не понял меня Никита.

— Свою любовь. Покажи мне её, — повторила я.

Знать бы самой, чего я конкретно хотела от него. А он, бедный, совершенно растерялся. Всё, на что хватило его фантазии — это взять и поцеловать мою руку.

— Нет, это не она, — уверенно произнесла я. — Ещё раз.

Но он так и встал в ступор, словно на робота вылили ведро воды. Да, тяжело у них тут с проявлением чувств… Придётся помогать.

— Не бойся касаться меня, я не рассыплюсь как песок, — полушутливым тоном произнесла я, протянув ему руку.

Никита неуверенно взял её, всё ещё с испугом глядя на меня.

— Ну же, неужели это всё? Где твоё сердце? Что оно говорит тебе?

Он не ответил. На словах. Вместо этого Никита вдруг порывисто подскочил ко мне, заключив в крепкие объятия, и уткнулся лицом ко мне в грудь.

— Никита… — я мягко погладила его по голове. — Никита? Ты меня слышишь?

— Милая Марья… Рассвет мой, я не знаю, как мне выразить свою любовь к тебе. Я боюсь оскорбить тебя любым неосторожным движением. Ты для меня как святыня…

— Тихо-тихо, ну что ты? — я снова обхватила его голову руками, мягко подтянув его на один уровень со мной и положив кончики его пальцев себе на шею, как раз там, где бьется пульс. — Я живая, видишь? Не из золота, не из мрамора. Я молодая девушка, созданная из плоти и крови. И всё это жаждет лишь одного.

Дальше я не стала говорить — вместо этого просто поцеловала его. Но не в щеку, как до этого, а прямо в губы. Я никогда никого не целовала до этого момента, поэтому всеми моими действиями руководили одни лишь эмоции, инстинкт и любовь. А всё, что они мне подсказывали, это не прерывать поцелуй как можно дольше.

Сперва мне показалось, что он превратил Никиту в камень — настолько сильно юноша сжался. Но моя тактика сработала: через несколько секунд он немного расслабился и очень аккуратно ответил на мой поцелуй. Честное слово, будто и вправду боится лишний раз коснуться меня!

Опять пришлось взять инициативу на себя — обхватив его одной рукой за голову, а второй за плечи, я на мгновение как можно сильнее прижала Никиту к себе, а затем ослабила хватку. Но лишь затем, чтобы он, в свою очередь, сразу же точно так же обхватил меня и с той же силой прижал уже к себе. Вот, это уже другое дело, а то словно последний дух потерял!

Наш поцелуй, сначала робкий, как наивный весенний цветочек, начал на глазах перерождаться в зарождающееся извержение вулкана. Никита смелел всё больше и больше, уже не просто прижимая меня к себе, а уводя куда-то в сторону. Страсть, разгораясь, как искра на сухом поле, непривычно захватила нас с головой… Немного страшно думать к чему она могла привести нас обоих, если бы Никита с каким-то невероятным усилием воли не сумел в последний момент оторвать себя от меня. Отойдя на несколько шагов назад он облокотился на стену и в свете луны, которая всё это время освещала мою комнату сквозь незамурованное шторами окно, я увидела его полные ужаса глаза.

— Это конец… — прошептал он. — Я просто чудовище! Нет-нет, не подходите ко мне! Теперь вы увидели всю низость моей души. Души байстрюка, рождённого от греха и самого являющегося таковым. Теперь вы видели, чего я так боялся всё это время. Насколько я страшен…

— Но ты же ничего не сделал! — возразила я, несмотря на все его протесты подойдя к нему вплотную.

— Дело не в том, что я сделал, а что мог сделать! Вы же не знаете…

— Замолчи! — строго приказала я, крепко взяв его за обе руки и твёрдо смотря прямо в глаза. — А теперь я буду говорить. Всё, что ты сделал, лишь в большей степени уверило меня в том, что ты самый честный, сильный и благородный человек из всех, кого я знаю. Я знаю, как и что происходит между мужчиной и женщиной в порыве страсти… Не спрашивай откуда, я и сама толком не знаю — мне это просто известно. И то, что ты сумел остановиться, взять себя под контроль… Поверь, именно это как нельзя лучше показало твою любовь ко мне. Снова.

Дыхание и так ещё не успело выровняться после всего произошедшего, а эта речь окончательно добила меня. Я замолчала, жадно хватая ртом воздух, будто долгое время провела под водой, и с добротой смотрела на Никиту. Он так же как и я тяжело дышал, только ещё на середине моей речи опустил взгляд в пол и так и смотрел туда же.

— Марья, вы… То есть ты, — быстро исправился он. — Ты… Ударь меня ещё раз.

— Что? — изумилась я.

— Пожалуйста, прошу тебя. Только в твоих невинных глазах я немыслимым чудом незаслуженно остался неизменным. Но сам я не могу простить себя… Поступи со мной ещё раз так, как я этого заслуживаю.

— Может я сама решу, чего ты заслуживаешь, а чего нет?

— Пожалуйста, — повторил Никита. — Это единственное, что может искупить в моих глазах мою вину перед тобой.

— Нет. — Твёрдо помотала я головой. — Я не сделаю этого, даже не проси больше. Ты не думал, каково будет мне от того, что я опять умышленно причиню боль любимому мне человеку? И немедленно выкинь из головы эту дурь!

— Хорошо, Марья, как скажешь, — понурив голову, произнёс Никита.

— Для всех я Марья, в том числе и для тебя. Но я так же хочу, чтобы у тебя ассоциировалось со мной совсем другое имя.

— Какое же?

— Агния.

— Агния?

— Да. С греческого «агнос» переводится как «невинная», а с латинского «agnus» — «агнец», «ягненок».

— Агния… — протянул Никита, словно пробуя его на вкус. — Это прекрасное имя. «Невинная». «Ягнёнок»… Какой верный выбор — это как раз и есть твоё истинное имя.

— Только тссс… Это секрет. Наш общий секрет. Никто, кроме тебя, не знает, что я себя называю таким именем.

— Ты доверила эту тайну бескрайнему небу, Агния, — Никита поцеловал мне руку. — А оно никогда не раскрывает доверенных ему тайн.

— Завтра я приеду. Вечером, как и обещала. Надеюсь, ты к этому времени сумеешь до конца простить себя в том, в чем и не был виноват.

— Только с благословения Божьего… — Никита перекрестился. — Помолись за меня, грешника, моя невинная Агния. Кого как ни тебя и твой чистый голос ангела слышать Господу? Я сам сделаю для этого все, но только ты можешь выпросить у Него истинное прощение мне.

— Я помолюсь, не волнуйся. Ну же, иди скорее домой. Так скоро и рассвет наступит, — поторопила я его. — А как ты вообще пробрался ко мне?

— Оставил коня неподалёку от дома, перелез через ограду и забрался на балкон, благо под ним весьма пышная растительность, — Никита замолчал, с минуту смотря на меня немигающим взглядом, затем опять поцеловал руку. — До завтра, Агния, она же Марья.

С этими словами Никита раскрыл двери балкона, там ещё раз обернулся в мою сторону, а затем легко, как тень, перелез через перила и скрылся из виду. Мне оставалось только закрыть за ним двери и задернуть шторы… Но я не сделала ни того, ни другого. Вместо этого я раскрыла все шторы в комнате, впустив в покои свежие предрассветные сумерки, которые уже накрывали собой землю, и подошла к висящим в комнате Святым образам, в нерешительности замерев перед ними. В последний раз я молилась в далёком детстве, когда бабушка, мама моего отца, истинная верующая, учила меня основным молитвам. Меня и крестили только по её настоянию, так как родители всегда скептически относились ко всему подобному. Как впоследствии уже и я. Но сейчас, дав обещание Никите, я не могла его нарушить.

Сложив пальцы в давно забытом жесте, я трижды с поклоном перекрестилась, шёпотом произнося все известные мне молитвы, перемешав их со своими словами, всей душой прося Небо даровать Никите собственное прощение и спокойствие духа.

---

Примечания:

Вот такая глава получилась. Отзывы читателей, а так же просмотр этого фильма в течении нескольких дней подряд вдохновили меня на написание продолжения к истории. Надеюсь я никого не разочаровала))) Всех с праздниками и наступающим Рождеством Христовым!!!

Не знаю, когда я успела заснуть. Вроде вот только что произносила молитвы, а буквально через минуту меня уже вырывает из сонного плена настойчивый голос Фаины:

— Мари! Мари! Проснись, милая. Проснись, голубушка.

Как оказалось, я так и вырубилась, стоя перед иконами на коленях, которые теперь страшно ломило. Интересно, и как только я не завалилась на бок?..

— А, это ты… — произнесла я, часто моргая сонными глазами и зевая.

— Я, а кто же ещё?

— Который час?

— Шесть тридцать. Ну, вставай давай. И как же ты так на полу-то оказалась? И почему раскрыты балкон и все шторы?

— Ночь была очень сложная. Сперва бессонница сильно мучила. Решила воздуха запустить, балкон потому и открыт. Вроде помогло. Только легла — сразу комар начал доставать. Все руки отбила из-за него, вот шторы и раскрыла чтобы света побольше было. Не знаю, убила или сбежал, кровосос, но сон опять как рукой сняло. Ну что мне оставалось делать? Решила помолиться… И, как видишь, так и заснула на полу.

— Ой, да ты никак плакала? — встревоженно воскликнула Фаина, рассматривая в свете солнца моё лицо. — Вон, глазки-то как припухли! Чего случилось, милая?

— А, это… — я махнула рукой. — Да ничего не случилось, просто… ночью появились воспоминания разные.

Вот ведь даю… Вру и не краснею. Нет, а что мне, в самом деле, рассказывать правду? «Ой, дорогая Фаина, тут у меня такое было ночью! Сам юный князь Оленев наведался ко мне в гости…»

И всё; мини-инфаркт у неё и гора проблем у меня. Нет, ни в коем случае нельзя говорить. Старушка-то она вроде добрая и милая, да уж больно фанатичная «моралистка». Прекрасно помню, как она на меня напала в карете, когда я несколько минут постояла в одиночку в компании Дмитрия и его друзей. А тут… Что уж говорить про то, что было сегодня ночью, хотя ничего и не было. Не считая случившийся переворот в моем некогда холодном и прагматичном сознании.

Всегда, во все века, на протяжении всей своей истории люди, в соответствии с временами, давали своё определение любви. Сколько сказано слов о ней! Сколько сложено поэм! Какие только определения не подбирали для неё! Любовь превозносила до небес и в один миг обрушивала хрупкие судьбы людей. Это самое великое чувство, на которое способна жизнь. Ведь без любви её бы и не было.

И вот это самое чувство я не могу описать иначе как… щенком. Да, именно щенком. Маленьким, крохотным, напуганным комочком, которого только что отняли у родной мамы, братьев и сестёр, и принесли в новый дом. И вот он стоит, бедненький, с опущенным хвостом, не понимает, что происходит, нюхает всё подряд, а потом жалобно зовёт свою маму. Вот именно так я ощущала нечто, рождённое во мне за вчерашний день.

— Не затягивай, пожалуйста, так сильно, как вчера, — попросила я, когда дело дошло до надевания корсета.

— Сильно? Мари, я же едва к нему притрагивалась! Что ж мне, вообще, что ли, ничего не делать с ним?

— Нет, делай, завяжи как положено, но не затягивай. Я и так достаточно тонкая, мне ни к чему такие мучения.

— Ох, опять идёшь наперекор…

— Не опять, а снова.

— Ты вчера так красиво пела, — снова заговорила Фаина спустя несколько минут, когда занималась моей причёской. — И слова такие…

— Какие?

— Ну, необычные… «Звёздный мост», «в мерцании звёзд не теряйся»…

— «Ты не теряй меня в мерцаньи звёзд», — поправила я её.

— Вот-вот. Ещё там у тебя Млечный Путь должен стать вечной дорогой любви. Как ты всё это придумала? И с чего ты про любовь запела?

— Так почти все песни сложены про неё, — по-прежнему невозмутимо ответила я. — А саму песню не я придумала.

— Тогда кто же?

— Не знаю. Говорю же, всё это, в том числе и мелодии для фортепьяно, я услышала во снах от ангела.

— Услышать бы тебе от него поболее речей благочестивых и пений святых. А то так совсем засосёт болото мирское…

— Ну допустим, засосёт, и что с того?

— Грешно и опасно оно. Даже самый чистый лучик света рано или поздно замарается в нём. А то ли это, чего желаешь ты, Мари, с ранних лет стремящаяся к просветлению и чистоте?

— Довольно, — я резко поднялась, сердито взглянув на неё. — Мне уже по горло надоело это промывание мозгов. Ни о каком монастыре я и думать не желаю!

— Но как же так? Ведь всегда клялась, что по достижении восемнадцати лет, коли так и не выйдешь за достойного, то отречёшься от…

— От жизни? — перебила я её с усмешкой.

— От греховной скверны людской.

— Какие слова, какие слова! А может, я хочу стать одной из них?

— Что ты, что ты! — заголосила Фаина, крестясь как заводной автомат. — Да что это за бес вселился в мой цветок?

— Да шучу я, не волнуйся. А что ты там про какого-то «достойного» говорила?

— Боже мой, да ты и это забыла?

— Шишка-то какая у меня была! Вот некоторые воспоминания и сбились.

— Хорошо, матушка, я напомню, — Фаина подошла поближе. — Коли до последнего майского дня не пойдёшь под венец, то лишишься ты богатств отцовских, завещанных им тебе, и имени его светлого. И идти тогда тебе, девонька, по единому пути — в монастырскую тишину. Такого единое условие было, чтобы мог отец отдать тебе всё.

— Ясно… — протянула я, заставляя работать всё ещё плохо соображающую голову. — Ну, и как обстояли дела с женихами? Запамятовала совсем…

— Как же, так просто спрашиваешь? Да тебя сама мысль о подобном приводила в ужас! Ну ладно, видно, созрело в тебе что-то неизведанное нам, смертными. Радостная весть имеется у меня! Нет надобности в поисках неотложных — есть у тебя жених, — радостно произнесла Фаина. — Милый, чудесный человек. А какой набожный! Ни одной службы не пропускает, все посты соблюдает.

— Хорошие достоинства. Ну, а сам-то он кто?

— Красавец, соколик наш! Такой высокий, стройный! А нрав-то каков, а? Жесткий, резкий, любого зазнавшегося и забывшегося поставит на место! Истинный барин!

— Да мне имя нужно, а не описание, — прервала я этот восторженный поток изречений.

— Граф Евгений Сергеевич Тихонов он, единственный сынок в семье своей.

— Богатый? — машинально спросила я, чувствуя как под горло постепенно подкатывает неприятный ком.

— Нет, род его почти что разорен деяниями врагов их.

— Лет ему сколько?

— Опосля яблочного спаса* сороковой год минует.

— Ясно… И это всё?

— Что всё?

— Почему ты говоришь только о нём? Неужели нет других кандидатур? Почему именно он?

— Почему-почему. Да потому, что именно ему ты по отцовскому завету отдана.

— Как это так?.. — выдохнула я.

— Либо стенам святым. Доселе выбор свой делала ты в пользу них. Но коли не люба тебе более дорога сия, то беды в том немного — граф позаботится о нравственном содержании твоём и всеми силами укрепит его.

— А если я за другого замуж выйду?

— Как это — за другого? — воскликнула Фаина. — Граф доселе не женат лишь потому, что ожидает решения твоего последнего. Неужто ты поступишь так подло и неуважительно к этому благороднейшему человеку, и к завету отцовскому?

— Подожди, — я жестом велела ей замолчать. — Я правильно поняла, что до конца мая я должна либо выйти замуж за графа Тихонова, либо уйти в монастырь?

— Да, Мари, всё верно запомнила.

— И третьего пути у меня нет?

— Путь бесчестья?! Вот уж его у тебя действительно нет!

— Всё, оставь меня в одиночестве, — я почти без сил рухнула в кресло. — Мне нужно обдумать всё услышанное.

— Конечно, голубушка, конечно, — снова подобрела вспылившая до этого Фаина, в ту же минуту выйдя из покоев.

Итак, дела-то у меня, как оказалось, хуже некуда. Вот ведь шутки «судьбы»… Но как мог покойный князь оставить такое завещание? Разве можно по чьей-то изложенной на бумажке посмертной воле заключить человека в монастырь без его желания? Разве можно в качестве альтернативы оставлять вариант замужества чёрт знает с кем?

— Нет, всё это какой-то бред! — прошептала я, блуждая взглядом по комнате.

Вот то, о чём я думала, когда впервые сообразила, куда попала. У меня нет права голоса… Здесь женщина — пустое место. Я могу хоть тысячу раз быть права в своих словах, но никто их не услышит. Или же услышат, но толпа высмеет и разорвёт их со мной в клочья от негодования — как это так, девка полезла доказывать кому-то что-то? Да как она посмела?!

— Боже мой, — закрыла я лицо руками, представляя своё возможное будущее.

Либо монастырь, либо граф Тихонов, которого я даже не знаю. Знать бы, где настоящая Марья… Похоже, всё было совсем иначе, чем я думала вначале… Скорее всего, девочка сама сбежала из этого проклятого дома, а уж куда… Это другой вопрос.

Нет, погодите-ка, но ведь есть ещё третья дорога! Которую Фаина назвала путём бесчестия. Вот что это значит? Что я лишусь всех званий? Так они и так не мои. Что у меня не будет никаких земель и денег? Не очень хорошо, согласна, но ведь и это всё не моё.

— Мне нужен ты… — вновь произнесла я вслух, вспомнив Никиту.

Милый мой… Ты только что открыл во мне любовь, дав мне новую жизнь — теперь ты же и спасёшь её. Сделать это можешь только ты… Если я сбегу, то и до конца года не протяну. В монастырь тоже ни за что не отправлюсь — я не выдержу неволи! Но я лучше выберу оба этих варианта, чем пойду замуж за нелюбимого. Ни за что на свете!

Что ж, зато скоро я вновь стану той, какой и являюсь — простой девушкой, без званий, чьё имущество заключается в одном маленьком рюкзачке. Только если Никита согласится взять меня такой…

— Он согласится, — уверенно произнесла я своему собственному отражению. — Согласится… Вечером непременно всё расскажу ему.

Не в силах больше сидеть в комнате, да и в самом этом доме, я, даже не позавтракав, вышла на улицу. Фаина, совершенно не готовая к такому повороту, велела Фросе, одной из крепостных девушек, работающей в доме в качестве горничной, неотлучно сопровождать меня.

Город жил своей прежней жизнью — снова туда-сюда ходят люди, разъезжают экипажи, проезжают всадники. При виде их я невольно улыбалась, вспоминая Никиту. Он ведь тоже верхом прискакал ко мне… Я позволила себе полностью погрузиться в мысли о нём. Мне нечего волноваться, я уверена в его любви ко мне. Никита уже доказал мне её силу. Я просто не могу сомневаться.

Плохое настроение быстро сошло на «нет». Радость и трепет перед уже счастливым будущим заполнили меня собою. Я уже была не в силах просто идти — я практически бежала, даже не замечая как изматываю бедную Фросю, которая была немного полновата.

Забывшись окончательно, я, сперва тихо, а затем всё громче и громче запела свою вчерашнюю песню. Невозможно было остановить эту льющуюся из всех щелей во мне радость. Я способна скрыть негативные эмоции, но такие вот светлые не в состоянии удержать. Мой маленький щеночек утратил свою изначальную робость, и теперь, с присущей ему одному радостью и энергией принялся радоваться всему подряд.

— С тобою мы средь звёзд и тьмы

Друг друга в немыслимых далях нашли,

Чтоб Млечный Путь когда-нибудь

Стал вечной дорогой любви.

Стал вечной дорогой любви.

— Барышня, — робко обратилась ко мне Фрося, когда я закончила песню, но продолжала «мычать» её мотив. — Барышня, не пора ли вам домой? Уже так далеко ушли…

— Не переживай, успеем ещё вернуться. Хотя подожди, — я остановилась, осенённая новой идеей. — Я же заказывала у Гаврилы духи! Пойдём, проверим как они там, готовы или нет.

— Но, княжна, у вас ведь нет с собой денег…

— Я же посмотреть иду, а не сразу же брать! Не отставай, Фрося! Сегодня такой чудесный солнечный день, грех не провести на улице хотя бы пару часов.

---

Примечания:

*19 августа по новому стилю. По старому было шестое.

Сама удивляюсь, как все завернулось:)

Примечания:

Иллюстрация "Агния и Тихонов"

https://m.vk.com/wall-175809185_17?post_add#comments

---

Ад пуст. Все бесы здесь.

Уильям Шекспир

Дорога до дома Оленева заняла около пяти минут. Я решила как и в прошлый раз зайти с «чёрного» хода. На моё удивление никто его не охранял — заходи кто хочет! Может у них собака по двору бродит? Нельзя же вот так просто оставлять вход открытым. Хотя нет, в прошлый раз ничто не выдавало её присутствия. Решив действовать по ситуации я, будто к себе домой, раскрыла ворота и уверенным шагом прошла к дверям «лаборатории» Гаврилы.

На мой настойчивый и довольно долгий стук никто так и не ответил, и потому я в конце концов решила вновь беспардонно войти без приглашения, благо двери были не заперты.

— Ты идёшь? — уже почти зайдя спросила я у замявшейся Фроси.

— Боязно, барышня. Сказывают люди, что за этими дверями такое творится!..

— Да ничего там не творится, обычная наука и естественные химические процессы, — произнесла я с видом знатока. — Народ любит приписать к дьявольщине всё то, что не под силу понять их необразованному мозгу.

— Барышня, но разве вы ведаете что-то из науки? — едва слышно спросила Фрося, всё больше округляя свои и без того большие глаза.

— С недавних пор, да, ведаю очень многое. Здравствуй, Гаврила! Как проходит изготовление зелий и благовоний? — как можно веселее воскликнула я, когда мы с Фросей наконец добрались до «лаборатории» камердинера.

— Это кто это там? — не взглянув на нас спросил Гаврила, сосредоточенно взвешивая что-то на весах.

— Аг… Анисимова, — быстро исправилась я, едва не назвав по старой привычке настоящее имя.

— Которая? — всё так же равнодушно спросил Гаврила.

— А вы угадайте.

— Да что ж такое творится в последнее время… — пробурчал он недовольно, с таким же выражением лица взглянув на меня. — А, та, что молодая. Ну здравствуйте, Марья Петровна. Извините, не могу предложить вам присесть — все места заняты важными ингредиентами и…

— …Книгами, колбами, склянками, — закончила я за него. — Ничего страшного. Я постою.

— Как хотите.

И снова принялся отмерять какие-то порошки, время от времени заглядывая в лежащую рядом с весами книгу. Я видела Гаврилу всего два раза, но даже этого было достаточно, чтобы заметить, что сегодня он какой-то очень хмурый, словно не пролившая всю свою воду грозовая туча. В то же время усердно делает вид, что сосредоточен на своём деле, но то и дело просыпает что-нибудь или сбивается, по несколько раз начиная всё с начала. Так что его перевязанная левая рука меня уже не удивляла — уровень его внимания находился на твёрдом нуле.

— Никита Григорьевич уже на занятиях? — спросила я спустя некоторое время, делая вид, что внимательно разглядываю какой-то том «Лекарственных трав» в почему-то чёрном переплете, будто там про яды написано и способы их приготовления.

— Мг… — промычал в ответ Гаврила. — Простите, что вы спросили?

— Никита Григорьевич уже на занятиях? — повторила я вопрос.

— Да какой там! На занятиях… В постели он, захворал аккурат с утра. Вот готовлю микстуру ему целебную, да боюсь, что от сией хвори она не особо подсобит.

— А чем же болен князь? — спросила я, обескураженная подобной новостью.

— Э… А на что вы пожаловали-то ко мне? — увильнул от ответа Гаврила. — Чай за духами? Так не готовы они пока, не хватает…

— Да к чёрту эти духи! Отвечайте про барина! — вспылила я.

— А вам-то оно на что? Не смею я распространяться о делах барина, даже о здоровье.

— Да на то, что именно после вчерашнего вечера у нас он захворал. Я не смею уйти не узнав, что с ним и могу ли я чем-нибудь помочь.

— Как бы тут не потребовалась помощь посильнее нашей, — покачал головой Гаврила. — Боюсь, немного рассудок помутнился у него. Такого вчера наговорил мне, что до сих пор трясусь как в горячке! Даже руку, вон, прижёг слегка.

— Останься здесь, Фрося, я наведаю князя Оленева, — приказала я оробевшей девушке, уверенно пройдя к дверям, ведущим вовнутрь дома.

— Э, погодите-ка, княжна, вам туда нельзя! — громко запротестовал Гаврила, попытавшись перегородить мне путь. — Шибко осерчает барин, он даже мне велел не беспокоить его!

— Ну и пускай серчает, отойдите, — я спокойно отодвинула Гаврилу в бок, без труда растворив двери. — Да отцепитесь же! Ради вашего же барина делаю это.

— Заразитесь! — предпринял ещё одну попытку остановить меня Гаврила, однако я уже ушла далеко вперёд.

Но недолго я пробыла в одиночестве: Гаврила почти сразу же догнал меня, скача вокруг, как горная коза. Несколько раз он уже раскрывал рот для новой речи, но в результате каждый раз просто всплескивал руками.

— Куда же вы, матушка? Осерчает… Заразитесь… Что скажут домашние?.. — пробормотал он наконец, когда мы поднимались наверх по одной из лестниц.

— Вы всё это уже говорили, лучше подскажите, где покои Никиты.

— Вон там. Только вы не… Погодите, как вы его назвали?

— Просто по имени, а что не так? — изобразила я удивление, про себя уже предельно ясно осознав, что только что невольно посеяла в голове этого старичка небеспочвенные подозрения, как бы уже не саму уверенность.

— Да нет, всё так, просто… Кхм… Зачем?.. Нет, не то… На что?.. Нет-нет… Что вы собираетесь делать у барина? — выпалил он наконец, постепенно покрываясь от напряжения красным оттенком.

— Поговорить хочу. Можете остаться с нами, если хотите, ничего секретного в нашем разговоре не будет.

— Но уж нет, мне работать надо. С двумя руками ничего не успевал, а с одной-то… Подождите здесь.

Мы остановились в нескольких шагах от больших дубовых дверей, массивных и довольно примитивных, как и весь дизайн дома. Одна только мебель выручала его от этого, даже в это время, устаревшего вида.

Гаврила ещё раз жестом попросил меня стоять на месте, а сам едва слышно растворил двери и на цыпочках скрылся за ними. Не в силах сдержать возрастающее любопытство, подогреваемое также тревогой и волнением, я так же бесшумно последовала за ним, благо, до сих пор ходила в кроссовках. Вот только платье шуршало, зараза…

Комната находилась в полумраке из-за задёрнутых штор, лишь редкие щели пропускали тонкие лучи солнца, так что разглядеть в ней что-либо было непросто. Размером она была примерно как моя, только прямоугольная, много полок с книгами, стоит письменный стол, справа виднеется кровать. Можно было и дальше рассматривать обстановку, благо глаза начали привыкать к темноте. Но всё моё внимание приковал сам хозяин этой комнаты, а заодно и дома. Ну, и Гаврилы, в силу не отмененного ещё крепостного права.

Никита с опущенной головой стоял на полу на коленях, как раз напротив икон. Поразительно, на нём до сих пор та же одежда! Только наверху осталась одна рубашка, а так ничего не поменялось. Гаврила, ступая так, что и собака не расслышит, несколько раз обошёл его, пригляделся в лицо, затем собирался уже уходить, но встретился взглядом со мной.

— Я же велел!.. Срам-то какой! — едва слышно, но очень сердито прошипел он.

— Тихо-тихо, в чём срам? Ничего. Лучше скажи, что с Никитой?

— Да спит он, не видно, что ли? Умотал-таки сам себя. Это ж надо, а!..

Покачивая головой, Гаврила как тень направился к выходу.

— А вы, княжна?

— Подожди.

— Нельзя будить!..

— Я и не буду.

С этими словами я очень медленно присела около Никиты, стараясь свести издаваемый платьем шум к минимуму. Надо же так, он заснул точно так же, как и я!..

— Вечером… Я вернусь, как и обещала, — едва слышно прошептала я, легонько коснувшись его сильного плеча. — Спи, мой друг. Восстанавливай силы, которые я у тебя отобрала.

Хотя Гаврила и кряхтел недовольно там в дверях, но ни одно моё действие не нарушило сон Оленева.

— Ну-с, и что это такое было? — поинтересовался у меня Гаврила, когда мы спускались вниз.

— А что именно вас интересует?

— Всё.

— Раз всё, то и отвечу про всё сразу — это дружба. Вас удивляет, что подобное возможно?

— Нисколько, нисколько… Так вам с каким запахом делать духи? — погромче прибавил он, так как мы уже подошли к дверям его лаборатории.

— Не знаю, не могу представить себе их, так как никогда раньше не использовала. Доверюсь вашему чутью. Да, сделайте что-нибудь и Фросе.

— Мне? — пискнула зажавшаяся в угол девушка. — Барышня!..

— Ничего не говори, я хочу сделать тебе подарок. Только никому ни слова, а то сразу же отберу, поняла?

— Но меня же будут спрашивать…

— Господи, да про то, что это мой подарок, можешь говорить всем.

— А, тогда я поняла… Вы про визит к захворавшему.

— Умница. Ну, до встречи, Гаврила. Ты давай тут, лечи барина. Негоже в его годах болеть.

— Сделаем, Марья Петровна, сделаем, — посмеиваясь ответил он, лукаво глядя на меня и в то же время листая очередную книгу.

* * *

Дойдя до дома, я, впав в меланхолию из-за беспокойства за Никиту, медленно побрела просто по прямой, сама ещё толком не зная, куда пойти сейчас. К себе в комнату точно не хочется, она навевает на меня слишком много лишних мыслей. Может в столовую? Да, так и сделаю, я ведь до сих пор ещё не завтракала.

— Марья, ну наконец то! — неожиданно встретила я там Анну Николаевну, которая разложила перед собой на столе целый ворох писем. — Нас просто вынуждают пойти сегодня вечером в гости к Белохвостовым.

— Белохвостовы? — переспросила я, смутно припоминая фамилию. — Это те, что ли, один из которых с Дмитрием учится? Андрей, кажется? Худощавый такой, русоволосый?

— Да, это их средний сын. Старший уже года три как служит в одном конном полку, не знаю точно, в каком, а младший только говорить учится. Так вот, наши вчерашние гостьи, Рейгель с Бестужевой, успели рассказать их матери про твою игру с голосом, и она теперь не успокоится, пока не услышит тебя сама. Отказы, судя по письмам, ни под каким предлогом не принимаются.

— А если у меня голос сядет? — предположила я, с аппетитом взявшись за принесённые свежеиспеченные пышные блины, которые сейчас готовят к скорому обеду, попутно макая их в топленое масло.

— Тогда я лично задушу тебя, ибо более серьёзной подлости придумать просто невозможно! Там соберутся Мартынские, Орешниковы, Комаровы, Кожемякины… Просто весь свет!

— Ясно, — коротко ответила я. — Слушай, мне сегодня утром Фаина рассказала про завещание отца…

— И о чём же она тебе поведала? — поинтересовалась Анна.

— Что я непременно должна выйти замуж за какого-то графа Тихонова, либо в монастырь отправлюсь.

— Ну, суть там именно такая.

— Мне… Мне хотелось бы взглянуть на последнюю волю отца. Я должна своими глазами убедиться, что он действительно уготовил мне такую судьбу.

— Да пожалуйста. Но только не сегодня, у нас на приготовление к вечеру остаётся слишком мало времени, чтобы тратить его на чтение документов.

* * *

Дом Белохвостовых поразил меня своей простотой, простором, обилием света и легкостью воздуха, по сравнению с нашим домом. Владельцы дома, уже седеющий отец семейства и его ещё не постаревшая светловолосая жена, с удивительным, после последних событий, радушием встретили меня, а затем хозяйка лично знакомила меня с каждой новоприбывшей родовитой фамилией. Андрей, мой почти знакомый, несколько раз подходил ко мне, спрашивая о моем впечатлении от вечера и от самого дома, а затем вновь в компании друзей удалялся к столикам с угощениями и напитками.

Анна и Дмитрий как коты у мисок со сливками выглядели в этом зале, до отказа забитом дамами в самых роскошных платьях со сверкающими на всех частях тела драгоценностями, и мужчинами в своих самых лучших костюмах всех цветов, от красных до белоснежных. У меня же потихоньку начинала кружиться голова от всего этого. Ещё для полного удовольствия натянули на меня новое дурацкое платье нежно-голубого оттенка, затянув его так, словно последний сок из фрукта выжать хотели. Нет, стоит взять свои слова обратно — само платье очень красивое, да приложенные к нему обстоятельства никак не позволяли мне в полной мере оценить его истинное достоинство.

Небольшой оркестр наигрывал разные ненавязчивые мелодии, приятно разбавляя стоящий в ушах гул от непрерывающихся разговоров.

Вскоре начались танцы — дамы и кавалеры как стайка тропических бабочек закружились по центру зала, на удивление действуя невероятно легко и слаженно. Анна и Дмитрий также присоединились к танцующим, а я стояла в стороне от этого вихря красок.

— Разрешите пригласить вас на танец? — вдруг вырос передо мной высокий черноволосый мужчина в тёмном костюме, с тонкими аристократичными чертами лица, цепкими глазами и белоснежной улыбкой.

— Извините, я не танцую, — ответила я.

— Причина во мне? Или вам не по нраву данный танец? В таком случае, можем дождаться следующего.

— Кажется, я уже дала вам свой ответ, не заставляйте меня повторять его в более доступной для вашего понимания форме.

— Кажется, вы немного не в духе, — по-прежнему улыбаясь произнёс он, встав около меня. — Вам не нравятся подобные вечера?

— Напротив — я их очень люблю. А всё остальное — лишь плод вашего воображения.

— Я каждый день благодарю Небеса, что лишён подобного недостатка.

— Воображение, по-вашему, недостаток?

— Да, причем один из самых серьёзных. Он не даёт людям воспринимать реальность такой, какая она есть, позволяя им прятаться в неком собственном волшебном мире.

— Иногда это просто необходимо.

— Вам, как женщине, может и да. Ваш род никогда не отличался силой духа, хотя вы упорно пытаетесь доказать обратное, лишь подтверждая тем самым мою правоту.

— Стало быть, мужчины сплошь сильные, храбрые, благородные рыцари без страха и упрёка? Если бы это было так, господин «Неизвестный», то вы давно бы уже после моего отказа откатились куда подальше, а не лезли со своими «мудрыми» речами. Думаю, вам прекрасно известно, какие люди считают себя самыми умными.

— И какие же?

— Которые на самом деле полные идиоты.

Танцующие тем временем остановились и хозяйка дома вышла в самый центр зала. Если сократить её громогласную речь до минимума, то она наконец-то пригласила меня за рояль. Куда я сразу же с невероятным облегчением направилась, оставив своего крайне «приятного» собеседника позади.

На этот раз я решила не играть всего того, что выдавала вчера на вечере. Всё-таки кто-то может и запомнить «Турецкий марш» и «Лунную сонату», а мне не очень хочется, чтобы их кто-то отобрал их у истинных создателей. Поэтому я сделала по-простому — минимум музыки, больше голоса.

Как много лет во мне любовь спала,

Мне это слово ни о чем не говорило,

Любовь таилась в глубине, она ждала,

И вот проснулась и глаза свои открыла.

Теперь пою не я — любовь поет,

И эта песня в мире эхом отдается.

Любовь настала так, как утро настает,

Она одна во мне и плачет, и смеется.

И вся планета распахнулась для меня,

И эта радость будто солнце не остынет,

Не сможешь ты уйти от этого огня,

Не спрячешься, не скроешься,

Любовь тебя настигнет.

И вся планета распахнулась для меня,

И эта радость будто солнце не остынет,

Не сможешь ты уйти от этого огня,

Не спрячешься, не скроешься,

Любовь тебя настигнет.*

Чуть отдышавшись, я практически сразу продолжила:

Лаванды цвет, дили дили, синий как лен,

Я влюблена, дили дили, и ты в ответ.

Птички поют, дили дили, пчелки жужжат,

Беды, мой друг дили дили нам не грозят,

Лаванды цвет, дили дили, синий как лен,

Я влюблена дили дили и ты влюблен.

Синий как лен, дили дили, лаванды цвет,

Будешь влюблён, дили дили, и я в ответ,

Лаванды цвет, дили дили, синий как лен,

Я влюблена дили дили и ты влюблен.

Лаванды цвет, дили дили, синий как лен,

Я влюблена дили дили и ты в ответ.**

— Браво! Браво! — кричали мне мои сегодняшние зрители.

Да, сегодня реакции куда побольше, чем вчера. Хотя и самих людей в несколько раз больше, так что не удивительно. Я встала со своего места, чтобы поклониться им, и в этот самый момент ко мне подошёл тот самый мужчина в тёмном костюме, только на этот раз в сопровождении хозяйки дома.

— Ой, Марьюшка, это было просто великолепно! Ничуть не жалею что так поспешно организовала этот вечер, ничего толком не успев подготовить к этому. Твой голос стал истинным украшением этого вечера!

Мужчина недовольно покашлял, заставив её тем самым прерваться.

— Ой, да, совсем запамятовала! Граф Евгений Тихонов, граф — это княжна Марья Анисимова. Ну вам ни к чему, наверное, подобные представления?

— Всё верно — я просил вас назвать только моё имя. Вы наверное удивлены, Марья, — продолжил он, когда хозяйка отошла в сторону, — что человек, которого вы приравняли к полным идиотам, является вашим будущим супругом?

— Признаюсь, да. Немного удивлена.

— Очень надеюсь, что вскоре смогу убедить вас поменять своё мнение относительно меня. Особенно, когда вы станете моей супругой, — при этом он слегка наклонил голову вперёд.

— Я не намереваюсь становиться…

— Марья, Евгений — поздравляю! Какое счастье! Это истинное благословение Небес! — воскликнула хозяйка дома, ходящая всё это время вокруг нас.

Словно по щелчку, все гости сразу же после этого зааплодировали, наперебой выкрикивая поздравления. Только с чем? Что происходит?

— Что произошло? — спросила я, растерянно озираясь по сторонам.

— Что произошло? Мы помолвлены, Марья!

— Как помол… Нет, я же не соглашалась!

— А ну тихо, — резко шикнул он на меня. — Лучше помалкивай, не позорься.

— Я не помолвлена… Нет, это не помолвка!

Отняв у него свою руку, я по-быстрому принялась удаляться вглубь зала по направлению к выходу. Если я сейчас не окажусь на улице, то просто завалюсь в обмороке… Никто даже и не думал попытаться остановить меня, словно соревнуясь между собой: кто быстрее расступится передо мной.

— Это немыслимо! Ужасно… Как вообще могло произойти подобное? — уже едва сдерживаясь, прошептала я, глубоко вдыхая свежий ночной воздух.

Все теперь считают, что я помолвлена… Причем сама я даже заметить ничего не успела!

— Тебе не хорошо, Марья?

Тьфу ты, и когда этот Тихонов успел так близко подобраться ко мне?

— Представь — да. И что это был за театр с помолвкой?

— Мне сегодня утром доставили письмо, в котором кто-то из твоего дома сообщил мне о том, что ты готова сделать выбор между мной и монастырем в мою пользу. Ну, а я уже решил ускорить процесс твоих размышлений. Убедил хозяйку дома первой воскликнуть поздравления после того, как я наклоню голову вперёд.

— Это всего лишь помолвка, причём без моего согласия. Я в любой момент могу разорвать её.

— И отправиться в монастырь? Брось ты эту гордость, Марья, ни к чему хорошему она тебя не приведёт. Со мной ты останешься в жизни — у тебя будут друзья, богатства, дети… А что будет в монастыре? Ничего, кроме пожизненного заключения в каменных стенах. В компании точно таких же узниц. Неужели тебе тут действительно требуется выбор?

Сказав это, Тихонов оставил меня, снова уйдя в дом. Никак отмечать сейчас будет свою удачную помолвку… Так тебя и волнует моя судьба, милок, тебя интересуют только богатства и земли, которые ты получишь после свадьбы. Да уж, прав был Шекспир: «Ад пуст. Все бесы здесь». Только мне с ними не по пути.

— Степан! — громко окликнула я нашего задремавшего кучера. — Едем домой.

— Как домой? А Анна Николаевна с Джимми?

— Ты меня слышал, петух красноносый? Вези меня домой, а потом, пожалуйста, возвращайся за ними. И быстрее!

* * *

— Фрося!

Фаина на сегодняшний вечер попросила отпустить ее в гости — у какой-то там ее старой знакомой очередной внук родился. Поэтому пришлось снова прибегнуть к помощи Фроси.

— Да, барышня? — выбежала ко мне девушка. — Что вы хотели?

— Когда наши вернутся, то скажи всем, что я ушла спать. В том числе и Фаине. Наверняка захотят зайти ко мне, а я слишком устала для каких-либо разговоров.

— Хорошо, барышня. Вам нужна помощь?

— Нет.

Сказав это, я захлопнула дверь прямо перед ее носом. Затем, проявив просто чудеса ловкости, самостоятельно избавилась от удушающего наряда, и переоделась в тёмно-серое льняное платье. Его я раздобыла в прежней комнате настоящей Марьи. Этот безликий, тёмный наряд «почти-монашки» как нельзя кстати подходит под задуманную мою авантюру. Заплетя волосы в простую косу, покрыв их таким же, как и платье, серым платком, я вышла из покоев, заперла их на ключ и повесила его на верёвке на шею. Затем невидимкой вышла из дома через чёрный ход, не обратив на себя никакого внимания.

Итак, путь к цели открыт. Осталось только дойти без приключений, а затем так же незаметно пробраться в сам дом.

* * *

Отрывок из песни «Любовь настала».

**Сокращённый вариант песни из фильма «Золушка» 2015 года.

Говорят, что ночь — время тёмных сил. Когда вся нечисть выбирается из своих убежищ и рыскает по улицам в поисках своих жертв. Ну, не знаю, что там насчёт нечисти, но вот всякие там грабители, воры и разбойники (хотя это всё одно и то же) точно вылезают. Поэтому я практически за рекордно короткий отрезок времени пробежала всю дорогу. Думаю, вскоре с такими темпами я смогу спокойно добираться до дома Оленева с закрытыми глазами.

Однако мои опасения насчёт запертого чёрного хода оправдались. Что ж, хотя бы на ночь запирают их. Вот только мне от этого не легче. Ворота высокие, кованные, не перелезть. А сквозь узкие решётки даже ребёнок не пролезет. Да и замок добрый, его только клещами срывать, и то не факт, что что-то получится.

Пребывая в раздумьях о своих дальнейших действиях, я краем уха уловила какое-то щелканье. Не успела я как следует прислушаться, как из дверей своей «лаборатории» вышел Гаврила, неся подмышкой обожженной руки какой-то свёрток, а второй вновь запирая своё маленькое царство на ключ. Ну, была не была…

— Гаврила! Гаврила, пожалуйста, открой мне! Это я, не узнаешь?

А он действительно не узнал меня. Это было видно по недобро сверкающим глазам и едва не шевелящимся усам. Никак за попрошайку какую-нибудь принял.

— Это что такое, а? А ну, пошла прочь!

Да, действительно не признает. Вот ведь переоделась на свою голову!

— Гаврила, да неужто ты не признаешь меня в одежде этой? Ладно, ну, а лицо и голос тебя ни на какие мысли не наводят?

Помедлив пару секунд, видимо, прикидывая что-то в голове, он сделал пару шагов ко мне, внимательно прищурившись.

— Батюшки мои! Да ведь это опять вы!.. Что вы эти наряды вечно меняете? Погодите, а на что вы пожаловали посреди ночи, м?

— Дела меня неотложные привели к барину твоему. Пожалуйста, нет времени на объяснения с тобой. — Мне ещё ему предстоит объяснить очень многое. Не хочешь открывать? Стоишь и смотришь? Что ж, смотри, пока есть на кого. Ведь ты не от барина своего меня прогоняешь, а от единственного человека, способного спасти меня от верной гибели.

— Э, а от чего это он должен спасать вас? — недоверчиво поинтересовался Гаврила.

— От уготовленной мне князем Анисимовым судьбы. Гаврила, — я сделала самое печальное выражение лица, на какое только была способна. — Ты же ведь видел состояние своего барина. Думаю, ты и сам уже догадался, что без меня тут не обошлось.

— Уж не дурень.

— Если он узнает, что я не выполнила своё обещание только из-за твоего упрямства, то представь себе, как сильно он разозлится! И насколько сильно загорюет вновь.

— Вы обещали барину, что придёте к нему поздно ночью?

— Ой, да не поздно ночью, а вечером. А если будешь продолжать медлить, то так и до рассвета дойдёт.

— У барина друзья гостят.

— Какие друзья? — спросила я, хотя уже подозревала какой будет ответ.

— Как это, какие? Александр Белов и Алексей Корсак.

— Ну и что?

— Как что? Куда вам туда!..

— Так, либо ты меня пускаешь сейчас, либо…

— …Что «либо»?

— Либо я начну петь. Тогда Никита точно меня услышит.

— Ну вот и пойте себе на здоровье, — произнёс Гаврила, начав уходить от меня. — Только не удивляйтесь, если вас вскоре арестуют патрульные.

— Осёл упрямый, — процедила я сквозь зубы, провожая его взглядом до тех пор, пока он окончательно не скрылся из виду. Однако не прошло и минуты, как он появился вновь. Я даже плана никакого по проникновению не успела разработать.

— Ключ ходил взять, — словно отвечая на мой немой вопрос сказал Гаврила, по-быстрому отперев замок и впустив меня.

— Ты ведь ещё не говорил ничего Никите? — спросила я, следуя к дому за камердинером.

— Разумеется, нет. Уж коль решили одарить моего барина своим визитом, то сами и объясняйте ему всё.

Дальше никто из нас не проронил ни слова. Лишь ритмично раздавались шаги Гаврилы, тогда как я в своих кроссовках шла совершенно бесшумно, почти как тень. Честно говоря, молчание это очень угнетало, и я хотела пару раз задать хотя бы дежурный вопрос вроде того; «Как дела?», «Как здоровье Никиты?», но вовремя останавливалась. Все эти фразы были более чем неуместными в данной ситуации.

Вот наконец мы дошли до комнаты, из которой уже за несколько шагов до неё доносились приглушённые мужские голоса. Тут Гаврила молча оставил меня, а сам пошёл куда-то дальше. Возможно просто не хочет объясняться с Никитой насчёт меня, а там кто его знает… Как бы там ни было, а мне всё же надо было начинать действовать; не стоять же всю ночь в тёмном коридоре в полном одиночестве! Голоса за стеной не считаются, их обладатели меня не видят. Да даже и о самом моём присутствии вряд ли догадываются.

Вздохнув пару раз поглубже, надеясь тем самым унять слишком сильно колотящееся сердце, я стремительно вошла в раскрытый вход в гостиную. Белов, Корсак и Никита сидели в креслах кружком вокруг прямоугольного столика, на котором стояли две откупоренных бутылки, пустые стаканы, вазочки с какими-то лакомствами, а также лежал исписанный листок бумаги со множеством клякс. Пребывающую во мраке комнату освещал только пылающий камин, разгоняющий вечернюю сырость, и несколько подсвечников с наполовину растаявшими свечками, которые стояли всё на том же столике.

Первым на моё появление отреагировал Белов, так как он сидел лицом ко входу.

— А ты кто ещё? И что здесь делаешь? Двери перепутала? — удивлённо спросил он.

На эти слова в мою сторону обернулись уже и остальные двое. Корсак был столь же удивлён, как и Белов, а вот взгляд Никиты, такой непривычно пустой и безжизненный, вообще прошёл мимо меня, будто я была невидимым призраком. Казалось, что он посмотрел в мою сторону только потому, что сюда же глядели его друзья и он просто старался сделать вид, что и его немного привлекло это какое-то незначительное происшествие.

— Да неужто и вы меня не признали в этом наряде? — всплеснула я руками, изо всех сил удерживая дрожь в голосе. — Ладно Гаврила, мы с ним виделись всего ничего, и то почти всегда в темноте. Но вы, господа, просто удивляете меня.

Едва стоило мне заговорить, как вдруг в образ Никиты словно резко вдохнули утраченную жизнь. С искрящимися от радости глазами он порывисто подскочил со своего места, на минуту замерев в нерешительности, будто не зная, как верно поступить в данный момент.

— Ну, вы что, одновременно языки проглотили? — шутливым тоном произнесла я, дабы избавить его от необходимости что-либо говорить первым, и подойдя поближе к камину. — Одежда у меня невидимая, но неужто она скрыла и лицо?

Вот только сейчас, увидев меня в свете огня, ребята узнали меня.

— Княжна Марья? Ну и ну!

— А у вас, я смотрю, это уже вошло в привычку — постоянно переодеваться и дурачить тем самым всех вокруг.

— Это было необходимо, Белов, — как-то даже слишком сухо ответила я, хотя это и произошло из-за моих внутренних размышлений.

Никита был не один, а значит — я не могу позволить себе вести себя с ним так, как делала бы это наедине. Хотя уже и сам мой ночной приход должен выглядеть крайне подозрительно, мне нужно всеми силами удержать себя в жёстких рамках и не допустить оплошности, которая может впоследствии быть расценена как распутство. Кто знает, что там на умах у этих двоих. Я абсолютно уверена насчёт Никиты, но никак не в них. Я видела, что и в голове Оленева сейчас были те же мысли, что и у меня — слишком явно они отображались на его лице. Поэтому я решила взять поводья в свои руки.

— Вас, должно быть, удивляет мой столь поздний визит? Клянусь вам троим — если бы не нависшее надо мной несчастье, то я бы никогда не посмела подвергнуть вас, Никита Григорьевич, а заодно и себя, риску замарать грязью свою честь. Я знаю людей — любой самый невинный взгляд может быть расценён как угодно, а что уж говорить про ночной визит юной девушки к молодому князю!

— Что же такое произошло с вами, княжна? — спросил Никита, глядящий на меня теперь с некой тревогой. — И чем я могу снова иметь честь оказать вам свою помощь?

— Это немного длинная история, и даже для самой меня не до конца понятная. Можно присесть?

— Да, конечно, — тут же спрыгнул со своего кресла Корсак и предложил его мне.

— Спасибо. Так вот…

На этот раз уже я замолчала в замешательстве, переводя взгляд с одного на другого. Всё же как-то было немного неловко говорить в присутствии посторонних.

— Если можно, я хотела бы начать разговор с одним Никитой Григорьевичем. То, что я скажу, будет касаться исключительно нас с ним. Я не могу вот так сразу поведать об этом ещё двоим.

— Ваши сомнения понятны, княжна, но я могу поклясться чем захотите, что я, Алёша и Никита — мы одна команда, и всегда стеной стоим друг за друга. Что бы вы там ни хотели скрыть от нас, знайте — четыре головы лучше, чем две.

— Сашка, — спокойным голосом заговорил Никита, — я уверен, что княжна не имеет никаких поводов не доверять тебе и Алешке. Просто действительно иногда бывает такое, что что-то нужно сперва обсудить между собой тем людям, кого это непосредственно касается. А там уже прибегать к помощи верных друзей. Пожалуйста, исполните ее просьбу.

— Я бы поддержал Сашку, но в словах Никиты есть и своя доля правды. Наверное, нам с тобой всё же лучше уйти на пару минут, — вставил своё слово Корсак.

— Я просто хотел, чтобы у княжны и в дальнейшем не возникало никаких сомнений насчёт нас.

Когда друзья Никиты вышли из комнаты, предусмотрительно закрыв за собой дверь, он тут же подлетел ко мне, взяв за руку и восторженно смотря прямо в глаза.

— Марья… Моя Агния! Я уже и не надеялся увидеть тебя сегодня! Отчего же изволила ты так истязать меня? Я уже решил было, что тебе противно видеть меня.

— Встань, Никита, ну что ты, право? — так и не сумев удержать волнение, я поднялась с кресла, отняв у него руку, и отошла к камину.

— А… А почему печалью покрыты твои очи? Неужто твои слова про случившуюся беду правда, а не только оправдание твоего прихода перед моими друзьями?

— Да… Да. Честно говоря, я понятия не имею, с чего начать. Наверное с того, что…

— Что? — спросил Никита, видя, что я не собираюсь продолжать.

«Что я всё это время притворялась, обманывала тебя и всех вокруг. Что никакая я не княжна Марья, а всего-навсего простая девушка, случайно попавшая в твой век из будущего», — прокрутила я у себя в голове то, что должна была сказать ему.

Как же мне было противно от самой себя! За свою слабость и трусость. За то, что, из-за страха лишиться любви Никиты, раскрыв ему правду, я всё никак не сумею перебороть себя. Снова собираюсь лгать и обманывать этого честного, бескорыстного юношу. Не этому меня учили родители, не такой слабой я была в своём веке. Но сказать такую правду… Это ведь просто немыслимо! Нет, никак не могу себя заставить…

— То со мой и произошло, — глядя на камин, заговорила я вполголоса, — что помолвлена я против своего желания.

— Как… помолвлена? — едва выдавил из себя Никита после повисшей от этих слов тишины.

— Я попытаюсь сейчас объяснить, только не уверена, что хорошо получится. Я сама до конца ещё ничего не знаю. Как я сегодня узнала, князь Анисимов оставил завещание, в котором сделал свою незаконную дочь Марью единственной наследницей всего, что оставалось от него после смерти. Земли, деньги, титул… Но с одним условием — всё это будет у неё до восемнадцатилетия. Если до этого дня она не выйдет замуж за какого-то графа Тихонова, то лишится всего отцовского наследства. Только замужество с этим человеком позволит ей сохранить у себя всё. Никита, — я осмелилась поднять на него свои наливающиеся слёзами глаза. — Никита, я попала в западню! Сегодня вечером меня просто вынудили ехать на проклятый приём к Белохвостовым. Если бы я знала, что там в меня, словно клещ, вцепится этот самый Тихонов!.. Сперва, не представившись, с разговорами подлез, а сразу после того, как я отыграла последнюю песню за роялем, опять подошёл ко мне, и после его кивка головы хозяйка дома завопила поздравления. А вслед за ней и остальные гости. Я даже не поняла, в чём дело, а он так и сказал мне прямо: «Мы помолвлены». Без моего согласия! Это просто какой-то бред… Я не хочу замуж за него, будь у меня в этом браке все земные богатства и титул царицы! Никогда не пойду замуж за нелюбимого, никогда! Ему только и нужно, что получить от меня наследие Анисимова. Задаром я ему не сдалась…

Горячась всё больше и больше, я и не заметила, как сорвалась на крик, мечась при этом по комнате как угорелая. Резко остановившись напротив пребывающего в шоке Никиты, я переключила разгоревшийся во мне гнев на него:

— А как ты, спрашивается, сумел за пару коротких встреч так «сильно» полюбить совершенно незнакомого тебе человека, а? Что за притяжение такое сработало, что уж и жить без меня не в состоянии? А во мне ли дело? Может, ты тоже приглядел себе наследство Марьи? Как же, через удачную женитьбу гораздо проще получить сразу всё, чем добывать всё то же своими трудами! Что молчишь? Нечего ответить, да? Я так и знала… Все вы, альфонсы, одинаковые!..

— Марья, да что ты такое говоришь?.. И что ещё за «альфонсы» такие? — совершенно растерянно произнёс Никита, когда я ненадолго замолчала.

— Я тебе не Марья! Меня зовут Агния, понял? Агния Александровна Белова! И я не княжна, а всего-лишь жертва несчастного случая — немыслимым образом перенеслась из своего XXI века прямо в твой XVIII, и оказалась двойником настоящей пропавшей Марьи! Я стала такой же обманщицей как и все вокруг меня, чтобы как-то выжить здесь. Теперь ты знаешь правду, знаешь что я не княжна, а самая обычная девушка, как нельзя более далекая от твоего мира. Знаю, я незаслуженно накричала на тебя сейчас и обвинила с ужаснейшей подлости, на какую ты не можешь быть способен. И я ещё посмела поднять вчера на тебя руку!.. Три раза… Теперь же ты имеешь право ответить мне тем же.

Я закрыла глаза, всем телом дрожа от накатывающих меня эмоций, и каждую секунду ждала обжигающей боли на лице. Но прошло около минуты, а ничего так и не произошло. Открыв в недоумении глаза, я встретила холодный взгляд Никиты.

— Это правда, что ты сейчас сказала?

— Всё до единого.

— Ты действительно всё это время притворялась Марьей Анисимовой? Но зачем? Кто ты на самом деле?

— Говорю же, Агния…

— Девушка из XXI века? Нет, может я и полный дурень, но в существовании перемещения во времени тебе меня не убедить! Это противоречит всем научным законам…

— У меня есть доказательство — в той сумке, которую я попросила тебя спрятать.

— Ох, я и не сомневаюсь, что ты достаточно хорошо подготовилась, — Никита отошёл от камина, сложив руки за спиной.

— Ни к чему я не готовилась, Никита, я совершенно не подозревала что со мной произойдёт в тот день. Поверь мне, я на самом деле попала сюда из будущего…

— Хватит! — дрогнувшим голосом воскликнул он, резко обернувшись ко мне. — Хватит! Прекрати изводить меня. Каждое твоё слово для меня как сотня острых игл в душе. Знаю, я сам во всём виноват, пошёл на поводу у собственного сердца, но теперь я сполна наказан за эту глупость. Прошу, уйди, не отравляй меня дальше…

— Ты можешь ответить мне тем же…

— Неужели ты настолько низким считаешь меня? Неужели действительно думаешь, что я способен ударить женщину? Да будь она самой страшной, лживой и подлой змеей во всём мире, пусть мне в ту же минуту отрубят ту руку, которую я посмею на неё поднять! Уходи, прошу, уходи же…

Никита углубился вглубь комнаты, куда едва доходил свет огня. Там он с опущенной головой оперся на стену, будто боялся упасть без этого. Мне очень хотелось сказать что-то утешительное, но в сознании назойливо стучала мысль, что я и так уже всё своё сказала. Собственным языком отвернула от себя единственного любившего меня человека… Хотя, он считал, что любил Марью, так что может это и к лучшему — теперь никому из нас не придётся больше мучить себя понапрасну. Только на душе от этих мыслей становилось только хуже.

Едва передвигая ногами, я молча покинула комнату, по памяти бредя по направлению к выходу, куда я ещё недавно, полная трепетных надежд, входила с Гаврилой. О, а вот и он сам, вместе с теми двумя…

— Похоже разговор пошёл не по той дороге? — спросил Корсак, за что тут же получил тычок локтем в бок от Белова.

— Если вы там поссорились, то не переживайте — Никите нужно время, чтобы прийти в себя, и тогда он всё забывает, будто ничего и не было.

— Спасибо, Гаврила, но не в этот раз. Такое он вряд ли простит. Я бы не смогла… — прибавила я едва слышно, попытавшись продолжить путь к выходу.

«Неужели все было напрасно? Вот так просто, возьмёшь и сдашься? Тогда ты не Белова…» — пронеслись в голове слова моего отца, которые он сказал мне очень давно, когда я пыталась научиться ловить рыбу. Нет, папа, я не сдамся… Пусть на душе и в сердце творится чёрт знает что, но я не имею право оставить свою дальнейшую судьбу на волю течения.

— А теперь мне пора идти… домой… Прощайте.

— Я провожу вас, — тоном, исключающим любые возражения, сказал Белов. — На улицах в это время опасно, а вы находитесь в скверном состоянии. За меня не переживайте, я уже много раз бродил по городу в ночное время, да и шпага, как видите, при мне.

Да я и не думала возражать… Отказываться от помощи в моем положении было бы очередной глупостью. Пусть они и считают меня Марьей, все же я по-прежнему являлась Агнией. Которая только что потеряла единственное, что могло привязать меня к этому времени…

До дома мы шли в молчании, полностью погрузившись в свои мысли. Ну, по крайней мере я была погружена, а Белов, может, молчал просто из приличия. Только уже на подходе к ограде «моего» дома он первый подал голос:

— А как же вы вернётесь в дом? Неужто вас кто-то ждёт?..

— Нет, никто не знает… — я запнулась, не зная, как ответить на первый вопрос. — Помогите мне перелезть через ограду, — а там я уже сама разберусь.

Белов, не став тратить время на пустые слова, подставил руки, чтобы я могла на них опереться ногами и усесться на вершине ограды. Ну, а перелезть на другую сторону для меня уже не составляло труда.

— Спасибо вам большое, — сказала я, прильнув к решётке. — За всё. А в первую очередь — за отсутствие расспросов.

— Есть вещи, в которые не следует совать свой нос, — Белов слегка приподнял свою шляпу. — До встречи, княжна. И не печальтесь понапрасну — уверен, что вскоре всё обойдётся. С Никитой никогда иначе не бывает.

С этими словами, сопроводив их лёгким кивком головы, Белов начал стремительно отдаляться от ограды. Я же направилась к чёрному ходу, из которого выходила, но там меня ждал очередной «сюрприз» в виде замка. Значит, на ночь у нас тоже всё запирают… Ругаясь мысленно на то, что я заранее не обдумала, как буду возвращаться обратно в комнату, я дошла до растущей под моим балконом сирени. Никите каким-то образом удалось забраться — может, и я смогу? Сказать-то проще, чем сделать. Сирень хоть и не молодая, но всё равно, стоит только чуть не туда поставить ногу, как сразу с хрустом и треском улетишь на землю.

В конце концов, взвесив все «за» и «против», попутно вспомнив, что мой балкон оставался приоткрытым когда я уходила, я направилась к стоящей во дворе беседке. Пощупала сидение — к счастью, не из камня, а из дерева, так что сидеть можно без риска заморозить нижнюю часть спины. Но опять одно «но» — вскоре меня насквозь пробрала ночная сырость. Стуча зубами от холода, я почти машинально направилась к стоящей неподалёку конюшне, оказавшейся на удивление незапертой. Войдя в неё, сопровождаемая любопытными взглядами и фырканьем потревоженных коней, я вытащила одну из сложенных в кучу попон, укуталась в неё словно в одеяло и, не забыв закрыть конюшню, направилась обратно в беседку. Но уже когда я уселась, вся моя предприимчивость иссякла: вдруг накатила такая усталость, вялость, и апатичность, что даже усесться поудобнее было сравнимо с подвигом. Видимо, тело, поняв, что ему больше не грозит переохлаждение, решило наконец полноценно пережить всё произошедшее в последнее время. Я немного огляделась вокруг себя и впервые за всё моё пребывание в этом времени я в полной мере ощутила своё одиночество. Вся так тщательно подавляемая тоска прорвалась через плотину твёрдости и оптимизма.

Я в подробностях вспоминала свою прежнюю жизнь и не могла не упрекнуть себя за то, что никогда не ценила в ней самые элементарные вещи, ныне недоступные здесь. Я вдруг поняла, как сильно соскучилась по своему дезодоранту с ягодным ароматом; по любимому цитрусовому шампуню; по ванильному гелю для душа; по своей розовой зубной щетке и приятной мятной пасте; по водопроводу; по электричеству; по своим любимым чипсам со вкусом сыра, которые родители всё детство позволяли мне есть только на Новый год и день рождения; по своей комнате, в которой мне всегда хотелось всё в корне изменить; по нашему болтливому попугаю Карлу… В памяти всплыли лица моих немногочисленных друзей, их голоса и наши разговоры… На миг мне показалось, что они вырвались из моей памяти на волю и, словно живые, ходили вокруг меня бледными, слегка светящимися фигурами. Все они смеялись и веселились, словно мы были на празднике. Но тут видения затихли и разошлись в стороны, освободив дорогу ко мне моим родителям. Они выглядели точно так же, какими они были в день моего перемещения.

— Мама… Папа… — прошептала я дрожащим голосом, поднявшись им навстречу.

— Агния, почему ты забыла про нас? — с грустью произнёс папа.

— Нет-нет, я не забывала…

— Но старалась забыть, — сказала мама. — Почему ты решила променять нас на жизнь в чужом тебе мире?

— Я не хотела… Просто меня сбило с пути…

— Ты полюбила замечательного человека, — перебила она меня, — но ты же сама всё прекрасно понимаешь. Он рождён для этого времени, а ты — для своего. То, что произошло, и должно было случиться рано или поздно. Я знаю; сейчас ты чувствуешь, что разбита на сотни мелких осколков. Но только от тебя зависит, как скоро ты соберёшь их всех обратно и снова склеишь.

— Ты в первый день обещала, что сделаешь всё, чтобы вернуться. И что же?.. Ни одной попытки за эти дни.

— Но что же я могла сделать? Я живу почти как узница, каждый мой шаг сравним с прогулкой по минному полю.

— Но сумела же ради Никиты два раза отыскать безопасный островок. Значит, можно же что-то придумать. Неужели в твоём сердце не осталось места и для нас?

— Оно всегда там есть, всегда… — твёрдо произнесла я.

— Так помни же себя, Агния Белова, помни себя… И возвращайся, пока не поздно. Мы ждём тебя, дочка…

Я попыталась сказать что-то в ответ, но тело перестало меня слушаться. Всё, что я могла — это смотреть как видения постепенно начали отступать назад, помахав на прощание руками и в один голос пропев: «Возвращайся…»

И тут я проснулась, словно от сильного толчка. Поморгав сонными глазами, я принялась лихорадочно оглядываться. Но осознание того, что всё это было всего лишь сном, быстро проникло в мой разум. Точно так же, как бледный свет восходящего солнца разгонял вокруг меня ночную темноту.

— Ох, барышня, что же вы здесь делаете? — воскликнула пронзительным возгласом как всегда не пойми откуда взявшаяся Агафья. — Вот про кого конюх-то говорил, что, де, задремала девица в попоне лошадиной…

— Опять ты? — отшатнулась я от неё и бросила прямо в руки скомканную попону. — Вот тебе, отнеси своему конюху обратно. И не лезь ко мне!

И, пока она пребывала в неком ступоре, стремительно прошла мимо неё, направившись прямо в дом. Но и там мне не дали прохода — Фаина тут же закудахтала вокруг меня. На все её вопросы пришлось отвечать, что захотелось ночью прогуляться, потому оделась попроще, и вылезла через балкон по сирени. Вот тут-то мне и пригодился мой приоткрытый балкон — так больше смахивало на правду.

— Ты в последнии дни так худо почивать стала, — говорила Фаина уже в моей комнате, как всегда помогая одеться в столь опротивевшую мне одежду.

«Как же мне надоели твои расспросы! Как мне надоели эти проклятые платья. Это время, этот дом, эти люди! — со злостью думала я в это время. — Один Никита был моим светлячком, но я сама погасила для себя его свет. Может оно и к лучшему… Теперь всё будет гораздо проще. Осталось понять, где начать поиск…»

— Мне нужен воздух, — произнесла я вслух. — Город слишком давит на меня. Нам необходимо уехать подальше и побыстрее.

— Вот те на! Крест даю — не узнаю я тебя совсем в последнее время. Словно подменили. То не помнишь самое простое, то желания появляются совершенно несвойственные тебе…

— Нам нужно уехать за город, — коротко бросила я, не дав ей до конца закончить работу с моими волосами, оставив их распущенными, но завитыми. — Не закалывай мне их сегодня. Оставим как есть. Я весь день пробуду в доме.

— А если кто в гости придёт? Сама же начала вести жизнь истинной княжны…

— А коль кто придёт по собственному желанию, так я тем более не буду волноваться за свои волосы.

С этими словами я поспешно вышла из комнаты, направившись в столовую на завтрак. Но и там мне покоя не было — Анна первым делом поздравила меня с помолвкой. Хорошо хоть Дмитрий по своему обыкновению ограничился одним кивком головы.

— Всё произошло так неожиданно. Впрочем, граф Тихонов — весьма завидная партия. Хорошо, что бедный наш Пётр завещал тебе выйти именно за него. Более благонадежного человека трудно найти.

«Нет, есть один», — хотелось мне возразить, но вовремя прикусила язык.

— Брак с ним окажет благополучное влияние на тебя, Марья. К тому же титул графини Тихоновой куда более звучный, нежели княжна Анисимова. С ним нам вновь откроются двери в лучшие дома Москвы и Петербурга.

— Матушка, по-моему, ваши слова доведут сейчас сестрицу до обморока, — с подчёркнутым равнодушием произнёс Дмитрий.

Однако он был недалёк от истины — мало того, что меня опять сдавливали эти проклятые тиски корсета, так во мне ещё огромной волной поднялась тревога по поводу вчерашней помолвки! Видимо, разыгравшаяся во мне буря слишком ярко отразилась на лице, и Дмитрий, не привыкший следить за языком в домашней обстановке, тут же спокойно указал на это. Анна же тоже не очень взволновалась по этому поводу:

— Что ж, видимо, для тебя это до сих пор остаётся непринятой реальностью. Но ничего, скоро обойдёшься, а пока не будем говорить об этом.

«Не обойдусь. И не думайте!»

— Мы можем как можно скорее уехать из этого дома? — слабым голосом спросила я.

— Зачем же?

— Я не могу и дальше оставаться здесь. Этот дом, город… Всё словно выпивает из меня силы.

— Вот что значит начать посещать светские приёмы.

— Мне не до смеха, я и вправду должна уехать.

— А как же твоя помолвка? А приготовления к свадьбе? Хочешь провести всё в деревне? Хорошо, пусть так. Тогда сегодня же начнём сборы и поедем в поместье. Думаю, тамошние леса излечат твою хандру.

«Мою хандру излечат только родители. Мама, папа… Как же мне не хватает вас в этом чужом месте…»

— Княжна, — внезапно ворвался в столовую Степан. — Там, это… К вам…

— Ты сказать нормально можешь? — раздраженно произнесла я.

— К вам гость пришёл.

— Кто же? — встрепенулась я.

— Граф Тихонов собственной персоной. Пригласить?

— Пусть в гостиной ждёт. Я сейчас… — разочарованно вздохнула я.

— Марья, тебе не хорошо? — уже с нотками тревоги спросила Анна. — Ты бледнеешь на глазах.

— Ничего, всё в порядке. Просто ночь была почти бессонная.

Стараясь заглушить подступающую слабость, я, взяв себя в руки, с натянутой улыбкой направилась вслед за Степаном. Меня совсем не радовала мысль о том, что придётся снова увидеться с человеком, который с первых же минут нашего знакомства так подло поступил со мной. Но не гнать же его в самом деле? Можно было, конечно, притвориться больной, тем более что я и вправду чувствовала себя не лучшим образом, но любопытство было сильнее — очень хотелось узнать, что он собирался там говорить. Но всё-таки… всё-таки… Дело было не совсем в этом. Какая-то навязчивая мысль, понять которую я пока никак не могла, занозой засела у меня в голове. Что-то вчера явно ускользнуло от моего внимания, причем нечто очень важное, но что же? В глубине души я надеялась, что встреча с виновником моих последних бед натолкнёт меня на верный след в памяти.

Граф Тихонов встретил меня на удивление хладнокровно, будто я вовсе и не его невеста, а какой-нибудь деловой партнёр. Дежурное приветствие, поцелуй руки, банальные вопросы о самочувствии и выражение удовлетворения от положительного ответа — и всё. Дальше мы уселись на разные диваны и погрузились в продолжительное молчание, во время которого мы оба без стеснения изучали друг друга взглядами. На миг я сравнила это с взаимным поиском слабых мест в броне противника. Однако взгляд графа не выражал какой-либо неприязни или враждебности. «Ну ещё бы, — подумала я с усмешкой. — Кто ж раньше времени, находясь в здравом уме, будет так подставлять себя?»

— Полагаю, мой столь ранний визит стал для вас неожиданностью, сударыня? — всё же нарушил молчание Тихонов, видимо, увидев мою усмешку.

— Вы угадали. Но не единственной.

— Что же ещё?

— Ваша вчерашняя выходка.

— Кажется, я не сделал с вами ничего дурного.

— Ничего дурного? — мой голос невольно дрогнул. — А как назвать эту «помолвку» без предложения жениха и согласия невесты? Перекинулись парой слов, даже не зная имён друг друга — и всё, меньше чем через час уже объявляют о помолвке!

— Согласен, всё получилось не самым лучшим образом. Но я был уверен, что вы, милая княжна, в силу своего великодушия извините мне эту дерзость. Собственно поэтому я и приехал к вам — мне нестерпимо думать, что вы остались столь дурного мнения обо мне. Уверяю вас, всё произошло как-то само-собой. Там, на балу, вы не знали, кто я, но мне было известно, кто вы. Я наблюдал за вами весь вечер и решился открыть себя во время танца, в котором вы мне столь твёрдо отказали. Затем вы ушли играть на фортепьяно и начали петь… О, Господи!.. Блаженно будет тому, кто завладеет обладателем этого льющегося хрусталя! Как я счастлив, что этим человеком предназначено стать мне. Да будет же даровано вашему бедному батюшке Царство Небесное! Как я благодарен Всевышнему, что он в самой последний момент отвернул вас от избираемой вами до сих пор стези монашества, и ввёл в мир грешной мирской суетны. Без этого не состоялось бы нашей вчерашней судьбоносной встречи, и не пронзил бы мою мрачную жизнь единственный в ней луч света. Редко когда браку по родительской воле сопутствует столько счастья!

«А меня вообще ни о чём спросить не хочешь? — с возмущением подумала я. — И куда это испарилось твоё хладнокровие?»

— Да, счастье за мной тут солидное следует — княжеские земли, деньги, души…

— О, только не насмехайтесь надо мной! Вам так идёт маска презрения и недоверия, вы так прекрасны в ней! Но как она меня ранит! Если вы считаете, что причиной моей спешки является страстное желание завладеть частью ваших богатств, то знайте же — раздайте вы хоть сейчас всему миру все имеющиеся у вас богатства; продайте земли с душами и высыпьте деньги в реку — и я всё равно буду почитать вас, боготворить пуще императрицы!

— Вы приехали только для того, чтобы засыпать меня громкими фразами?

— Сударыня… Княжна… ах, что же мне сделать, чтобы вы удостоили меня хоть на мгновение ласковым теплом ваших небесных очей?

— Для начала оставьте меня в покое. Вы самым подлым образом объявили свету о нашей, якобы, «помолвке», а теперь ждёте от меня благосклонности! Или только притворяетесь, что ждёте, потому что только безумец надеялся бы на обратное, а вас таковым не назовёшь. Уйдите, вы мне противны!

Я порывисто подскочила со своего места, но внезапно закружившаяся голова заставила меня тут же усесться обратно.

— Да вы никак не здоровы? Неужели это все из-за меня? — с беспокойством спросил граф.

— Не придавайте себе столь слишком большого значения! — в раздражении воскликнула я, но тут же смягчила голос; — Вам и вправду лучше уехать. Последние несколько дней меня мучила бессонница, и вот теперь её последствия…

— Не смею противиться вашему желанию, — соскочил с дивана граф, снова подхватив и поцеловав мою руку. — Я непременно справлюсь вечером о вашем самочувствии и повторю визит завтра, если вам сие будет угодно.

— Вечером и дам ответ. А теперь уходите! — отмахнулась я от него, словно от назойливой мухи.

Когда граф, ещё с минуту желая мне скорейшего выздоровления и выражая «глубокое раскаяние в своём столь дерзком порыве», наконец покинул дом, ко мне тут же подскочила Фаина.

— Мари, и почему я всегда узнаю всё последняя? Давеча помолвиться успела, а мне ни словечка о том! Что, как же произошло то, чего ты так боялась всю жизнь?

— Потому и вышло так, что боялась, — на выдохе произнесла я, обеими руками массажируя мочки ушей. — Лучше вели всем в доме собирать вещи — за город поедем.

— За какой это ещё город?

— Ой, Фаина, ну не притворяйся будто не поняла ничего. И так никаких сил нет, так ещё все вы словно сговорились довести меня до бесчувствия. Всё, — теперь я встала медленно, — я иду к себе. Прошу до вечера никому меня не беспокоить.

— Но как же так?.. — не унималась Фаина, удержав меня. — Только помолвилась, и тут же уезжать собралась! Не делают так, Мари.

— Отчего же не делают? Чтобы удовлетворить стаю падальщиков, под видом гостей желающих поживиться и развлечься на этом? Как же — свадьба намечается! Такое значимое событие, как же не нанести визит в дома обеих сторон. А потом сплетничать за обедом в других домах об ужасном виде невесты и желающем сбежать куда подальше женихе. Нет, пусть как хотят, но ближайшую неделю я проживу в нашей усадьбе.

— В поместье, — поправила меня Фаина, — в родовом поместье князей Анисимовых.

— Усадьба, поместье — да какая разница? Всё одно и тоже. Завтра выезжаем, и это моё последнее слово.

«Как же мне всё это надоело! Поскорее бы начать поиски тумана. Надеюсь, я не обманываю себя, рассчитывая отыскать его в лесу, — думала я, выходя из гостиной. — Если же я жестоко ошибусь… Нет, не может такого быть. Туман будет там, нужно только уловить подходящий момент, а сейчас как следует обдумать всё наедине».

Однако моим надеждам не суждено было сбыться — едва я начала подниматься наверх, как вновь, словно из-под земли, выскочил Степан и объявил о визите какой-то графини.

— Скажите ей, что я заболела, — сказала я. — Тем более что это правда.

— Но она не желает слышать отказов, и всей душой желает выразить вам свою радость по поводу вашей… погодите, помолвки? — расширил вдруг глаза Степан. — Так вы, барышня, уже и помолвлены? Вот те на, а я-то всё думаю, чего к нам с самого утра столько посетителей прибывает! Вон и письмо аккурат после ухода того барина доставили.

— Какое письмо? — остановилась я и спустилась на несколько ступеней вниз. — Ну, язык проглотил?

— Да приходил мужик какой-то, седой, с усами. Сказал де: «Барышне письмо сие отдай немедля».

— Очень же ты спешил с этим, — с укором произнесла я, окончательно спустившись вниз и взяв из его рук запечатанный конверт. — А графине своей передай, как и последующим визитерам, что их вместо меня Анна Николаевна будет принимать, — и, словно подхваченное ветром перо, легко взбежала обратно наверх и в два счёта закрылась в своих покоях.

* * *

Прошло семь дней с того момента. Мне всё-таки удалось убедить весь дом переехать в поместье на время подготовки к свадьбе. Выехали мы в ту же ночь, а прибыли на место уже утром. Всю дорогу я провела как на иголках, и ни на минуту не смыкала глаза; я всё время зачем-то вглядываясь в тёмные лесные дебри, окружающие дорогу, по которой мы ехали большую часть пути. В таких легко могли скрываться какие-нибудь разбойники, о чём я совершенно не подумала заранее, но видимо, фортуна решила провести нас на этот раз без ненужных приключений.

Дом оказался довольно большим, уютным, наполненным светом. Не было в нем ничего давящего или угнетающего — изящная простота и лёгкость царили в нём. Сам дом со всех сторон окружал густой лес, в который я, едва мы разобрали вещи, направилась в чём была. Какая-то невидимая сила настойчиво толкала меня в него, где я со стопроцентной уверенностью рассчитывала найти свой злосчастный туман. Фаина было увязалась за мной, но моя окрылённость с такой скоростью гнала меня вперёд, что старушка уже к концу первого часа ходьбы с оханьем и аханьем направилась обратно, а я же проходила по дебрям, сменяющимся светлыми полянками и рощами со стройными берёзками, до самого вечера. И ничего. Но я ничуть не упала духом и на следующий день почти с рассветом вновь выскочила из дома, на этот раз по настоянию Фаины в сопровождении Фроси. Но и та продержалась недолго, только не пошла сразу обратно, а осталась дожидаться меня в условленном месте, чтобы вернуться вдвоём, будто мы так и прогуляли. И в этот раз я проходила до захода солнца, и опять ничего.

Каждый день я предпринимала новые поиски, обойдя и осмотрев каждое дерево, каждый пенёк, каждый холмик, кочку и ямку… Два раза задержалась в лесу даже после захода солнца — и всё-равно ничего. Доходило до безумия; я оставляла в лесу куски хлеба; стучала по деревьям и говорила им о своём желании; по ночам с фанатизмом молилась, оставляя себе на сон всего несколько часов. А затем всё начиналось по-новой — подъем с петухами, завтрак на скорую руку и далее марафон по лесу на весь день. Я уже давно надевала простой крестьянский наряд, так как в тяжелом тесном светском платье было просто невыносимо. Мои кроссовки превратились бог знает во что; под глазами прочно обосновались тёмные мешки; голова нестерпимо болела, словно её сжимали железными тисками; я сбросила несколько килограммов, начав потихоньку походить на живого скелета; всё тело болело и ломило от такой объемной нагрузки. Но остановиться я не могла. Если в первые дни меня вдохновляло и давало сил ощущение, что вот оно — сейчас уже, вот-вот найду его, и вернусь к себе домой, то дальше меня гнал в лес ужас. Да, именно ужас, так как отведённый мною срок на пребывание в поместье неумолимо подходил к концу, и с каждым днём мои шансы таяли быстрее, чем снег на костре. Отчаяние доводило меня до помутнения рассудка; несколько раз мне уже казалось, что между деревьями начинает что-то сгущаться, но каждый раз оказывалось, что это всего лишь галлюцинации. Пару раз я даже зашла на территории соседних поместий, и их крестьяне с бранью прогоняли меня оттуда, принимая за простую заблудившуюся дворовую девку.

Фаина, да и большая часть дворовых, предпринимали множество попыток оградить меня от этого медленного самоубийства, но я каждый раз умудрялась выскользнуть из их поля зрения. Анна же ещё на третий день, предварительно отдав все необходимые распоряжения по хозяйству, так как я не могла сделать этого, да и не умела, уехала в город к Дмитрию, который ещё продолжал ходить в школу гардемаринов. Гардемарины… Одно слово, а столько горести связано с ним!

Вот наступил тот самый седьмой день. Я уже пятый час медленно бродила по берёзовой роще, опухшими от недосыпа глазами читала смятый лист бумаги, едва уже удерживая его дрожащими пальцами. Это было то самое письмо, которое мне отдал ещё в московском доме Степан. Я его распечатала только сегодня, а точнее поздней ночью, откопав его в своих вещах. В конверте было две бумаги — записка и само письмо. Записка гласила следующее:

Дорогая княжна!

Примите это скромное сочинение в ваш адрес барином моим. Беру на себя вольность отослать его вам, иначе, боюсь, не увидать его никому, кроме каминного огня.

Гаврила.

Само же письмо содержало в себе стих, который сочинил Никита… Очень простой стих, но зато полный любви, нежности и в то же время отчаяния. Бумага была местами запачкана кляксами — видно, что это был лишь черновик, — но я не могла не узнать по всему последние отголоски того единственного света, который каким-то чудом попытался осветить мою жизнь в этой темнице прошлого. Готова поспорить на что угодно, что именно этот листок и лежал тогда на столе между винными бутылками, когда я пришла к нему поздней ночью, помешав его разговору с друзьями и навсегда отвернув от себя. Все эти дни я старательно стирала из памяти всё связанное с ним, целенаправленно настраивала себя на предстоящую вечную разлуку. И мне ведь это удалось! Я уже почти и думать о нем забыла, даже на секунду он не всплывал в моей памяти, а тут под руку попало это письмо…

Прочитав стих в десятый раз, я прижала его обеими руками к груди и запрокинула голову вверх, так как чувствовала что на глаза опять начали против воли наворачиваться слезы.

— Он ведь любил меня… На самом деле любил! В его словах не было ни тени притворства и наигранности, которые из всех щелей лезли из речей Тихонова. Милый, добрый, наивный юноша… И я — жалкое чудовище! Забыла про родителей и позволила ему развить в себе надежду на любовь, а затем так жестоко раскрыла глаза на свою истинную сущность! Лгунья, ветреная притворщица, ищущая во всем одну лишь выгоду.

Где-то сбоку будто щелкнула сухая ветка, но я не обратила на это внимания. Из глаз уже ручьями текли соленые слезы, а по телу разливалась свинцовая тяжесть.

— Я променяла любовь лучшего из людей в обмен на призрачную надежду на возвращение. Но почему я изначально понимала, что шансов вновь наткнуться на этот туман ничтожно мало, а теперь с головой утонула в безумной истерике в его поисках? Да что я спрашиваю — понятно же почему! — мой голос сорвался на крик. — Да потому что я должна была вернуться!

Тут я замолкла — впереди я вновь увидела поднимающиеся из земли клубы зелёного дыма. Не веря глазам — сколько раз они меня уже обманывали! — я несмело шагнула к нему вперёд. Сердце пропустило несколько ударов, пока я с надеждой смотрела на него, но он и не думал рассеивался, как все предыдущие видения, а только продолжал разрастаться. Неужели вот оно, мое избавление? Неужели я вот сейчас уже вернусь обратно, домой к родным людям, и позабуду все свои нынешние горести как дурной сон? Не помня себя от радостного волнения я сделала к нему несколько шагов навстречу. Но туман тут же, будто напуганный зверёк, отступил назад. Я сделала ещё несколько шагов, — а он опять назад. Я побежала к нему — он с той же скоростью от меня. Наверное, я ещё никогда так быстро не бегала, так как ясно видела перед собой единственный способ прервать все свои мучения и вернуться в свой родной мир, на своё место в жизни. Но туман словно издевался надо мной и исправно исполнял роль морковки перед мордой ишака — сколько тот не бежал бы в надежде ухватить её, но она непременно будет продолжать болтаться в нескольких сантиметрах от его зубов.

Только ишака в конце всё же может покормить желанной морковью человек, а у меня все усилия в очередной раз оказались тщетными; в какой-то момент туман просто взял и исчез, и я уже нигде не смогла найти даже намёка на него. Болезненная пустота чёрной волной накрыла меня — в голове глухим звоном стучала лишь одна мысль: «Конец».

— Неужели я так никогда и не вернусь домой? — произнесла я вслух. — Неужели мне всё же предстоит прожить здесь остатки жизни чёрт знает с кем? Или сидеть всю жизнь в монастырском заточении? Да я лучше выбрала бы последнее, да никто не позволит; всем выгоден этот чертов брак с обманщиком графом. Брак… Брак! Нет, я не хочу! Не хочу! Дом… родители… А-а-а!

Прокричав во всё горло последние слова, я уже больше не сдерживалась — мой вопль отчаянья, наверное, был слышен на несколько миль вокруг. Я кричала до боли в горле, согнувшись пополам, пока в результате не завалилась на землю, уже там продолжив изливать накопившееся за это время осознание полноты своего горя. «Это конец… Конец!» — Твердили мне все чувства, но сознание не желало признавать этого.

Вскоре я уже не могла больше кричать — последние силы оставили меня. Лежа на земле под шумящими кронами деревьев, сжавшись в комок я глядела куда-то вперёд невидящим взглядом. Из глаз время от времени стекали несколько слезинок — остатки недавней бури. Но внутри я была опустошена. Только я понадеялась уже вернуться, на расстоянии вытянутой руки видела свой путь к спасению… Но почему? Что такого я сделала, что туман ушёл от меня? Да и был ли он вообще? Что, если я просто окончательно сошла с ума и это было простое видение? Быть может, если бы я так не изводила себя в последние дни, то отреагировала бы гораздо спокойнее. Ну, в первый раз не вышло, значит, получится во второй. Но в моей ситуации не могло быть никакой спокойной реакции на упущение, возможно последнего, шанса на возвращение и избавление от ужасного будущего в чужом времени. Я так стремилась найти этот туман, столько переборола в себе, чтобы увидеть его наконец… И вознаграждением за труды стало настоящее издевательство. Нет, каким бы сильным не был человек, в конце концов и у него наступает предел, когда уже просто не остаётся сил на борьбу. Может, он и у меня уже наступил? Может, хватит уже бороться неизвестно за что и так и остаться лежать здесь в лесу?..

Так я про себя думала, когда кто-то ловко поднял меня с земли и понёс куда-то прямо на руках. Отнявшиеся чувства вроде вспыхнули на миг, призывая на помощь инстинкт самосохранения и заставив меня предпринять слабое сопротивление, но эта вспышка была последней каплей — я потеряла сознание.

* * *

Очнулась я, лёжа на каком-то мягком ложе. Мутным взглядом обвела окружающую меня обстановку — похоже на обычную комнату. Но разглядеть как следует не удалось, так как накатившая рябь заставила меня вновь закрыть глаза. Тактильные же ощущения подсказывали мне, что лежу я в кровати, накрытая тёплым одеялом, в совершенно другой одежде и с чем-то мокрым на лбу. Слух ещё подводил меня, но какие-то далекие отголоски чьих-то голосов изредка долетали до меня.

Где же это я?

Того немногого, что я увидела, было вполне достаточно для того, чтобы понять, что я не в поместье Анисимовых. Когда же я вновь попробовала раскрыть глаза, то всё моё нутро подпрыгнуло, сделало крутой кувырок и снова намертво замерло на месте — около меня сидел растрёпанный, с беспокойством на его прекрасном лице, Никита.

— Никита? — едва прошептала я пересохшими губами.

— Да, Агния, это я, — встрепенувшись, с улыбкой ответил Никита и поправил на моем лбу что-то мокрое.

— А что… где…

Язык совсем не хотел ещё слушаться, к тому же жажда нестерпимо иссушила весь рот. Но Никита и так меня понял:

— Мы гуляли по лесу, когда заметили кого-то неподалёку от нас. Когда же подошли поближе, то увидели вас.

— Вы что-то говорили вслух, крепко прижав к груди бумагу, а затем, будто черти за вами погнались, побежали куда-то вперёд, чудом ни разу не врезавшись в дерево и не вывихнув ногу на ухабе.

— А потом с вами случилась необъяснимая истерика. До сих пор в дрожь бросает от того крика! Потом, когда вы истощили свои последние силы, Никита принёс вас сюда, а мы с Алешкой известили о случившемся Гаврилу, чтобы он поскорее принялся за ваше лечение.

Я перевела взгляд за Никиту и увидела, что помимо него в комнате сидят оба его друга, а так же хлопочет над какой-то миской Гаврила, замачивая в ней кусок ткани, который он затем протянул Никите.

— Вот, смените уже ей.

— Сколько я провела здесь? — спросила я, пока Никита менял компресс у меня на лбу.

— Да уж рассвет скоро — всю ночь в бреду пролежали, — ответил Гаврила. — То про какой-то туман твердили, то про будущее с прошлым, то про родителей что-то бормотали. Я уж бояться начал, кабы припадок новый не случился. Да видать сил не хватило на то.

— Дайте воды… — попросила я наконец и с жадностью осушила стакан до самого дна. — Спасибо, Гаврила.

— Что же с вами произошло? — спросил Никита и мягким касанием рукой моего плеча не дал мне усесться на кровати. — Рано вам ещё подниматься, наберитесь сперва побольше сил.

— Хорошо, — согласилась я, так как и сама уже ощутила, что пока не стоит шевелиться лишний раз. — Вы спрашиваете, что со мной произошло? Да я думаю, вы…

Тут я замолчала, выразительно обведя взглядом Белова, Корсака и Гаврилу, а затем уставилась на Никиту. Не знаю как, но и на этот раз он верно истолковал мою немую просьбу:

— Вам всем стоит уйти — княжне будет гораздо легче говорить, если мы с ней останемся наедине.

— Никита Григорьевич!..

— Это напрямую касается нас обоих, — жёстким тоном перебил он Гаврилу. — Дайте ей возможность свободно высказать то, о чём ей хочется поведать. Я же позже введу вас в известность.

— Пойдём, пойдём, — кивнул ему Белов и принялся поторапливать остальных двоих.

— Прежде, чем вы поведаете мне свою историю, позвольте сперва мне высказать всё то, что я должен был сказать вам еще в тот вечер нашей последней встречи, — произнёс Никита, когда мы остались наедине.

— Говорите, мне всё равно.

— Вы тогда спросили меня: почему и как я сумел за две короткие встречи так полюбить вас? Знаете, я не ответил лишь потому, что и сам до сих пор не могу толком понять, почему так произошло. Это было почти как… нет, не почти — это действительно было похоже на удар молнии. Стремительно, внезапно и неисправимо. Вы говорили, что это невозможно, что два коротких мига — это слишком мало. Но, Агния, а разве этого уже не должно быть достаточно? Неужели человек должен дожидаться ещё неизвестно чего, если он и так с одного взгляда сумел всё понять? Ведь я не знал тогда, когда вы налетели на нас с ребятами, спасаясь от патрульных, кто вы. Я и сейчас до конца не знаю. Но твой взгляд, твой голос, твоё лицо… Такое открытое, обращённое к нам с мольбой о помощи, которую одни мы могли дать. Я увидел вас в тот момент, когда вы были совершенно никем не защищены, кроме себя самой. С того момента этот образ не выходил из моей памяти. Тщетно пытался я в первую ночь забыться чтением и разбором своих старых вещей… Гаврила всё пытался меня тогда настойками своими напоить, чтобы я наконец заснул, да только пытался ли он сам их хоть раз отведать? — улыбнулся Никита. — И тогда уже в ту ночь мне всё стало понятно — это была воля Господа, и отныне мне уже никогда не ведать жизни без тебя. Это действительно было как озарение. Я словно впервые ощутил, что живу на самом деле. И я это уже говорил вам, милая Агния, но готов повторять это до тех пор, пока буду способен говорить. Помните, — прибавил он с улыбкой, — брошку, которую я вам подарил? Я нашёл её в одной из шкатулок. Эту брошку некогда подарил отец моей матушке, когда он только познакомился с ней, а после её смерти хранил в той самой шкатулке, отдав мне её всего пару лет назад. Я и сам не помню как положил брошку в карман, вспомнил о ней лишь у школы, когда встретил вас… И посчитал самым верным подарить её вам. Ведь уже никто и никогда не будет в моих глазах хоть на сотую часть более достойными, чем вы, милая Агния.

Я слушала его молча, ни разу не перебив, но и не упустив ни одного слова. И хотя у меня почти не было сил, а голова изводила меня тупой болью, но слова Никиты были мне, на удивление, как бальзам на душу. Ему удавалось говорить так легко и просто… Даже самому искусному лгуну не удалось бы подхватить такую искреннюю манеру. У меня и не возникло ни тени сомнений, что он хоть в одном слове допустил ложь. Но пережитые недавние изнурительные дни сказывались на моем настроении, поэтому я, хоть и была счастлива слышать его слова, вслух сказала совсем иное:

— Эх, люди-люди. Вот думаешь порой; и что же творится там, в их головах? Ведь в каждой целый мир бушующих морей, воздушные мечтания и воздвигнутые идеалы жизни. И каждый думает, что по-своему видит мир, и никто не может так же, как он. А на деле всё оказывается одним.

— Неужто, по-вашему, все люди одинаковы? — спросил Никита.

— Абсолютно. Мы как разные виды окрасов; чёрные, белые, серые, красные, зелёные, синие… Вроде разные, но суть одна — всё это цвета. А сам цвет — это всего лишь ощущение, которое получает человек при попадании ему в глаз световых лучей. Поток света с одним и тем же спектральным составом вызовет разные ощущения у разных людей в силу того, что у них различаются характеристики восприятия глаза, и для каждого из них цвет будет разным. Отсюда следует, что споры, «какой цвет на самом деле», бессмысленны — смысл имеет только измерение того, каков «на самом деле» состав излучения.* Так же и с людьми.

— В таком случае моё восприятие мира свелось только к двум цветам — ваша любовь или ваше пренебрежение мною. Белое и чёрное.

— А как же остальная жизнь? Твои друзья, семья, да тот же Гаврила?

— С друзьями я ещё по старой привычке могу удержать себя в обычной колее. Семья… Да у меня её и нет — матери у меня не было, она умерла, когда давала мне жизнь, не дожив до венца, а я так и остался байстрюком — позорным клеймом в жизни батюшки, хотя это и скрывают как могут. А батюшка с тех пор всё время по заграницам разъезжает, но даже в те редкие дни, когда мне удаётся увидеться с ним, он и при этом лишь исполняет свой долг, как он его понимает. Во мне он не видит своего сына, для него я чужой… Батюшка даже не знает во сколько я научился ходить и говорить, для него всё это не имеет значения…

— А ты пробовал хоть раз поговорить с ним об этом? — спросила я, тронутая его откровением.

— С батюшкой? Нет, Агния, нельзя, я и говорю с ним только по его разрешению. Дерзость от меня он не потерпит…

— А может, он именно её и ждёт? — перебита я его.

— Нет, я ведь однажды попытался поговорить с ним о том, почему он никогда не остаётся со мной дольше, чем на пару часов. Не буду рассказывать тебе о его гневе от таких моих слов.

— Но тогда ты был ребёнком, да? Сейчас же всё изменилось, ты стал взрослым и находишься на одном с ним социальном уровне. Нельзя же оставлять всё так, как сейчас! Говорю тебе, может он только и ждёт, чтобы ты пришёл к нему без разрешения и высказал всё напрямую без страха.

— У вас так и делают в вашем времени? — с улыбкой спросил Никита, словно хотел сказать, что совет неплохой, да только его невозможно использовать в реальности.

— Не все конечно, но… Постой, ты сказал: «в моем времени»?

— Да, я так и сказал.

— Так значит ты поверил тогда…

— Нет, в тот вечер я не поверил в ваши слова о том, что вы не Марья, а девушка из будущего. Я считал, что вы таким образом хотите отвернуть меня от себя. И ваш поспешный отъезд из города лишь подтверждал это предположение. Я очень надеялся, что глубоко ошибался, поэтому почти сразу же выехал в наше поместье, граничащее с вашим. Но и уверенности у меня не было, поэтому я ни разу не попытался навестить вас за эти дни, и даже не послал записки.

— И тут ты встретил меня в лесу в припадке безумия…

— Вы явно искали что-то важное и в какой-то момент вам показалось, что нашли это, но оно, несмотря на все ваши усилия, всё равно ушло от вас. Я прав?

— Да, прав… Но ты так и не сказал мне, как ты всё-таки поверил в то, что я из будущего.

— Помнишь, ты обронила фразу, что в твоей сумке есть доказательства? Так вот — я заглянул в неё.

С этими словами он встал со своего места, подошёл к дальнему от входа в комнату углу. Я попыталась подглядеть за его действиями, но именно в этот момент в глазах пробежала рябь, заставившая меня зажмуриться и потереть их руками. Когда же я открыла их, то Никита уже вновь сидел около меня, только теперь на его коленях лежал мой пёстрый рюкзачок.

— Это он… — выдохнула я. — Ты взял его с собой?

— Я же обещал оберегать его.

Я в миг позабыла о своём самочувствии и дрожащими руками потянулась к нему. Никита без слов отдал рюкзак мне в руки и помог усесться поудобнее. Я как можно скорее, словно кто-то хотел всё это у меня отнять, расстегнула молнию и высыпала всё содержимое. Вот они, все мои немногочисленные «богатства» из будущего — нетронутая бутылка воды, тёплая кофта, которую я брала на случай непогоды, паспорт, кошелёк, всё ещё новая упаковка мятной жвачки, тетрадь, пара ручек, одежда, в которой я сюда попала, моя любимая резинка для волос, неработающие наручные часы, а также, вслед за часами разряженный телефон. Не было только учебника по истории.

— Никита, здесь же должна была быть ещё книга…

— Да, я видел её. И даже, не скрою греха, прочёл её.

— Ты… прочёл книгу по истории?

— Да. И теперь знаю, что будет в моём времени и что ждёт всех нас в будущем. Признаюсь, хоть эти знания очень малы, чтобы нанести какой-либо вред, но и они теперь давят на меня со страшной силой. Я не хотел, чтобы кто-то ещё добрался до этих знаний — а такое могло произойти, — поэтому счёл лучшим сжечь эту книгу.

— Ты сжёг мою книгу?! — сперва меня охватила злость, но разум тут же остудил её, как стакан ледяной воды затушил бы свечку. — Я и сама думала об этом, только вряд ли бы решилась — эта книга была нужна мне как напоминание о том, что можно здесь делать, а что нельзя, и что готовит будущее.

— Но вы же и так всё это уже примерно знаете, разве нет? Может, основные события и будут такими же, как в книге, но само будущее, будущее наших жизней, как вы сами знаете, очень непредсказуемо.

— О да, не то слово. Думала, что сдам на отлично экзамены, поступлю в лучший университет в стране, получу высшее образование, а затем и работу найду… Может, даже за границу уехала бы по специальности.

— А теперь я очень хотел бы получить некоторую расшифровку всех твоих слов. Я знаю, что университет у нас впервые появится 25 января 1755 г., то есть совсем скоро, и основателем его будет Ломоносов. Но вот всё остальное… Да и имя у тебя совсем как…

— Никита Григорьевич, — вслед за коротким стуком в комнату через дверную щель просунулась голова Гаврилы. — Барин, к вам тут какая-то цыганка просится. Говорит, что вы её знаете, что де батюшки ваши кумовьями приходились друг другу. Прикажите прогнать?

— Гаврила, ну ты как всегда вовремя, — вздохнул Никита, обернувшись к камердинеру. — Что это ещё за цыганка? Как она выглядит?

— Не знаю, лицо за платком пока что прячит.

— Ну, а имя она хотя бы назвала?

Дальнейшие его слова подействовали на нас как электрический разряд. А я уже думала, что удивляться больше нечему! 

— Да, — кивнул Гаврила. — Утверждает, что она бывшая княжна Марья Петровна Анисимова.

---

Примечания:

*Цитата из Википедии.

Произведённый на нас эффект от слов Гаврилы трудно передать словами. Княжна Марья Анисимова, настоящая княжна… Вот здесь, внизу, стоит у входа, и ждёт когда к ней спустится сын ее крестного. И даже не подозревает, что в этом же самом доме — лежу я, ее двойник, живущая под ее же именем. Если она меня увидит, если узнает, что я присвоила себе ее место… Боже, к чему же это может привести? Что тогда со мной будет? Нисколько не сомневаюсь, что Марьи понадобится меньше одной минуты на моё разоблачение. Но что же здесь делают с самозванцами? Сажают в тюрьму? Ссылают в монастырь? Отправляют в ссылку?.. В любом случае, ничего хорошего мне не светит.

Не могу с уверенностью утверждать, но тем не менее готова поспорить, что Никита думал сейчас о том же, что и я. Это было видно по его лицу, которое он поспешно отвернул от Гаврилы, чтобы скрыть своё замешательство и растерянность. Ведь как на его месте поступил бы с той бродягой любой другой, будь я не самозванкой? Конечно, прогнал бы ко всем чертям. Но в нашем случае… Как можно прогнать несчастную девушку, пришедшую возможно к своей единственной надежде хоть на какую-либо помощь? Да и какого мнения она будет после такого «приёма» о самом Никите? Но и звать её в дом тоже не лучший вариант… Ведь если мы так схожи, что нас не различили даже ее домашние, то как будет выглядеть нахождение в одном доме двух совершенно одинаковых людей? Причём всем известно, что Марья была единственной дочерью князя Анисимова. Да и никак не удастся скрыть нас друг от друга. Ведь дело даже не в том, что мы можем случайно встретиться или кто-то ненароком взболтнёт чего-нибудь лишнего… Просто я сама уже не могу больше быть Марьей. Всё, не могу больше никого обманывать. Хватит! Я и раньше терзалась из-за этого, но тогда я не знала ничего о её судьбе! А сейчас, когда она уже здесь, я просто не имею никакого права и далее занимать её место. Никите надо непременно впустить её в дом, а мне… А мне нужно поскорее убраться отсюда куда подальше, пока я не навлекла на Никиту какую-нибудь беду. Ведь он, получается, почти что сообщник в моем обмане. Черт знает эти законы прошлого, но от греха подальше лучше исключить всякую возможную опасность для ни в чём не виновных людей.

Все эти размышления заняли у меня всего несколько секунд, но если Никите и удалось скрыть от Гаврилы своё лицо, то моё было прямо на виду. И видимо, выражение на нём было более чем красноречивым, так как Гаврила тут же заверил нас, что немедля прогонит эту самозванку ко всем чертям!

— Нет-нет, обожди с этим, — тут же встрепенулся Никита, мгновенно овладев собой. По крайней мере, на вид казалось именно так.

— Но, барин, какая же она княжна, если эта самая княжна со вчерашнего вечера лежит хворая в вашем же доме?

— Не о том думаешь, Гаврила. Я сам разберусь с ней и со всем остальным. А твоё дело только в том, чтобы провести девушку в дом, да желательно, чтобы никто того не видел, да накормить, если нужно. Неужто сам ещё не додумался, что человек явно в помощи нуждается?

— Да как же… — совершенно растерялся камердинер. — А имя?

— Да что «имя»? Как ей ещё следовало обратить на себя твоё внимание? От тебя порой и льда зимой не допросишься! «Негоже барское добро даром раздавать», — так ведь ты говоришь? Так вот, не медли более и поторопись выполнить всё, что я тебе велел.

— Э-э, барин-барин, опять душа ваша добрая толкает вас в историю ввязаться, — покачал головой Гаврила. — Да последнему дураку ясно, что одна лишь помощь ей от нас надобна! Вот приютим лису в доме, а после добра хозяйского недосчитаемся…

— Ты всё ещё здесь? — вдруг разозлился Никита. — Я тебе что сказал? А ну, пошёл прочь отсюда!

— Ладно-ладно, чего кричать-то сразу? — несколько расстроенно произнёс Гаврила. — Коль уж слушать не желаете, то что поделаешь… А только не говорите потом, что я не предупреждал вас.

С этими словами он собрался уходить, а я заметила на лице Никиты следы происходящей внутренней борьбы. Он закрыл глаза, немного помотал головой, опустив её при этом вниз, а затем сильно сжатым кулаком слегка стукнул по спинке своего стула и в два прыжка догнал Гаврилу, который успел отойти от комнаты всего на несколько шагов.

— Гаврила! Гаврила, постой. Ну, прости, прости меня, я не хотел тебя обидеть. Просто дело в том, что… ну, просто… Просто попробуй, пожалуйста, поверить, что я делаю всё это не просто так. Понимаешь?

— Не просто так… Ладно уж, — смягчившимся голосом молвил камердинер, — делайте как знаете. Только я с этой девицы глаз не спущу!

— Делай как знаешь, — улыбнулся Никита. — Но ты больше не злишься на меня?

— Да как я могу злиться на вас, Никита Григорьевич? — всплеснул руками Гаврила. — Да у меня духу никакого на то не хватит! Скажите тоже — злиться…

— Спасибо тебе, — Никита быстро обнял Гаврилу. — А теперь поспеши к гостье нашей, да в лабораторию свою проведи. Пусть считают за твою очередную клиентку.

— Да понял я, понял. Всё исполним, барин.

После этого Никита вернулся ко мне в комнату и закрыл за собой дверь. Но затем почему-то передумал и приотворил её, оставив довольно широкую щель — в неё спокойно мог протиснуться любой человек. Ну, если только при условии, что у него отсутствовало бы пузо.

При этой мысли я невольно улыбнулась, и вместе с тем ощутила, как от целой бури тревоги и страха не осталось и следа. На смену пришла даже пугающее спокойствие и странное умиротворение… Как будто всё встало наконец на свои места. Хотя мне по прежнему была неясна моя дальнейшая судьба. Но это меня почему-то больше не тревожило. Наоборот — в душе была какая-то твёрдая уверенность в том, что теперь всё точно будет так, как нужно, вне зависимости от того, чем это окажется для всех.

— Ну, вот и всё, откняжнячилась, — сказала я вслух, когда Никита снова уселся около моей кровати. — А знаешь, я даже рада, что всё сложилось именно так: не оправдались худшие опасения. Ведь настоящая княжна оказалась жива.

— Меня удивляет ваше равнодушное спокойствие, — сказал Никита. — Ведь её появление грозит вам разоблачением.

— Ну и что? Главное, что она жива, а я уж там как-нибудь да не пропаду. Только ты поможешь мне?

— Чем же?

— Ну как же — с побегом.

— С каким ещё побегом? — удивился Никита.

— Ну как с каким? Ведь сам же говоришь — мне теперь грозит разоблачение. Я не в курсе законов вашего времени, но не жду ничего хорошего для себя. А какой ещё у меня остаётся способ спасения? Я вижу только побег. И не важно куда, главное подальше отсюда. Подальше от всего… А хочешь, — я ухватила руки Никиты, — хочешь мы убежим вместе? Забудем к черту всё прошлое, поселимся где-нибудь в дали от людей, в какой-нибудь лесной хижине. Будем жить отшельниками, только ты и я, да лесные звери по соседству. И никаких законов, никаких преследований и условностей! Одна лишь свобода.

— Агния, успокойся, — Никита отнял у меня свою руку и ласково погладил ею по моей голове. — Это говоришь не ты, а не унявшиеся ещё тревоги пережитого. Но если бы ты знала, как я желал бы исполнения твоих слов! Но никак нельзя; побегом мы ничего не решим, а только ухудшим твоё положение.

— Но у меня не остаётся иного выбора…

— Ещё как остаётся! Мы, во-первых, ещё не знаем точно — Марья это или нет. А во-вторых; а вдруг именно она и поможет тебе?

— Извини, но, кажется, моё безумие оказалось заразным. Как она может помочь мне? Да и с какой стати?

— Я и сам пока не знаю… Сперва надо поговорить с ней и выяснить хоть что-то для начала. А от этого уже и думать, что делать дальше.

С этими словами Никита снова ухватил мои руки и взглянул мне прямо в глаза:

— Только ничего не бойся. Если сам Господь дал нам такой великий дар как наш, то ничто не сможет его разрушить. Обещаю, я не допущу такого. С тобой непременно всё будет хорошо. Но для этого я должен начать действовать.

— А я могу пойти с тобой? — спросила я с надеждой, хотя сама понимала всю нелепость своей просьбы.

— Конечно можешь, только стоит ли? Ты ещё не достаточно окрепла, да и к чему тебе показываться на глаза Марьи, если сама же только что так боялась разоблачения, что даже сбежать хотела?

— Да, ты прав, полностью прав, — вздохнула я. — Ну так иди уже к княжне, да возвращайся поскорее. А я тут побуду. Да, а где вся моя одежда? Ты не представляешь, как мне неловко находиться в одной ночной рубашке.

— Твои вещи вон там, — Никита указал на сложённые на одном из сундуков вещи. — Девки всё выстирали, починили и разгладили, так что, если силы позволяют, можешь спокойно переодеться в свой наряд пастушки.

— Спасибо, — улыбнулась я. — Это просто замечательно. Мне теперь не придётся больше краснеть за свой вид. Никита, — снова остановила я его, когда он почти уже ушёл. — А можно мне что-нибудь съесть? Хлеба там какого-нибудь… А то ещё немного и я помру с голоду.

— Конечно, сейчас же распоряжусь. Если чего не хватит, то не стесняйся — я велю всем слушаться тебя так же, как и меня.

— Спасибо тебе, спасибо за всё, — сказала я как можно более искренне, так как именно благодарность теперь переполняла меня.

— Я рад делать для тебя даже такие мелочи, — так же искренне ответил Никита и, помедлив в дверях ещё пару мгновений, видимо, на случай если я ещё чего захочу, покинул комнату.

А я не стала терять времени и поскорее переоделась в свою прежнюю простенькую одежду. Тело ещё не очень хорошо меня слушалось, а конечности будто заменили на вату, но лежать немощной мне было просто до дрожи отвратительно. В комнате не было зеркала, но и без него было ясно, что на голове у меня творится настоящий хаос. Рыскать по ящикам и шкафам в поисках гребня я не решилась, хотя роскошной шевелюре Никиты без гребня никак нельзя было обойтись, так что где-то он должен был лежать. Но это опять возвращало меня к моим привычкам из прошлой жизни — ни за что не взяла бы чужую расческу! Кому бы она не принадлежала. Поэтому я худо-бедно расчесала волосы пальцами и по-быстрому заплела всё это безобразие в косу. Так они, по крайней мере, почти не мешались мне.

После этого непродолжительного занятия я, чтобы ещё хоть чем-то занять себя на время, подошла к раскрытому окну, выходящему прямо на цветущий сад, и глубоко вдохнула пропитанного пьянящими медовыми запахами воздуха. Это словно окончательно отогнало от меня всю оставшуюся слабость и как чашу наполнило прежней утерянной энергией. А вместе с ней ко мне вдруг пришло осознание того, что я не могу вот так сидеть здесь и просто ждать. Причем неизвестно чего. К тому же в сердце начало то и дело скрестись какое-то противное чувство, будто кто-то иголкой скоблил по нему. И это мучительное ощущение лишь усиливалось по мере того, как я пыталась отогнать его.

«Он нарочно оставил меня здесь»,— как какая-то подлая змея, шептало мне подсознание. «Пока ты здесь сидишь и ждёшь вестей — он сидит там, с ней — твоей копией, — а потому почти что с тобой. Тоже самое, только родовитое и из своего мира. Выбор же очевиден, не так ли? Нет, говоришь? А почему он тогда даже не предложил тебе тайком понаблюдать за их разговором? Видно есть что скрывать. Это же просто как день — знают друг друга с детства, отцы кумы, а внешность её взрослой он успел оценить на тебе. И так удачно забрела именно в его дом! Бывают же такие совпадения, погляди-ка…»

— Господи, неужели я уже опускаюсь до пустой ревности? — почти заламывая руки, прошептала я, бесцельно бродя по комнате.

Ревность… Как далеко было для меня это понятие на протяжении всей жизни! И вот, похоже, и она настигла меня… Разумом я прекрасно понимала, что Никита оставил меня здесь лишь из соображений безопасности и ушёл только на обычный разговор. Да и странно было бы ему игнорировать дочь своего крёстного, которая к тому же пропала без вестей. Само собой разумеется, что он должен встретить её, приютить у себя и расспросить обо всём, что с ней произошло. И вполне понятно, почему Марья не пошла сперва в дом к своей мачехе — с такой семьей лучше вообще никогда не возвращаться домой. Так что при разумном взгляде на ситуацию для ревности не должно быть никакого повода. Да только прорезанные иглой раны на сердце уже явно начали кровоточить, так как я уже ощущала себя как ядро в жерле извергающегося вулкана, или же как пробка в бутылке взболтанного шампанского. Ведь дело не только в Никите — уверенность в нем я быстро у себя восстановила — дело было в самой Марье.

Эта девица и само её присутствие поблизости от Никиты и разбудило во мне эту ревность. Вот какого черта ей понадобилось искать в его доме? И вроде бы я уже всё себе объяснила, да только подсознание не затыкалось ни на секунду. Ещё чуть-чуть — и я была готова разнести и стереть окружающие меня стены до атомов, лишь бы своими глазами убедиться в своей неправоте.

Как раз в этот момент в комнату вошла одна из служанок, принеся мне на подносе свежеиспеченного хлеба, кувшин с неизвестным содержимым, и несколько пирожков.

— Вот, изволите откушать, барышня, — словно читая по слогам, проговорила она, поставив поднос на столик. — Барин велели принести всё как для него, а это всегда не особо много. Может, желаете ещё чего-нибудь?

— Да, желаю, — я подскочила вплотную к этой плотной, круглоголовой, русоволосой девице. — Скажи, где тут у вас лаборатория Гаврилы?

Реакция на сказанные мною слова подтвердили догадку, что поставленный таким образом вопрос точно даст понять, чего именно я хочу узнать. Глаза у девицы округлились, а рука явно на автопилоте несколько раз перекрестила свою владелицу.

— Что вы, барышня, да на кой вам к этой преисподней приближаться? Барин ж прибьёт меня, случись чего-сь с вами!..

— Да не случится ничего — это же простая комната, приспособленная на манер обычной кухни с добавлением кузницы, — попыталась я успокоить её, вспомнив «лабораторию» Гаврилы в городском доме. — К тому же, сам барин только что ушёл туда. А раз он не боится, то и нам тем более нечего трусить. Ты просто проводи меня туда, а там я уж сама разберусь.

— Ох, ладно, барышня, как скажите. Провожу, коль так надобно.

И девица, имя которой я так и не узнала, пошла вперёд, а я едва не подталкивала её сзади от нетерпения и попутно молясь, чтобы друзья Никиты или Гаврила не заметили меня. Иначе лишние расспросы были бы обеспечены. Но, на счастье, все, видимо, были заняты совершенно другими делами, поэтому я со своей проводницей беспрепятственно преодолела большие светлые коридоры дома, и прошла к стоящему во дворе сарайчику, подходить к которому сама девица наотрез отказалась. Лишь сказала: «Вот это место окаянное». И смылась поскорее оттуда.

Моё нетерпение не позволило мне не отметить практичности расположения «лаборатории». Достаточно далеко от дома, чтобы в случае чего с ним ничего не случилось. А так как всё из дерева, то всё могло случиться в любой момент. Сюда бы ещё парочку огнетушителей, и вообще было бы замечательно. Правда их заменял виднеющийся неподалёку колодец. Вообще сам двор был очень неплохой — просторный, довольно чистый по здешним меркам. В пристройках явно имелась ещё и собственная псарня, судя по доносящемуся из них громогласному лаю. Странно только, что никого из слуг не было на улице, но, видимо, их было совсем немного и каждый был сейчас где-то при своём деле.

На полный осмотр двора у меня не было времени, так как все моё внимание поглощало лишь одно — сарай. Мой план был очень прост: заглянуть в дверную щель и по возможности понаблюдать за происходящим там внутри. Дело занимало меньше минуты, но зато оно разрешило бы все мои сомнения.

Стараясь не производить никакого шума, я аккуратно приоткрыла дверь и быстро заглянула в образовавшуюся щелочку. И тут же отпрянула от неё, будто меня опалили огнём. Хотя ощущения были схожими — лицо мигом налилось жаром, как и всё тело, а дыхание превратилось в сопение разъярённого быка на корриде. И вместе с тем захлестнули сильная боль и отчаяние. В то мгновение я твёрдо убедила себя в том, что предчувствия не обманули меня — я увидела её, свою точную копию, только в каком-то старом полу-рваном платье, сидящую напротив Никиты и чуть склонившуюся в его сторону, а он бережно держал её руки, глядя на неё тем самым нежно-восхищённым взглядом, каким только что смотрел на меня.

Чувствуя страшную обиду от этого предательства, я, утерев прорвавшиеся из глаз против воли слёзы, рванула прочь от этого сарая, как от чумного. Только около дома пришлось остановиться — бежать дальше было бы очень глупо, и неуважительно по отношению к себе. Пусть делают там что хотят, только это ни в коей мере не будет выбивать меня из равновесия. Пусть ещё посмотрят, кто здесь действительно является княжной! И дело вовсе не в наследственном титуле…

— Барышня, да как же вы тут оказались? — внезапно возник под боком почему-то запыхавшийся Гаврила. — Идите в дом поскорее, да в комнатку ступайте — сил вам надобно поднабраться для прогулок.

— Спасибо за заботу, но думаю, я сама в состоянии понять, на что у меня хватает сил, — глухим голосом ответила я. — А ты почему так тяжело дышишь?

— Ой, барышня, да у нас нынче просто какой-то листопад из гостей! Вот теперича и сам барин пожаловать изволил!

— Какой ещё барин? — не сразу сообразила я.

— Да сам барин, князь Оленев, батюшка Никиты Григорьевича. Ой, барышня, ой и забот теперь на голову свалилось!

— Ну так чего ты, в таком случае, на меня время тратишь? Не я хозяйка в доме, так чего мне так подробно докладывать? Беги к своему младшему барину и с ним и обсуждай хлопоты свои, — несколько грубо сказала я.

— И то верно, — согласно кивнул Гаврила, видимо, не обратив на мой тон никакого внимания. — Ну так вы в дом ступайте, а я к барину.

С этими словами он поспешил к злополучному сараю, а я побрела к выделенной мне комнате. Дорогу запомнить было проще простого, поэтому на сей раз проводник мне не требовался. Однако на середине пути я остановилась, так и замерев посреди лестницы. И дело было вовсе не в незапно посетившей меня очередной мысли или гениальной догадке. Я увидела как там, внизу, по коридору идёт вылитая копия Никиты, только уже постаревшая и с поседевшими волосами. Но все повадки, сама манера держаться… Как может быть столь точное сходство даже у таких близких людей, как отец с сыном?

На мгновение я забылась и, рассматривая старого князя, как какого-то причудливого обитателя зоопарка, я спустилась немного вниз, почти перегнувшись через перила. И, вполне ожидаемо, встретилась взглядом с твердыми, выражавшими всю силу внутреннего духа, зелёными глазами князя Оленева-старшего…

Первое время мы молча разглядывали друг друга. Взгляд князя был любопытно-напряжённый, будто он пытался что-то вспомнить, но никак не получалось. Наконец он прервал затянувшееся молчание, а взгляд его приобрёл некую теплоту:

— Господи, да неужели глаза меня не обманывают?

— Простите, вы о чём? И с кем имею честь говорить? — переспросила я, изобразив на лице недоумение. Ведь если мне продолжать придерживаться легенды, что я, то есть Марья, теряла память, то по идее я не должна была так сразу вспомнить его. По крайней мере я выбрала такую тактику.

— Я — князь Григорий Оленев. Но, а ты, девочка, неужели ты Марья, моя крестница?

— Вы правы, я княжна Марья Петровна Анисимова. А раз вы — князь Григорий Оленев, то значит вы… мой крестный?

— Выходит что да, — тепло улыбнулся князь и на миг его лицо словно просияло. — Но какими судьбами Вы, милая Марья, оказались здесь, в моем доме? Не ради же встречи со мной — о своём приезде даже я не знал ещё пару дней назад.

— Это долгая история, но думаю все разъяснения Вам в полной мере предоставит Никита Григорьевич, — во время своего ответа я увидела, как в холл со стороны двора вошёл Никита, поэтому я и решила перебросить на него разговор с князем.

— Доброго дня Вам, батюшка, — сказал тем временем Никита, подходя к отцу. — С прибытием. Как доехали?

— Здравствуй-здравствуй, друг мой, — ответил князь, а лицо его приобрело прежнюю непроницаемость и надменность. — Всё прекрасно, доехал как всегда благополучно. Ну, а ты здесь, как я вижу, совсем без меня не скучаешь. Даже гостей в дом водишь, и весьма недурных.

Намек на то, что этим гостем являюсь я, был более чем прозрачен, и меня весьма задел тот насмешливый тон, с каким князь произнёс это. И куда это с приходом Никиты испарилось всё его дружелюбие? Хотя вряд ли князь хотел как-то обидеть меня, скорее это был камень в огород Никиты, который не замедлил с ответом:

— Батюшка, Ваш тон не уместен в данном случае. Марья Петровна нуждалась в помощи и я не мог не оказать её ей.

— Мой тон? — переспросил удивлённо князь. — А что тебе, позволь спросить, не понравилось в моем тоне?

— Вы сами всё прекрасно понимаете, батюшка, — всё так же спокойно ответил Никита, попутно с неким беспокойством взглянув в мою сторону. То ли его беспокоило моё состояние, то ли ему не по-душе, что подобный разговор завёлся в моём присутствии.

— Нет уж, друг мой, всё же не понимаю. Почему помощь княжне пришлось оказывать тебе, а не её семье? — с нарастающей строгостью в голосе спросил князь.

— Если под моей семьёй Вы подразумеваете Анну Николаевну, её сына и всё их окружение, то я на полном серьёзе готова заявить, что никакой семьи у меня нет, — вмешалась я, произнеся это как можно громче. — И можете не волноваться насчёт моего присутствия в Вашем доме, дорогой крестный, я здесь не задержусь и до вечера. Как бы мне не хотелось того, но меня ждёт так называемая «семья» и навязанный отцовским завещанием жених. А теперь я с вашим или же без вашего позволения покину вас обоих — мне нездоровится.

И, не дожидаясь ответа, я практически убежала от них и остановилась уже только в своей временной комнате. В ней меня сразу же встретил аппетитный аромат завтрака, который все ещё ждал меня. Наверное он даже не успел ещё остыть за такое короткое время… Ослабленный организм всё сильнее настаивал на немедленном подкреплении, поэтому я незамедлительно с волчьим аппетитом принялась за трапезу. А в кувшине, содержание которого мне было до сих пор неизвестно, оказалось удивительно вкусное парное молоко, которое я едва не выпила залпом после первого же глотка.

За едой мои нервы, натянутые как тетива лука, значительно расслабились, и я смогла пересмотреть недавние события в более разумном свете. Как бы я не была зла на Никиту, а всё же я была рада, что он вступился за меня перед своим отцом. Вообще старый князь вызывал у меня противоречивые чувства… С одной стороны, со мной он выглядел очень по-доброму, глядел и разговаривал едва ли не с отцовской теплотой. Но стоило только появиться Никите, как тон князя сразу же стал неузнаваем — холодный, насмешливый… Будто вовсе и не сын пришёл, а какая-то обуза, которую он вынужден как-то терпеть. Неужели князь так относится к сыну только из-за того, что тот незаконнорожденный? Но, извините, а кто собственно виноват в этом? Уж точно не Никита, он здесь вообще ничего не выбирал — всё произошло без него. Но зачем тогда князю так относиться к нему? И опять же я возвращаюсь обратно к одному и тому же ответу — незаконнорождённый… Просто как клеймо какое-то! Вот ведь ужасные времена…

Кстати о временах… Вот приезжает князь в дом, и находит в нём гостящую у его взрослого сына девушку. И не важно что она крестница; кровного родства это не приносит. И вот что он должен был подумать в первую очередь? Причём я практически уверена, что старый князь все время переносит ошибки своего прошлого на настоящее Никиты. А раз так, то как должно в таком случае выглядеть моё нахождение под одной крышей с ним?.. Боже мой, да это же настоящий скандал! Вот откуда такой тон в разговоре. Вот почему Никита так беспокойно смотрел в мою сторону! Точно, он боялся, как бы этот скандал не разразился при моем присутствии! Беспокоился обо мне… А что я в ответ? Взяла и бросила его одного под удар!

«И куда это так внезапно делась твоя обида на него?» — опять заговорило подсознание. «Ведь ненавидела его всем сердцем, а теперь что?»

— А теперь я просто пришла в себя, — ответила я сама себе. — Да, я ненавидела его за тот взгляд на эту Марью. Но разве можно записывать человека во враги только из-за такой незначительной мелочи? Я же даже не знаю, о чем шёл разговор в тот момент. Быть может, она как раз рассказывала как ей удалось спастись? Нет, я не могу злиться на Никиту. На Марью — да, потому что я совершенно её не знаю. Но не на Никиту. Я слишком сильно люблю его, чтобы ненависть могла выжечь из меня это чувство к нему.

Надо непременно пойти и посмотреть, что там происходит сейчас. Я ведь могла задеть старшего князя и своим неприветливым поведением. Оно и понятно — он для меня совершенно чужой человек, но ведь для Марьи — крестный отец, а это ведь со взгляда церкви едва ли не важнее кровного родства. Он ведь и говорил со мной сейчас, как с родной дочерью… Да, безусловно, я обидела его. И теперь это, а ещё и подозрения насчёт намерений Никиты, в троекратном размере выльются на него. Не знаю как, но мне надо по-возможности помочь ему. Хотя моё заступничество в разговоре отца с сыном может очень скверно выглядеть… Да и как будет чувствовать себя Никита, если я вдруг полезу со своей защитой? Не знаю, право — не знаю… Я уже совсем запуталась.

Решив разобраться во всём непосредственно на месте, я, сама не зная зачем, как можно тише вышла из комнаты и поспешила вниз в расчёте встретить хоть кого-нибудь, кто мог бы сказать мне где сейчас Никита с отцом. Так и вышло — пройдясь немного по первому этажу, я наткнулась на Белова и Корсака, которые стояли у каких-то дверей и едва ли не отпихивали друг друга.

— Господа, — обратилась я к ним шёпотом, так как уже догадывалась за чем они подглядывают. — А вы случайно не знаете, где князь Григорий и Никита?

— Здесь, — ответили оба, отстранившись от дверей.

— Но Вам, княжна, не следовало бы именно сейчас вмешиваться в идущий разговор — он не из приятных.

— И вы, как верные друзья, сочли своим долгом непременно подслушать его? — с укором сказала я. — В таком случае мне тем более нечего стесняться.

— Не стоит, княжна, там и о Вас говорят, — попытался остановить меня Корсак, а Белов слегка коснулся плеча.

— Тихо, — шикнула я в ответ и попыталась заглянуть в щель.

Нет, слишком маленькая, чтобы что-то увидеть. Но зато звук шёл свободно.

— Ты прекрасно знаешь о своём происхождении, — говорил князь голосом какого-то верховного судьи. — Незаконнорождённый, дитя греха. Увы, моего греха, и мне никогда не отмолиться от него. Но я не могу спокойно смотреть на то, как ты в дом в моё отсутствие приводишь девушку. Хуже того — мою крестницу!

— Батюшка, я уже несколько раз объяснил Вам, почему Марья Петровна здесь. Я же не мог бросить её в лесу без сознания!

— Ты мог бы отнести Марью в её дом. Это было бы гораздо разумнее. Ты вообще понимаешь, как её нахождение здесь подрывает её репутацию? Все слуги в доме уже наверняка по несколько раз перемыли ей кости, а заодно тебе и мне. Ты ставить под угрозу не только нашу семью, но и Марью! Девица без сопровождения в доме мужчины! Если бы не твоя распущенность и безответственность, то ничего подобного бы не произошло и девочка не попала бы в такую скверную историю. Но нет, чего мне ещё следовало ожидать? Ты даже не понимаешь всей тяжести своих поступков…

— Я понимаю только то, батюшка, что никогда не поступил бы по-другому. Если бы я принёс Марью Петровну в её дом, то это скорее бы переросло в скандал. И видит Бог — я скорее пущу себе пулю в лоб, чем сотворю с Марьей Петровной или любой другой девушкой и женщиной то же, что некогда сделали Вы, батюшка. Не мне обвинять Вас, не мне судить о том, что было — я просто не имею на то права. Но той ошибки я никогда не допущу в свою жизнь, даже несмотря на то, что я незаконный, неправильный, в глазах общества. Пусть ходят сплетни — они ходили, ходят и будут ходить до тех пор, пока существует человечество. И Вы, батюшка, можете делать со мной всё, что захотите за мою дерзость, но я совершенно чист перед Господом, а он единственный, кто может судить всех нас. Да, я не праведник, и грехи за мной всё же водятся, но нет среди них ни одного из семи смертных. Я всё сказал, батюшка, теперь Ваш черёд — вынести мне приговор или же отпустить с миром. На то Ваша отцовская воля, мне же остаётся лишь подчиниться. Но Вы знайте, что мне не о чем жалеть, как и о всех своих словах.

После этой речи Никиты повисло молчание. Казалось что весь дом замер в ожидании слов старшего князя, но залаявшие во дворе собаки согнали это наваждение. Я не видела происходящего в комнате и не могла представить себе что там сейчас — стоят они или сидят, или же один Никита стоит, а князь за каким-нибудь столом заседает… Смотрит ли Никита на него спокойно или же нет? Как смотрит на сына князь? Злится ли за такую смелую речь? И неужели все эти слова стали результатом моих советов? Это же я говорила Никите, что ему не надо бояться отца и хоть раз поговорить начистоту. Вот он и поговорил, только каков будет результат? Характер-то у князя тот ещё… Подобную смелость может и не оценить.

— Вон с глаз моих! — вдруг рявкнул князь, что я аж чуть подпрыгнула. — И что б я тебя не видел больше!

— Батюшка…

— Пошёл вон! — ещё громче крикнул князь.

Вслед за этими словами, будто они его сдули, из той комнаты стремительно вылетел Никита. Мы же втроём едва успели разбежаться в бока и затаиться, чтобы не быть застуканными за подслушиванием. Хотя Никита сейчас не заметил бы нас, стой мы прямо на его пути. Мы и глазом моргнуть не успели, как затихли его быстро удаляющиеся шаги. Тогда я осторожно подошла к распахнутым дверям и украдкой заглянула в комнату. Это было нечто вроде небольшой гостиной вперемешку с библиотекой, но ни то, ни другое. Голубые тона стен, массивные шкафы с книгами, широкие бархатные диваны бордового цвета с резными узорами на спинках… Большое светлое окно прямо напротив входа, там же несколько кресел и столиков с подсвечниками. В одном из тех кресел и сидел князь, отвернувшись от входа и уперевшись лбом в спинку кресла. Весь его вид выглядел угнетающим, горестным и тяжёлым. Невозможно было не ощутить жалости к этому человеку, тем более когда сам знаешь, как тяжело может быть временами на душе…

Махнув рукой Белову с Корсаком, чтобы они убирались отсюда — к слову, никто и не стал спорить — я тихо зашла в комнату, стараясь не слишком громко ступать по паркету, хотя это не особо получалось. По крайней мере, князь уже наверняка знал, что не один в комнате.

— Крестный… — тихо позвала я его. — Григорий… Простите, запамятовала отчество…

— Ильич, — глухо ответил князь, хотя я и не ожидала сейчас ответа.

— Простите меня, Григорий Ильич. Это всё моя вина… Из-за меня Вы поссорились с сыном.

— Нет-нет, Марья, только себя ни в чём не вини, — князь развернул ко мне своё лицо и я увидела что глаза у него неестественно влажные. — Не знаю, слышала ли ты всего разговора, но ты должна знать… Да садись, что ты стоишь? Вот сюда, да.

Я уселась в соседнее кресло от князя, и он тут же ухватил мою левую руку.

— Просто знай — ты для меня как родная дочь. Твой отец одному мне доверял все свои самые сокровенные тайны и я пока единственный, кто знает о тебе… весьма много, — замялся князь, и ясно было что он сейчас едва не проговорился в чем-то.

— Что же Вы такое знаете, крестный?

— Не важно, дитя моё, сейчас это не важно. Ещё не пришло время рассказывать. Ты лучше вот что скажи — что мой сын?

— А что он? Вылетел пулей из комнаты и всё.

— Если бы он знал… Если бы он только знал, как я его люблю! Он моё единственное родное дитя, рождённое лишь одной любимой женщиной. Мой мальчик… Как я боялся в его детстве, что не смогу справиться с отцовским долгом! Вот как вырастить из такого милого ребёнка настоящего, достойного, благородного человека? Я никогда не говорил ему что люблю его, никогда не проявлял ни капли жалости… Я всегда считал, что с мальчишками можно только так. А теперь всё острее ощущаю боль в душе, словно чувствую всё то, что причинял ему все эти годы. Понимаешь, я всегда хотел, чтобы он был лучше меня, выше меня, грешного… И ведь вижу что всё так и вышло — Господь помог, услышал молитвы отца — лучшего сына и желать нельзя. Но всё никак не могу остановиться… Всё боюсь за него. Боюсь, что собьётся мальчик с верного пути как некогда и я…

— Может стоит хоть раз показать Никите свою любовь к нему? — осторожно предложила я. — Поверьте, ею он будет дорожить больше всего на свете.

— Но как, Марья, как? Вам хорошо, женщинам, у вас души матерей. Вы всегда знаете, как надо верно поступить. А я разрываюсь между долгом и принятыми обществом правилами…

— А может поступите, как Вам самим кажется правильным?

— В том-то и дело, что я не знаю, как правильно…

— Да тут и знать нечего — Ваш сын любит Вас, а Вы его. Думайте об этом и сами поймёте, как нужно поступить. Простите за такой вопрос, но Вы не пожалеете потом, что так раскрылись мне?

— Не пожалею ли я? — с улыбкой переспросил князь. — Милая Марья, конечно нет! Я в жизни не видел более доброй и светлой девочки. Разве что матушку Никиты… Рядом с тобой на душе становится тепло, а на сердце так легко! Будто груз свалился. Так что не переживай, о словах своих я жалеть не буду и яда подсыпать не стану.

— Ну знаете, — рассмеялась я. — Я и не это имела ввиду. Но да ладно, спасибо, что предупредили.

— Не за что. Ну так что, раз уж взялась давать советы, подскажи, что мне сейчас сделать.

— Пойти найти сына, а там сами всё поймёте. Только я не знаю, где он сейчас…

— Зато я догадываюсь, — князь поднялся с кресла и я следом за ним. — Всё детство Никита, когда случалось что-то, уходил потом на чердак и мог скрываться там до утра следующего дня. Конечно, он уже не ребёнок, но вдруг старая привычка всё же дала о себе знать?

Не теряя больше времени, Григорий Ильич уверенно направился вперёд, я же пошла следом за ним. Конечно, примирение отца и сына никак не должно было меня касаться, но остановиться я уже не могла. К тому же я смутно ощущала, что моя помощь ещё может понадобиться.

Так и оказалось — когда мы оказались перед маленькой лестницей, ведущей к старой деревянной двери, князь вдруг остановился.

— Вот вход на чердак, — сказал он. — Марья, мне не удобно просить тебя, но не могла бы ты сходить и посмотреть — там ли он? Мне уже годы не позволяют лишний раз лазить по таким лестницам, особенно впустую.

— Я поняла всё, не утруждайтесь в оправданиях. Сейчас схожу посмотрю.

Оставив князя, я взошла по крайне неудобной, узкой, скрипящей лестнице, и открыла не менее скрипящую дверь, рискуя в любой момент посадить занозу.

Чердак оказался истинным воплощением всего того, о чем думают в первую очередь, когда слышат это слово. Старая сломанная мебель — стулья, столы, комоды. Сундуки и корзины со старыми ненужными вещами. Какие-то кучи из пёстрых тряпок, скомканные бумажки, поломанные птичьи перья… А также повсюду изобилие пыли, которую хорошо было видно в слабом луче солнца, пробивающемся из крохотного, скорее самодельного окна, и заросли паутины на стенах и потолке — вот таким и был этот чердак. И посреди этого беспорядка на одном из сундуков сидел Никита, склонившись над какой-то книжкой, которую он неспешно листал. При моём появлении он на время отвлёкся и взглянул на меня удивлённо.

— Как ты нашла меня?

— Мне подсказали, где ты можешь быть сейчас. Что это за книга?

— Да так… — Никита снова уткнулся в неё. — Всего-лишь сборник моих записей, которые я делал каждый раз, когда приходил сюда. Здесь я записывал обещания, которые я давал, чтобы не повторялась более та или иная история со мной, а за детство их набралось немалое количество.

— А сейчас сделал какую-нибудь запись? — поинтересовалась я, встав неподалёку от него.

— Нет, не сделал. Да и нечем — ни чернил, ни уголька нет под рукой.

Я видела, что Никита отвечал с неохотой, а моё присутствие сильно напрягало его. Понятное дело — ему хотелось побыть одному, успокоиться, а тут я вторглась в его пространство…

— Прости, что потревожила тебя, — решила я перейти к сути. — Но на то есть причина.

— Какая же?

— Я пришла не одна.

Видимо князь всё это время внимательно прислушивался ко всем нашим словам, так как после моей последней фразы он несколько неловко зашёл на чердак. При виде отца Никита вскочил с места и вытянулся едва ли не как солдат перед командиром.

— Батюшка? Как же Вы здесь оказались? Ещё несколько минут назад Вы не желали более видеть меня.

— Никита, — начал было князь строго, но тут же бегло взглянул на меня и смягчил голос. — Я поторопился прогнать тебя — наш разговор ещё не закончился.

— В таком случае я слушаю Вас.

— Марья, — снова взглянул на меня Григорий Ильич, явно намекая на то, что я здесь лишняя.

— Да-да, уже ухожу, — сказала я, изобразив поспешность в уходе. Но уйти, так и не узнав, чем кончится, дело я не могла, поэтому на лестнице остановилась и начала подсматривать в не до конца закрытую дверь.

— Никита, дай мне свою книгу.

— Простите, батюшка, но не могу…

— Никита, дай. Пожалуйста.

Не знаю, часто ли Никита слышал от отца «пожалуйста», но это слово явно удивило его. Причём настолько, что он тут же протянул ему свой сборник. А князь в свою очередь сразу отложил в сторону, подошёл к сыну, и… просто обнял его. Без всяких слов. Растерявшийся сперва Никита явно не знал как отреагировать на это, нерешительно приобняв отца в ответ, но тут же, словно забыв все преграды, в свою очередь сжал его как можно крепче, уткнувшись лицом в его плечо.

А старый князь ещё уверял меня, что понятия не имеет, как нужно поступить… И в результате нашёл самый лучший способ. Пусть и без слов, но это было намного лучше любых признаний и откровений. Он просто обнял его. Вроде ничего особенного, а в результате, похоже, сломал старую преграду между ними…

Решив, что теперь мне точно нечего там делать, я, ступая как можно тише, спустилась по коварной скрепящей лестнице и направилась подальше от чердака. Мне было так легко и радостно на душе от мысли, что я невольно, пусть и немного, помогла отцу и сыну в их взаимоотношениях. Теперь я была абсолютно уверена, что прежнего холода между ними никогда не будет. А всего-то надо было позабыть о всех этих условностях…

От радостных мыслей меня вернула в реальность возникшая на пути моя копия — княжна Марья…

Мелькнувшая было надежда пройти мимо незамеченной мгновенно погасла — оба голубых Марьиных глаза уже вовсю уставились на меня. Лицо её было закрыто пёстрым платком, который она удерживала рукой, но постепенно эта же рука медленно опустилась вниз, открыв мне на обзор моё же собственное лицо.

Сперва Марья явно была удивлена. Затем это быстро сменилось на любопытство — кажется, она оглядела на мне каждый миллиметр. Я же вряд ли отвечала тем же. Во мне ещё не до конца успели улечься пережитые эмоции от её встречи с Никитой, поэтому мой взгляд скорее всего выражал враждебность. Признаюсь, в какой-то момент я едва себя сдержала, чтобы не подправить ногтями это личико, дабы убрать это пробирающее до дрожи, почти зеркальное, сходство.

Вся эта сцена длилась всего каких-то пару мгновений, которую прервали голоса князя и Никиты, спускавшихся с чердака и о чем-то увлечённо разговаривавших. Я не успела даже толком среагировать, когда Марья, словно змея какая-то, ухватила меня за руку, вновь закрыв своё лицо платком, и с силой потянула за собой. Похоже, ей не раз доводилось быть гостьей в этом доме, так как бежала она явно не наугад — слишком уж была уверена в выбранной дороге — и вскоре мы оказались в той самой комнате, которая на время была отдана мне. Только тут Марья разжала свою хватку, отбросила платок на кровать и выдохнула облегченно:

— Фух, только ускользнула из-под внимания Гаврилы, так здесь чуть-чуть не попалась, — затем вновь окинула меня любопытным взглядом: — Так вот, значит, о чем не успел рассказать мне Никита Григорьевич. Многое я предполагала, но только не такое.

— Полагаю, у вас и без того было достаточно времени на разговоры, — удивляюсь, как от моего голоса по стенам не расползся иней.

— Напротив, я едва успела посвятить Никиту Григорьевича в свою историю, когда ему доложили о прибытии князя. А сейчас я всё-таки желала бы узнать имя той, которая за время моего отсутствия присвоила себе моё.

— Агния. Агния Александровна Белова, — решила я ничего не выдумывать и сказать правду.

— Так вот, Агния, я бы очень хотела, чтобы мы обе поняли сейчас одну вещь, прежде чем произойдёт что-нибудь неисправимое — мы с вами не враги друг другу. Я вижу, с какой ненавистью вы глядите на меня, будто голыми руками хотите разорвать. Если причина только в моём появлении, то на этот счёт можете не волноваться — я не претендую на возвращение своего имени, вы можете и дальше продолжать жить под ним без страха разоблачения. И тем не менее это последнее, чего я могла бы пожелать вам.

— Да я не… А где вы были всё это время? — спросила я, не решив, что отвечать на те слова, так как искренний, добродушный тон Марьи и смысл сказанного несколько сбил меня с толку.

— О, позвольте сохранить мне это в тайне. Я слишком долго готовила и поджидала момент для побега.

— Тогда зачем вы пришли сюда?

— Чтобы хоть кто-то знал, что со мной всё в порядке. Увы, но семья Оленевых — единственные, кому можно доверить самые сокровенные тайны и не бояться, что когда-нибудь они станут достоянием общества. Я рассчитывала на встречу с Григорием Ильичем, но его не было и…

— Я знаю, с кем вы говорили вместо него.

— И опять у вас этот холод в голосе, Агния! Хотя, погодите, кажется, теперь я догадываюсь о причинах — это из-за Никиты Григорьевича, я угадала? Можете не отвечать, я уже вижу, что это так. Агния, ваше волнение лишено всяких оснований, я даже при желании не смогу претендовать на него, так как я замужем и уже жду ребёнка.

— Как… замужем? — практически на автомате произнесла я. — Так вы… Так вот почему вы сбежали!

— Да, это главная и основная причина. Хотя, даже если бы я не встретила своего мужа, то, быть может, я и без этого решилась бы бежать. Невыносимая жизнь бок о бок с мачехой кого угодно заставит задуматься о побеге, а будущее и того обещало быть ещё хуже. Вы ведь уже имели случай ознакомиться с завещанием батюшки?

— Да, но не лично с самим завещанием, а с рассказами о нём. Более того, меня даже успели записать в невесты графу Тихонову и вскоре должна состояться свадьба.

— Вон оно как… Как же этого могло произойти?

— Я и сама толком не поняла. Был бал, там много гостей и этот Тихонов… Мы сказали друг другу всего пару слов, как хозяйка дома завопила на весь зал поздравления! А вместе с ней уже и остальные гости как по команде наперебой бросились поздравлять. Я и сообразить не успела, что это мы уже помолвлены!

— Так что вам мешало отказаться? Сказать, мол, не хочу я, не готова… да что угодно! Или вам что-то мешало это сделать?

— Я и сама толком не знаю… Думаю, я не стала объявлять на всю округу, что никакой свадьбы не будет, только потому, что это лишь добавило бы гору новых проблем, с которыми у меня никак не получилось бы даже попробовать разобраться с нынешними.

— Но что же это за такие проблемы?

— Это тоже тайна… И она связано напрямую с тем, почему я оказалась на Вашем месте. Дело в том, что…

Стук в дверь прервал меня, хотя я уже была готова начисто выложить Марьи всю свою историю.

— Кто там? — громко спросила я, жестом показав княжне, которая вновь закрыла лицо платком, чтобы та не вставала со своего места — открывать я не собиралась.

— Это я, — раздался робкий голос девушки, которая недавно приносила мне еду. — Марья Петровна, Григорий Ильич отправил разузнать, куда вы подевались. И ещё велел добавить, что он и Никита Григорьевич предлагают вам выпить с ними чаю в библиотеке.

— Спасибо, передай им, что у меня немного закружилась голова и я решила прилечь, но сейчас уже всё в порядке и я вскоре спущусь к ним.

— Как скажите, княжна, — ответила девушка и, судя по шагам, побежала выполнять приказание.

— Полагаю, нам стоит отложить наш разговор, — негромко сказала Марья, дабы никто не подслушал. — А знаете, кажется, я придумала как нам лучше всего сделать — сегодня ближе к полуночи вы найдёте меня возле Зелёного озера, как его здесь называют. Никита Григорьевич знает, где оно. Приходите вместе с ним, и вы увидите все ответы на свои вопросы. В конце-концов, нам нет смысла наносить вред друг другу, поэтому я и хочу доверить вам свою тайну, ведь вы сами только что едва не рассказали мне что-то из своих тайн, что говорит о том, что вы первая решили довериться мне. И хотя случай прервал вас, я этому всё равно очень рада. Итак, запомните — около полуночи возле Зелёного озера, я и моя новая семья будем ждать вас. А теперь идите, вас ожидают.

Марья говорила быстро, её голос действовал почти как гипноз… Каким-то странным обаянием и усмиряющей силой веяло от этой девушки. Я и слова вставить не могла за всё то время, что она говорила.

— Идите же, — повторила свои последние слова Марья, видя, что я не двигаюсь с места. — За меня не волнуйтесь, я достаточно хорошо знаю этот дом, чтобы выбраться отсюда незамеченной.

— Я должна буду рассказать Никите о нашей встречи, иначе как мне объяснить необходимость идти к Зелёному озеру?

— Правильно, не скрывайте ничего от него. Ничего ужасного, поверьте, он не увидит в этом. Ну всё, остальное оставим до ночи. Идите, идите!

Подгоняемая Марьей, я по-быстрому покинула комнату, про себя пережёвывая всё то, что только что произошло. Марья, которая по-сути не должна была этого делать, сама же напрямую сказала, что ничего не имеет против того, чтобы я была ею, и доносить на меня она вроде как не собирается… А что, если это ловкий обман? Говорит о встрече у озера, где она будет со своей какой-то новой семьей, а что если на самом деле там окажутся жандармы, которые прямо оттуда и поведут меня под руки в тюрьму? А эта ведьма ещё и Никиту заманить туда желает… Ладно, надо будет просто посоветоваться с ним. Только как быть со старшим князем? В его присутствии обсуждать подобное вряд ли стоит. Что ж, придётся ждать удобного случая, или же схитрить где-нибудь.

В библиотеке, как и сказала служанка, меня ожидали Григорий Ильич и Никита. Вид у обоих теперь существенно отличался от того, который я видела при их встрече и дальнейшем разговоре. Теперь оба, казалось, не пытались держать себя друг перед другом в каких-то «положенных» ролях, а старались просто быть обычными, такими, какие они есть. Похоже, мне действительно не показалось, что разделяющая их прежде стена разлетелась на куски — изменения произошли на глазах.

Когда я вошла в библиотеку, Григорий Ильич встретил меня добродушной улыбкой и пригласил присесть на пустующую кушетку, стоящую напротив той, которую занимал Никита, сам же князь сидел в кресле. Между нами стоял овальный столик с красивым фарфоровым сервизом, а также хрустальная вазочка, в которой горкой виднелись какие-то миниатюрные бисквитики, как я их назвала.

Когда я уселась и получила свою чашку дымящегося чая, Григорий Ильич попросил (именно попросил, а не велел!) Никиту оставить нас наедине.

— Как скажите, батюшка, — Никита быстро кивнул отцу и поспешил исполнить эту просьбу, оставив свою пустую чашку на столике и тепло улыбнувшись в мою сторону.

— Знаешь, Марья, мне очень жаль, что ты невольно оказалась втянута в наши семейные проблемы, — так начал старший князь свою речь. — Но в то же время я тебе безмерно благодарен. Казалось бы, такая пропасть лежала между нами все эти годы… А с твоей помощью я сумел наконец найти способ уменьшить это расстояние. И я очень приятно удивлён, видя как стремительно оно сокращается. Я и понятия не имел, что мой сын настолько сильно меня любит! Я всегда считал, что он держит меня за какого-нибудь тирана или за того, кто является отцом лишь по формальности. Но это не так, Марья, это не так! Он искренне любит меня, несмотря на моё обращение с ним!..

— Я рада, что сумела помочь, и вам не о чем сожалеть или же беспокоиться — Никита Григорьевич за последнее время неоднократно помогал мне, поэтому для меня большая радость наконец ответить ему не простым «благодарю», а настоящим добром.

— Неоднократно, говоришь? — как-то странно улыбнулся князь. — Что ж, я уже немного в курсе того, что с тобой произошло в последнее время. Например — как ты спасалась от полиции в странной одежде и наткнулась на моего сына с его друзьями.

— Да, была история… — вздохнула я, прокрутив в памяти тот момент. Когда мы впервые встретились и как он тогда глядел на меня…

— Вижу-вижу, что ты тогда спаслась от полиции, но угодила в нечто более опасное, — всё тем же тоном продолжал князь. Мне кажется, или это нотки иронии?

— Что же вы имеете ввиду, позвольте спросить?

— Что я имею ввиду? Марья, когда ты доживешь до моих лет, то так же легко сможешь разглядывать это в молодых людях. Я не буду ходить вокруг да около — для того я и твой крестный. В общем… для меня совершенно точно ясно, что ты и Никита полюбили друг друга.

— Григорий Ильич!..

— Тихо, Марья, не пугайся так сильно, а то зальёшь платье. Да и причин на то нет никаких — я всегда в глубине души ожидал нечто подобное и совершенно ничего не имею против. Если вы решитесь довести свои чувства до венца, то получите от меня всякую поддержку и благословение.

— Прошу вас, Григорий Ильич, дайте мне немного осмыслить всё, а то голова опять хочет закружиться… Так Вы всё знаете? И говорите, что сами увидели?

— Совершенно точно. Я же говорю, для этого всего лишь требуется немного пожить на свете.

Радость на моём лице от его слов похоже сияла на всю библиотеку, так как и он сам расплылся в лучезарной улыбке.

— Но, Григорий Ильич, есть одно неприятное обстоятельство…

— Какое же? Говори, что случилось? — тут же с беспокойством спросил он.

— Помолвка… В общем, меня почти что обманом определили в невесты графу Тихонову, за которого я должна выйти замуж по отцовскому завещанию, если желаю сохранить своё наследство. Ни о какой свадьбе, разумеется, не может идти и речи, только как мне разорвать эту помолвку, по возможности, без лишнего шума?

— Постой-постой, я чего-то не понял, ты что, говоришь сейчас о том старом завещании?

— Почему о старом? — спросила я, с подозрением взглянув на князя. — Я говорю о единственном завещании. Или я чего-то ещё не знаю?

— Бог ты мой, вот ведь как всё может порой обернуться! Да, Марья, ты не знаешь о себе самого главного, и в том моя вина — твой отец велел мне сообщить тебе это незадолго до твоего восемнадцатого дня рождения. И мне не стоило так затягивать, но раз уж так вышло, то придётся исправлять случившееся. Твой отец написал два завещания — первое ты уже знаешь, а вот второе было составлено спустя несколько дней после того, о чём знали только я с ним, да нотариусы.

— И что же там?.. — дрогнувшим голосом спросила я, вся сжавшись от некого предчувствия.

— Само завещание я храню в своём доме в Санк-Петербурге в тайнике. А смысл его в том, что все своё наследство Пётр так же, как и в первом завещании, оставляет тебе, как своему единственному законному ребёнку.

— Погодите, как это единственному? А Дмитрий? И, постойте, вы сказали — законному?

— Да, именно так. Слушай, сейчас в кратце объясню. С тем завещанием у меня хранятся бумаги, доказывающие состоявшееся венчание твоих родителей за несколько дней до твоего рождения. О том не знал даже я, они всё сделали тайно. Также у меня на руках доказательство того, что Дмитрий — не сын князя Анисимова. И подтверждение тому — письмо Анны Николаевны… Тихоновой. Да, Марья, твоя мачеха была уже за мужем за графом и носила под сердцем его ребёнка, когда повстречала твоего овдовевшего отца. Как я понял, Анна искренне любила графа, но бедственное положение обоих заставило её пойти на то, чтобы напрямую обратиться за помощью к Петру, которого она знала до этого несколько лет. Она выдала себя как только что овдовевшую, как и он, и предложила объединить их судьбы, дабы у его малышки была мама и чтобы ее ребёнок не остался без отца и не жил в нищете. Пётр сам мне потом говорил, что не мог не внять этим мольбам, и спустя время обвенчался с Анной. Разумеется, когда родился Дмитрий, то все вокруг считали его сыном твоего отца. Знаешь, и жизнь-то у вас тогда вроде неплохо пошла, да только Пётр всё же чувствовал что-то неладное в Анне и всячески следил за ней, а особенно за её почтой. Та держалась как могла, года два никак не выдавая себя. Но всё же ему удалось перехитрить её — Петр сказал, что уезжает в Москву по службе, вы тогда в Петербурге жили, а сам тайно остался и лично следил за домом. И он оказался прав в своих догадках — Анна на второй день всё же дала слабину и написала то самое письмо, которое и хранится у меня. Видимо, она давно не писала графу, так как весь его текст просто изобиловал восторгом и радостью, в котором она так же в самых ярких красках рассказывала графу о его растущем сыне. Ох, представляю какого было тогда Петру!

— Но почему же я считалась всю жизнь незаконной?

— Ради твоей безопасности. Похоже, граф заподозрил что-то после того, как к нему не дошло то письмо — Пётр решил не посылать копию, так как это точно выдало бы разоблачение их тайны, и вскоре явился к вам в дом. Там он и объявил твоему отцу и Анне, что опозорит её на всю Россию как двоемужницу и уничтожит не только ее жизнь, но и ее сына, если князь не будет ежемесячно посылать ему определённую сумму денег.

— Понятно, начался низкий шантаж…

— Да. Сама понимаешь, Пётр, как бы он не относился к Анне, не мог допустить такого и выполнил его условие. Ты же оставалась незаконной только ради твоей же изначальной безопасности, а в последствии для того, что бы ничто не могло навести графа на мысль о том, чтобы он решил хоть как-то навредить и тебе.

— Но, а завещание…

— Подожди. Так вот, незадолго до смерти Петра — ты сама знаешь, болезни терзали его одна за другой — граф снова встретился с ним. На этот раз для того, чтобы он составил то самое первое завещание. Граф желал через женитьбу на тебе завладеть всем состоянием князей Анисимовых, и словно в отместку лишить всего Анну с Дмитрием. Анна же ничего не может ему противопоставить, так как у графа имеется листок из церковной книги, где записана дата их венчания. Причем он в любой момент может изобличить её, а себя выставить как несчастного обманутого человека, ведь ничто не помешает ему сказать, что он спустя долгие годы разлуки не узнал сперва свою супругу, которую он вообще мог считать умершей, а теперь вот видит, как она «горевала» за время его многолетнего отсутствия. В Москве то и в Петербурге его почти не знают, он видимо только в последнее время стал частым гостем в знатных домах.

— Но почему Анна всячески пыталась мне помочь с этой свадьбой?

— Не знаю, наверное он что-нибудь пообещал ей взамен за устройство этого брака.

— А теперь главное — завещание. Как же батюшка написал такое?..

— В подробности Пётр меня не посвятил, но видимо у него имелись причины на то, чтобы выставить на всеобщее обозрение именно такой вариант.

— Понятно… Но неужели граф не предусмотрел того, что отец мог тайно написать другое завещание?

— Может и да, а может и нет. Этого я не знаю, могу только предположить, что Тихонов посчитал, что Петр после того разговора не будет ничего придумывать и сделает всё, как он сказал. Право, мне очень интересно узнать, чего он наговорил тогда Петру!

— Мне тоже. В прочем, это уже не важно. Так, а теперь ещё раз про второе завещание…

— А в нём уже ни слова об этом Тихонове. В нём ты, законная дочь, наследуешь все богатства рода. Само-собой, ни о какой женитьбе на ком-либо нет и речи. Анне же достанется небольшая усадьба под Москвой и годовое содержание, которое вполне может не только пропитать её и Дмитрия, но и при разумной трате средств позволит покупать ей наряды и не только…

— А сам Дмитрий в завещании не упомянут?

— Нет, но зато есть личное письмо Петра к Анне. Я его не читал, но думаю, он ей вполне внятно объяснит в нём, что ей не следует пытаться хоть что-то оспорить для Дмитрия.

— Григорий Ильич, ваши слова окончательно вскружили мне голову… Я — законная! Законная дочь князя Анисимова, а тот, кого считали законным сыном, на самом деле просто пасынок.

— Да.

— Григорий Ильич, но как же теперь объявить об этом завещании?

— О, это предоставь уже мне, я устрою всё так, как нужно. И поверь мне, я успею сделать всё ещё до твоего дня рождения, хотя до него осталось совсем немного. Да, не станем терять времени — я прямо сейчас же и отправлюсь в путь!

— Я тут подумала… Ведь если Тихонов все это время держал Анну в шантаже и оказывал влияние на моего отца, то я не поверю, что он согласится так просто опустить невесту вроде меня.

— А придётся. Ты не бойся его, Марья, если он решится оказать давление на тебя, или сойдёт до угроз. Мы же всегда можем обратиться за помощью к нашей императрице. Ведь твой отец в своё время не однократно выручал её, пока на троне была Анна. Не думаю, что Елизавета Петровна откажет тебе в помощи, а тут ты и сама уже понимаешь — силы императорской власти не знают границ. Так что мы от этого Тихонова, если тот решит дёрнуться, мокрого места не оставим.

— Почему же отец раньше не обратился к императрице?

— Что бы не навредить жизни Анны, ведь тогда по-любому пришлось бы раскрыть её обман. Хотя можно же было попытаться как-нибудь устроить всё без шума… В общем, Петр, похоже, не захотел подвергать Анну лишний раз опасности, к тому же, граф требовал тогда только деньги. А потом Петр, видимо, просто не успел…

— Так значит… Значит надо как можно скорее огласить завещание! И при таких свидетелях, которым Тихонов и слова не сможет сказать в случае чего!

— Есть такие, на которых ему никогда не оказать давления. Ты не волнуйся, я же сказал что, всё устрою. Просто надо подождать несколько дней — сперва съезжу за бумагами в Петербург, найду там нужных свидетелей, и там же и оглашу завещание, чтобы не терять времени и чтобы свет поскорее узнал об истинной последней воле твоего отца, и затем уже вернусь в Москву. Можешь на всё это время остаться в этом доме, Никита позаботится о тебе. Да и у вас так же имеются двое его друзей, а это ещё две пары острых глаз и умеющие драться руки. Так что ты здесь будешь под надёжной защитой.

— Григорий Ильич, спасибо вам большое! Просто за всё. Вы удивительный человек!..

Шум и крики, доносящееся откуда-то из дома, в миг отвлекли нас от нашего разговора и не дал мне толком отблагодарить князя за такие новости. Голоса спорящих было отчетливо слышно, в одном из них без сомнений угадывался Гаврила, а вот второй…

— Григорий Ильич, похоже, граф Тихонов решил без приглашения нанести визит и в Ваш дом.

— Гаврила устраивает ему вполне заслуженный приём, — сказал князь вставая с кресла, вмиг приняв суровый облик. — Ладно, придётся вмешаться, пока не случилось чего-нибудь. Останься здесь…

— Нет, Григорий Ильич, я полностью уверена, что граф здесь только из-за того, что хочет забрать «свою» невесту из дома посторонних мужчин. Наверняка кто-нибудь из слуг сказал ему, что я здесь.

— Тогда тебе точно надо остаться здесь…

— Нет, именно из-за этого мне его и прогонять. Ведь надо же рано или поздно разорвать эту помолвку?..

Суть поднятого Гаврилой и Тихоновым шума сводилась к двум вещам — Тихонов требовал немедленной встречи с хозяином, ну, а Гаврила, в свою очередь, в самой «вежливой» форме пытался выдворить столь наглого гостя.

— А ну прекратить немедленно! — грозно рявкнул подошедший к ним старший Оленев, что аж стекла зазвенели.

Я же, как мы условились с князем по дороге из библиотеки, временно оставалась вне зоны видимости. Мне было бы всё же странно выходить навстречу, пусть и такому гостю, в сопровождении князя, будто я, как и он, хозяйка здесь. Правда с моей позиции мне ничего не было видно, зато очень хорошо всё слышно.

— Что это за безобразие вы устраиваете в моем доме, сударь? Извольте объясниться! — продолжал князь.

— О, сам Григорий Ильич! — произнёс граф, судя по интонации, с усмешкой. — Доброго дня вам, князь.

— Вам, кажется, велели объясниться! — напомнил Гаврила, после чего Григорий Ильич попросил камердинера не вмешиваться.

— Что ж, ваше требование вполне понятно. Думаю, мне стоит извиниться за столь бесцеремонное вторжение в ваш дом, но у меня на то, как вы знаете, имелись причины.

— Потрудитесь разъяснить, граф. Пока мне ваши действия не понятны.

— Князь, ну вам ли не знать, что в вашем доме, я полагаю со вчерашнего вечера, укрывается моя невеста, княжна Марья Петровна Анисимова.

— Вы про мою крестницу?

— Именно про неё. Вы не поймите меня неправильно, князь, я ничего не имею против вашего с ней общения…

— Полагаю, ей и не требуется узнавать про то ваше мнение, — прервал его князь.

— Если бы в этом доме жили бы только вы — то тогда да, она могла бы находиться здесь хоть неделями. Но ведь помимо вас в этом доме, как всем известно, живёт ваш сын, а также часто гостят его друзья. Как вы считаете, учитывая всё это, какое будет мнение общества о её нравственности?

— Моё присутствие само собой гарантирует ей её, граф, — суровым тоном произнёс князь. — И мне не совсем понятна суть подобных намёков.

— Я бы не делал никаких намёков, князь, если бы мне не было известно — один из ваших слуг мне всё рассказал — что как раз вчера вечером ваш сын, князь, на руках принёс в дом некую молодую девицу. А так как мы так и не дождались возвращения Марьи Петровны с прогулки, и с учётом близости её усадьбы с вашим домом, то у меня есть все основания полагать, что той девицей является никто иная, как моя невеста.

— Не стану врать, граф, Никита действительно нашёл вчера с друзьями Марью Петровну в лесу без сознания как раз вблизи границы наших земель. И вполне объяснимо, почему они принесли её в мой дом — до него в два раза ближе идти, нежели до её, к тому же у нас всегда имеется лекарь, а вот наличие его в доме княжны нам не известно.

— Без сознания, значит? И что же, в таком случае, помешало известить нас о случившемся? Мы уже не знали, что и думать! А я-то, как на зло, как раз прибыл сегодня утром, чтобы застать здесь всё это!..

— Граф, вам не кажется невежливым, что вы до сих пор не поинтересовались о самочувствии своей невесты?

— Полагаю, что будь с ней что-либо плохое, то вы уже сами рассказали бы мне об этом. Думаю, Марья Петровна достаточно здорова, чтобы вернуться в свой дом. Как-никак, наше венчание уже послезавтра, и я хотел бы успеть убедиться, что к нему всё приготовлено.

— Граф, как крестный вашей невесты, я в праве говорить с вами так же, как если бы я являлся её кровным отцом. Вам не кажется это предстоящее венчание преждевременным, поспешным?

— В завещании её настоящего отца ясно сказано, что она либо успеет до восемнадцатилетия выйти за меня, либо останется в нищете, без дома и без титула. Так что это не тот случай, где стоит рассуждать о поспешности.

— А по-моему, это как раз тот самый случай. Раз ей предстоит выбрать между замужеством, сохраняющим ей богатство, и, пусть и бедной, но свободой, то тут стоит всё же спросить её саму, что она сама хочет. Вы так стремитесь обеспечить ей богатое будущее — и это очень похвально — но то ли это, чего она действительно желает?

— Князь, женщины редко мыслят разумно, все их действия определяют лишь чувства и переменчивое настроение. И если есть возможность не дать ей наделать ошибок, о которых она впоследствии будет очень сильно жалеть, то я считаю необходимым сделать для этого всё возможное.

— Но не станет ли для неё той самой ошибкой именно замужество с нелюбимым человеком?

— На одной любви не проживешь, князь, не любовь даст ей пищу, кров и признание в обществе равной. Любовь — это всего-лишь чувство и минутное настроение, которого в избытке хватает у женщин, но чего непременно должны искоренять в себе мужчины, если они не лишены самоуважения и понятия о своём истинном долге.

— Значит вы, граф, считаете своим долгом во чтобы то ни стало спасти Марью от предстоящей бедности путём венчания с ней?

— Именно так, князь.

— И переубедить вас сможет разве только сама Марья Петровна.

— Обосновав своё решение лишь тем, что не любит меня? Нет, князь, такая мелочь не должна решать судьбу!..

— Чью?

— Княжны, разумеется.

Повисло молчание. Любопытство подстрекало меня немножко выглянуть из своего укрытия, но я понимала, что тем самым выдам себя с потрохами, а Григорий Ильич не советовал без надобности выходить на обзор графа. Пока я не видела такой необходимости. И всё же… какая сухая, до ужаса расчетливая и двуличная душа у этого человека! Ведь ради себя же изворачивается, а выставляет всё «заботой» обо мне, неразумной девочке, и о моей судьбе.

— Только сам человек вправе определять свою судьбу, — нарушил молчание Григорий Ильич. — Будь она верной или не верной в глазах других людей. Не мне, а уж тем более не вам, граф, решать, что следует выбрать Марье, как бы вы ни пытались убедить меня в обратном.

— Раз вы так настаиваете на этом, князь, то, позвольте мне в таком случае напрямую спросить у Марьи её желание. Если она пойдёт путём разума и понимания грядущего будущего, то ответ будет положительный. Но если ей всё же управляет не разум, а чувства, и она твёрдо и уверенно заявит мне, что ни под каким страхом не пойдёт за меня, то я, даю вам честное слово дворянина, больше никогда не вернусь к этой теме и вверю Марью Петровну одним лишь вашим заботам.

— Я поверю вашему слову, граф. Сейчас я проведу вас к Марье Петровне, она осталась в библиотеке, где мы…

Не знаю, что там дальше говорил Григорий Ильич, так как я уже со всех ног побежала обратно, благо, на полу у них хороший плотный ковёр, а я всё ещё оставалась в кроссовках, поэтому меня вряд ли кто услышал.

Запрыгнула на кушетку, машинально поправив платье и причёску, я, приняв равнодушный вид, налила себе в чашку ещё тёплого чая, и с тем же видом принялась попивать его. И где-то секунды через две в дверях библиотеки показались Тихонов в сопровождении Григория Ильича.

Я же, изобразив удивление и отставив чашку, поднялась с кресла, едва не оттолкнув графа, когда тот с приветствиями поцеловал мне руку, и с немым вопросом взглянула на князя.

— Граф Тихонов сегодня утром прибыл в твою усадьбу и, узнав что тебя ищут со вчерашнего вечера, тут же помчался сюда как к ближайшему соседскому дому, где ты, как он справедливо полагал, могла остаться на ночь.

— Мне сказали, милая Марья Петровна, что вас обнаружили в лесу без сознания. Скажите, что с вами случилось и как вы сейчас себя чувствуете?

— Благодарю, граф, уже получше, но я ещё не достаточно обошлась после обморока, который вызвали волнения всей последней недели.

— Боже, княжна, но что же так встревожило вас?

— Не буду вам мешать, библиотека в вашем распоряжении, — сказал князь, тут же покинув нас и неплотно закрыл за собой дверь. Понятно, вроде бы ушёл, но в то же время и нет.

— Граф… — вздохнула я нарочито тоскливо, усевшись обратно на кушетку. — Причина моих волнений более чем проста и понятна, и вы вряд ли не сумеете без моей помощи догадаться об их причинах.

— Княжна, я брожу в потёмках, — сказал граф, усевшись около меня. — Прошу вас, не томите же, скажите, что так тревожит вас? Быть может, в моих силах сделать всё возможное для прекращения этих волнений?

Я прикусила язык, дабы не выпалить сейчас лишнего. Затем прикрыла глаза, пару раз вздохнула, и обратила на графа взгляд, который я постаралась сделать максимально несчастным.

— Граф, мне очень больно говорить вам об этом, но…

— Но, что?

— Да, вы как никто другой можете помочь мне, так как причина этого волнения именно в вас.

— Во мне? — в недоумении переспросил граф.

— Прошу вас, не сердитесь за меня на мои слова! — воскликнула я. — Граф, я всю последнюю неделю пыталась пересилить себя, проникнуть разумом в самые потаённые уголки своей души и убедить себя в правильности предстоящего венчания. Но, увы, я оказалась не властна над своим сердцем… Оно сильнее всех доводов разума. Я довела себя до припадка в попытках заглушить свои чувства каждодневными блужданиями по лесу, и лишь одному Богу известно, что со мной было бы, если бы я упала где-нибудь в глухой чаще, а не возле земель крестного. Граф, я знаю, что вами движет лишь благородное стремление исполнить последнюю волю моего бедного батюшки и не дать мне оказаться нищенкой, но… Не знаю, быть может, я однажды и пожалею о своём решении, но пусть лучше будет так, чем я всю жизнь буду мучиться мыслью о том, что пошла по навязанному мне кем-то пути только потому, что это было бы «правильным». Вы же видите, что со мной стало, а ведь это до венчания! Что же будет со мной после того, как оно состоится? И что будет с вами, граф, когда вы будете каждый день видеть мои страдания и наблюдать, как я на глазах стану увядать? Вы же благородный человек, граф, каково будет вам жить с мыслью, что по причине стремления сделать как лучше, вы обречёте меня на верную гибель?

— Марья Петровна, я услышал вас, — вид графа стал хмурым. — Разумеется, я не стану настаивать на венчании, если для вас это такой ужас, но всё же прошу вас подумать ещё — нет ничего страшнее нищеты, а именно она грозит вам в случае, если не состоится наше венчание.

— Граф, я ценю ваше беспокойтво, но это вправду излишне — я всегда могу обратиться за помощью к крестному, и у меня имеются друзья, так что полная нищета не угрожает мне. А титул и земли… Я и так не считаю их своими, и лишь из-за них обрекать себя и вас на несчастье… Нет, граф, я не могу.

— Княжна, — граф встал и опять поцеловал мне руку, — вы достойны лишь восхищения. Поистине счастливейшим в мире человеком станет тот, кого вы когда-нибудь изберёте себе в супруга. Я не скрою своей печали, что не мне предстоит стать этим человеком, но покуда вы не выйдете из церкви под руку с другим, я буду тешить себя надеждой, что сумею ещё завоевать вашу любовь.

— Я не вправе запрещать вам этого, граф. Попытайте удачу, быть может время и ваши действия изменят моё отношение к браку с вами.

— Уверен, что однажды так и будет, Марья Петровна. Не смею больше отнимать ваше время, к тому же мне предстоит ещё много дел в связи с отменой венчания. Я так и объявлю свету, что вы не захотели выходить за меня без любви.

— Буду вам очень благодарна, граф.

— Позвольте поинтересоваться, вы намерены остаться в доме крестного, или же желаете вернуться в усадьбу? Если так, то я провожу вас…

— Благодарю, граф, но я ещё недостаточно здорова для этого, к тому же у Григория Ильича замечательный лекарь. С ним я быстро пойду на поправку, но на это уйдёт время.

— Как пожелаете, княжна. Позвольте откланяться.

«Черт, а не человек, — подумала я, когда граф покинул библиотеку. — Если бы я не знала о нём того, что рассказал князь, то наверняка поверила бы во все эти красивые речи. Боже мой, лишь бы он не начал мстить! Такой с этим же любезным выражением лица без колебаний вонзит в сердце нож, и ещё извиниться успеет…»

Мои размышления прервал вернувшийся Оленев-старший, уже переодетый в дорожную одежду.

— Вы слышали наш разговор? — спросила я.

— Да, во всех подробностях. Ты всё сделала правильно, Марья. Теперь не оглашение нового завещания станет поводом для расторжения помолвки. Просто окажется, что ты, приняв такое решение, в результате так и останешься богатой титулованный невестой, свободной в своих желаниях и выборе будущего мужа.

— Вы собираетесь выезжать сейчас?

— Да, сию же минуту. Но уеду я не со спокойным сердцем, поэтому, прошу тебя, не уходи из этого дома в одиночку. Пусть с тобой всегда будут минимум двое, а лучше трое.

— Вы про Никиту и его друзей?

— Именно. И хотя Тихонов не из тех, кто способен на быструю месть — а мстить он точно будет, я видел это в его глазах, когда прощался с ним — мне будет спокойнее от мысли, что ты будешь с ними.

— Главное вам беречь себя, князь, ведь вы единственный, кто может открыть свету настоящее завещание.

— За меня не волнуйся, я сумею защитить себя в любом случае. А теперь — пора. Чем раньше отправлюсь, тем будет лучше. Я уже велел найти Никиту и его друзей, чтобы попрощаться и передать им распоряжения относительно тебя, поэтому поторопимся к выходу, они наверняка уже ждут нас.

Я уже слушала его в пол-уха. Ничего нового князь не сказал, а мне необходимо было решить, что делать с приглашением настоящей Марьи к Зелёному озеру сегодня ночью, и сообщать ли ей о том, что произошло за то время, что мы расстались с ней?..

Вам когда-нибудь доводилось ходить по лесу ночью? Если нет, то советую никогда и не начинать. А если да, то тогда вы понимаете, что я ощущала, когда мы с Никитой выдвинулись в дорогу к озеру…

Надеюсь, вы мне простите то, что я не стала описывать предшествующие нашему пути события. Уверяю вас, с того момента, как уехал князь Григорий, ничего стоящего внимания не произошло. Правда я довольно долго не могла никак уловить подходящего момента для уединенного разговора с Никитой — кругом бродили одни сплошные уши, словно они нарочно сговорились мешать нам. В результате беседа, в сильно урезанном варианте (по сравнению с тем, что я планировала изначально), состоялась в библиотеке. Там мы под предлогом изучения словаря латыни и сообщили друг другу, что мы оба, как оказалось, были лично приглашены Марьей сегодня ночью к Зеленому озеру, к моему большому неудовольствию и к не меньшему удивлению Никиты. Однако заверение Никиты, что он так же, как и я, никак не мог до сих пор решить, что делать с этим приглашением, охладили меня — уже который раз я убеждалась в честности со стороны Никиты. Да и то, что Марья сперва позвала одного его, тоже вполне объяснимо, так что непонятно лишь то, почему она мне не сказала этого сразу. А в прочем, это уже похоже на банальные придирки с моей стороны, пора наконец смерить эту ревность… Затем я в двух словах сообщила, к нескрываемой радости Никиты, что помолвка с Тихоновым расторгнута и что его отец потому и уехал так быстро, что обещал в Петербурге как-то уладить проблему с завещанием покойного Анисимова.

Не знаю, что навеяло мне скрыть от Никиты, что существует второе, истинное завещание, как и историю обмана Анны и Тихонова… Быть может, причиной тому было какое-то неприятное, смутное ощущение некой тревоги, когда мои мысли возвращались к ним, и потому мне не хотелось взваливать на Никиту ещё и эти проблемы. В конце концов, что могли дать ему знания обо всём этом? Ровным счётом ничего — про завещание и так скоро всем будет известно; знать про двоемужество Анны ему точно ни к чему; а про то, что Тихонов — подлец, мне и не за чем было рассказывать. В конце-концов, всё это ему может рассказать и его отец, если то потребуют какие-то исключительные обстоятельства. Хотя, может я и несправедливо была с ним недостаточно откровенна, может мне и не стоило утаивать всех этих подробностей, кто знает…

Ладно, вернёмся к нашей ночной лесной дороге. А, вы спрашиваете, как мы ускользнули из-под внимания шпионивших за нами целый день глаз? Всё гениальное просто — ушли через окна своих комнат, предварительно объявив всем в доме, что мы ушли спать и велели никому не беспокоить до утра. Ну и на всякий случай, двери заперли изнутри, а в нынешнюю жаркую ночь открытые нараспашку окна никого не должны были удивить. Пропущу подробности моего «грациозного» спуска, скажу лишь что, будь на месте Никиты кто-либо другой, то он уже извёл бы меня насмешками по этому поводу. Итак, а теперь наконец про дорогу к озеру…

Как я уже сказала, ночь была по-летнему жаркой (что и неудивительно, до июня считанные дни оставались) и абсолютно безоблачной. Бледный свет убывающего месяца тускло освещал открытые места. Ветер отсутствовал, даже малейший шелест не нарушал этого затишья. Природа словно замерла в ожидании чего-то… Одни лишь звери да птицы своими голосами нарушали тишину, да наши с Никитой шаги. До чего же неприятно идти по темноте, зная, что это лес, и что в лесу помимо тебя бродит много кого ещё, а ты ничего толком не видишь… Боже, с каким бы удовольствием я бы осталась в доме! Но нет, надо было идти, и, так как мне стыдно было признаваться даже самой себе в своём страхе, то я порой так бойко начинала шагать, что Никите приходилось догонять меня, словно это я указывала дорогу, а не он. Марья была права, когда сказала, что Никита хорошо знает это Зеленое озеро — как он мне признался, он несколько раз в детстве убегал к нему тайком, чтобы своими глазами убедиться в правдивости людских баек про то, что из этого озера ведьмы набирают воды для своих зелий и что вообще вся лесная нечисть любит водиться около него. Но нет, ничего такого он так ни разу и не увидел, а вот дорогу очень кстати запомнил.

Дорога от дома до озера была совсем не близкой. Не знаю, сколько мы шли, ощущение времени уже давно покинуло меня, но рискну предположить, что с нашим темпом на путь ушло около получаса.

Когда мы увидели перед собой в свете луны плотные заросли старых ив, Никита остановил меня и шепнул на ухо: «Вот там оно, эти ивы так и растут вокруг него».

— Озеро как озеро, и почему его «Зелёным» прозвали? — задала я вопрос скорее самой себе, чем Никите, взглянув сквозь ветви на водную гладь.

Озеро было почти идеальным кругом, на мой взгляд около пяти метров в радиусе. Ивы и вправду росли плотным рядом кольца по его берегу, из-за чего по всей его поверхности были разбросаны их листочки. Никогда не поверю, что ивы сами по себе выросли так удачно, тут явно кто-то приложил к этому когда-то свои руки по одному лишь ему известным мотивам.

— Что-то никого не видать, — всё так же шёпотом сказал Никита, озираясь по сторонам. — Время вроде бы должно приближаться к полуночи… Ладно, давай отойдём сюда.

Никита мягко коснулся моего плеча и мы отошли с ним в расположенные неподалеку плотные заросли молодых елей, где уселись на плотный слой старой опавшей хвои. Так наше присутствие было скрыто от посторонних глаз, и в то же время мы могли видеть всё, что могло произойти возле озера.

Потянулось томительное ожидание… Долгое, нудное, с полным ощущением неясности. И хотя мы оба сошлись во мнении, что Марьи ни к чему устраивать на нас ловушку — тем-более, что Никита был приглашён ещё до её встречи со мной, — но я всё равно, как всегда, начинала уже прокручивать в голове самые худшие варианты и предположения. Мне очень хотелось узнать мысли Никиты, но, так как мы условились хранить молчание, то пришлось прикусить непослушный язык. Хотя, судя по ровному дыханию Никиты, вопросы были ни к чему — он был абсолютно спокоен и просто терпеливо ждал, и видимо, готов был сидеть так столько, сколько потребуется. Не зная куда от скуки деть руки, я раз за разом на ощупь сплетала и расплетала косу, подавляя настойчивое желание промычать хоть какую-нибудь мелодию.

Наконец наше ожидание было вознаграждено, правда почти инфарктом — в одно мгновение за нашими спинами вспыхнул огонь и вместе с ним звонкий мужской голос пронзил наши уши, отчего мы оба слегка отскочили вперёд:

— Приветствуем гостей желанных!

Вслед за тем вокруг нашего укрытия словно из-под земли начали появляться какие-то люди, мужчины и женщины, чем-то похожие на цыган. Свет от огня освещал их простые грубые тёмные одежды и их добродушные, улыбчивые лица. Приложив руку к все ещё сильно стучащему сердцу, я обернулась в сторону того, кто так напугал нас. Это был молодой темноволосый мужчина с добрыми тёмными глазами, с короткой бородкой. Возле него стояла, взяв его под руку, так же улыбающаяся Марья.

— Ну, Марья Петровна, вы чуть до смерти не довели нас! — сказала я после того, как мы с Никитой, поднявшись на ноги, поздоровались с ней.

— Простите нам эту выходку, — ответил вместо неё мужчина, — как и то, что заставили так долго ждать. Просто мы никогда не поступаем иначе с теми, кого видим впервые.

— Это правда — я в своё время получила точно такой же приём, — прибавила Марья.

— Не беспокойтесь, мы ничуть не в обиде на вас, — сказал Никита, и я подтвердила это кивком. — Но скажите, как вам удалось так бесшумно подойти к нам? Я бы никогда и не догадался, что у меня за спиной кто-то стоит, если бы вы сами не выдали себя.

— Оттого мы и живём так скрытно, что можем ходить, не издавая звуков, не показываясь на глаза, и не боясь встреч с лесными зверями, — снова ответил мужчина, только слегка нахмурив брови. — Здесь живут те, у кого нет обратной дороги, кто дошёл до края своего пути и сделал выбор в нашу пользу… Вы оба не такие — у каждого из вас есть что-то, что непременно утянет вас обратно, в тот мир, от которого мы поклялись отречься. И смею сказать, и каждый из нас это подтвердит, что сами мы никогда бы не открылись вам.

— Тогда почему же вы говорите с нами? — не удержалась я от вопроса, про себя сделав вывод, что это, похоже, и есть муж Марьи — среди окруживших нас стояло ещё несколько пар, в которых женщины так же, как и она держали за руку мужчин, все же остальные стояли порознь. Что же это ещё могло означать?

— Такова была воля Матери, — как-то торжественно произнёс мужчина, если не с благоговением.

— Чьей?

— Нашей, — поспешила пояснить мне Марья. — Это та, которая хранит всех нас, обучает, кормит и согревает. Она дала милость на принятие меня в семью, она позволила мне сходить к вам, Никита Григорьевич, чтобы вы знали, что я в порядке, она же дала согласие на открытие нас вам, хотя я и пригласила вас сюда по своей инициативе.

— Всё равно ничего не поняла, — произнесла я, а про себя сказала: «Это явно секта».

— Вы что-то вроде братства, верно? Главой которого является та, которую вы зовёте «Матерью»? — сказал Никита.

— Почти так, — кивнул муж Марьи.

— И всё братство наше вышло, дабы встретить друзей своих, и сопроводить вас к Матери — она уже ждёт, — прибавила Марья.

— Мы не в праве не ценить оказанную нам честь, — сказал Никита. — Мы в полном вашем распоряжении, друзья.

Ответом на эти слова послужили только вновь возникшие улыбки. Затем эти люди обступили нас кольцом, во главе которого встали Марья со своим спутником, потушившим огонь. Только после этого мы неспешно тронулись в путь. Удивительно, что не отобрали у Никиты шпагу, да и глаза нам открытыми оставили…

Честно говоря, я ожидала, что нас сейчас поведут куда-нибудь в лесную чащу, к какому-нибудь, к примеру, тайному убежищу, расположенному под землёй, входом в которое будет служить старый дуб с широким дуплом… Ну, или что-нибудь иное в этом же роде. Но нет, мы действительно направились в лес, причем в самую его тёмную часть, только там, куда мы в итоге пришли, никакого тайного убежища не оказалось — мы вышли на самую обычную полянку, размером с волейбольную площадку. Здесь спутник Марьи нарушил царившее до сих пор всеобщее молчание, воскликнув всего пару слов:

— Брат Добран!

Тут же на эти слова от ближайшего к нам дерева отделился какой-то высокий, как скала, человек, и подошёл к нам.

— Брат Третьяк, — с кивком произнёс Добран, который, несмотря на свои огромные размеры (что в плане роста, что в плане фигуры), выглядел довольно дружелюбно, под стать своему имени.

Комедия какая-то, честное слово. К чему все эти обращения «брат», кивки и прочее?..

— Добран, мы готовы ввести чужаков в пределы наших границ. Даёт ли Мать на то своё решающее согласие? — произнесла Марья.

— Всё осталось прежним, — коротко ответил тот, после чего, так же неожиданно, как и в прошлый раз, в руках спутника Марьи, имя которого оказалось Третьяк, снова зажегся факел.

Вслед за тем у нас на глазах произошло что-то невероятное — на абсолютно пустовавшей до сих пор поляне, которая вдруг растянулась на целое футбольное поле, словно из воздуха начали один за другим появляться люди, мужчины и женщины; старики, взрослые, юные, дети и младенцы. Появились так же костры, над которыми что-то варилось в котлах, лошади всех мастей, жующие что-то козы, множество кур с петухами, бегающие с радостным лаем собаки, лениво развалившиеся на телегах с мешками коты, а так же сооружения вроде палаток из шкур каких-то зверей, похожих с виду на жилища первобытных людей. Одна из этих палаток, стоявшая чуть поодаль остальных, как раз напротив нас, выглядела больше и солиднее. Именно к ней мы и пошли медленным, можно сказать, торжественным шагом, вслед за Марьей и Третьяком. Остальные же наши спутники рассеялись по поляне среди остальных, которые с нескрываемым любопытством разглядывали нас. Дети то и дело подбегали к нам с Никитой, причем мальчики толпились вокруг него, а девочки около меня. Язык, на котором они переговаривались друг с другом, напоминал какую-то кучу, в которую свалили все имеющиеся в мире языки и слепили из них что-то целое — проскакивали и русские слова, и английские, на слух я различала так же французский с испанским и итальянским, немецким, и прочие. Как я уже сказала — настоящая мешанина.

Мальчики порой дотрагивались до Никитиной шпаги и тут же отбегали, словно боясь что им за это влетит от него, но затем тут же возвращались, а девочки то и дело щупали моё платье, брали за руки, а более высокие пытались пощупать мою косу. Мы с Никитой, не сговариваясь, решили никак не реагировать на эти проявления внимания, тем более что всё это было более чем безобидно, да и не хотелось ненароком наломать дров на ровном месте.

Да дети и сами вскоре разбежались, как стайка зайчат, когда мы дошли до той самой палатки. Здесь Третьяк попросил Никиту отдать ему на время его шпагу, и, взяв её, отошёл от нас на несколько шагов назад, а Марья, велев нам подождать на месте, скрылась за пологом. Правда почти сразу же вернулась обратно и, взяв нас с Никитой за руки, молча потянула за собой.

Дивный, дурманящий аромат благовоний окутал нас прямо с порога, там же наши ноги с первых же шагов утонули в толстом узорчатом ковре, сородичи которого так же украшали стены палатки. По полу было разбросанно множество подушек разных форм, цветов и размеров, с золотистой бахромой и кисточками по краям. На нескольких низких столиках, расставленных у стен, слабо мерцали огоньки свечей, горящих поодиночке на каждом столике и стоящие в окружении каких-то резных шкатулок. Больше же всего света было как раз напротив входа — там на столике было где-то аж шесть свечек, — и там же, возле него на построенном из подушек ложе, лежала женщина с орлиным профилем, в блестящем, кажется, шелковом, платье зеленого цвета с рукавами, как у средневековых дам. Все ее внимание было поглощено тем, что она что-то перебирала в руках, позвякивая при этом множеством надетых на запястья золотых браслетов и сверкая надетыми на указательные и безымянные пальцы обеих рук перстнями. Не могу сказать, какие у неё были волосы, так как их скрывал надетый на голову пёстрый платок, завязанный наподобие чалмы.

На наше появление она никак не реагировала; даже когда мы подошли вплотную, она продолжала перебирать что-то в руках. Только теперь я ещё услышала, как она при этом что-то бормотала. Приглядевшись получше, насколько мне позволяли глаза, я разглядела в ее руках маленькие круглые камушки, похожие на снятые с нитки бусинки.

Тут она внезапно прервала это занятие, до сих пор так поглощавшее ее, и впервые взглянула на нас. Точнее, сперва бросила короткий взгляд на Никиту, растянув при этом свои тонкие губы в какой-то странной улыбке, не то нежной, не то грустной, и затем она в прямом смысле слова впилась в меня своими черными глазами. От этого я невольно вздрогнула, ощутив как в меня словно воткнулись сотни мелких иголок. Но затем, почти сразу же, ее взгляд снова смягчился, и она, взглянув на Марью, сказала:

— Иди.

Нашей подруги в этот же миг не стало в палатке, будто перо выдуло ветром.

Женщина же в это время убрала камушки в мешочек, висевший у неё на шее, и подошла к нам, обойдя каждого по кругу, не сводя при этом немигающего взгляда. Не знаю, что ощущал Никита, но во мне эти действия ничего, кроме дискомфорта и скрытой тревоги, не вызывали. Так и тянуло за язык спросить напрямую: «Какого черта ты бродишь вокруг нас, как будто мы товар какой-то?»

— Успокойся, Агния, не жди здесь ни от кого зла для себя и для друга твоего, — вдруг произнесла она, посмотрев на меня уже с улыбкой. — Как я и ожидала, нрав у тебя, как у воды — тихий, мирный, но одно лёгкое дуновение ветра — и спокойствие нарушено. И только усиливаются поднявшиеся волны, когда пытаешься удержать себя в пределах своего русла.

«Да она будто мысли прочла!» — подумала я, вмиг проглотив осаждающий меня зевок, вызванный ее размеренным, мягким, гипнотизирующим голосом.

— Так и есть, — ещё больше улыбнувшись ответила мне она. — Я слышу всё, о чём ты думаешь. И ты, — она перевела взгляд на Никиту. — И они, — взглянула уже в сторону выхода из палатки, откуда доносились звуки голосов.

— Вы и есть их Мать? — спросил Никита.

— Да. Я велела им звать меня именно так.

— Мы рады встрече с Вами…

— И я тоже, — прервала она его и мечтательно прикрыла глаза неестественно длинными ресницами. — Как давно я видела этот день… И то, что было до него. То, как вы росли, каждый в своём мире, со своими правилами и нормами… — тут она вздохнула, улыбка исчезла с лица, а взгляд снова приобрёл печальный вид. — И мне с незапамятных времён дано видеть всё. Вы наверняка заметили у меня в руках камни? С их помощью, по тому, как они сложатся, как мерцают, я могу предвидеть будущее. Для прошлого и настоящего они мне не нужны — я вижу его и так. Да, мне дано видеть всю жизнь, начиная с ее зарождения, и заканчивая тем самым днём, когда потухнет её последняя искра в этом мире, как и я вместе с ней… Нет ничего ужаснее, чем знать всю свою судьбу, и я порой завидую вам — вы можете быть счастливыми, придумывать самые лучшие варианты будущего, не ведая же истины, какой бы она не была…

— Тогда к чему всё это говорить? — вмешалась я. — Чтобы мы теперь думали, что впереди нас ждёт нечто такое, что вы посчитали нужным скрыть от нас из-за того, что это нечто будет слишком ужасным для того, чтобы мы знали об этом заранее?

— Я же говорю — совсем как вода, — она опять улыбнулась. — Вот уже и первые волны разыгрались. Плохое ли будущее, хорошее ли будущее, — а знать о нём не следует никому. Так или иначе, с момента его раскрытия, будущего того уже не будет. И на что оно заменится — известно лишь немногим. Все вы идёте по туману, и никто не знает, на что в нём попадёт.

«Мать» во время этой речи подошла к одному из столиков, взяла одну из шкатулок, раскрыла ее, взяв оттуда щепотку какого-то порошка, и бросила его в воздух.

— Я была рада встретить тебя вживую, Никита, но на этом пора расставаться. Ты славный юноша, чьё сердце переполнено добротой и отвагой. Будь таким же всегда, и не бойся того, что предопределено ещё до твоего рождения. Прощай, больше мы не увидимся.

Порошок, который сперва разлетелся мерцающими золотистыми искрами, сгустился, завернулся в какой-то вихрь; я и глазом моргнуть не успела, как мы оказались полностью поглощены им. Когда же он рассеялся — а рассеялся он всего через пару секунд — то я чуть не воскликнула от испуга. Я стояла в своей комнате… глядя на саму себя, читающую учебник физики за своим письменным столом и делающую нужные записи в тетради. Рядом в клетке хлопал крыльями Карл, то и дело выкрикивая одну из своих любимых фраз: «Опять подглядываешь?»

Раздавшийся с кухни голос мамы, зовущий «меня» обедать, заставил меня подскочить на месте.

«Скоро буду, ещё две минуты!» — ответила вторая я, в то время как сама я чуть не снесла стену, побежав на кухню.

Сердце пропустило несколько ударов, а на глаза невольно набежали слезы, когда я увидела родителей… Мама, в своем обычном, удобном плюшевом домашнем костюме, защищённом фартуком со множеством рисунков круассанов и Эйфелевых башен, жарила котлеты, а папа, одетый в свой любимый темно-синий халат, с интересом читал новости в своём планшете.

На мгновение изображение помутилось, а меня словно током ударили — это «я» прошла сквозь меня.

«Ну что, дочка, поедем?» — спросил папа.

«Конечно, мы же уже договорились».

«Вот и хорошо — развеяться не помешает. К тому же и дождь закончился».

«Пока не ешьте, горячо!» — сказала мама, положив «мне» и папе котлеты на тарелки. «Разломите, чтобы быстрее остывали, да салат берите. Поедим и поедем. Мало ли сколько проходим там».

— Прогулка и вправду затянулась, — сказала внезапно появившаяся возле меня Мать, неслабо напугав меня.

— Где Никита? — выпалила я резко.

— Он у себя дома, не беспокойся. Мне нужно было лишь увидеть его, но не говорить. И ты там же в своей комнате.

— Как же это возможно, если я здесь?

— Там тело, а здесь твоя душа, Агния, иначе ты не была бы невидимой для них и «ты» не смогла бы пройти сквозь тебя. Думаю, ты уже поняла, в каком моменте из твоего прошлого мы находимся.

— Да, — упавшим голосом ответила я. — Сейчас мы поедем в парк, где я попаду в туман и перенесусь в XVIII век… Мама! Папа!

Понимая, что хоть меня никто не видит и не слышит, я всё равно подошла к родителям и поцеловала каждого из них.

«Что ты сказала, Агния?»

«Ничего, мам».

«Странно, а мне показалось, что ты сейчас звала нас… Бывает».

«А мне на щеку, кажется, муха только что садилась». — Сказал папа.

«И тебе?» — воскликнула мама. «Так, всё, перед тем как уехать закроем здесь всё скатертью — не хочу потом всё перемывать на столе из-за этой гадости».

— Скажите, зачем я сейчас нахожусь здесь? — повернулась я к Матери. — Хотите поиздеваться надо мной?

— Нет, напротив, я хочу лишь напомнить тебе твою жизнь, ту, к которой ты должна вернуться. Видишь, насколько твоя любовь к родителям сильна? Услышать и почувствовать душу практически невозможно, если только сама душа не возжелает того с огромной силой, или же человек должен обладать особым даром. У тебя и у твоих родителей нет подобных даров, иначе бы они слышали всё, о чём мы сейчас говорим. Значит, дело в твоей любви к ним.

— Да ты просто ведьма! — воскликнула я. — Только я смирилась с тем, что навсегда застряла в прошлом, только поняла, что и там я могу стать счастливой, как ты вновь разорвала мои едва затянувшиеся раны! Надавила на самое больное! Ведьма!

— Да, я — ведьма, — спокойно ответила та. — Только не в том понятии, которое ты вкладываешь в это слово. Семь поколений в нашей семье у младшей из семи сестер рождалось по семеро дочерей, и именно мне, последней седьмой дочери из этих поколений, достался древний дар, обещанный при соблюдении этих условий. Мне отведено бессмертие, я вижу и знаю всё, я могу творить чудеса, пусть и не всевозможные… Но всё это при ещё одном условии — мне, то есть моему телу — душа же у меня не ограничена в свободе — нельзя выходить за пределы той поляны, куда привели вас с Никитой мои дети. Да, своих у меня никогда не будет, это ещё одна плата за то, что я имею. Но я начала собирать людей из всех стран и всех времён у себя, собирать тех, кто дошёл до края, кому нечем больше дорожить в обычном мире, кого судьба выталкивает и гонит из него. Так и начала собираться моя семья, в которую пока последней пришла Марья.

— Зачем же ты привела нас к себе, если вход у вас туда только для избранных?

— А ты сама не догадываешься?

— Есть предположение, но…

— Да, дело в тебе. Точнее в том, что ты попала в чужой век.

— Но ты-то здесь причём? Неужели ты хочешь сказать, что собираешься вернуть меня обратно?

— Сама я не могу насильно вернуть тебя, это можешь сделать только ты, я же могу лишь дать такую возможность.

— И что же это за возможность такая? — поинтересовалась я, чувствуя как ко мне сбегается холод с мурашками, хотя, по ее утверждению, я сейчас была вне тела.

— Дело в том, что, да, душа у тебя вне тела, но она по-прежнему связана с ним, от этого ты и продолжаешь всё чувствовать, — ответила она на мои мысли, попутно сняв с шей скрытую до этого под платьем кожаную ладанку, лишенную каких-либо узоров и рисунков. — Это тебе, держи. Внутри лежит маленькая склянка, в которую я налила несколько капель зелья, которое, если его выпить такой как ты, возвратит обратно в твоё время, в тот самый момент, когда другая «ты» исчезнет оттуда, дабы вновь отправиться в тот путь, что прошла ты. С тем же сотрётся здесь память о тебе и о делах твоих, и всё, что было нарушено пребыванием твоим, восстановится.

— То есть, выпив то, что лежит здесь, я смогу вернуться домой? — дрожащим голосом переспросила я, приняв в руки эту ладанку, боясь заглянуть во внутрь.

— Да, и жизнь вернётся на круги своя.

— Но… — я огляделась вокруг себя, посмотрела на родителей, на «себя», и в упор взглянула на ведьму; — А если я не хочу?

— Хочешь, — уверенно ответила та.

— А как же Никита? Он останется здесь, забыв меня, а я вернусь и буду помнить о нём всегда?

— Да.

— А если я хочу остаться с ним?

— Это невозможно, Агния, подумай, о чём говоришь.

— Я прекрасно понимаю, о чём говорю. Да, я очень, очень люблю родителей! Но я не могу выпустить из рук то счастье, что послал мне случай, или же судьба, не важно.

— Ни тебя, ни Никиту не ждёт здесь счастье! Агния, не делай глупостей, не может быть хорошо в том, чего не должно быть! Не забывай своих же рассуждений, бывших столь разумными!

— Я уже по-другому рассуждаю.

— Оставшись здесь, ты будешь занимать не своё место, ты будешь жить судьбой Марьи, коей бы она была, не попади девочка ко мне. Эта несчастная судьба, Агния!

— Ты же вроде как не раскрываешь подробностей будущего, почему же ты говоришь сейчас мне про то, какая ждёт меня участь.

— Да потому что ты не должна оставаться! Вспомни Тихонова, вспомни всех остальных — думаешь они дадут тебе житьё? Ты понимаешь, что и сама гибель несёшь за собой? Понимаешь, что из-за того, что ты останешься, случится… — тут она осеклась, явно прикусив язык. — Ладно, ты и так уже достаточно знаешь. Выпей зелье как только вернёшься в дом Никиты, пока ещё не поздно, и просто сотри всё это.

— Вот что я скажу; да, ты и вправду ведьма, я не могу не поверить в это, учитывая всё то, что я вижу вокруг себя. И спасибо тебе большое за подарок, который наконец-то открывает мне дверь домой. Ту самую дверь, которую я так долго искала! Я действительно верю, что это зелье поможет мне, тебе незачем обманывать. Но раз ты читаешь мысли, что в прошлом, что в настоящем, то ты должна понимать, что ничто на свете не заставит меня покинуть Никиту. По крайней мере сейчас… Я просто не могу этого! Называй это как хочешь — эгоизмом, глупостью… Или же просто любовью. Я не знаю, доводилось ли тебе любить когда-либо, но если ты знаешь что это такое, то не станешь и дальше заставлять меня добровольно сделать то, что лишит меня её. Или же даруй и мне забвение, какое будет и у Никиты!

— Это невозможно — забвение, касаемое прошлого, невозможно. Здесь тебя забудут лишь потому, что всё вернётся в тот миг, когда ты должна была с ними впервые встретиться, только этого не произойдёт. То есть ты так и останешься несбывшимся будущим.

— Значит, я буду сбывшимся будущим. Это моё решение.

— Это решение касается не только тебя, Агния.

— У твоего зелья есть срок годности?

— Нет, оно будет действовать и через тысячи лет.

— Значит, если же мое решение будет ошибкой, то, значит, и в моих же руках будет возможность её исправить, — я взглянула на ладанку, которую сжимала в кулаке. — Но не сейчас… Только не сейчас!

Воцарившееся после этих слов на некоторое время молчание прервал её вздох:

— Да, так и должно быть… Всё верно. Именно так — несмотря на всё, Судьба соединяет то, что нечаянно развела в два столь далёких друг от друга века.

— То есть как это «нечаянно развела»?

— Это значит, что и Судьба порой совершает ошибки. По-своему, но совершает. И на что только не приходится тогда идти, чтобы вернуть всё на свои места…

— Я хочу лишь счастья… — словно оправдываясь, сказала я.

— Знаю. Я всё это знаю… Твоё решение справедливо и имеет место быть. Только не расставайся с зельем. Ты — не я, тебе не известно, когда оно может понадобиться.

— А всё-таки может?

— Да.

— Но почему? Что произойдёт?

— Я не смею говорить. Агния, просто живи и сама всё поймёшь. А теперь, — она сделала несколько шагов назад, а пространство вокруг нас снова заполнилось тем мерцающим порошком, — нам пора прощаться.

— Постой, ты ведь говоришь что всё видишь и всё знаешь — как на Земле появилась жизнь? Почему вымерли динозавры? И откуда всё-таки люди?

— И это всё, что ты хочешь узнать от такой, как я? — чуть ли не рассмеялась она, но тем не менее подошла ко мне вплотную и прошептала на ухо ответ. — Теперь ты довольна?

— Вполне, — присвистнула я.

— Вот и хорошо. Эта тайна ни на что не влияет — всё равно никто в это не поверит — поэтому я и открываю её.

— Спасибо тебе. Значит, всё, теперь прощаемся?

— Да, прощай.

— Прощай… А имя у тебя есть?

— Да, Рада.

— Прощай, Рада. Мы ещё увидимся?

— Всё возможно…

Порошок начинал сгущаться, совсем скрыв её от меня. Я ощутила падение, как во сне, не видя при этом уже ничего, кроме темноты.

В себя я пришла уже лёжа в кровати в своей комнате в доме Никиты. За окном виднелись первые признаки зари, при взгляде на которую всё только что произошедшее казалось дурным сном. Однако сон не мог оставить у меня в руках кожаную ладанку с веревочкой, заглянуть в которую я так и не смогла пока себя заставить…

Долго я ещё так пролежала, бездумно глядя на зажатую в руках ладанку. Любопытство подталкивало меня развязать узелок и посмотреть, что вообще представляет из себя это зелье. Но какой-то смутный, необъяснимый страх перед ним раз за разом останавливал мои руки, будто сам взгляд или же прикосновение могли привести к непоправимым последствиям.

Ушедшие было в спячку размышления вновь овладели мной. Я понимала, что в мои руки наконец-то попал тот столь желанный ключ от двери в мой родной век, попасть в который я могу уже сейчас… в ближайшую минуту. Ведь я так желала этого с самого первого дня пребывания здесь! Как я носилась по лесу в течении последней недели, молясь кому только можно, лишь бы наткнуться на туман, который мог бы вернуть меня? Я же чуть не угробила себя в этом безумии! И что же в итоге? Когда мне остаётся лишь извлечь этот сосуд с зельем, названный ведьмой склянкой, и просто выпить его, я не могу даже шелохнуться ради этого… А всё из-за того, что не могу уйти отсюда, из чужого во всех смыслах места, зная, что в родном времени не будет того, что потеряю здесь. Там не будет Никиты.

«Отпусти его». — Шептало мне подсознание. — «Ведьма правильно говорила тебе, что надо закончить всё прямо сейчас. Нет смысла оттягивать то, что неизбежно должно произойти. Ты же сама прекрасно всё понимаешь! Сколько раз ты всё это объясняла себе? Нельзя жить обманом самой себя. Придёт время, и тебе так или иначе придётся выпить зелье. Только будет ещё сложнее и больнее! Так зачем мучить себя? Лучше взять и покончить со всем раз и навсегда».

«Нет, я могу!» — крикнула я мысленно самой себе.

«Отчего же? Просто потому, что не хочешь расставаться с ним? Агния, подумай, ведь ничто больше не держит тебя здесь, кроме Никиты. Любовь любовью, но есть и другие грани жизни, жертвовать которыми ни в коем случае нельзя лишь из-за одной любви. Давай же, будь той самой умной девушкой, которой ты всегда была! Выкинь эту дурь, уже столь глубоко пустившую в тебе корни, вырви её! Пусть и с кровью, но вырви! У тебя ещё то время, когда всё заживёт и обойдётся с минимальными последствиями. Но если затянуть, то всё лишь усугубится. Лучше жить и иметь едва заметный шрам на душе, чем потом мучиться от того, что рана будет кровоточить всю жизнь. Выпей!»

«Нет-нет, заткнись! Это не я, это ты продолжаешь пытать меня! Уйди прочь! Уйди, ведьма!»

— Агния!

Голос, зовущий меня по имени, вместе со стуком в дверь, оборвали мой спор с самой собой. Без сомнений, это Никита!

Я как можно быстрее отперла дверь, благо ключ предусмотрительно был подвешен на нитке на ручке двери, и в мгновение ока оказалась схваченной в крепкие объятия, удерживающие меня без возможности вырваться, что я и попыталась инстинктивно сделать в первое мгновение от неожиданности.

— Господи, лишь Ты один знаешь, что я пережил за последние минуты! — говорил Никита, гладя меня по волосам. — Как же я испугался, когда эта ведьма разлучила нас своим колдовством! Я думал, что это конец. Я уже решил, что она сделала это лишь для того, чтобы забрать тебя.

— Но не забрала же, видишь? Тише, тише, всё хорошо, всё уже закончилось. Мы уже дома, а я тут, рядом, видишь? Успокойся же.

Он и вправду был напуган — я то и дело ощущала, как по нему волной пробегала дрожь. В то время как я сама пинками забивала в голове всё ещё тот шепчущий змеиный голос, советовавший немедленно отойти от него и выпить зелье.

Нет, если ещё мгновение назад я вот-вот сломалась бы и поддалась, то теперь я ни за что не пойду на это! Лишь увидев Никиту, я снова стала тверда в своём выборе — я остаюсь здесь, в этом веке, рядом с тем, кто даёт мне счастье ощущать это время более родным, нежели двадцать первый век. Но не буду кривить душой, говоря, что не буду вообще никогда его пить — я чувствую, что всё же рано или поздно выпью зелье, но перед тем пройдёт не один год с этого момента. А там, кто знает? Может, я ошибаюсь, и это вообще никогда не случится…

— Да-да, вижу, — отвечал между тем Никита, облегченно выдохнув и выпустив меня из объятий. — Слава Богу, что всё обошлось. Но, скажи, что же это было?

— Самой интересно, — ответила я, предварительно слегка прикусив язык — нельзя ни в коем случае говорить Никите, что теперь я имею в руках прямой доступ в своё время. Я тем самым принесу ему одну лишь боль, незаслуженную боль. Если уж сложится так, что придётся покинуть его, то пусть лучше он этого и не узнает.

— Мне кажется, — продолжил Никита, усевшись со мной на край кровати, — что всё это было устроено только ради того, чтобы эта ведьма повстречалась с тобой. Я же был приглашён просто так, у нас сказали бы, что из одной лишь вежливости.

— Но зачем ей всё это, если я вернулась домой почти сразу же, когда на нас налетел тот мерцающий вихрь? — попыталась я изобразить удивление. — Разве что только для того, чтобы дать мне оберег…

— Оберег? — переспросил Никита.

— Да, вот этот, — я показала ему всё ещё зажатую в руке ладанку. Всё равно надо как-то объяснить, с какого вообще боку она у меня оказалась. Пусть будет под прикрытием оберега. — Сказала напоследок, что будущее много разного мне готовит, а то, что окажется у меня в руках, будет защищать меня от возможных бед. И когда я очнулась, то увидела эту ладанку.

— И она дала тебе это для защиты? — спросил Никита, с неким подозрением глядя на неё.

— Да.

— Подарок ведьмы… А ты уверена, что он для добра дан тебе?

— Уверена. Я не видела у неё желания причинить нам какой-либо вред.

— Что ж, тогда, вполне возможно, что мы в самом деле были приглашены просто так, как друзья Марьи, живущей в их обществе, и ведьма, опять по той же причине дружбы с Марьей, решила посмотреть, кто мы такие воочию, ну и заодно решила подарить тебе оберег. Вполне возможно, что тут и не было никаких задних мыслей. Но всё же, Агния, ты уверена, там не было ещё чего-то?

— Нет, — сказала я, имея тем самым ввиду, что не уверена, но всё же постаралась придать ответу утвердительный вид. — А что могло ещё быть?

— Сам не знаю… Просто на сердце очень неспокойно. Вот потому я и беспокоюсь.

Понятно… Чувствует, что я вот-вот могу исчезнуть. Сознаваться мне нельзя… Но и ответить надо как-то. Что же придумать?.. Стоп, а мне, похоже, и придумывать не надо!..

— Слушай, — сказала я вслед за своими мыслями, — а ведь и вправду, там было ещё что-то, только вот я не помню, что…

— Что же? — тут же оживился Никита. — Ты что-то видела? Она тебе что-то говорила?

— Вот-вот, именно говорила. Только что и на какую тему — вот хоть пытай, хоть убей, — а не могу вспомнить. Будто чернилами залили это место в памяти.

Сейчас я не соврала ни на грамм — я в самом деле не могла вспомнить, что она говорила мне в один из моментов после дарения ладанки. Помню только, что она чуть ли не на крик сорвалась в тот момент, и что говорила что-то важное, но прервала саму себя на полуслове… и на этом всё.

— Может, это как-то связано с тем, как ты попала сюда? — начал подсказывать Никита. — Нет? Может, что-то про возвращение? — дрогнувшим голосом предположил он.

«Нет, это точно не про возвращение. Хоть и косвенно связанное с ним, но не про него».

— Нет? Что ж, может, тогда, что-то про будущее?

— Возможно… — протянула я, так напрягая мозг, что он уже был готов закипеть, как чайник.

А ведьма ещё говорила, что память прошлого нельзя подправить. Ох, лукавая! Не могла я просто так взять, и забыть то, что произошло не более двух часов назад! Точно, здесь не обошлось без её работы. Она ведь чуть-чуть не проговорилась в определённый момент, и вот воспоминание об этом так «удачно» скрыто теперь от меня в моей же памяти.

Но неужели мне нужно так и сказать Никите? Чтобы в нём продолжала жить тревога? Надо попытаться успокоить её в нём.

— Да, это что-то про будущее… — начала я, усиленно сочиняя на ходу. — И, кажется, про наше. Вроде как про то, для чего она мне и дала ладанку.

«Тьфу ты, чёрт! Успокоила, называется! Только что говорила, что ладанка от бед должна защищать, а теперь говоришь, что утерянное воспоминание связано как раз с тем, от чего в нашем будущем ей предстоит нас защитить. Гениально просто!»

Но, что самое страшное, я чуяла, что враньё моё не такое уж и враньё. Похоже я, тыкнув пальцем в небо, частично угодила в нужное.

— Прости, большего я не могу вспомнить…

— Этого уже вполне достаточно, Агния! Ты молодец, что смогла вспомнить хотя бы это. По крайней мере, мне теперь всё стало ясно.

— И что же? — удивилась я его облегченному тону, хотя, по-сути, такое объяснение не должно было его успокоить.

— Я знаю, что у нас, во-первых; имеется то, что защитит тебя в случае чего — раз ты веришь, то и я тогда поверю в силу ладанки, — ну, а во-вторых; я знаю, что если предупреждён, то значит ты вооружён. Если что вдруг, не дай Бог, конечно, и произойдёт, то мы будем к этому готовы.

— Как же всё просто в твоих словах… — вздохнула я, в свою очередь почувствовав неладное с сердцем — словно там целый приют диких кошек открылся и всем им захотелось когти поточить.

Что же я не могу вспомнить?..

— Бог ты мой, Никита Григорьевич, что за страсти тут творятся? — раздался вдруг встревоженный голос Гаврилы, показавшегося в дверях со свечей в руках. И, что самое интересное, уже полностью одетого, будто он и не ложился вовсе. — Что это такое? Что вы тут делаете?.. Да и в темноте?!

Ёлки-палки, что ж его нелёгкая вечно приносит в самый ненужный момент?

— А что, при свете, что ли, сидеть? — ляпнула я раньше, чем успела подумать. — Рассвет же уже.

— Эх, барин-барин, — покачал головой Гаврила, — видел бы батюшка, что сын его выделывает, уж поговорил бы с Вами как следует!

— Успокойся, Гаврила. Я клянусь тебе, нет тут ничего греховного, — сказал Никита. — Княжна увидела страшный сон: будто ведьма хочет затащить её куда-то. А когда она проснулась, то не отпустил её ещё сон до конца — всё будто бы тащили по-прежнему куда-то.

— Вот я со страху и позвала Никиту Григорьевича, — подключилась я, — он и пытался успокоить меня, когда ты увидел нас.

— Это правда? — с недоверием спросил Гаврила, переводя взгляд то на меня, то на Никиту.

— Разумеется, — с самым невинным видом ответила я.

— Ну, ладно, ради вас, княжна, будем считать, что вы меня убедили. Но смотрите у меня!..

— Ты лучше вот что скажи, отчего сам-то на ногах? — спросил Никита. — Опять, что ли, чернокнижник, всю ночь в свитках своих копался?

— Ну, да. Ведь кое-кто, обещавший помочь с переводом, благополучно забыл об этом. Ему теперь ворковать спудручнее, чем о науках беспокоиться…

— Тоже мне, нашёл науку в пауках своих с червями, да в белилах с пудрами.

— Извольте напомнить, барин, что Вы сами не раз брали у меня…

— Да-да, я знаю — ты не раз выручал меня деньгами с продажи своих помад.

— Только люди в здравом уме ими пользоваться бы не стали, — опять встряла я в разговор, хотя это было скорее на автоматическом уровне, так как всеми основными мыслями я пыталась восстановить образовавшийся в памяти пробел.

— Это почему же?

— У тебя ведь белила на основе свинца?

— А как же, — не без гордости сказал Гаврила. — А ещё есть крепкий аммиак, самый лучший! Ещё очень хороша ртуть…

— Ртуть и её соединения, — продолжила я, не реагируя на покашливание Никиты, — сулема, каломель и цианид ртути, — поражают нервную систему, печень, почки, желудочно-кишечный тракт, а при вдыхании — дыхательные пути. Депрессия, тремор, металлический привкус во рту — это только начальные симптомы отравления. Ртуть — это кумулятивный яд и он имеет свойство накапливаться в организме, со временем вызывая полиорганную недостаточность и смерть. Теперь про мышьяк — яд мышьяка накапливался в щитовидной железе и вызывает образование токсического зоба. Свинец же — ядовитый металл. Бледность, неуверенная походка, худоба и отсутствие аппетита — всё это его работа. Стоит ли говорить, что применение всех этих веществ, а так же их изготовление, неизбежно приводит к преждевременной смерти?

Тут Никита уже потряс меня за плечо, и только после этого я наконец сообразила, что мелю языком лишнее.

— Марья Петровна, Вам следует больше отдыхать, — сказал, удивлённо хлопая глазами, Гаврила. — Я не понял почти ничего из всех этих речей, кроме завершения. Каким образом всё то, что я использую во благо моих клиентов, может привести их или меня к смерти?

— Только не говори, будто не знаешь, что мышьяком грызунов травят, — сказала я, избегая предостерегающего взгляда Никиты.

— Не спорю, но ведь и многие травы тоже ядовиты, да только в малом количестве они служат лекарством и исцеляют. Вот и в моём деле так же — важно меру знать. И что это вообще такое — нервная система*, депрессия, тремор? И… чего Вы там ещё называли? Откуда вообще слова такие чудные?

— Как откуда? — опять забывшись, воскликнула я, отмахнувшись от рук Никиты и вскочив с кровати. — Так вот слушай и учись; нервная система — это целостная морфологическая и функциональная совокупность различных взаимосвязанных нервных структур, которая совместно с эндокринной системой обеспечивает взаимосвязанную регуляцию деятельности всех систем организма и реакцию на изменение условий внутренней и внешней среды. Нервная система действует как интегративная система, связывая в одно целое чувствительность, двигательную активность и работу других регуляторных систем (эндокринной и иммунной). Депрессия — от латинского слова deprimo, что означает «давить (вниз), подавить», — это психическое расстройство, основными признаками которого являются сниженное настроение и снижение или утрата способности получать удовольствие (ангедония). При депрессии приутствуют и такие симптомы: сниженная самооценка, неадекватное чувство вины, пессимизм, нарушение концентрации внимания, усталость или отсутствие энергии, расстройства сна и аппетита и прочий негатив. Ну, а тремор (от латинского tremor, «дрожание») — это непроизвольные, быстрые, ритмичные колебательные движения частей тела или всего тела, вызванные мышечными сокращениями и связанные с временно́й задержкой корректирующих афферентных сигналов, в связи с чем реализация движения и сохранение позы происходит за счёт постоянной подстройки положения тела к какому-то среднему значению. При утомлении и сильных эмоциях, а также при патологии нервной системы тремор существенно усиливается.

Я замолчала, скорее не из-за того, что мне больше нечего было сказать, а просто потому, что выдохлась и нужно было перевести дух. Свеча в руках Гаврилы давно уже погасла (да в ней уже и нужды никакой не было), а сам он смотрел на меня ещё более округлёнными глазами, чем несколько минут назад. Интересно, мне показалось, или во время моей последней «лекции» он даже перекрестился? Никита же больше не пытался остановить меня, полностью обратившись во внимание — похоже он здесь единственный понимал, что это не бред сумасшедшей, а реальные научные данные из будущего.

— Ещё что объяснить? — спросила я наконец, видя, что все продолжают молчать.

— Нет-нет, вполне достаточно, княжна, спасибо, — тут же вскочил Никита, взяв меня под руку. — Всё это удивительно познавательно, не так ли, Гаврила? Гаврила? Эй, ну чего ты замер как молнией поражённый?

— Как это чего, барин?.. Да что же это такое? Откуда всё это в голове у нашей барышни?

— Просто у меня учителя были больно уж учёные, — решила я как-то начать выкручиваться из того, что только что наговорила. — Они мне, знаешь, и не такое ещё говорили — что люди, мол, в ближайшее время научатся защищаться от болезней прививками — то есть нарочным введением в организм болезни, только в таком количестве, что организм поборет её, запомнив при этом как надо будет бороться против настоящей заразы, если ей случится попасть.

— Да неужели?

— Конечно. И что скоро появятся большие длинные машины, называемые поездами, которые будут ездить по рельсам при помощи топлива. Будут и машины поменьше, которые смогут ездить и без рельсов, почти как кони, только дольше и быстрее. Мы сможем мгновенно связываться с друзьями и родными, находящимися в нескольких тысячах вёрст от нас, благодаря телефонам. А ещё, что самое удивительное — мы сможем долететь до звёзд.

— Как это? — спросили, кажется, оба.

— А вот так — построим ракеты, на которых люди отправятся в космос, запустим спутники, которые будут кружить по орбите Земли, и благодаря которым появится мобильная сеть — этот как связь по телефону, только компактнее, — Интернет, который вместит в одном компьютере или телефоне миллионы книг со всего мира, — навигатор, который будет показывать дорогу туда, куда тебе нужно доехать…

— Забавно, забавно, — Гаврила уже в неприкрытую посмеивался. — Позвольте поинтересоваться, княжна, а Ваши учёные учителя не говорили, когда появятся сии чудеса?

— А как же, говорили! Первые машины появятся в 1806 году, приводимые в движение двигателями. Самый первый поезд в мире появится только в 1804 году, а 15 сентября 1830 года в Англии откроют первую в мире железную дорогу с вокзалами и регулярным движением пассажирских поездов. В 1861 году учёный из Германии Филипп Райс придумает устройство, которое сможет передавать по кабелю всевозможные звуки. Это и будет первый телефон. Конечно, его ещё будут неоднократно совершенствовать, и там со временем такая грызня начнётся за лавры изобретателя… Ну да ладно, мы не о том сейчас. Теперь про ракеты и космос; появлению ракет-носителей предшествовала разработка так называемых баллистических ракет. Одной из них была немецкая «Фау-2». В начале 1944 года было осуществлено несколько попыток запусков. Тогда ракета смогла набрать высоту в 188 км. Далее советская наука — советская, потому что нынешняя Россия в то время будет называться СССР, то есть Союз Советских Социалистических Республик, потом же опять станет Россией, — и техника во второй половине 50-х годов одержит крупнейшую победу — разработает и запустит в космос первую в мире космическую ракету «Спутник» под руководством Королева. 4 октября 1957 года ракета будет запущена и вынесет в космос искусственный спутник земли весом 836 г. Запуск состоится на космодроме Байконур. Ракета выведет на орбиту первый искусственный спутник Земли. Разработка ракеты носителя «Спутник» предоставит новые возможности для научных исследований. Ну, а 12 апреля 1961 года Юрий Гагарин совершит первый полет человека в космос на космическом корабле.

Тут меня прервал раскат хохота Гаврилы. Камердинер ещё долго не мог остановиться, хватаясь под конец за бока, а по щекам у него аж потекли слёзы.

— Что тебя так рассмешило? — спросил Никита, когда тот более-менее успокоился.

— Ой, барин… ах, мочи нет! Тысяча восьмисотые года! Тысяча девятьсотые года! Ай! Вот ведь что нужно вместо баек брешить детям — телефоны, космосы, ракеты!.. Ха-ха!

— Пусть посмеётся, — шепнула я Никите, — смех, как говорят у нас, жизнь продлевает. Да и любой бы рассмеялся на такое. Но ты знай, — я обратилась к Гавриле, утирающегося рукавом, — что я не солгала. Учти, что первая прививка в России будет сделана уже в 1768 году, и прививка эта будет от оспы.

— Да-да, конечно. Не забудьте сообщить мне когда это произойдёт по этому… как его? А, по телефону. Вот что бывает, когда страсти по ночам видятся. Вам бы, Марья Петровна, это… к батюшке, что ли, сходить, службу отстоять. Исповедаться, причаститься… А то так Бог один знает, до чего дойти может…

— Ступай уже, Гаврила, вели к завтраку всё готовить, — прервал его Никита. — Алёшка и Сашка ещё спят ведь?

— А то как же. Нам бы с них пример взять.

— Значит накрывайте только для меня и для княжны. Если они успеют присоединиться к нам за завтраком, то тогда уже и для них всё подготовим. Да, погоди-ка — помалкивай о том, что слышал здесь, если не хочешь чтобы народ смел твой сарай с пудрами и белилами.

— Хорошо, Никита Григорьевич, всё понимаю, — кивнул головой Гаврила и ушёл, продолжая тихонько посмеиваться.

— Слушай, ты впредь лучше удерживайся, — сказал мне Никита. — Я понимаю, что у тебя знания во многом больше, чем у нас, но не все готовы принимать их на веру.

— Да знаю я. Не удержалась, извини. Просто как прорвало.

— Нет-нет, не только не извиняйся! Тем более что и не в чем. Ничего ж дурного ты не сделала. Насчет Гаврилы не волнуйся, он никому ничего не скажет, да и вообще вскоре всё сказанное тобой забудет. Ему истиной кажутся лишь работы прошлого, да его собственный опыт, таков уж характер. Ну, а мне очень интересно было всё это услышать. Агния, а ты не желаешь прогуляться после завтрака? Побеседуем спокойно, а там может мне ещё посчастливится услышать что-нибудь из заслуг трудов будущих учёных.

— Хорошо, с удовольствием. Поясню тебе что-нибудь из того, что говорила. Поверь, там нам разговоров на несколько часов хватит. Слушай, а вот, спрашивается; как я, помня всё это, не могу вспомнить элементарного отрывка из недавнего разговора?

— Не волнуйся об этом, — улыбнулся мне Никита. — Потом само собой вспомнится, когда время придёт. Так значит, аммиак и свинец в пудре к ранней смерти могут привести? Чёрт, похоже, я сам скоро сожгу этот сарай Гаврилы.

— Если только он не сделает этого первым, когда всё услышанное обдумает, — усмехнулась я. — Всё-таки Гаврила любит себя и он далеко не дурак, чтобы губить себя.

— Что есть, то есть. Но если всё же не обдумает, то придётся самим спасать его. А пока, пойдём к завтраку?

— С удовольствием, князь, — улыбнулась я, оперевшись на предложенную руку Никиты, второй рукой надев на шею ладанку и спрятав её за ворот платья.

И всё-таки… вот всё-таки; что я не могу вспомнить?

---

Примечания:

*Полагаю, Гаврила никак не мог знать, что такое «нервная система». Во многих источниках датой рождения неврологии называют 1860 год, когда под Парижем в Сальпетриере открылось первое неврологическое отделение. Оно расположилось в новой, только что построенной больнице, которая одновременно являлась клинической базой медфакультета Парижского университета. Главврачом там стал Жан Мартен Шарко (врач-психиатр и педагог, учитель Зигмунда Фрейда).

Вообще глава какой-то научный уклон получила)) Но обещаю анонсом романтику к следующей главе;)

Однако у погоды были иные планы на этот день — только Гаврила закончил сервировать накрытый белой скатертью стол и растапливать самовар, как за окном послышался усиливающийся шум листвы, а вдалеке, за кромкой леса, показались серые, местами чернеющие, тучи. А когда камердинер, не доверяющий никому другому в доме заботу о своём барине, то есть о Никите, сам принёс какую-то посудину, похожую на супницу, в которой оказалась дымящаяся каша, приготовленная, как он сам сказал, полусонной поварихой, крайне удивлённой столь раннему подъему господина, послышались первые отдалённые раскаты грома. Когда же мы закончили свой скромный завтрак, дополнив его по ломтику вчерашнего хлеба, так как новый ещё не успел испечься, и двумя чашками горячего чая, в окно барабанили первые тяжёлые дождевые капли.

Понятно было, что в течении ближайших часов о прогулке можно забыть, а возможно и на весь день — небо затянуло со всех сторон, и не было видно ни одного просвета, несмотря на довольно сильный ветер.

Так что вскоре мы с Никитой оказались в просторной гостиной, где мы уселись в кресла возле растопленного Гаврилой камина, вооружившись, для прикрытия, захваченным из библиотеки словарём латыни. Оглушительные раскаты грома время от времени приглушали мои рассказы про витамины, иммунитет, кинематограф и космическую отрасль. Камин окутывал нас сухом теплом и приятным ароматом, яркие языки рыжего пламени причудливо извивались, горящие дрова время от времени потрескивали… Камин, а так же сидящий поблизости в соседнем кресле Никита, дарили мне ощущение спокойствия, уюта, и какой-то уверенности в полной безопасности. И мелькнуло ещё что-то, маленькое, едва различимое, которое вдруг появилось на душе, словно чернильное пятнышко. Но оно тут же пропало, не дав мне толком ощутить его. Так что я вскоре забыла про него и продолжала тихо радоваться тому, что гроза нарушила наши планы и мы не пошли ни на какую прогулку. Сидеть вот так, возле камина, и полушёпотом разговаривать обо всем подряд — хотя и говорила почти одна я, — это было намного лучше, чем идти куда-то.

Затем, повинуясь внезапно нахлынувшему на меня порыву, я соскользнула с кресла на пушистый ковёр, сняла кроссовки и отбросила их куда-то назад, с наслаждением вытянув ноги к теплу, и, расплетая порядком надоевшую косу и расчёсывая волосы пальцами, продолжала рассказывать про то, как сделать рассчет для запуска ракеты в космос, просто упиваясь одной из своих любимейших тем. Наконец, исчерпав всё, что я могла рассказать, я, не в силах замолчать после столь долгой болтовни, затянула тихое «м-м-м», наслаждаясь звуками грома и шумящего дождя.

— Иди же сюда, — поманила я к себе спустя какое-то время замявшегося в кресле Никиту. — Что там наверху сидеть? Места полно: на этом ковре поместятся ещё четыре меня. Ну же, иди вниз, тут так тепло от камина.

Помявшись ещё мгновение, Никита все-таки уселся рядом, коснувшись моего носа внешней стороной ладони, сказав при этом:

— Ты случайно не замёрзла? Ой, у тебя нос холодный! — воскликнул он, отдёрнув руку, словно обжег её. — Тогда я… сейчас. Принесу ковёр… то-есть одеяло… плед, вот.

Проговоря этот сбивчивый текст, Никита выбежал из гостиной, оставив меня одну на ковре, в замешательстве щупающую свой нос. Странно, почему ему показалось, что я замёрзла, если он у меня тёплый?..

Вскоре Никита вернулся, держа в руках скрученный в колбаску шерстяной плед.

— Вот, накройся, сразу станет теплее, — с этими словами он развернул его и накрыл им меня.

— Спасибо, — поблагодарила я его, не став спорить и говорить, что мне совсем не холодно. — А почему ты стоишь? Не стесняйся, садись рядом, я же не кусаюсь.

— Может хочешь чаю? — спросил Никита, почему-то избегая моего взгляда. — Так я принесу…

— Всё, садись уже! — я успела ухватить его за руку и с силой потянула вниз.

Поддавшись мне, Никита все же уселся, зачем-то теребя правой рукой рукав своего камзола на левой руке, и упорно уводя взгляд куда-то в бок, делая вид, что ему вдруг стали очень интересны висящие на стене рога лося.

— Почему ты вдруг застеснялся меня? — спросила я, внимательно вглядываясь в него. — Что случилось? Ты же ещё с утра без всяких проблем сидел рядом со мной. А что же сейчас? И не отнекивайся, я всё вижу.

— Я и сам не могу понять, — пожал он плечами. — Просто… Когда я слышу твой голос, когда смотрю на тебя… на твои волосы, на лицо… И в какой-то момент… мне вдруг показалось, что… Нет, я не знаю как тебе сказать об этом… И не только тебе — я даже себе с трудом признаюсь в этом.

— Почему же? — поинтересовалась я, смутно догадываясь уже, в чем тут причина.

— Потому что это непозволительно… Сама даже мысль о том… — даже при свете огня было видно, как порозовели его щеки, и это ведь вовсе не от жара.

— А я, кажется, знаю, о чем ты подумал, — сказала я со вздохом, видя, что он не собирается продолжать, и укрыла его плечи половиной своего пледа. — И если я не права, значит, рассказы про чутьё любящего сердца — это только рассказы. Я сейчас спрошу, а ты просто ответь мне — да, или нет, — но только честно, ты не умеешь лгать мне. Ты… представил… нас вместе?

Никита дернулся, словно его ударило током, и он ещё сильнее отвернулся от меня, обхватив свою грудь руками. Наконец, несколько раз глубоко вздохнув, он промолвил глухим голосом:

— Да, я посмел себе представить на мгновение… Нет, ничего во мне не меняется. Я все тот же слабый бастард, что явился тогда вечером к тебе на балкон. Прости, прости, Агния.

— Дай мне руку, — сказала я несколько повелительно, протянув к нему свою. — Пожалуйста.

Никита быстро бросил на неё взгляд, и, по-прежнему не смотря на меня, выполнил мою просьбу. Я тут же сжала её, накрыв сверху второй рукой, и, пересев так, чтобы Никита не мог отвернуться от меня, взглянула на него твёрдо, сказала, безуспешно пытаясь унять нарастающее в груди волнение:

— А теперь, просто слушай, и не перебивай. Не будем повторять тот разговор, что был тогда, в моей комнате в Москве, все равно я хочу сказать совсем другое. Знаешь, я не намерена ничего таить от тебя, и будь, что будет. И лучше я скажу это сейчас, чем буду продолжать ждать и надеяться неизвестно на что. Никита, ты ведь знаешь, что я люблю тебя. Ну, да, конечно, ты это знаешь…

Сердце уже готово было проломить грудь, а мозг отказывался перенести на язык ту мысль, что родилась в нём и всего за несколько секунд разрослась до невероятных размеров, заняв в нём почти все место. Я люблю его, он любит меня… Я остаюсь в этом времени, имея в руках ключ от двери домой, только ради него… И все это, сколько бы я теперь не думала об этом, неизбежно выводит к одному…

— Так, наверное, не делают, — переведя дух, продолжила я, продолжая безотрывно смотреть на Никиту, который уже не прятал лицо, хотя взгляд у него был по-прежнему мрачный, но по-мере того, как я говорила, он начинал проясняться. — У вас, по крайней мере… Но у нас это встречается, и ни для кого это не в новинку… Знаешь, а я и не думала, что это так сложно!.. Ладно, сейчас скажу. Вот только воздуха наберу, и сразу же скажу. Я… я приняла окончательное решение, осталось только твоё слово. Итак, Никита… Давай… давай поженимся.

Последнюю фразу я не сказала, а словно выплюнула вместе с воздухом, сразу же после этого зажмурив зачем-то глаза и затаив дыхание, словно в меня вот-вот должна была ударить одна из тех молний, что сверкали на улице. Два слова, всего два простых слова, но какого же труда стоило мне их выговорить! Я не понимала до конца, почему я вдруг решила это сказать, не понимала так же, что это шло от того пятнышка на душе, от того нового чувства, что я начала ощущать рядом с Никитой. Что эти изменения надвинулись на меня так же внезапно, здесь, возле камина, как эта гроза за окном, точно так же принеся в душу беспорядок и полный хаос.

— Это наш единственный путь, — прошептала я, так и не открывая глаза, ощущая как дрожь пробегает по руке Никиты, которую я продолжала держать. А может это просто мои руки дрожали. — И твой батюшка вчера сказал, что если мы вдруг решим… то он только поддержит. Я не могу больше видеть, как ты боишься лишний раз взглянуть на меня, как я все время думаю о правильности своих поступков. И если так всё вышло… Если такова… судьба… У нас остаётся только это… А уж после всего того, что было в последние дни…

— Агния… — вымолвил чуть слышно Никита.

Затем он вдруг отнял у меня руку, заставив тем самым раскрыть глаза, и я увидела, что он уже стоит, тяжело и часто дыша, смотря на меня, словно я какой-то призрак, внезапно свалившийся ему на голову.

— Пойдём… Я… ты должна её увидеть.

Не дав больше никаких пояснений, куда идти и кого это я должна увидеть, Никита протянул мне мои кроссовки, которые я взяла, но не стала почему-что надевать, и так и побежала босая вслед за ним.

Оказалось, что наш путь лежал на чердак. Тут я уже, опасаясь заноз, вставила ноги в кроссовки, не завязывая их, и взялась за протянутую руку Никиты, который первый поднялся туда.

Чердак был всё тем же, да за ночь ничего и не могло измениться. Только из-за грозы в нем было темнее, и, если бы не подсвечник с одной свечой, которую Никита забрал из рук попавшейся нам по-пути горничной, то было бы трудно что-либо увидеть.

— И что же? — спросила я, оглядывалась в недоумении. — Кого ты хотел мне показать?

— Сейчас… — отозвался он, поставив подсвечник на сундук и взяв что-то стоявшее у стены, покрытое посеревшей от пыли тканью.

Когда эта ткань была отброшена, я увидела, что под ней скрывался портрет. На нем была изображена красивая, юная девушка, сидящая вполоборота за письменным столом, положив изящную белую руку на закрытую книгу. На ней было надето белое платье с розовыми цветочками на корсаже, и с голубыми бантами на юбке, из-под которой виднелась слегка выставленная ножка, обутая в туфельку. Длинные русые волосы свободными волнами спадали ей на грудь, и второй рукой она поправляла вставленную в них у левого уха белую розу. Синие глаза девушки, ярко выделяющиеся на ее белой коже, смотрели с какой-то печальной лаской, а коралловые губы были чуть тронуты улыбкой.

Чем дольше я смотрела, тем больше ощущала, что не могу оторвать взгляд от этой картины. Девушка на ней была изображена столь натурально, словно она вот-вот заговорит, и я даже уже представляла, какой у неё должен быть нежный, почти ангельский, голос. Эта была истинная красавица, чистая, как юный цветок, омытый росой. Никакая Анна Николаевна даже близко не стояла рядом с ней.

Но кто же это? Почему Никита решил показать мне этот портрет? И почему он смотрит на него с таким благоговением?

Тут меня осенила догадка:

— Никита… Это что, твоя мама?

— Да, — ответил он дрогнувшим голосом. — Это её единственный портрет, написанный как раз незадолго до того, как она забеременела.

— Какая она красивая…

— Да, совсем как ты.

— Нет, что ты, я и рядом…

— Вы разные, да, но всё же ты для меня столь же прекрасна, как она. Её звали Людмила… — Никита запнулся, но тут же продолжил: — Она была сирота, и единственная дочь из обедневшей семьи небогатого дворянина. Я так и не смог ни от кого узнать его имени. Гаврила рассказывал, что раньше портрет висел в гостиной, но, когда она умерла, отец велел сжечь его, так как не мог больше смотреть на неё. Гаврила как-то сумел спасти портрет, чтобы я, как он сам сказал, знал, какая она была. Поэтому я в детстве уходил сюда: не только ради того, чтобы сделать запись в своей книге, но и чтобы смотреть на неё.

— Наверное она была очень добрая…

— Очень. Гаврила говорит, что если ангелы действительно порой спускаются с небес, то она была одним из них. Агния, — Никита оторвался от портрета и взглянул на меня, не меняя того взгляда, которым он смотрел на свою маму, и взял мою руку. — Я её никогда не видел вживую, но мне кажется, что я знаю её лучше, чем кого-либо. И ты стала для меня совсем как она. Не в том смысле, что как мама, а в том, что так же дорога и сокровенна. Пойми, я боюсь, что однажды с тобой может произойти то же, что произошло с ней. И я так же знаю, что это будет конец для меня. Матушки не стало, но я остался жить. Не будет тебя — уйду уже и я. Я не смогу, как отец, всю жизнь тосковать. Я не таков. Может так мог бы Саша, или Алёша, они более твёрдо стоят на земле и живут своими целями. Но у меня нет такой целей, нет такой мечты, которая могла бы заменить тебя.

— Но почему со мной должно что-то случаться? — спросила я, кусая губы, чтобы унять наворачивающиеся слёзы. — Почему у тебя такие мысли?

— Потому что я должен был раскрыть тебе мой главный страх, — опустив голову произнёс он. — Тот, из-за которого я мучаюсь каждый день. Ты должна его знать.

— Ну что ж, теперь я знаю, — как можно ласковее сказала я, тронув его плечо и взглянув на портрет. — И так же я знаю, что она не хотела бы, чтобы из-за того, что случилось с ней, её сын потом мучал себя всю жизнь. Ты говоришь, что она была ангелом, но ведь я не ангел, и не нежная девочка. Поверь, я чиста точно так же, как искупавшаяся в грязи овца*. Но раз уж судьбой было так устроено, чтобы именно я стала той, кого ты ставишь ровней твоей матери, то неужели только для того, чтобы я повторила её судьбу? Никита, я уже не повторяю её судьбу, и не повторю и в дальнейшем, я знаю это. Поверь в это так же, как верю я.

Лицо Никиты сияло — не осталось ни малейшего следа той мрачности, смущения и испуга, которые я видела в гостиной. Когда я закончила говорить, он, оставив портрет, оперев его стену, взял мою руку и встал на одно колено. И, взглянув на меня с нежностью, сказал:

— Если Господь меня слышит, то я клянусь ему, клянусь тебе, Агния, клянусь перед изображением моей матушки, столь же священной для меня, как икона, — что никогда не допущу того, чтобы тебе пришлось однажды пожалеть о своём выборе. В мире не будет более преданного и любящего человека, чем я. Агния, я не смею, и никогда не посмею, что-либо от тебя требовать взамен, ведь ты уже сделала меня самым счастливым… И не ты, а я должен спрашивать тебя об этом. Агния, ты и вправду хочешь стать моей женой?

— Конечно! — воскликнула я. — Для чего же я тогда предлагала, если бы не желала того? Эй, только не сойди мне тут с ума! У тебя глаза уже помутнились…

— От счастья с ума не сходят, — сказал он, поцеловав мою руку, которую продолжал держать. — От него только умирают, если его становится слишком много. И я, кажется, уже недалёк от этого…

— Так, сейчас я сделаю тебя таким «счастливым», что ты больше не будешь мне тут молоть эту чепуху! — попыталась я сказать грозно, но сразу же после этого подавилась смехом, встав на колени рядом с Никитой, и прибавила уже серьёзно, глядя ему прямо в глаза: — Не смей умирать, ни от счастья, ни от чего-либо другого. Ведь я так же, как и ты, не смогу перенести этого. Ты понял?

— Обещаю вам, княжна моей жизни.

Словно два магнита, влечённые силой взаимного притяжения, мы медленно приблизились друг к другу, и до поцелуя оставалось всего каких-то два сантиметра, я уже ощущала на лице его дыхание, как сбоку от нас что-то с грохотом стукнулось об пол. Повернув одновременно головы в сторону шума, мы увидели замеревшего в дверях Гаврилу, возле которого валялась какая-то деревянная шкатулка, содержимое которой белым порошком рассыпалось по-полу.

Ёлки-палки, опять он! Да это уже просто на шпионаж смахивает.

— Ты всё слышал? — спросил у него Никита.

Гаврила лишь чуть шевельнул губами и дёрнул рукой, взявшись за косяк, словно боялся упасть.

— Барин… — выдавил он наконец из себя голос. — Да как же это… А, как же?.. Ну, это… В общем… Да, слышал, — сознался он наконец.

— Григорий Ильич вчера дал мне своё согласие на наш брак, — сказала я, цепляясь за руки Никиты, будто Гаврила мог его сейчас отнять у меня.

— Я же ведь всё видел, — пробормотал Гаврила, качая головой. — Эти взгляды, эти шепотки в стороне от всех, эти перемены в настроении… Эх, — всплеснул руками приходящий в себя камердинер, и расплываясь в улыбке. — Барышня, да что ж Вы оправдываться передо мной начинаете? Бог с вами, дети, я-то тут при чём?

— И тем не менее ты здесь.

— Да это всё Маня, барин. Сказала, что вы, мол, стрелой пробежали мимо неё с княжной, подсвечник отняли, и в общем напугали её. Ну я и пошёл глянуть, вдруг что не так? А тут вон оно что…

— А, послушайте, — начала я несколько робко, — а как вообще все это устраивается? Я знаю многое, но вот как проводят… это, как его? Венчание? Что нужно делать?

— Не беспокойтесь, уж я об этом позабочусь, — заверил меня Гаврила.

— Завтра можно все устроить?

— Завтра?

— Да, завтра, — кивнул Никита. — А ты когда хотел?

— Я-то ничего не хотел говорить, просто это так быстро… Ох, как же?..

— И ещё одно — нам бы удержать это в тайне, чтобы никто за пределами дома ничего не узнал до возвращения князя Григория, — прибавила я.

— Ты про Анисимовых? — спросил Никита.

— Да, и про Тихонова в том числе. Я не хочу, чтобы эти люди что-либо узнали до того, как узнает Григорий Ильич.

— Ну, что ж, думаю, мы сможем устроить и то, и другое, — довольно улыбнулся Гаврила. — Батюшка Никон — крестный Никиты Григорьевича, так что нам нужно идти прямо к нему. Его церковь всего в пяти милях отсюда, и я думаю, если дождь затихнет, то я заеду к нему и предупрежу обо всём. А вот кольца… А и это не проблема! Кольца мы сделаем. А вот платье… И его сделаем! Наши девки за вечер и за ночь сошьют такое платье, что любо дорого! Ткань наверняка найдётся, у этих всегда в запасах имеется такое.

— Я думаю, что подойдёт и моя одежда, — попыталась возразить я, но Гаврилу уже было не остановить.

— Нет-нет, ни в коем случае! Крестьянский сарафан, толстая рубаха? Барышня, да какой же это наряд для венчания? Не беспокойтесь, глядишь не перетрудятся раз в сто лет поработать. Так, друзья у жениха имеются, аж целых два… Ничего, все равно венец держать буду я, а они пусть радуются, что просто смотреть будут. Так, ну, а для невесты подберём подругу… Есть у меня парочка неплохих, но это ещё успеем выбрать. Так, что у нас завтра? А, как раз среда. Отлично, венчаться у нас нельзя по вторникам и четвергам, а в среду можно. Так, что там нужно ещё обустроить?.. Ох, как же я ждал этого!

Последние слова Гаврила воскликнул как ребёнок, получивший долгожданный подарок на праздник, и вприпрыжку покинул чердак, продолжая что-то оживлённо говорить.

— Словно это он собрался венчаться, — усмехнулась я и тут же дёрнула Никиту за рукав, указывая на картину: — Смотри! Улыбка твоей мамы! Она стала больше!

— Больше? — Никита тут же впился взглядом в портрет. — Агния, но я не вижу изменений.

— Я уже тоже не вижу, — растерянно произнесла я. — Наверное показалось из-за свечи…

Хотя я знаю, что не показалось. Но даже если всё-таки да, то я всё равно уверенна, что она должна сейчас быть рада. Хотя бы просто потому, что её сын счастлив, и рядом с ним та, которая выбирает его вместо возвращения домой.

Вскоре мы, обсудив ещё несколько моментов, касаемых деталей предстоящего венчания, убрали портрет обратно, где он и стоял, и спустились с чердака. Что-то нам подсказывало, что Гаврила уже весь дом перевернул с ног на голову, и кому-то нужно было хотя бы частично поставить его обратно.

---

Примечания:

*Эти слова Агнии мне навеяла строка из перевода одной из песен мюзикла Notre-Dame De Paris, называется La monture (Конь).

Вот тебе раз... Я уже не знаю, чего мне ещё следует ожидать от себя))

«Боже мой, до чего ж безумный денёк!» — думала я, усевшись у окна, и, поставив локти на подоконник, подперев ладонями лицо, наблюдала за тем, как плывут пушистые облака, то закрывая, то открывая месяц. Что-то сегодня он как-то особенно ярко светит…

Да, это был по-истине безумный денёк, и новые, ещё не улёгшиеся воспоминания, вихрем носились в памяти. Были среди них как и приятные, так и не особо.

В голове до сих пор не замолкал голос Федосьи; благодаря развёрнутой бурной деятельности Гаврилы, я почти сразу же, как мы с Никитой спустились на первый этаж, оказалась в руках этой приятной на вид женщины лет пятидесяти, которая, по её же собственным словам, ещё за матушкой Никиты поухаживать успела, и что сейчас она подготовит меня к венцу как надо. И в первую очередь разлучила меня с Никитой; «Негоже невесте подле жениха венца дожидаться, нельзя так». Мы и глазом моргнуть не успели, как Федосья увела меня в одну сторону, а Гаврила Никиту в другую.

Ну, а подготовка в понятии Федосьи означала, во-первых; долгое промывание мозгов сладким голосом в моей комнате на тему, как быть послушной и покорной женой, как мне следует ежедневно ублажать мужа, о чем мне следует каждый день молиться, дабы был нам дарован мир в семью и чтоб деток было как можно больше. При словах: «Не менее десяти», — у меня ноги так и подкосились, хотя я и сидела, а сердце пропустило несколько ударов. Но уж нет, как-нибудь подобная история без меня обойдётся…

Гроза же за окном к тому времени резко начала сдавать позиции, оставив лишь небольшой дождик, и потому Гаврила начал громогласно требовать на весь дом и на весь двор, чтобы ему скорее заложили карету, дабы успеть посетить церковь и договориться о венчании на завтра. Удивительно вообще, что никто ещё ни разу не удивился этому столь скорому сроку, по крайней мере внешне. Будто им всем не терпелось как можно скорее женить Никиту, вопреки всем заведённым правилам.

— Ну вот, девонька, всё запомнили? — спросила Федосья ласковым голосом.

— Угу, — кивнула я, всё ещё переваривая слова насчёт десяти детей.

— «Угу»… Ну вот и славно. Вы, если что, не стесняйтесь обращаться ко мне за советом. Ой, я все могу вам истолковать и в любом деле совет подать.

«Так дай совет, как мне избавиться от ненужных советов», — подумала я.

— Я ведь, знаете, — продолжила между тем она, — ещё от матери примудростей этих набралась, а она от своей — мы давно уже за барынями ухаживаем и знаем всё, что надо знать для вас. Вот матушка Никитушки, то-есть жениха вашего, барина моего — та каждый день ко мне приходила, и по-душам беседовала со мной. Ой, и добрая же девица была! Такой цветочек, такой лепесточек нежненький… Да вот, на несчастье наше, шибко хиленькая оказалась, не вынесла рождения сына… Но вы, барышня, вижу сразу, что вы совсем другая. Вот я вам всё про покорность толкую, про смирение, а у вас меж тем так и мелькает огонёк, притаившийся в глазках. Ух, и этот чёрный волос вьющийся, и эти брови с губами… Нет-нет, вы совсем не нежненький цветочек! Во всём виден нрав непростой, всё намеревается проявить его. Вы непременно брыкаться будете, как кобылица норовистая. Но это и хорошо — значит вас ничто не скосит так же, как барыньку нашу бедную. Вот та была совсем как овечка, послушная во всем и не перечливая. Вы же, вижу я, крепко на земле стоять будете, да так, что и до правнуков дотянуть сможете!..

— Ты лучше вот что скажи, отчего матушка Никиты с Григорием Ильичем не обвенчалась? — спросила я, чтобы на время сместить тему с меня.

— Да коль могли б, так тотчас же и обвенчались б… — вздохнула Федосья. — Батюшка Григория, Илья Никитич, знаете ли, был человек суровейшего нрава.

— Никитич? Так, значит…

— Да, наш Никита назван именем своего прадеда. Вот князь Никита Иванович, тот был золотой человек — такой добрый, такой весёлый! Ну совсем как наш Никита Григорьевич. Да и Илья Никитич сперва был таким же, да беда изменила все. Видно на роду у князей наших недоброе что-то было написано — все они довольно рано вдовели. Григорию лишь пятый годок пошёл тогда, а сестрице восьмой*, когда матушка их богу душу отдала. Ой, и горевал же князь!

— У Григория Ильича есть сестра?

— Да, Ирина Ильинична. Только не любит он её, да и, надо сказать, есть за что. Ну так вот, матушка сказывала, что князь Илья Никитич тогда по несколько дней из покоев не выходил. А когда же выходил, то все меньше и меньше становился узнаваем. Когда же совсем вышел, то изменился так, словно и не он был вовсе. Люди боялись лишний шаг сделать, дабы гнева его не вызвать, а то ведь князь в таком случае долго не думал — иной раз мог так отходить мужика по-бокам тростью своей, что та ломалась пополам, а мужик едва живой оставался. И сыну его не лучше было — Илья Никитич совсем продыху не давал. Да только на Григория мало то какое влияние оказывало — рос таким озорником и проказником! А уж как постарше стал, да в красавца статного превратился, так от девок и совсем не отлипал. Илья Никитич уж как только не серчал на него, и чего только не делал, — а он все равно возвращался к своему. И вот настал момент, когда решил Илья Никитич женить своего сына — и вроде невесту приглядел из семьи богатой, родовитой, и вроде договорились уж обо всем, да только и Григорий к тому времени повстречался с голубушкой своей ненаглядной. Когда узнал Илья Никитич, что сын его влюбился в девицу, сиротинку из обедневшего рода, так совсем озверел, — ну разве могла в его глазах она сравниться с той, которую сам князь выбрал для сына? Ох, и орали они в тот вечер друг на друга! Ох, и наговорили друг другу! А барынька бедная недалече была, всё сказанное слышала, да всю обиду молча проглотила. Уже третий месяц шёл, как у ней под сердцем малыш завёлся, а для неё то было таким счастьем, что ничто более не могло её обидеть. А как узнал Илья Никитич про то, что и до рождения внука недалёко, так совсем разбитый стал и помер вскоре от сердца. Не пойму до сих пор, чего его так огорчило в том, что сын его полюбил, остепенился, да и своего собственного ребёночка ожидал? Но, как бы там ни было, а какая свадьба может быть во время траура? Ну, а по его окончании пришло время прийти в этот мир нашему Никите, а матушке его уйти вслед за дедом его…

— Вот почему Григорий Ильич с самого детства Никиты был с ним таков…

— Да, по памяти своих прожитых лет не хотел допустить ничего подобного. Да только иным Никита уродился, и тут уже об другом беспокоиться следовало — как бы совсем холостым на всю жизнь не остался. Ведь где ж такое видано — молодой отрок, здоровый, статный, красавец — а на девок даже лишний раз не глянет?

— Это для меня весьма хорошее известие.

— Ну и тут появляетесь Вы; сперва барин Вас на руках без чувств из лесу принёс, давеча вместе весь день прошушукались. А нынче уж и до венца дело довели! Вот облегчение-то каково! И славно, что батюшка Григорий Ильич своё добро на то дал… И что Вы, Марья Петровна, ещё и крестница его. Словно сам Бог велел вам с Никитой Григорьевичем быть вместе! Знаете, а я ведь видела Вас однажды, когда Вам пятый годок шёл. Вы тогда с батюшкой Вашим покойным заехали ненадолго погостить к Григорию Ильичу. Ой, Вы были такой миленькой девочкой! Как Вы тогда с Никитой Григорьевичем у нас резвились! Вы уж наверное и не помните, да? А я так все помню, будто вчера было. Уже тогда было видно, что эта крошка непременно вырастет вот в такую вот красавицу. А как характер за эти годы окреп!..

— Так вот почему вы все так живо принялись за устройство этого венчания. Вы так обрадовались тому, что Никита кого-то полюбил, что готовы на всё, чтобы удержать это…

— Ну разумеется! — перебила она меня. — Это огромнейшее для нас счастье! Столько всего насмотрелись за эти годы, и тут впервые намечается подобная радость. А то, что столь скоро всё — так то ещё лучше. А коль этот старый хрыч откажется завтра венчать, так я сама лично пойду к нему, и пусть только посмеет повторить при мне свой отказ!

— Извини, под старым хрычом ты имела ввиду священника?

— Само собой! А что, не хрыч что ли, коль откажется? Пусть хоть раз в жизни закроет глаза на все установленные правила и сделает поистине доброе дело, вот тогда и не будет хрычом.

Вторым этапом подготовки, по мнению Федосьи, было обязательное посещение бани. Я помню, как она выбежала из моей комнаты, велев мне до её возвращения читать требник*, и в один миг оказалась во дворе, где, стоя уже под едва моросящий дождичком, отловила одного из мужиков и велела ему и кому-то ещё растапливать баню и дрова колоть — чтобы хватило на невесту и на жениха.

— Да ты чего, старая? — воскликнул тот мужик. — Совсем, что ли, из ума выжила? Какая баня? Мы ж когда её тебе растопим, а? Барышня может и успеет ещё, ну, а как же барин? Там же будет банник* париться к тому времени!

— Ничего, как-нибудь походит один день немытым, — невозмутимо ответила Федосья. — Работайте, а не то нажалуюсь на вас Марье Петровне, а она вам не наш добрый барин! Так, Дунька, Дунька! — Федосья уже вцепилась в какую-то пробегающую мимо рыжеватую девчушку лет десяти. — Где сестры?

— В девичьей, шьют уже.

— Хорошо. Передай им, чтоб они там с платьем для барыни будущей поторапливались.

— Хорошо, Федосья Павловна.

Девочка убежала, сверкая голыми пятками, а Федосья продолжила осаждать мужиков.

Надо ли пересказывать, каково мне было в той самой бане, когда та была наконец-таки растоплена? Стояла она в стороне от дома, частично скрытая лесом, возле неё располагался собственный колодец. На вид строение было совсем свежим, крепким, срубленным на славу. Только не моя это песня…

Я пыталась по дороге к ней несколько раз намекнуть, что баня — это, мягко говоря, немного не моя история, потом уже напрямую сказала, но Федосья была тверда — только баня даст мне ту красу, какой должна обладать всякая невеста, и не надо мне, мол, спорить в этом. В итоге, промариновав меня там черт знает сколько времени, душа паром, мучая своими вениками, натирая травами и мёдом из неизвестно откуда взявшихся запасов, и полоща волосы отварами разными, из бани меня вывели полуживую, закутанную в какую-то простыню. Правда сразу же завели за дальнюю стенку, скрыв меня от возможных лишних глаз и там окатили ведром ледяной колодезной воды. На мой визг, вызванный этой шоковой терапией, Федосья, вместе с помогавшей ей девицей, Настасьей (та самая, которая прислуживала мне эти дни), тихо рассмеялись.

К тому времени, когда меня наконец оставили в покое, так как пришло время ложиться спать, я чувствовала себя совершенно вымотанной и обессиленной, хотя и идеально чистой. Однако несмотря на всю усталость сон ко мне никак не шёл, потому я и сидела теперь возле окна, и разглядывала облака. Венчание завтра все-таки состоится — Гаврила вернулся как раз в тот момент, когда я сидела в своей комнате возле камина и просушивала волосы после бани. Федосья тут же побежала узнавать что да как, и вскоре вернулась и с радостью сообщила, что Гаврила ухитрился-таки договориться на завтра. И что кольца будут у нас уже завтра с утра.

— Откуда же?

— Сделают, — коротко ответила Федосья. — Никита Григорьевич лично собирается съездить туда, дабы ускорить дело.

— А мне никак нельзя уже с ним увидеться сегодня? Ну, а завтра утром?

— Нет, никак нет! — воскликнула несколько испуганно Федосья. — Нельзя невесте с женихом видеться до свадьбы, а не то быть беде. А на что Вам? Может я что-то могу передать?..

— Нет, не надо. Это так, просто, поговорить.

— А, ну на разговоры у вас ещё вся жизнь будет. А пока что придётся потерпеть. Вот лучше послушайте ещё раз, как будет проходить таинство венчания и чего вам следует делать…

«Да, на разговоры много времени будет. Вот только под каким же именем мне венчаться?» — думала я, щуря глаза на месяц.

Под своим нельзя — как же объяснять всем, почему я, называясь Марьей, вдруг во время венчания стану Агнией? Но и как же венчаться под чужим именем?

«Вот ведь проблема… Назовусь Агнией — не поймёт никто. Назовусь Марьей — значит совру… Как же быть-то?»

В это время под окнами послышались чьи-то голоса, принадлежавшие, как оказалось, когда я получше прислушалась, Белову, Корсаку, и Никите. Я быстро юркнула обратно в комнату, но от окна не стала далеко уходить; интересно же все-таки, о чем они там говорят.

— Слушай, Никита, — говорил Белов. — Ты извини, если что, но я не могу не спросить ещё раз — не поторопился ли ты?

— Да, мы же ещё Навигатскую школу не окончили…

— Ай, да ну это школу, Корсак! Она Никите-то толком и не нужна. Тут речь о другом; женитьба, это же не минутное увлечение, а на всю жизнь. Понимаешь? Ты уверен, что готов всю свою жизнь провести именно с ней? Вы ведь и знакомы-то всего ничего. И точно ли ты готов оставить себя без свободы, едва успев коснуться её? Что если сорвёшься после первого же года, если не раньше? Да и стоит ли жениться вот так, без разрешения батюшки?

— Сашка, если б я не был собой, то уже вызвал бы тебя на дуэль, даже под страхом ареста. Ладно, бог с тобой — знаю, что не хотел ты обидеть Марью и меня. Так вот, я же говорил, что батюшка уже всё одобрил. Да, придётся нам обойтись без благословения до венчания, но не думаю, что более позднее благословение будет чем-то хуже. И когда-нибудь ты поймёшь, Александр, и ты, Алёша, что иногда ты лишаешься свободы ещё задолго до женитьбы, — даже по голосу Никиты было понятно, что он улыбается. — И поверь мне, тебе будет совсем её не жаль. Ты будешь счастлив находиться в плену той, которая является для тебя воплощением того идеала, который ты держишь в своих мечтах. И что случиться всё это может всего за один миг — был только что свободным, и вот раз! — и уже не принадлежишь себе.

— И Марья Петровна — та самая твоя мечта? — спросил Корсак.

— Да.

— Ну, а как же твои намерения учиться за границей? Уже отказался и от этой мечты?

— Конечно нет, я непременно поеду учиться. В Геттингене недавно университет открыли. А коль батюшка не пустит в Германию, так отправлюсь в Париж, в Сорбонну… И Агния со мной поедет — вы наверное не знаете, но она так хорошо в науках разных разбирается, что, как мне кажется, затмит многих наших нынешних профессоров! Да и ей будет весьма интересно познакомиться с Европой в том виде, какая она сейчас. Жаль конечно, что женщинам нельзя сейчас учиться в этих университетах — я очень хотел бы посмотреть на лица учителей, когда она процитировала бы им наизусть одну из их ученых книг, а может и несколько, да ещё со своими добавлениями!

— Извини что перебиваю, но кто такая Агния? — тут же поинтересовался Белов.

Я тихо стукнула себя по ноге от досады: «Черт возьми! Проболтался…»

— Агния — это все та же Марья Петровна, — спустя несколько секунд ответил Никита невозмутимо. — Это её истинное имя.

— Погоди, как «Агния» может быть у неё истинным именем, если она Марья? — спросил Корсак.

— Очень просто — для всех она зовётся Марьей, записана везде как Марья, а зовётся Агнией. Это имя она себе сама выбрала, и только оно для неё является настоящим.

— Да разве бывает так?

— Бывает, как видишь.

— А венчаться она, извините, тоже будет под своим выбранным именем? — спросил Белов.

— А это как она сама пожелает. Полагаю, раз уж так вышло, что у неё оказалось два имени, то можно использовать любое из них. Но лучше бы все-таки Марьей — не объяснишь же никому, отчего Марья вдруг собирается венчаться под именем Агнии.

— Знаешь, а все-таки тяжело тебе будет с ней.

— Это ты к чему, Корсак?

— А к тому, что вы оба слишком сложные. Ты всё время свои стихи по ночам строчил да мудростями древними раскидывался в речах, воображая себя философом. И сравни теперь себя с Марьей! Вспомни одну только ту встречу в Москве, когда она от стражи убегала и наткнулась на нас. А как она Тихонова легко прогнала, помнишь? И сейчас она идёт за тебя за спиной всей её семьи. Думаешь, она не знает, каким это может обернуться для неё скандалом? Конечно знает, а всё равно идёт. А теперь ещё оказывается, что она не признает данного ей при рождении имени, выбирает собственное и считает его истинно верным. Нет, у вас характеры больно непохожие.

— Да, мы с ней очень разные. Настолько, что ты даже не представляешь себе. Но в том-то все и дело — в нашем мире нет больше такой, как она, и я не хочу даже и пытаться отыскать. Мне не нужна другая. Нужна только Агния, она же Марья. Вместе со всем её характером и своеволием.

— Слушай, а нам-то её как называть? — спросил Белов.

— Так и зовите, как звали, — ответил Никита. — Вам я ещё смог объяснить, почему у неё два имени, но с другими, чувствую, будет посложнее.

— Интересная у тебя, конечно, невеста, — вздохнул Корсак. — И в науках, как ты говоришь, весьма неплоха… Слушай, а в морском деле она случайно не разбирается? А то мне самому уже интересно проверить, насколько её познания в науках хороши.

«Ну, Корсак, напрасно ты это… У тебя же голова закипит от того, что я могу тебе рассказать!» — усмехнулась я, прислушиваясь к их отдаляющимся голосам.

Хорошо все-таки, что Никита нечаянно проговорился с моим именем — так он словно ответил на вопрос, который не давал мне покоя.

«Решено — буду на венчании Марьей. Действительно, выходит так, что раз уж мне приходится быть здесь Марьей, значит это имя в какой-то мере является уже моим вторым».

* * *

— Просыпайся, голубушка… Просыпайся, красавица наша, — ласково будила меня на следующее утро Федосья. — Подымайся же скорее. Сегодня у тебя праздник большой — венчание! Надо успеть подготовиться.

С трудом разлепив тяжёлые, будто свинцовые веки, я смутно оглядела нависающую надо мной Федосью, скользнула взглядом по стоявшей чуть поодаль Настасье, которая держала что-то в руках. Этим «что-то» оказалось моё венчальное платье. Сшито оно было из нежно голубой блестящей ткани, похожей на парчу, обшитое белоснежным кружевом по корсажу и немного на юбке.

Ну и что, что не белое? За это даже отдельное спасибо — никогда не хотела себе белое свадебное платье! Я бы и от фаты не прочь отказаться, да поймут неправильно.

— Извините, Марья Петровна, не успели как следует доработать… — произнесла Федосья. — Сшили, как Вы знаете, второпях, из запасов сделанных ещё в прошлом году — я ведь как знала, что обязательно пригодится!

— Платье просто замечательное! Спасибо большое девочкам, — сказала я на это. — И тебе, за твою предусмотрительность.

От своих кроссовок на сей раз пришлось все-таки отказаться и надеть новенькие туфельки, которыми пожертвовала для меня Настасья, совсем недавно купившая их для себя. Хорошо ещё, что размер пришёлся в пору.

— Я тебе потом обязательно подарю несколько пар новых туфель, — пообещала я ей, поблагодарив за подарок.

Настасья лишь зарумянилась и засмущалась, но продолжила молчать.

— Вы выпейте молочка, — протянула мне Федосья кувшин со стола. — А то так совсем сил никаких не будет. И, вот, хлебушка откушайте.

— Я не хочу есть…

— Знаю, — Федосья понимающе улыбнулась, — боитесь шибко?

— Нет! И да… Не знаю, не пойму что это такое.

— Зато я знаю, — Федосья погладила меня по плечам. — И это вполне нормально — всякая невеста немного побаивается перед венчанием. Ну и как же иначе? Вы приблизились к новой жизни и вот-вот войдёте в неё, а старая, девичья, останется далеко в воспоминаниях. Раньше ведь девки ещё плакали перед замужеством…

— Вот уж чего я точно делать не буду! — сказала я, выхватив кувшин, и залпом опустошив его. Потом, чуть подумав, съела и хлеб.

— Знаю, потому и не предлагаю. Так, только рассказываю. Вот, хорошо, хлебушек этот на силушку Вам пойдёт! Ну так что, начинаем собираться, Марья Петровна?

— Начинаем, конечно же!

В руках Федосьи я чувствовала себя самой настоящей куклой, с которой играющая с ней девочка, вместе со своей помогающей подругой, то есть Настасьей, делают всё, что будет им угодно. Да я сейчас и не думала бы сопротивляться. Все мои мысли блуждали далеко от происходящего. Мне представлялись мой дом в родном веке, родители, даже наш попугай Карл… Что бы сказали родители на всё то, что я устроила?

«Конечно поддержали бы, — ответил внутренний голос. — Ты же счастлива, а значит они были бы только за!»

Счастлива? Да, вчера я была счастлива, но сегодня я скорее напугана, чем счастлива. Хотя нет, это даже не страх… Это скорее волнение, как перед стартом на беговой дорожке. Ты стоишь, подпрыгиваешь, глубоко вдыхаешь и выдыхаешь, и не можешь уже дождаться начала. Так и хочется поскорее побежать уже… Вот именно так я ощущала себя.

«Нервы, это все нервы. Вот чего ты переживаешь? Это же всего-лишь венчание, после которого ты так и останешься собой, только будешь считаться замужней девушкой, и будешь жить вместе с Никитой. Это нормально, такова жизнь, и при чем тут волнение? Подумаешь, что это происходит в восемнадцатом веке…»

Но все равно продолжала волноваться… Интересно, а Никита ощущает себя сейчас так же, как и я? Чувствую, что да. И быть может нервничает даже поболее меня.

Переодевание прошло для меня как в тумане и очень уж быстро — только вроде начали, а уже стою в своём платье! Длинную фату, закрывшую мне и лицо, аккуратно прикрепили к уложеным на голове волосам каким-то ободком.

— Этот серебристый венец с брильянтами хотела надеть на своё венчание матушка Никиты Григорьевича, — сказала Федосья. — Как же хорошо, что при мне он нашёл-таки свою владелицу!..

— Если начнёшь плакать, то вместо тебя венчальный венец над моей головой будет держать Настасья, — попыталась я сказать строго, но вместо этого звук едва вылетел из меня.

— Что Вы, да разве ж я плачу? — воскликнула Федосья, а сама украдкой утёрла края глаз своим светлым платком, который после этого повязала на голову. — Дайте-ка я Вас огляжу получше… Ну, какая красавица! Я вам говорила, Марья Петровна, что баня обязательно на пользу пойдёт, а Вы никак идти не хотели!

— Так кто же хочет полуживой выпадать из неё? Ты лучше вот что скажи, кольца-то у нас есть?

— Есть, матушка, как же! Гаврила уж убрал их там себе понадёжнее.

— А если они окажутся слишком большие, или же слишком маленькие?

— Не может быть такого! Они же там по мерке делали, а значит все в пору будет.

— Ну, хорошо, если так.

— Да конечно так, Марья Петровна!

— Слушай, когда же мы поедем наконец? — спросила я в нетерпении, топчась на месте.

— Погодите, матушка. Сперва дождёмся, когда жених уедет, а после уж и мы тронемся в путь. А то не дай бог пересечетесь раньше времени! Вон, слышите? Кажется уже поехали. Настя, глянь-ка!

Безмолвная девица, так же наряженная по-своему для присутствия на моем венчании, тут же выбежала из комнаты и вскоре вернулась с докладом, что Никита только что уехал вместе с Гаврилой. Белов же и Корсак поедут с нами в качестве охраны. Так, на всякий случай.

* * *

За время пути к храму моё волнение нарастало с утроенной силой. Сашка и Алёша, аккуратно причесанные и непривычно наряженные, сидели напротив меня с Федосей внутри кареты. Настасья же сидела рядом с кучером Трофимом. Видя, что я то и дело тяжело вздыхаю и как я почти целиком вылезала в окно кареты, чтобы посмотреть, не видно ли храма, они пытались заводить разговоры на отдалённые темы. Корсак даже попытался исполнить свою вчерашнюю задумку и как бы невзначай сказал, что, будь здесь клюз*, то я бы уже наверное сбежала через него и сама побежала бы к храму.

— Я вам что, якорная цепь? — бросила я несколько раздраженно. — Может я ещё похожа на фок-мачту*?

— Нет, что Вы? Только если очень красивую, — сказал Корсак. — Так, значит, Вы разбираетесь в нашем морском языке?

— Вполне неплохо. Знаний хватает, чтобы фордевинд от гафеля* отличить. Федосья, не мешай мне убирать с лица эту занавеску! Я же ничего не вижу сквозь неё.

— Что Вы, Марья Петровна, это же фата! Нельзя Вам её раньше времени снимать. Фата для невесты — это её оберег от дурного глаза. А в такой день, как венчание, всякий может со зла ли, аль по несмышлености сглазить. А после фата эта будет покрывать колыбельку ребёночка Вашего и так же беречь его. Так что Вы, матушка, поаккуратнее с фатой. Да и на что Вы так глядеть хотите? На храм? Так вон он уже! Сейчас подъедем, а там, в церкви, Никита Григорьевич поднимет с лица Вашего фату и Вы всё увидите, что надо будет.

Никольский храм, к которому мы направлялись, был не особо большой, но зато весьма нарядный, и располагался он на холме. Мне удалось украдкой отодвинуть с лица фату и разглядеть его мельком. А так же то, что надвратная надпись возле иконы Божьей Матери на храме гласила: «Пусть будут отверсты очи твои на храм сей ночью и днем».

Во дворе перед храмом нас уже дожидались Гаврила с Никитой. Бродили так же какие-то любопытные, к моему большому неудовольствию. Видать пронюхали уже, что вот-вот начнётся венчание, вот и нарезают круги теперь…

— Вы нарочно дали Никите костюм такого же цвета, как моё платье? — спросила я, вновь отодвинув фату вбок.

— Нет, Марья Петровна, — Федосья мягко отстранила мою руку от фаты. — Никита Григорьевич сами его изволили выбрать, а Вашего платья он пока что ещё ни разу не видел. Ну вот, прибыли. Господа, помогите невесте!

Белов и Корсак первые вышли из кареты и, после того, как наш кучер выдвинул лесенку, помогли и мне выбраться на волю. И все-таки фата эта очень мешается… Хожу в ней, как какой-то ёжик в тумане!

— А теперь пойдём к жениху, — пропела на ухо Федосья и повела меня за руку к Никите.

— Никита! Принимай невесту! Доставили в целости и сохранности, как и обещали! — объявил Белов, выйдя вперёд нас.

— Ах ты ж, батюшки! — воскликнул Гаврила, который, как я уже говорила, стоял возле Никиты. — Это ли наша Марья? Ай, как хороша! Чистокровный сапфир!

— Вы чего орёте, окаянные? — беззлобно произнесла Федосья. — Хотите лишнее внимание к невесте привлечь?

— Да ты что? Никак нет…

— Ты лучше скажи, кольца уже отдал?

— Конечно. Уже лежат там, где им положено.

— А всё остальное?

— Да готово всё, готово. И свечи, и платочки, и иконы. Осталось лишь зайти. Эй, барин? Никита Григорьевич? Чего, боитесь своей же невесты? Нет? А чего тогда замерли? Да и она не лучше! Стоят как два дерева. Ну же!..

Я почувствовала, как Федосья слегка подтолкнула меня вперёд, и сквозь фату я видела, как Гаврила сделал то же самое с Никитой, и нам пришлось-таки оторвать приросшие к земле ноги и подойти друг к другу.

Костюм у него и вправду был точно такого же цвета, как моё платье. В руках Никита теребил свою коричневую треуголку, обнажив свои густые волосы, которые были слегка завиты на концах, а приделанное к треуголке белое перо то и дело подметало землю, несмотря на все попытки Гаврилы уберечь его от подобной участи. В костюме присутствовали так же белые кружевные рукава, белое пышное жабо. На ногах красовались новые туфли с золотой пряжкой. В общем, костюм был по-нынешнему модный, и явно новый. И он очень шёл Никите. Он прекрасно подчеркивал его благородную красоту и княжескую стать, которую, впрочем, не могла скрыть даже самая заурядная форма Навигатской школы.

— Ты так прекрасна! Лучше любой царевны из сказок, — шепнул он мне, поцеловав руку в качестве приветствия.

— Спасибо. Ты тоже смахиваешь на какого-нибудь французского принца.

— Скорее английского — этот костюм батюшка привёз мне из Англии.

— И именно сегодня ты решил его надеть. Прям под цвет моего платья, — пояснила я.

— Это чистая случайность… Но, если тебя это огорчает, я могу поменяться костюмом с Алёшей, или Сашей…

— Нет, что ты! — тут же возразила я. — Даже не вздумай. По-моему то, что мы в одном цвете, очень даже хорошо. Скажи, — я снизила голос до шёпота, — ты побаиваешься сейчас?

— Немного, — так же ответил Никита.

— Вот и я тоже… А ещё эта тряпка на лице! Она меня так злит… Поскорее бы ты убрал её с меня! Федосья сказала, что это можно сделать только в храме. А то меня так и тянет крикнуть: «Откройте мне веки!»

— Почему именно веки?

— А, да это так, просто фраза из рассказа Гоголя. Это один из известнейших писателей, только родится он в XIX веке… Ну, я тебе потом про него расскажу.

— Что ж, это будет весьма интересно. Ну, а в храм мы уже скоро зайдём, так что скоро ты избавишься от неудобств фаты.

— Слушай, а то, что мы делаем, это вообще законно? Ну, в том смысле, что у нас два таких разных века… Да и имя у меня чужое.

— Раз ты живёшь под ним, к тому же с разрешения самой Марьи, значит не такое уж оно и чужое для тебя. И разве может быть незаконной любовь? И если бы то, что мы делаем, не угодно было Богу, то разве допустил бы он того, что мы уже стоим возле храма? А если наше венчание Ему угодно, значит оно должно быть угодно и для всех.

— Ты прав, конечно же.

— О, а вот и батюшка Никон вышел. Видишь? Он идёт к нам. Батюшка Никон, это Марья Петровна Анисимова. Марья, это мой крёстный.

— Рада знакомству, батюшка Никон, — сказала я любезно подошедшему к нам священнику.

Это был довольно крупный, высокий старик, с длинными седыми волосами и такой же бородой. Лицо у него было кругловатое, румяное, и выражающее доброту, с улыбающимися серыми глазами. Воображение тут же представило мне его в костюме Деда мороза — он был просто копией изображений этого зимнего волшебника.

— Здравствуй, Марья, — ответил он мне приятным, глубоким бархатным голосом. — Что ж, оба наших голубка на месте, хорошо… Никита, ты не против, если я ненадолго украду у тебя невесту и тишком поговорю с ней?

— Разумеется, батюшка.

Отведя меня немного в сторону, священник внимательно вгляделся в моё лицо, которое так и оставалось под фатой.

— Итак, голубушка, не желаешь ли поведать мне, отчего у вас вышла такая спешка? Почему бы не устроить венчание в воскресенье? Тогда вы оба успели бы, как положено, исповедаться и причаститься Святых Тайн. А так что ж получается?..

— Но раз Вы дали своё согласие, значит можно же и так?

— Можно, да. Бывает и так, как у вас сейчас. К тому же я совершаю сие ради моего дорогого крестника, а не награды ради. Но хотелось бы узнать, почему именно так?..

— Если Вы дали своё согласие, значит Гаврила назвал Вам причину, по которой Вы приняли такое решение, — сказала я, отбросив-таки фату, чтобы не мешалась. — От себя я могу добавить лишь то, что если мы не обвенчаемся сегодня, то можем вообще уже никогда не обвенчаться. Потому что мне каждый день грозит возможность насильного замужества, а это похуже смерти. И для меня, и для Никиты. Вот скажите, что хуже — в обход принятых правил сделать двух любящих друг друга людей счастливыми, или же во имя порядка подвести их к гибели? Повторюсь, раз мы все здесь, значит Вы выбрали первый вариант. Теперь уже я спрошу — что ещё Вы хотели услышать от меня?

— Только то, что ты сказала, Марья, — улыбнулся батюшка и вернул мою фату на место. — Я слышу, что голос твой не лжёт, а глаза чисты и правдивы. Это всё, что мне было нужно. Теперь я спокоен. Возвращайся к своему жениху, голубушка, скоро вы зайдёте в храм. Уже все готово для венчания.

— Скажите, раз Вы и так всё знали, то зачем тогда спрашивали меня об этом?

— Мне нужно было услышать тебя, увидеть твою душу. И только для этого. — Батюшка перекрестил меня. — Ступай, дочь моя, и ничего не бойся отныне. Господь сбережёт и тебя, и возлюбленного твоего.

На этом мы разошлись — я направилась к Никите, стоящему в окружении нашей «свиты», а батюшка Никон пошёл в храм.

— Ну, о чём вы говорили? — спросила Федосья, чуть только я приблизилась к ним.

— Да так, ничего серьёзного. Считайте, что это была такая краткая исповедь на ходу. И ещё батюшка сказал, что нам скоро уже можно будет идти в храм.

— Уже можно, — снова услышала я голос священника. — Всё готово.

— Так чего же мы стоим? — воскликнул Гаврила. — Пошли скорее! А то передумает ещё. Так, господа, шпаги оставьте в карете; Трофим за ними приглядит, и снимайте свои шляпы. Да, в руках держите. Корсак, возьми шляпу Никиты. Белов, держи мою. Нам не до них будет во время венчания. Давайте-давайте, поторапливаемся. И те, кто с невестой, те встают левее, а кто с женихом, те правее! Кто куда — выбирайте сами.

— Пусть друзья Никиты встанут с его стороны, — сказала я. — Так будет справедливо. У меня же есть Федосья и Настасья.

— Хорошо, так всё и сделаем.

«Господи, только бы не хлопнуться в обморок от этих нервов!»

— Никита Григорьевич, возьмите за руку невесту и ведите, — сказал священник.

— Правой за правую берите и положения не меняйте, — подсказал Гаврила. — Да не так! Мы же вчера весь день репетировали.

— Извини, у меня так же сейчас в голове полная пустота… — прошептал Никита, взяв мою руку со второй попытки как надо.

— Готовы? Ну, ступайте за мной.

— Запомните, Марья Петровна, — шепнула мне на ухо Федосья, когда мы заходили в храм вслед за батюшкой Никоном. — Становитесь первой на ковёр.

— Какой ещё ковёр? — пролепетала я. — Разве здесь есть ковры?

— Батюшки! Да я же вчера Вам весь день толковала…

— Да забыла я всё уже… В голове словно ветер гуляет.

— Барин, фату-то поднимите невесте своей, — шепнул Гаврила Никите, когда мы остановились, что он тут же и сделал.

Ну, наконец-то! Как же хорошо, когда нет перед глазами этой белой пелены. Даже церковь заиграла в моих глазах какими-то особенно торжественными красками.

Между тем возле батюшки Никона показался диакон, такой же высокий и крупный, как и он, только немного моложе.

Казалось, что все вокруг замерло в ожидании начала…

— Ах, вы только посмотрите! — послышался у меня за спиной голос Федосьи. — Ну разве не прелесть? Залитая мягкими солнечными лучами церковь, очаровательные брачующиеся перед алтарём, и, посмотрите, какая довольная от уха до уха улыбка у Гаврилы*! Ах, до чего ж это прекрасно! Посмотрите, даже святые словно просияли ярче своих золочённых рам, глядя на наших молодых.

— Да тише ты! — шикнул на неё Гаврила. — Сейчас начнётся обручение…

— Всё-всё, молчу…

Тем временем батюшка Никон зажег две свечи, держа их в левой руке, и, повернувшись, оглядел нас. Затем, вздохнув, трижды благословил Никиту, а после и меня; «Во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа». Хорошо что с Никиты начали, а то я непременно забыла бы, что при этом креститься нужно…

— Платочки, платочки держите! — прошептали за спиной Гаврила и Федосья, сунув их нам в левые руки. — А то воск накапает на руки.

После этого батюшка вручил нам свечи, а сам взял кадило и отошёл от нас. Всё во мне замерло в ожидании, а бедная свеча дрожала у меня в руке не хуже желе. Потом я чуть не выронила её, когда раздался раскатистый голос невидимого для меня хора, протянувший торжественно: «Бла-го-сло-ви, вла-дыко!» Вслед за ними раздался возглас батюшки: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков», а диакон подхватил: «Миром Господу помолимся. О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся».

И полились молитвы одна за другой. От нервов я слабо разбирала слова, поняла только, что молились о нашем с Никитой спасении, молили Господа за нас, благословляли на рождение детей, молились, чтобы Господь исполнил любое прошение жениха и невесты, относящееся к нашему спасению. Между всеми этими молитвами диакон произносил моления о нас с Никитой от лица всех присутствующих в храме.

Затем батюшка Никон произнес вслух молитву к Господу о том, чтобы Он Сам благословил Никиту и меня на всякое благое дело. Затем он повелел мне и Никите, как и всем присутствующим в храме, преклонить головы пред Господом, в ожидании от него духовного благословения.

«А сам он в это время читает тайную молитву…» — вспомнились мне рассказы Федосьи.

Окончив все нужные на данный момент молитвы, батюшка Никон взял со вятого престола лежавшие на нём с правой стороны наши с Никитой обручальные кольца, которые заранее отдал ему Гаврила, дабы освятить их.

«Подойдут ли…»

— Обручается раб Божий Никита рабе Божией Марье во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. — Пропел батюшка, касаясь золотым кольцом лба Никиты, потом моего, и осеняя нас крестным знамением, и так три раза, прежде чем он надел его на палец Никиты.

После этого батюшка надел на мой палец серебряное кольцо (кстати, идеально подошедшее) и проделав перед тем то же самое, только сказав: «Обручается раба Божия Марья рабу Божиему Никите во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь».

Далее последовал обряд обмена кольцами, который произвёл сам батюшка. Когда всё было сделано, батюшка снова запел, моля Господа о том, чтобы Он Сам благословил и утвердил наше Обручение, Сам осенил положение колец благословением небесным и послал нам Ангела хранителя и руководителя в нашей новой жизни. На этом обручение завершилось.

После этого, в сопровождении голосов из хора, и чтении псалма с припевом, после каждого стиха: «Слава Тебе Боже наш, слава Тебе», нас так и держащих в руках зажженные свечи, батюшка, размахивая кадильницей, повёл в центральную часть храма.

Там мы встали перед расстеленной на полу белой тканью, а батюшка Никон, повернувшись к нам, обратился с поучительным словом, объясняя, в чём состоит Таинство Брака и как богоугодно и достойно следует нам жить в супружестве.

После этого он обратился к Никите:

— Имеешь ли ты, Никита, намерение доброе и непринужденное и крепкую мысль взять себе в жену эту Марью, которую здесь пред собою видишь?

— Ну, говори что имеешь… — на всю церковь зашептал подсказку Гаврила, на что получил слегка суровый взгляд от батюшки.

— Имею, честный отче, — произнес спокойно Никита.

— Не давал ли обещания иной невесте? — спросил строго батюшка.

— Не давал, честной отче.

После этого батюшка обратился ко мне:

— Имеешь ли ты, Марья, намерение доброе и непринужденное и твердую мысль взять себе в мужья этого Никиту, которого здесь пред собою видишь?

— Имею, честной отче, — ответила я.

— Не давала ли обещания иному мужу?

— Не давала, честной отче.

Тогда провозгласил диакон: «Благослови, владыка!», а батюшка пропел: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и всегда, и во веки веков! Аминь». И диакон продолжил: «В мире Господу помолимся».

— Вставайте же на ковёр… — прошептали сзади сквозь льющие молитвы несколько голосов. — Теперь можно.

— Иди, — едва слышно шепнул мне Никита.

— Первой? По примете, кто первый встанет на этот ковёр, тот и будет главным.

— Значит точно тебе надо идти.

Что ж, не буду спорить.

В это время на весь храм читались три пространные молитвы. В первой молились Господу Иисусу Христу: «Благослови брак сей: и подай рабам Твоим сим жизнь мирную, долгоденствие, любовь друг к другу в союзе мира, семя долгожизненное неувядаемый венец славы; сподоби их увидеть чада чад своих, ложе их сохрани ненаветным. И даруй им от росы небесной свыше, и от тука земного; исполни дома их пшеницы, вина и елея, и всякой благостыни, так чтобы они делились избытками с нуждающимися, даруй и тем, которые теперь с нами, все, потребное ко спасению».

Во второй молитве батюшка молил Триединого Господа, чтобы Он благословил, сохранил и помянул нас с Никитой: «Даруй им плод чрева, доброчадие, единомыслие в душах, возвысь их, как кедры ливанские, как виноградную лозу с прекрасными ветвями, даруй им семя колосистое, дабы они, имея довольство во всем, изобиловали на всякое благое дело и Тебе благоугодное. И да узрят они сыновей от сынов своих, как молодые отпрыски маслины, вокруг ствола своего и благоугодивши пред Тобою, да воссияют как светила на небе в Тебе, Господе нашем».

В третьей молитве батюшка еще раз обратился к Триединому Богу и умолял Его, чтобы Он, сотворивший человека и потом из ребра его создавший жену в помощницы ему, ниспослал и ныне руку Свою от святого жилища Своего, и сочетал брачующихся, то есть нас, венчал нас в плоть едину, и даровал нам плод чрева.

По мере всех этих молитв от моего волнения не осталось и следа — вместо него из глубин души начинало подниматься какое-то прекрасное чувство чего-то возвышенного, чистого… Словно её коснулся мягкий согревающий свет и изгонял из неё всё то, что тревожило и тяготило.

Затем батюшка, взяв один венец, ознаменовав им крестообразно Никиту, дал ему поцеловать образ Спасителя, прикрепленный к передней части венца. Венчая его, батюшка произнес: «Венчается раб Божий Никита с рабою Божией Марьей во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь».

Венец замер над головой Никиты, удерживаемый рукой Гаврилы.

Затем меня благословили таким же образом, дав приложиться к образу Пресвятой Богородицы, украшающему мой венец. Венчая меня, батюшка произнес: «Венчается раба Божия Марья с рабом Божиим Никитой во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь».

Надо мной венец удерживала Федосья.

После этого батюшка трижды благословил нас, произнеся: «Господи Боже наш, славою и честью венчай их!»

Мне показалось, что возле нас Гаврила и Федосья шёпотом повторяли эти слова, хотя, по-правилам, это должно делаться про себя…

Молитвы продолжались, становясь, на мой взгляд, всё более торжественнее и радостнее. Или же это мой слух так начал их воспринимать.

«И удостой нас, Владыка, с дерзновением, не в осуждение иметь смелость призывать Тебя, Небесного Бога, Отца, и возглашать».

— «Отче Наш» сейчас читайте все вслух! — опять шёпотом на весь храм сказал Гаврила, обращаясь к нам, а так же к Белову, Корсаку, и Настасье.

Хорошо, что бабушка в далёком детстве научила меня этой молитве… Вот было бы досадно, если бы я не могла и слова сейчас произнести! Нет, можно было бы прикрыться нашим не совсем складным хором, но это всё же не то…

«Ибо Твоё Царство, и сила, и слава, Отца, и Сына, и Святого Духа ныне, и всегда, и во веки веков». «Главы ваши пред Господом преклоните!»

После этого показалась чаша, из которой сперва дали трижды испить вина Никите, а после и мне. Затем батюшка соединил правую руку Никиты с моей правой рукой, покрыв их епитрахилью (длинной лентой, что огибала шею батюшки и обоими концами спускалась на грудь) и поверх неё положил свою руку. И батюшка трижды обвёл нас вокруг аналоя. При этом продолжали читаться, кажется, тропари. На первом круге читалось: «Исаия, ликуй…» в котором прославлялось таинство воплощения Сына Божия Еммануила от Неискусобрачной Марии. На втором: «Святии мученицы». На третьем, и последнем, круге, прочли: «Слава Тебе, Христе Боже, апостолов похвале, мучеников радование, ихже проповедь. Троица Единосущная».

После этого, взяв венец с головы Никиты, батюшка пропел: «Возвеличься, жених, как Авраам, и будь благословен, как Исаак, и умножься, как Иаков, шествуя в мире и исполняя в правде заповеди Божии».

Затем взял мой венец: «И ты, невеста, возвеличься, как Сарра, и возвеселись, как Ревекка, и умножься, как Рахиль, веселясь о своем муже, храня пределы закона: ибо так благоволил Бог».

И снова потекли две молитвы… В первой священник просил Господа, благословившего брак в Кане Галилейской, воспринять и венцы новобрачных, то есть моего с Никитиным, неоскверненными и непорочными в Царствии Своем.

Во второй молитве, читаемой с приклонением наших с Никитой голов, эти прошения запечатлеваются именем Пресвятой Троицы и иерейским благословением.

По её окончании батюшка сказал нам поцеловаться.

«Вот так, у всех на глазах?» — с испугом подумала я, взглянув на Никиту, у которого в глазах виднелась та же мысль. Видимо из-за этого мы скорее стукнулись губами, чем поцеловались.

Не знаю, заметна ли было со стороны наша неловкость, но тем не менее обряд подходил к концу. Батюшка подвёл нас к царским вратам, где Никита поцеловал икону Спасителя, а я — образ Божией Матери; затем мы поменялись местами и поцеловали соответственно: Никита — икону Божией Матери, а я — икону Спасителя. Здесь же батюшка дал нам крест для целования и вручил две иконы: Никите — образ Спасителя, а мне — образ Пресвятой Богородицы.

— Ну, дайте поцеловать вас, — расплывшись в улыбке произнёс батюшка Никон.

После этого он прочёл отпуст и на этом венчание завершилось.

Свершилось… Теперь я — жена Никиты, а он — мой муж.

* * *

— Так что там насчёт этого… как его? Гоголя, верно? — спросил этим же вечером Никита у меня, когда весь дом, после скромного застолья, спровадил нас в его спальню, обустроенную теперь под нас двоих.

— О, это долго рассказывать…

— У нас на это вся ночь, — Никита с осторожностью подошёл ко мне, мягко положив руки на плечи и взглянув в глаза: — Отчего же ты так дрожишь?

— От страха…

— Перед чем?

— Перед тобой… Я же совсем не знаю, что это такое — супружеская жизнь…

— Нет, Агния, не бойся ничего, — Никита мягко провёл рукой по моим волосам. — А тем-более меня. Клянусь тебе, что всё будет зависеть только от твоего желания. Без него я не посмею ничего… А сейчас, может, присядем? И ты расскажешь мне про ещё нерожденного писателя. Посмотри, какой прекрасный месяц за окном! Как тиха эта ночь…

— Меня достал этот корсаж… — пожаловалась я почти по-детски. — Ты не развяжешь мне его?

— Изволь. Сейчас сделаю.

Правда «сейчас» не получилось — Никита довольно долго провозился со всеми этими веревками…

— И зачем делать так сложно? — пробормотал он, когда закончил.

— Вот и я о том же, — вздохнула я свободно. — Потому у нас корсеты и не надевают. Ну, нет, бывает что и надевают, но очень редкие люди, и моды на них никакой уже давно нет.

— Счастливые люди в вашем веке. Переодевайся спокойно, а я пока в окно буду смотреть, — Никита протянул мне моё ночное платье, которое кто-то заботливо сложил в комнате.

— В окно? — усмехнулась я, взяв «наряд». — Я же теперь, вроде как, твоя жена…

— Да, а я — твой муж. И именно потому я не смею смущать тебя.

Вскоре после того, как я сменила свою одежду, переоделся в ночное и Никита, а я так же стояла и так же, как накануне, изучала лунные разводы на облаках.

— Интересная же тема для беседы в брачную ночь — Гоголь… — произнесла я в окно. — Знаешь, это был удивительный человек. Совсем не похожий на остальных классиков.

— В нашем случае это как раз то, что нужно, — подошёл ко мне Никита. — Но сейчас я должен наконец показать тебе кое-что.

С этими словами он снял своё кольцо и протянул его мне:

— Посмотри его внутреннюю часть.

Я повертела кольцо в пальцах, и вскоре в лунном свете не без труда разглядела на нём тонкие буквы, сложившиеся в имя…

— «Агния»…

— Да, на нём твоё имя, с которым ты пришла сюда. А сегодня мы навек связали себя под тем именем, что позволило этому свершиться…

Я в это время вернула ему кольцо, и разглядывала уже своё. Да, и на моем было написано имя на внутренней части: «Никита».

— Это прекрасно…

— Я знал, что тебе понравится, Марья, — счастливо улыбнулся Никита и протянул мне руку: — Ну так что, есть у меня ещё шанс узнать о писателе будущего?..

Так мы и проговорили тихо всю ночь, сперва сидя на кровати, а потом, когда спина у меня изрядно затекла, улеглись на ней, сложив руки за головой, словно мы были на летней полянке под солнцем.

Сон подкрался к нам только с первый зарей, найдя лазейку во время моего краткого пересказа «Ревизора».

И мы, изрядно уставшие, но зато абсолютно счастливые, сладко задремали рядом друг с другом…

---

Примечания:

*По книге у Никиты была тётя, Ирина Ильинична. Только не помню, было ли там написано про то, старшая она сестра Григория, или же младшая…

*Требник — богослужебная книга, в которой излагаются чинопоследования треб — Таинств и других священнодействий… Книга получила свое название от слова «треба», которое в древнерусском языке имело сакральный смысл и означало «жертва», «жертвоприношение», «молитва», «исполнение священного обряда».

*Банник — демонологический персонаж в поверьях восточных славян, особый род домовых, недобрый дух. Обитает в бане, обычно за каменкой или под полком. Считается, что банник парится после полуночи, и в это время находиться в бане нельзя.

*Клюз — отверстие в борту, через которое проходит якорная цепь.

*Фок-мачта — передняя мачта.

*Фордевинд — курс, при котором направление движения судна составляет угол от 170ь правого борта до 170ь левого с направлением ветра. Ветер дует прямо или почти прямо в корму. «Поворот фордевинд» — поворот кормой против ветра.

*Гафель — наклонный брус, упирающийся одним концом в мачту и служащий для подъема верхнего паруса.

*Nora of Astolat, как я и обещала, отрывок из Вашего отзыва включён в главу))

Для описания сцены венчания я руководствовалось венчанием Левина и Кити из «Анны Карениной». Ну и Интернетом… И, надо сказать, я неслабо запуталась. Там по-своему описано, здесь по-своему… Но буду надеяться, что получившийся микс довольно-таки достоверен.

Так не хотелось просыпаться… Мне снился такой чудесный сон! Будто я опять попала в детство и в зоопарке каталась на лошади, а родители шли по-бокам от меня и страховали. Но, как бы ни хорошо было в воспоминаниях, а в реальности всё же лучше.

Разлепив веки, налившиеся свинцом после бессонной ночи, я с удивлением заметила, что нахожусь одна в комнате.

«Наверное я спала так долго, что он не в силах был и дальше дожидаться. Однако который час?» — с этой мыслью я тщательно огляделась, но часы здесь отсутствовали.

Было все что угодно — забитые книгами шкафы, столик с зеркалом, на котором стоял белоснежный кувшин; письменный стол, заставленный чернильницей, новой бумагой, подсвечником, перьями и ещё какими-то баночками, и стоявший возле раскрытого настежь окна и ведущей на балкон двери; два сундука с округлённой крышкой; большой камин; пара кресел… Но часов нигде не было.

«И снова этот серо-голубой тон… Словно это любимый цвет у хозяина дома. Ну да ладно, не самое худшее, что могло бы быть. Только жаль, что часов нигде нет. В этом доме их вообще не особо жалуют. Но и так понятно, что уже далеко не утро».

Я откинулась обратно на подушки, решив пока никого не искать и воспользоваться моментом тишины, чтобы немного подумать спокойно.

Итак, теперь я жена князя. Пускай незаконнорожденного и пока что не признанного отцом официально, но все же князя. Но это именно «пока» неофициального; не думаю, что князь Григорий так и оставит Никиту. Конечно, он сейчас очень сильно может рассердиться на нас за эту вольность с венчанием, и только начавшие налаживаться отношения отца и сына могут пострадать, но я-то на что? Если понадобится, то встану стеной между ними и буду до посинения защищать Никиту. По-любому всю ответственность я сразу перевалю на себя, тем более, что так и есть.

О возвращении назад я уже и не думала — не сейчас, когда передо мной раскрываются такие блестящие возможности! А именно; собственными глазами увидеть нынешний Санкт-Петербург, побывать на приёмах в высших кругах, а ещё, быть может, посетить дворец и лично пообщаться с императрицей. Григорий Ильич ведь сам же говорил мне, что отец Марьи в своё время помог ей, а значит у меня есть все шансы на аудиенцию. А ещё, вполне возможно, мне светит побывать на настоящем балу во дворце… Это же настоящая живая история! Сколько людей бы продали душу за один взгляд на то, в чём я могу полноценно учавствовать и жить!

«Если когда-нибудь вернусь домой, то напишу подробную книгу обо всем, что увижу. Историком я всё равно никогда не стану, но получится весьма занимательный рассказ. Будут, конечно, говорит, что это очередная фантазия, псевдоистория и тому подобное… Ай, да какая разница! Я-то буду знать, что всё написанное будет правдой. А пока, — я соскочила с кровати, — надо как-то заставить себя шевелиться».

Я несколько раз присела, покрутила руками, сделала наклоны во все стороны, покрутила головой; словом провела полноценную утреннюю (подозреваю, что уже дневную) зарядку, во время которой окончательно утвердилась в своём намерении поехать в Петербург. Ну не мог мой мозг жить без определённой цели — сперва этой целью было возвращение домой, вчера главной целью было венчание, а теперь, за отсутствием первых двух, он сразу же нашёл себе новую.

«Но сперва дождёмся известий от Григория Ильича. Сколько там дней-то добираться до Петербурга? Чёрт, знаю сколько ехать на машине, а вот на карете… Какая же у неё скорость? Лошадей же беречь следует, свои всё-таки. Да ещё и состояние дорог стоит учитывать… Ну, допустим, если взять среднюю скорость шесть километров в час… Ехать от Москвы до Питера, если чётко по-прямой, шестьсот тридцать четыре километра. Ну, по-прямой, разумеется, не проберешься, значит уже получается гораздо больше. Так, учитывая расстояние, среднюю скорость… Ёлки-палки! Нет, спасибо, не буду я никаких известий дожидаться столько дней — сами поедем следом».

— Ой, проснулись наконец, матушка? — раздался за спиной ласковый голос Федосьи, замершей в двойных дверях комнаты. — Доброго утра, барыня. А я как раз шла взглянуть, почивать Вы ещё изволите, аль нет.

— И ты здравствуй, Федосья. Который час?

— Дело к двенадцати подходит.

— Понятно. А где Никита Григорьевич?

— Барин встали около получаса назад, и не велели будить Вас. Ушли от Вас только минут десять назад, и то только потому, что там… эта… гостья.

— Какая ещё гостья? — с прищуром поинтересовалась я.

Так, опять повторяется история с Марьей? Спокойно, держи себя в тисках…

— Да эта, мачеха Ваша, — с неприязнью ответила Федосья. — Вы уж извините меня, старую, но скажу как на духу — ужаснейшая женщина. Держится с таким видом, будто сама императрица, не меньше! А сама даже поздороваться не соизволит. А как глядит-то глазёнками своими ядовитыми!..

— Я знаю какова моя мачеха, и, поверь, обожаю её не меньше тебя, — сказала я, поведя плечами. Вот уж действительно неприятная новость… — Потому-то я говорила, что венчание наше пока стоит в тайне удержать. Хотя это вряд ли выполнимо — не вы, так кто-нибудь другой проболтается, если начать целенаправленно вынюхивать. Сколько народу-то вокруг церкви бродило. А когда она пришла-то?

— Явилась с утра пораньше. Говорит, что вчера ещё желала переговорить, да не дождалась никого. Известное дело, ведь нас вчера долго не было. Вот сегодня опять приехала.

— О чём же она так настойчиво переговорить желает?

— Да не знаю толком. Слышала, что Никита Григорьевич говорил ей, что Вы, матушка, мол, больны шибко и никак никуда уехать не можете.

«Понятно, — усмехнулась я про себя. — Забрать обратно в дом хочет».

И к чему ей, спрашивается, такое рвение? Наоборот, без меня им там должно быть гораздо лучше, как и мне без них. Да и потом — нет меня, нет и проблем с завещанием; всё достаётся им.

— И всё лично с Вами переговорить желает, — прибавила Федосья.

— Ну, желает, так желает, — равнодушно сказала я. — Посмотрим, чего ей от меня нужно.

— Постойте! — Федосья удержала меня у выхода. — Куда Вы в одной рубашке?

— Ну давай в одеяло завернусь. Одежды-то у меня всё равно нет, кроме той старой и венчального платья.

— Но уж нет, в старую я Вам не позволю вырядиться — Вы теперь княгиня, и выглядеть должны подобающе! Куда Вам крестьянские сарафаны и рубахи?.. Ну, ступайте в ночном… Только, вот, — Федосья сняла с себя длинный мягкий пуховый платок и набросила его на меня, — в нём получше будет. И ещё, — она взяла с кресла неиспользованный мною чепец, покрытый завязанными в банты розовыми лентами, и нахлобучила его мне на голову, — вот теперь другое дело!

— Спасибо, — выдавила я из себя. — А теперь пропустишь?

— Конечно, Марья Петровна, конечно! Вы теперь более менее прилично выглядите, а значит можете смело ступать.

— Погоди, ступать… А в чем идти-то? Где та моя обувь, которую я носила до венчания? Нет, и не думай возражать! Я привыкла к ней и пойду только в них. Принеси, пожалуйста.

Только когда я получила свои дорогие кроссовки, игнорируя намекающие вопросы Федосьи на их счёт (ей явно нетерпится узнать, откуда вообще взялось такое), я спокойно пошла вниз. Строить предположения о предстоящем разговоре мне не хотелось — и так всё было понятно, — главное лишь скрыть от неё…

«Черт, кольцо забыла снять!» — подумала я, тут же стянув его с пальца. Только куда девать?.. Ну да, конечно — надо отдать его на время Федосье, что я тут же и сделала.

— Вот она, голубушка наша, — произнесла Федосья в раскрытую дверь, ведущую в библиотеку, где сидели Никита и Анна, и отступила, давая мне зайти во внутрь.

— Здравствуйте, Никита Григорьевич, — произнесла я учтиво, нарочно проигнорировав Анну, словно и не заметила её, и сделав что-то вроде книксена*. Правда, едва удержалась, чтобы не разразиться смехом.

— Здравствуйте, Марья Петровна, — кивнул он мне, бросив короткий красноречивый взгляд, и указал на стоявшую позади него Анну; — к Вам пожаловала Ваша мачеха, Анна Николаевна, и желает переговорить с Вами. У Вас достаточно сил для этого? Я предупредил княгиню, что Вы не совсем здоровы и если Вы ещё не готовы, то она подождёт…

— Благодарю да заботу, Никита Григорьевич, но не беспокойтесь за меня — мне тяжело много двигаться, ходить, куда-то выезжать, но на разговор мне должно хватить сил.

— В таком случае, — Никита подошёл ко мне, взял за правую руку и, проведя большим пальцем по моему безымянному, взглянув на меня при этом одобрительно, подвёл к кушетке. — В таком случае я оставлю вас. Если что; и я, и слуги, — мы все будем неподалёку.

Оставшись наедине с Анной, я невольно вздрогнула, когда та впервые за это время взглянула на меня, до сих пор не сводя глаз с окна. До того этот взгляд был… не то, что бы злым… даже наоборот. Скорее они были переполнены тяжёлой грустью. И что ещё странно — на правой руке у неё появился перстень с красным рубином. Раньше она не надевала никаких колец…

— Ну, здравствуй, Мари, — сказала она, присев напротив меня. — Мне сообщили неприятную новость, что ты заболела…

— Здравствуй. Да, есть такое дело…

— Замужество и вправду немного сродни болезни, — произнесла она, как-то хитро взглянув на меня при этом.

— Я не понимаю, о чем ты…

Анна сразу же улыбнулась: 

— Вижу, по лицу твоему вижу, что не ошибаюсь я.

— Я не замуже… — тут я осеклась: Ладно, в свою очередь вижу, что отпираться нет смысла. Да, я действительно вышла замуж. Теперь ответь; как ты узнала?

— Да не трудно было догадаться. Нужно было лишь сложить в едино два факта; первый — это ваше вчерашнее долгосрочное отсутствие, ну, а второй — это дошедшие до меня слухи о том, что кто-то вчера венчался в Никольском храме. Вот так я всё и узнала. Скажу по-правде, я не ждала от прежней Марьи ничего подобного, но с той поры, как ты пропала тогда на несколько дней, ты очень сильно изменилась. И я не скрою, что в каком-то смысле рада этому…

— Чем же это тебя так радует? — спросила я. — Тем, что я теперь не претендую на наследство князя Анисимова?

— Нет, совсем нет… Не будем пока говорить про наследство, отложим эту тему для более подходящего времени. Меня радует, что ты можешь то, чего не могла когда-то я, будучи такой же девочкой, как ты сейчас. И твоя решительность даже немного восхищает меня.

— Скажи, а для чего ты приехала? — с нетерпением спросила я. — Только чтобы узнать, действительно ли я замужем?

— Нет. Вчера я приезжала с целью забрать тебя домой. Но, так как твой дом теперь здесь, в семье Оленевых, то я и права на то не имею. Да и желания тоже. Хотя граф Тихонов намекал мне после твоего отказа, чтобы я, мол, вразумила тебя, пока не вышел срок. Но он, получается, вышел досрочно, — вздохнула Анна и протянула мне правую руку со своим зловеще поблескивающим перстнем. — Я не хочу, чтобы ты считала меня за врага, Мари. Конечно я не смогла заменить тебе мать, но я не виновата, что не чувствовала к тебе любви, как к родной дочери — это не в нашей власти. Но я всегда была твоим другом, и я хочу сказать, что ты всегда найдёшь его во мне, чего ты, быть может, пока все ещё не замечаешь. У тебя теперь начинается новая жизнь, и поверь мне, изменения будут очень серьёзные. Так что в чем-нибудь тебе скорее всего может понадобиться совет, который я всегда буду рада дать тебе.

Странно, это ли говорит настоящая Анна? Я бы меньше удивилась, если бы она сейчас начала орать на меня и угрозами заставлять вернуться в дом. Но чтобы делать комплименты, предлагать дружбу и советы… Нет, это точно странно. К тому же при взгляде на её руку что-то неприятно сжималось во мне в районе желудка…

— Я не ожидала такого от тебя, Анна, — сказала я, проигнорировав руку и подойдя к окну, от которого недавно отошла Анна. — Откуда вдруг взялась такая любезность? Раньше такого не было.

— Может ты просто раньше не замечала, что я всегда была добра к тебе? — произнесла она, и я увидела в отражении как она убрала руку, но при этом положила её на юбку, а не сложила их по своему обыкновению.

— Ну, а всё-таки? — продолжала допытываться я, все сильнее ощущая нарастающую во мне тревогу.

— Мари, неужели я так редко общалась с тобой, что ты ищешь в моих словах какой-то двойной смысл? — несколько обижено сказала Анна, подойдя ко мне и снова протянув свою руку с перстнем, на сей раз к лицу: — Ты так бледна, дитя моё, дай взгляну…

— Нет… я… голова…

Отшатнувшись от неё как от чумной, я нетвёрдым отошла к кушетке, оперевшись на спинку чтобы не упасть. Мне и вправду подурнело возле неё, я ничуть не актёрствовала. А эта тянущаяся ко мне рука, сквозь набежавшую на глаза пелену, вообще показалась мне какой-то когтистой лапой.

— Мари, что с тобой? — участливо произнесла Анна где-то сбоку. — Может присядешь? Ты просто зеленеешь на глазах…

— Нет, спасибо, уже лучше… — проговорила я, успев в последний момент убрать руку со спинки кушетки, прежде чем ладонь с этим ужасным перстнем легла сверху. — Ты извини, но… Я не могу больше. Опять стало плохо. Поговорим в другой раз. Никита!

На мой зов в библиотеку сразу же вбежала Федосья, а вслед за ней и Никита:

— Что случилось, Марья Петровна?

— Дурно мне стало…

— Ей стало плохо прямо во время разговора, — встряла Анна, подойдя к Никите и протянув ему руку с перстнем. — Вы помогите ей, ну а мне, стало быть, пора уезжать, Никита Григорьевич. Проводите меня?..

— Никита Григорьевич, прошу Вас, отведите меня в комнату, — сказала я нарочно слабым голосом, ухватив его за руку, уже тянущуюся к Анне, и не дав тем самым её коснуться.

— Матушка, так я сама отведу Вас…

— Нет, спасибо, Федосья. — Отрезала я, и прибавила; — Я боюсь упасть, а Никита Григорьевич скорее поддержит меня, чем ты. Не обижайся, просто он сильнее. До свидания, Анна, — я взглянула на неё, чуть вздрогнув при ужасающей ненависти, мелькнувшей в её глазах, обращённых на меня. — Я дам вам знать, когда почувствую себя лучше. Насчёт вещей не волнуйтесь, любезный Григорий Ильич предоставил мне достаточно одежды, — я уже буквально выталкивала ничего не понимающего Никиту из библиотеки. — Да, Анна, красивый у тебя перстень. Только цвет у камня очень уж ядовитый, так и хочется помыть его.

— Я такого в нём не нахожу, — взгляд Анны вновь пронзила обращённая на меня ненависть сквозь маску беспокойства. — До свидания, Мари, надеюсь вскоре тебе станет лучше и мы возобновим наш разговор.

— С большим удовольствием.

— Объясни же, что это только что было? — спросил Никита, когда мне удалось-таки затянуть его на второй этаж и закрыться в комнате, в то время как Федосья и Гаврила провожали Анну внизу.

— Ты как с ней здоровался? — без ответа выпалила я, пронзительно взглянув на Никиту.

— Так же, как и со всеми дамами из высшего общества — поцеловал руку…

— Какую? С перстнем?

— Нет, без него… Да объясни же наконец!.. — Никита уже начинал сердиться.

— Она никогда раньше не носила перстней.

— И что?

— А то; ты читал когда-нибудь про то, как в старину травили?

— Попадалось такое.

— А было ли там про кольца, на которых торчали мелкие заусенцы, смазанные ядом? Ты возьмёшь человека за руку, оцарапаешься, а спустя некоторое время копыта откинешь.

— Читал я о таком. Но неужели ты хочешь сказать, что тот перстень Анны Николаевны был отравлен?

— А что, в твоих глазах она прям как небесный ангел? — вспыхнула было я, но тут же прикусила язык: — Да, именно это и хочу сказать. Говорю же, она никогда их не носила. Ее руки всегда обычно сложены вместе, а тут обе порознь — с чего бы это? И она все время в библиотеке пыталась коснуться меня рукой с этим кольцом. Зачем?..

— Агния, не сходи с ума — ну зачем ей это нужно? Наследство Марьи уже достанется им, ты для них не представляешь никакой угрозы.

«Сама я не мешаю ей больше, а вот по науськиванию Тихонова — очень может быть…»

— Да и потом, — продолжил Никита, — что это за способ — отправить надетым на руку кольцом? Она скорее сама об него поранится прежде, чем до тебя доберётся. И где уверенность, что ты обязательно оцарапаешься? Да и наконец, если бы это было правдой, то ты вряд ли бы так легко определила в Анне «отравительницу». Она бы постаралась сделать это более незаметным способом.

— Не знаю право… Может я и вправду переборщила. Но всё-таки, прошу, будь осторожен с ней. Для моего спокойствия.

— Ну разумеется. Только и я прошу тебя — не подозревай каждого человека во враждебных намерениях к тебе, только из-за чего-то, что может показаться подозрительным.

— Хорошо. Будем считать, что я ошиблась. Забудем же это, к тому же всё сегодняшнее списано на болезнь. Давай лучше о другом поговорим: например о Петербурге…

А всё-таки я не уверена, что ошибалась… Очень всё странно, и предчувствие ещё ни разу не обманывало меня. И Тихонов мог что угодно напеть Анне в уши, как и пригрозить старым шантажем… Но настаивать на развитии этой темы не стоит, это и вправду уже на паранойю смахивает. А то так ещё поссоримся с Никитой ненароком, а этого совсем не хочется в первый же день нашего брака. Лучше начать подготавливать почву для поездки в столицу. Подальше от всех этих Анисимовых и Тихоновых…

---

Примечания:

*Книксен — в светском обществе — поклон с приседанием как знак приветствия или благодарности со стороны лиц женского пола.

Два дня подряд я говорила с Никитой про Петербург, упорно выводя всё возникающие разговоры на нужную мне тему. Иными словами — промывала мозг, каюсь честно. В ход пускались самые разные доводы, зачем нам нужно поехать туда именно сейчас; начиная с простого моего любопытства и заканчивая скорейшим объяснением с князем Григорием. Последнее, как и следовало ожидать, действовало лучше всего.

В итоге на третий день, рано утром, мы (я, Никита, Белов, Корсак и Гаврила с Федосьей) загрузились в карету и тронулись в Москву, дабы высадить там друзей Никиты. Ведь учеба в Навигатской школе будет длится ещё примерно месяц, а тот вынужденный отпуск, взятый ими по причине их «болезней» (полагаю выдавший им эти отпуска в тот же вечер был очень весёлый где-нибудь в трактире) приблизился к опасной точке. Могло уже получиться как побег, а за это у них по-уставу чуть ли не ссылка в Сибирь. В общем мы поехали в Москву, решив что Никита будет по-прежнему будет считаться непригодным для учебы, ну, а после его как-нибудь отобьёт князь Григорий. К тому же здесь морским военным нельзя жениться до определённого возраста, а у нас, извините, этот пункт весьма неплохо нарушен. Опять-таки, вся надежда на князя Григория, что он и здесь сгладит возможные неприятности. Главное только сперва умаслить его самого.

Изрядно протресясь до Москвы, высадив, как и планировали, Белова и Корсака с их вещами, пообещав писать письма и обязательно встретиться с ними ближе к августу, мы затем завернули в тот самый дом, который арендовал Никита, когда учился в Навигатской школе, и где я впервые повстречалась с ним… Мы не забыли помянуть то событие, что и привело к тому, что я следом за тем в подробностях рассказала Никите о своём перемещении.

— И вот представь, какого мне тогда было, что я даже заплакала тогда на полу в том сарае… То есть в лаборатории Гаврилы, — так закончила я, сидя с Никитой в гостиной.

— Я прекрасно помню. У тебя тогда был такой потерянный и испуганный взгляд. Трудно было не догадаться, что с тобой случилась большая беда.

— Но, как оказалось, беда эта оказалось совсем не бедой, — я ласково улыбнулась ему, покручивая своё кольцо на пальце. — Вот уж воистину, никогда не знаешь, чего следует ожидать от следующего дня. Да даже в следующую минуту.

Так мы и проговорили по-простому весь оставшийся вечер, а на следующее утро продолжили путь в Петербург.

Признаться, с каждым днём становилось всё волнительнее и волнительнее — сколько за жизнь я прочитала рассказав классиков, сколько картин мне доводилось видеть на тему Санкт-Петербурга! Не говоря уже о фильмах. И вот он, шанс увидеть этот город в самом начале его жизни! Когда он ещё так свеж и нов, и пока мрачная атмосфера страшного периода блокады ещё не коснулась его…

В своём воображении я оживляла всё, что мне было о нём известно, соединяя это с рассказами Никиты, и воссоздавала в голове просто настоящие ожившие картины каких-нибудь художников. То я видела длинные набережные, с идущим вдоль них стройным рядом усадеб, то видела гуляющих по городу элегантных дам и галантных кавалеров, мимо которых проносились быстрые экипажи, с запряженными в них прекрасными белями конями. То я переносилась в блестящий танцевальный зал в самый разгар какого-нибудь бала, где меня в миг подхватывал вихрь танцующих пар и уносил вслед за собой в своём воздушном потоке… Да, мечты мои были очень красивы, и даже немного было страшновато разбить их об действительность. Ведь это же всё только впечатления, сложившиеся под влиянием взглядов других людей. Но зато я буду знать настоящий Санкт-Петербург восемнадцатого века, а оно стоит того, чтобы не оправдать каких-то чересчур завышенных ожиданий и соответствии красивым мечтам.

Не буду описывать наш долгий путь; это весьма унылая и невесёлая картина, учитывая то, что нас упорно сопровождал мелкий дождь и пасмурные небеса, и перескачу на несколько дней вперёд. А именно; на наш въезд в город и прибытие в дом Оленевых.

По-сути, на первый взгляд Санкт-Петербург оказался очень похожим на Москву, разве что виднелось больше строящихся домов (не удивительно, город-то основан всего в мае 1703 года, и многие князья и им подобные ещё только продолжали в нём обосновываться), и между каменными цветными усадьбами временами ещё попадались старые деревянные дома, некоторые из которых почти сгнили, затерявшиеся в городе как скрипучие старушки среди пёстрой толпы молодых девиц (наверно и так же ненавидящие их). Видимо они ещё остались со времён Петра I.

В каком-то смысле разочарование в моих мечтах посетило меня сразу же — я увидела самый обычный город, не ощутив ничего величественного и возвышенного ни в его длинных набережных, ни в домах, ни в экипажах, ни в редких прохожих. Всё было обычным, серым из-за погоды, и сырым. Своими впечатлениями я поделилась с Никитой.

— Подожди, ещё успеешь привыкнуть к нему, — ответил он с усмешкой. — Пройдет лишь несколько дней, и ты по-другому взглянешь на этот город.

— Вполне возможно. К тому же мы столько дней в пути… Да и мне и не сам фасад нужен, а то, что внутри него.

— Вот вскоре ты и с его внутренним миром ознакомишься. А он, поверь, не похож на то, что снаружи. Для же меня этот город неразрывно связан с моим детством. Почти на каждом шагу можно что-нибудь вспомнить… Вот, смотри; сейчас мы сворачиваем на Большую Введенскую улицу. Видишь вон там черепичную крышу старого гостиного двора? Надо же, там, как и прежде, кружатся голуби, а в лавках суетится народ… Когда-то отец купил мне здесь «Историю войн Навуходоносора». Эта книга была так велика для меня, что я едва нёс её сам, но при этом не хотел ни в коем случае отпускать её. В результате мы вместе с отцом донесли книгу до дома; точнее больше нёс он, а я только держался за неё. Кстати, она так и должна лежать в библиотеке до сих пор. А вот и собор показался… Да, теперь можно только гадать, где в этой церковной ограде спрятан за разросшимися кустами сирени тот лаз, через который я мальчишкой пробирался на берег Невы, чтобы издали наблюдать за каменными бастионами и куртинами* Петропавловской крепости. Так, а вот и зеленый приземистый дом священника, сад, полицейская будка у фонарного столба, поворот… и вот он, родительский дом! Эх, и как нас встретит батюшка…

Я как заворожённая слушала рассказ Никиты. Его голос был так нежен и трепетен в этот момент… По мне даже слегка пробежали мурашки. Безусловно, с такой позиции любой город предстанет пред тобою в абсолютно ином свете.

В это время во дворе дома, завидев подъезжающую барскую карету, начался лёгкий переполох — люди забегали туда-сюда, слышались оханья, возгласы… На крыльце нас встречал старый человек, которого Никита шепотом представил мне дворецким Лукой.

— С прибытием, батюшка, — учтиво промолвил старик, кланяясь чуть ли не до земли. — Извините уж, не изволили никак ожидать вас…

— Как поживаешь, Лука? — добродушно спросил Никита.

— Да слава Богу…

— А остальные?

— Слава Богу…

— Ну и славно. А что батюшка? Дома ли?

— Дома, — раздался голос самого Григория Ильича, вышедшего на крыльцо в домашней одежде и с трубкой в зубах, с нескрываемым изумлением смотря на сына.

— Добрый день, батюшка…

— Здравствуй, друг мой. Какими это судьбами, Никита, тебя занесло ко мне?

— Не награждайте меня званием судьбы, я ещё не доросла до того, — произнесла я, только сейчас показавшись из кареты. — Здравствуйте, Григорий Ильич. Извините за это внезапное вторжение, спровоцированное мною, но на то есть весьма весомая причина, виновницей которой так же являюсь я.

— Марья? — Григорий Ильич даже забыл про свою трубку, застыв с ней на месте. — Как… Что случилось? Ты здорова?

— Ну, как выражается ваш милый Лука; слава Богу, здорова. Тут немного другое дело…

— Значит, письмо моё не могло вас застигнуть… — не дослушав меня промолвил князь.

— Какое письмо, батюшка?

— А? Да так, ничего особенного, Никита, не тревожься, — при этих словах князь бросил мне выразительный взгляд, так что мне стало немного не по себе — походу тревожиться есть о чем… — Пройдемте-ка лучше в дом, друзья мои, погода больно уж скверная для болтовни под небом.

Дворня уже разбирала наш багаж под руководством Гаврилы, на которого Лука, как и сам Гаврила на него, не по-доброму поглядывал. Видно было, что оба едва терпят друг друга, и готовы во вред всему делать всё наперекор друг другу. Понятно, походу между ними идёт борьба за первенство в доме и в глазах господ.

Князь Григорий, пока они там разбирались с вещами, сам ввёл нас в дом, проведя прямо в свой кабинет. По дороге к нему мы миновали красивую, просторную гостиную и необъятную библиотеку, посреди которой располагался стол, совсем как в столовой. Удобно — можно обедать или ужинать, не покидая этого царства неиссякаемых знаний.

— Ну-с, дети мои, и что означает этот нежданный визит? — произнёс князь Григорий в кабинете, не уступающим в своём просторе и гостиной, и, отложив трубку, уселся в своё красное бархатное кресло возле камина, жестом предлагая нам присесть на стулья со спинками в виде лир, стоявшие чуть поодаль. — Говорите же поскорее.

— Дело в том, что… — я запнулась, взглянув на Никиту.

— Да? — поторопил нас Григорий Ильич.

— У нас, батюшка, есть для тебя известие.

— Ну-с, так говорите же! Вы оба словно языки хотите заглотить, да те, как на зло, в горло не лезут!

— Сейчас всё объясню, — я поднялась со стула, приняв, как мне показалось, довольно храбрый вид, хотя под пронизывающим взглядом старого князя это было почти невыполнимо, и заговорила без остановки: — Клянусь сразу и всем чем захотите, что во всём этом была только моя инициатива, а Никита лишь дал на то своё согласие. Ведь когда речь идёт о любви, то здесь не до рассуждений, Григорий Ильич, и действовать следует быстро… Только вы не серчайте, прошу вас; говорю, что это произошло только из-за меня, и я же и настояла на том, чтобы как можно скорее лично известить вас о том что произошло… Но вы ведь сами видели, что мы любим друг друга, а так как наше чувство в любой момент могло быть лишено возможности узаконить его, то мы и решили вопреки всем принятым правилам и обрядам… или чему-либо ещё. Короче, мы…

— Обвенчались, — договорил за меня Никита, не моргнув и глазом. — И теперь мы законные муж и жена.

Выражение лица князя Григория во время моей «речи», а так же после последних слов Никиты, достойно было того, чтобы его увидеть. Это было и изумление, и растерянность, и гнев, и радость… и ещё чего-то, что невозможно было различить в этом миксе. Наконец, как и ожидалось, гнев взял верх. Но гнев этот был пока смирный — видимо из-за меня, — Григорий Ильич лишь порывисто подскочил с места, быстро пройдя из одного конца кабинета в другой, и, круто развернувшись, предстал перед Никитой, который поднялся ему на встречу.

— Это правда? — спросил он у сына.

— Да, отец. Извини, что мы всё сделали без тебя…

— Извини… — усмехнулся Григорий Ильич, потирая ладонью левую бровь. — Извини… Нет, милый мой, думаешь эти твои извинения нужны кому-нибудь? Так вот, значит, отчего у вас на руках кольца.

Тон, с которым он это говорил, заставил меня всю похолодеть внутри — так выглядит затишье перед бурей. Ноздри князя раздувались как у быка, глаза его были готовы в любую секунду метнуть смертоносную молнию, кожа лица наливалась багровой краской… Не вовремя всплыли в нём гены его отца!

— Марья, пожалуйста, выйди. Мне нужно поговорить с… твоим мужем.

Этот нарочито спокойный тон пугал гораздо больше любого крика. Нет, уходить нельзя… Катастрофа витает в воздухе.

— Марья, послушайся отца, — требовательно произнёс Никита, твёрдо глядя ему в глаза.

— Если желаете обсуждать дела касательно управления домом или политику, то, ради бога, меня здесь тут же не будет. А в любом другом случае…

— Покуда я здесь ещё хозяин, княгиня, то вам придётся соизволить меня слушаться, — произнёс с напором Григорий Ильич, немного обидев меня этой своей «княгиней».

— Нет уж, княгиня не изволит сего, — решила я не отступать от своего, как и планировала. — Ведь я вижу, Григорий Ильич, что вы очень злы и неспроста собираетесь погнать меня отсюда. Нет, я Никиту не оставлю. Хотите злиться, кричать; пожалуйста, я в вашем распоряжении. Но его вам и пальцем не тронуть!..

— Марья, — шепнул мне Никита, так как я уже стояла между ним и князем. — Прошу, уйди. Не надо защищать меня от собственного отца. Коль наше безрассудство справедливо вызывает его гнев, то только я должен принять его на себя. Не заставляй меня твоим упрямством ощущать себя последним подлецом и трусом.

— А ты не заставляй меня идти наперекор моей совести! — я забыла про Григория Ильича и повернулась к Никите. — Думаешь, коль я толкнула нас к этому, то теперь буду отсиживаться за стенкой?

— А мне-то что, по-твоему, делать? Стоять сложа ручки и прятаться за твоей спиной? Разве за такого человека ты пошла под венец?

— Я пошла за того, за кого и пошла, то есть за тебя! Но и ты знал кого берёшь в жены. Так что ты в курсе, что я упряма, и очень упряма. И не пойду никуда, чего бы ты не требовал!

— Нет уж, уйди, будь добра. В конце концов я имею право на приватный разговор со своим отцом!

— А он и мне в какой-то мере отец, так что и я имею право на разговор с ним, когда мне того захочется.

— Это ведь не простая болтовня, Марья…

— Я в курсе, что не простая. Потому и не двинусь с места.

— Да для чего же? — воскликнул Никита. — Чтобы только оттянуть время? Этот разговор все равно состоится между нами, так лучше сразу…

— А его, значит, и после не будет! Потому что я опять встряну в него, и так до тех пор, пока не увижу, что отец твой и не думает больше испытывать злость на тебя за то, что ты не побоялся последовать своему сердцу и принять решение.

— Марья, некоторые разговоры, как бы не хотелось, но должны состояться. Без них невозможно идти дальше, ведь эта недоговорённость так и будет тяготеть над душой.

— Так и говорите, пожалуйста! Только при мне.

— При тебе нельзя.

— Отчего же? Никак от того, что разговор этот должен не помочь, а только усугубить ситуацию?

— Марья! — воскликнул, не выдержав, Никита. — Мы так с тобой поссоримся!

— А отчего ж нет? Если и сорриться, так уж ссориться! Здесь, в Петербурге, в кабинете твоего отца и при его личном присутствии. Лучшего момента нам и не найти! Давай, начинай, а я пока посижу и послушаю, — с этими словами я уселась на стул Никиты.

— Да ты подумай, о чем говоришь. Что с тобой?

— Со мной ничего, а вот что с тобой?

— Со мной всё в порядке, если только не считать нормальное желание защищать жену от неприятностей отклонением от нормы!

— А ты вообще знаешь, что именно для этой самой жены является неприятностями?

Тут мы вынуждены были прерваться — князь Григорий, раскрасневшись ещё больше, повалился в кресло со взрывом хохота, видимо прорвавшемуся несмотря на всё его усилия сдержаться. Мы в недоумении переглянулись, сразу же забыв про свой спор.

— Ну… знаете ли… дети… это просто… и театр с вами не нужен! — проговорил князь, прерываемый ещё не утихшим смехом, и утирая платком кончики глаз. — О чём спорят, зачем спорят — и сами не знают! Напридумывали чего-то, нарешали за других, и вот щетинятся теперь друг на друга… Просто как кошка и собака, честное слово.

— С животными попрошу не сравнивать.

— Марья, против правды не попрешь.

— Извини нас, отец, — пробормотал смутившись Никита. — Мы во второй раз…

— Разозлили меня? Да откуда вы это всё берёте, в конце концов? Ну, может сперва я и разозлился, узнав о таком своеволии с вашей стороны, как венчание, но теперь… — он снова расхохотался, — после такого… спора… ой, нет, ну как на таких сердиться? Ведь оба вроде взрослые люди, а словно всё ещё на одиннадцати годах болтаются. Я не сержусь на тебя, — князь Григорий подошёл к Никите, положив обе руки ему на плечи. — Теперь. А ведь по-началу так и хотел треснуть тебя по отсутствующему горбу. Но да ладно — у тебя на то теперь жена имеется. Только вы с ней не ссорьтесь при мне, а то я не знаю на чью сторону мне вставать. Меж двумя детьми выбирать — это как-то непривычно… Лучше будьте едины во всём.

— Благодарю тебя, отец! — произнёс Никита с радостью, поцеловав его руку.

— Да, спасибо вам, Григорий Ильич, — сказала я, подойдя к ним и просто обняв обоих сразу, насколько хватило длины рук. — Хорошо, что вы не сердитесь на нас.

— Конечно нет! Но дайте, что ли, благословить вас…

Вскоре мы разошлись ненадолго перед предстоящим обедом. Мы с Никитой в двух словах исчерпали наше короткое разногласие и направились на осмотр самого дома и знакомство с дворней. Признаться, некоторые из них были весьма симпатичны, но в основном это были безобразные лица, с противным подобострастием глядящих на меня, когда они узнали что я их новая госпожа. Такие трясутся когда ты к ним лицом, а в спину скалят тебе последний оставшийся в пасти зуб. С ними нельзя будет проявлять слабину ни в чём.

После прекрасного обеда, проведённого, правда, в молчании, и во время которого нам наперегонки прислуживали Лука и зачем-то нахлобучивший на себя парик Гаврила, князь Григорий на секунду отозвал меня в сторону и шепнул еле слышно; «Марья, зайди ко мне, нужно поговорить. Завещание твоего отца исчезло».

---

Примечания:

*Куртина — обложенная дерном грядка для цветов и других растений.

Эти слова взяты и чуть переделаны из одной из глав самой книги, когда Никита так же возвращался домой в Санкт-Петербург.

Как только до меня дошёл смысл сказанного, сердце невольно сделало скачок с двойным переворотом.

— Как это понимать? — прошептала я в ответ на слова Григория Ильича.

— В кабинете объясню, — коротко бросил он мне, нахмурив свои лохматые седые брови, сурово нависающие над зелёными глазами.

— Я никогда не думал, что такое возможно, — продолжил он спустя минуту, когда мы расположились в креслах в той самой комнате, где мы недавно едва не поссорились при нём с Никитой. — Но приходится признать очевидное — я ограблен. Причём пропало не только само завещание, но и прилагаемые к нему бумаги. Не знаю, когда это произошло, а главное — как? Никто из слуг ни слова мне не сказал про какое-либо проникновение в мой дом, будто ничего и не было, а спрашивать я пока что не стал. Да и Лука, дворецкий наш — это же истинный цербер! Мимо него ни одна муха никогда незамеченной не пролетала. На его честность я тоже полагаюсь как на свою собственную. Так что я словно в тумане…

— Но ведь здесь, помимо него, ещё есть слуги, — сказала я. — Кого-то могли подкупить…

— Подкупить-то могли, да только напрасно бы золото потратили — о наличии этого тайника в доме знали только мой отец, твой батюшка и я. О нём даже Никите ничего пока неизвестно, что уж про дворню говорить!

— Да, странно… — пробормотала я, ненадолго задумавшись.

В самом деле, странно всё это. Если, по уверениям князя, о тайнике никто из ныне живущих, кроме него, не знал ничего, то как тогда объяснить пропажу завещания, и, как я поняла, других важных документов, оставленных на хранение Григорию Ильичу покойным Анисимовым? Грешным делом мне в голову закралась мысль, что мой тесть… мог и придумать всё это. Но я попыталась тут же отмахнуться от этого вздора.

— Но ведь тайник как-то же появился в доме, — произнесла я вслух. — Значит, если с его создателем заблаговременно не разделались в целях сохранения тайны, кто-то да мог ещё прознать о тайнике.

— Меня немного пугает твой образ мыслей, Марья, — усмехнулся князь. — «Разделаться» — просто как про какого-то телёнка сказала. На самом деле, я уже думал об этом, — продолжил он серьёзно, — и эта мысль не может существовать; мой отец создал тайник своими руками, он был настоящий мастер на эти дела. И проговориться о нём он не мог — он был не из болтливых, а такие обычно долго думают прежде чем что-либо сказать. А ему как никому другому было важно держать наличие тайника в секрете.

— Но вы ещё сказали, что князь Анисимов… мой отец, тоже знал о тайнике? Не может ли быть такого, что он сказал кому-нибудь о нём?

— Вот это уже более реально, — согласился князь. — Хотя он наверняка понимал, что о таком лучше не распространяться, а всё же сгоряча — кровь у него вскипала быстро — мог выпалить лишнего. Пускай и не напрямую, ведь для хитрого и умного человека и смутного намёка может быть достаточно. Тут уже сам собой возникает вопрос: кому он мог о нём сболтнуть?

— Тому, с кем у него могла зайти речь о хранящемся в нём.

— Ты про Тихонова?

— И про Анну. Мог же он, к примеру, сказать или намекнуть ей, что у него есть что-нибудь на графа? А там уже можно было и докрутить мысль до наличия тайника. И все же, Григорий Ильич, я бы искала предателя среди дворовых. Ведь и вы сами могли ненароком обронить неосторожное слово, даже если считали, что вы находитесь в одиночестве.

— Марья, — князь хмуро на меня взглянул. — Ты всерьёз считаешь, что я, зная, что у меня там хранится, стал бы говорить о подобном, даже отдалёнными намеками?

— Не сейчас, так прежде…

— И прежде не мог.

— Ну, а как ваш отец рассказал вам о тайнике? Силой мысли что ли? вас могли именно тогда и подслушать и запомнить эту информацию. Даже если они ничего не слышали о конкретном расположении тайника в доме, то о его наличии точно знали. Человеческая память, знаете ли, вещь очень странная — некоторые вещи в ней ни за что не хотят оставаться, а прочее так намертво заседает, что ничем уже оттуда не выгнать. Другое дело, что в этих наших нынешних домыслах уже нет никакого смысла — бумаг-то нет… А что-нибудь ещё в нём лежит?

— Да, ведь я был абсолютно уверен в его надёжности. Потому и держал там кое-какие ценности. Но из всего остального, помимо бумаг, пропало лишь одно кольцо.

— Кольцо?

— Да, кольцо. Золотое, с изумрудом — он огранён под каплю, — с россыпью брильянтов вокруг главного камня. Само по себе оно для меня не особо ценное (тут я едва не закашлялась), но меня удивляет, отчего выбор вора пал именно на него — ведь у меня там лежат и другие драгоценности, почти все из которых в несколько раз дороже этого кольца.

— Может… а откуда оно вообще у вас? — спросила я, поборов навящевую мысль, что я более чем удачно вышла замуж (шутка, я о таком совсем не думала в тот момент).

— Это было одно из колец матери Никиты, — ответил с тенью грусти князь. — Только она его никогда не любила, если не сказать — ненавидела. Не знаю, откуда оно взялось у неё, но, кажется, оно появилось незадолго до нашего знакомства.

— А вы уже обращались в полицию?

— Нет, — промолвил князь. — Сперва я хотел именно так и поступить, но потом подумал; а что это нам даст?

— Да, действительно, — пробормотала я. — Если это и вправду дело рук Анны или Тихонова — а кому ещё нужны эти бумаги? — то обращение в полицию ничего не даст. Они их либо уже уничтожили, или же, так как скорее всего это сделал именно Тихонов, они будут объектом торга… Хотя какой в этом смысл? — тут же перебила я саму себя. — Нет бумаг — нет проблем со мной как с наследницей, и нет проблем с прошлым в виде их брака. Так зачем предлагать выкупать то, что может погубить твоё же будущее? Только ради денег? Так у них уже в руках наследство князя Анисимова! То есть моего отца… Никакой выкуп не даст им такого же состояния, зато бумаги могут лишить их его. Так что от бумаг скорее всего и пепла уже не осталось. Да и обращение в полицию будет выглядеть самым настоящим посмешищем…

— Ты так думаешь?

— Да вы и сами так думаете, князь, иначе уже обратились бы.

— Что есть, то есть, — вздохнул Григорий Ильич, откинувшись на спинку кресла. — Да, действительно, обращение это будет смешно… Какое-то никому неизвестное завещание, бумаги непойми о чём… Да меня просто насмех поднимут! Скажут, что, мол, начал разум терять на старости лет. Ведь доказательств у меня никаких не осталось, кроме пустых слов.

— Но кольцо…

— А что «кольцо»? На что оно мне? Раз матушка Никиты его ненавидела, значит нет в нём для меня ничего памятного и дорогого.

— Но неужели мы вообще оставим эту кражу без внимания?

— А почему бы и нет? — произнёс спустя минуту раздумий князь. — Я сам подумывал об этом, но наш разговор лишь убедил меня в верности такого решения. Лучше вообще не подавать виду, что кража была обнаружена нами. Слуги ведь молчат…

— Григорий Ильич, а вам не кажется, что лучше всё-таки обратиться в полицию? — предположила я. — Но только по поводу одного кольца. Про бумаги можно ничего и не говорить. Скажите, мол, хотел подарить невестке, а не обнаружил. Тайник всё равно ведь уже найден посторонними, так что пользоваться им более не стоит.

— Я уже и не пользуюсь.

— Тем более. Так мы покажем, что ничего такого, что следует скрывать, не произошло…

— Ага, и при этом умолчим про бумаги? — скептически усмехнулся Григорий Ильич. — Нет, Марья, никуда я обращаться не буду. Тайник мой больше не пригоден, да, но и на посмешище выставлять себя не посмею! Но в конце концов, — он тепло улыбнулся мне, взяв обеими руками мои руки, — всё это, как я считаю, только к лучшему. Судьба избавила нас от лишних хлопот и проблем; я достаточно богат, чтобы дать тебе всё то, чего ты лишаешься, в том числе и собственный дом — я подарю вам с Никитой эту усадьбу! Но главный… самый главный свадебный подарок… — князь отвернулся, с трудом скрывая взволнованную улыбку, — я должен исправить давнюю ошибку, и признать наконец моего Никиту… Пора сделать его законным сыном, законным князем Оленевым. А тебя — княгиней Оленевой. Согласись, возня с этими бумагами и с никчемным кольцом не стоят этих забот…

— Князь…

Надо было что-то сказать, а всё предатели-слова как нарочно разбежались в разные стороны!

— Не мучайся, Марья, — ласково улыбнулся он мне, погладив по голове, — я вижу, как ты пытаешься подобрать слова, но не знаешь, какие. Не нужно, — он поцеловал меня в лоб, — не надо. Благодарность не всегда выражают словами. Просто… люби моего сына, ведь в этом теперь его истинное счастье, и большей награды мне и не надобно.

— Князь, я готова вам поклясться, что для меня так же нет большей награды… Ведь люблю я его… Очень люблю…

Всё, щеки горят пуще магмы!.. Надо срочно переменить тему…

— Только как княгиня я вообще непригодна, — прибавила я со смущенной улыбкой. — Я умею лишь играть на рояле и фортепьяно, да петь, и всё… Языков не знаю (про английский умолчу, вряд ли настоящую Марью ему учили), танцевать не умею…

— Вот мне беда! — всплеснул руками со смехом князь. — Нашла, из-за чего смущаться! Я найму для тебя учителей, и ты, с твоим умом и сообразительностью, уже очень скоро нагонишь и перегонишь всех самых образованных дам Петербурга!

— Только не в танцах… — вздохнула я.

— Почем ты знаешь, даже не попробовав? — князь взглянул мне прямо в глаза. — Всё зависит только от труда человека и его старания. А теперь пойдём, я велю подать нам чай в библиотеку. Да, Никите ни слова о нашем разговоре! — прибавил он, когда мы поднялись с кресел. — В моем сыне чересчур развито чувство справедливости. Там, где мы с тобой поступим по разуму, он будет действовать лишь по велению чести и долга. Сама понимаешь, до добра это его не доведёт, особенно в данном случае.

— Вы хотите, что бы я врала ему? — не без недовольства сказала я.

— Не врала, а не говорила всего, а это разные вещи. Пойми, это же только ради его же блага.

— Но как в таком случае объяснить наше столь долгое отсутствие?

— Так и скажем ему, что это наш с тобой секрет. А потом, когда я его признаю законным сыном, мы ему скажем, что именно это и обсуждали здесь наедине.

Я закусила губу, но спорить не стала. В конце концов, нельзя не согласиться с тем, что Никите и вправду лучше не знать о бумагах, как и о кольце. Только опять придётся врать… Неужели мне так и суждено всю жизнь врать кому-либо?

— А учителей я подберу тебе уже сегодня, — весело произнёс Григорий Ильич, когда мы уже шли в библиотеку. — А занятия начнём с завтрашнего дня.

— Только ищите тех, у кого терпение покрепче, — усмехнулась я. — И вперёд никому из них не платите. Я могу с полной уверенностью заверить вас, что учителя будут очень быстро от меня сбегать.

— Ай, нет-нет, опять вы всё перепутать! — воскликнул широко всплеснув руками мой учитель танцев, да так, что аж громадный курчавый парик подскочил у него на голове, распылив вокруг себя, как какая-то медуза, туманную занавесу из пудры.

Уже две недели минуло с тех пор, как мы с Никитой прибыли в Санкт-Петербург. Князь Григорий, как и обещал, уже на следующее утро после нашего приезда привёл в дом нескольких учителей для меня — по танцам, по этикету, по языкам (этот малый знал их целых пять, не считая древнегреческого и родного), — а остальное Григорий Ильич поручил Гавриле, тем самым ещё больше упрочив его авторитет в доме, к огромному неудовольствию дворецкого Луки, который, как вы уже знаете, состоял во враждебных с ним отношениях. Надо сказать камердинер с большим усердием принялся «образовывать» меня. В частности все его уроки касались химии, латыни и лекарственных трав.

На второй день моих занятий Григорий Ильич вдруг попросил меня что-нибудь написать.

— Хочу на твой почерк поглядеть, — так объяснил он свою просьбу.

Ну, мне не трудно, тем более что я и так сидела за столом, слушая французскую болтовню учителя языков. Я взяла гусиное перо и настрочила самое простое, что только могло быть: «Травка зеленеет, солнышко блестит…»

Однако меня тут же заставил вздрогнуть возглас удивления, раздавшийся возле моего левого уха.

— Как ты пишешь, Марья? — воскликнул князь таким тоном, словно я только что нанесла ему кровную обиду.

— А что такое? — непритворно изумилась я.

Не потрудившись дать дополнительных объяснений, Григорий Ильич отпустил на свободу учителя языков (тот аж порозовел после этих слов от счастья, хотя он и без того походил на черноволосого поросёнка с моноклем), сел возле меня на второй стул и в свою очередь ухватился за перо и принялся растолковывать мне орфографию как ученику второго класса, который умудрился так и не научиться писать.

— Смотри, вот это буква — i, «и десятерич­ное», читается как «и». Вот это буква — ѣ — ять, читается как «е». А вот эта — ѳ — фита, читается как «ф». Вот тебе ещё ижица — ѵ — чита­ется как «и». Не забудем ещё про букву ъ, то есть «ер», твердый знак. «Ер» пишется в конце всякого слова, оканчивающегося на согласную, например: столъ, стулъ. Исключение — слова, оканчива­щиеся на «и краткое». Она у нас, как ты может быть помнишь, гласная.

— А мягкий знак где пишется? — спросила я, мысленно ругая себя как только могла — как можно было забыть про то, что дореволюционная орфография значительно отличалась от современной?.. Ведь читала же письма Никиты, ан нет, ничего не заметила и не запомнила!

— Конечно используется. Вот пример: мышь, олень, огонь, сидишь. «И десятеричная» пишется на месте обычной «и», если после неё идёт другая гласная: линія, другіе, пріѣхалъ, синій. Единственное слово, где написание і не подчиняется этому правилу, — это міръ в значении «земля» (весь наш мир и то что его окружает). Таким образом по разному пишутся и слова миръ (отсутствие войны) и міръ (земля). Буква «фита» у нас используется в ограниченном списке слов греческого происхождения: ака­ѳистъ, риѳма и др. В именах, кстати, так же. Так, ижицу мы почти не используем. Она у нас только в слове мѵро (миро — церковный елей) и в некоторых других церковных терминах: ѵподіаконъ, ѵпостась и др. Эта буква также греческого происхождения, соответствует греческой букве «ипсилон».

— Что такое «ипсилон»?

— Вот она, — Григорий Ильич вывел самую обычную «Y».

— Понятно.

— Ещё пару слов об окончаниях. Прилагательные в мужском и среднем роде, имеющие в форме именительного падежа единственного числа окончания -ый, -ій, в родительном падеже окан­чиваются на -аго, -яго. Понятно, Марьюшка?

— Вроде понятно… — промямлила я не совсем уверено.

— Вот и славно. Тогда тренируйся, а я понаблюдаю. Нет, погоди-ка, — князь остановил мою руку, снова отобрал перо и на чистом листе бумаги вывел целых два ряда красивых, каллиграфических букв, заглавных и строчных. — Вот тебе пример, как нужно писать. А то твоему почерку и курица не позавидует.

Я пару раз обиженно просопела, но всё же смолчала, принявшись не только новые буквы и новый порядок написания слов отрабатывать, но ещё и почерк в корню менять…

Но это ещё ничего, с этим я быстро освоилась (с написанием, почерк же держал троянскую оборону), и языки с этикетом более-менее легко шли. Даже химия Гаврилы, уровня нынешнего века, усваивалась без побочных эффектов. Но вот танцы… Это был, скажу не таясь, сущий ад! Что для меня, что для бедного учителя.

Этот курляндец, как его тихонько обзывал Гаврила, просил звать его герр Питер. На внешний вид ему можно было дать лет пятьдесят. Если вы можете себе представить цифру один с тоненькими и длинными ручками и ножками и с круглыми совиными глазами, близко посаженными к длинному, тонкому носу, то получите представление о герре Питере. Все его движения были легки, порывисты, он мне порой напоминал мотылька, напившегося энергетика. Мы каждый день репетировали танцы самое меньшее по три часа, и когда я почти падала в изнеможении на единственную кушетку в этом танцевальном зале, стягивая с головы душный парик и втираясь им как полотенцем, у него даже капелька пота не выступала на напудренном, тонком лице. Наверное, если бы к моим рукам и ногам привязали по пудовой гире, а на тело натянули три слоя кольчуги, то мне и то было бы легче выделывать все эти бестолковые элементы, чем в моей одежде. А ещё заботливый князь Григорий заказал для меня, как знатной женщине, самые модные платья, дюжину париков и прочих необходимых женских деталей восемнадцатого века, в том числе и косметики. Нетрудно догадаться, что в этом тяжеленном облачении, называемом нарядным платьем с корсетом, я не могла лишний раз вдохнуть и шевельнуться нормально.

Сегодня мы повторяли так называемый «менуэт», — один из церемониальных танцев, а так же целый набор остальных — англез, аллеманда, контрданс и др. После пятого круга я выдохлась окончательно, а герр Питер, свежий как огурчик, с возмущением заявлял мне, что я опять всё ему напутала! Так хотелось метнуть в него вот этим самым париком, которым я только что утирала себе лицо…

— Ну, как успехи? — раздался вдруг в зале голос князя Григория.

Герр Питер тут же разлился в самых красноречивых похвалах моего «таланта» и в клятвенных убеждениях, что я своими стройными и лёгкими ножками смогу затмить первых красавиц империи. Как, однако, люди умеют красиво лгать… Хотя, насчёт стройных ножек спорить не стану.

— Хорошо, очень хорошо, — произнёс князь Григорий, заложив руки за спину и лукаво поглядывая на меня. — Приятно слышать, что моя невестка наделена столькими блестящими достоинствами.

— Да уж, настолько блестящими, что того гляди сама от них ослепну, — пробормотала я, отряхнув свой парик от лишней пудры (любят они их тут посыпать ею) и обмахиваясь им как веером. В следующий раз не стану противиться и возьму его с собой на эти уроки…

— Стало быть, Ваша ученица готова для репетиции своих танцев в партнёрстве с её мужем, — произнёс князь Григорий скорее утвердительно, чем вопросительно.

Герр Питер слегка замялся, сбиваясь с русского языка и лопоча что-то насчёт «сильного смущения дорогой фрау»…

— Ничего, смущаться полезно. К тому же, — тут Григорий Ильич преодолел отделявшее нас расстояние и практически навис надо мной, перейдя на шёпот, — мне только что доложили, что вы до сих пор живёте, словно брат и сестра. И это за две недели совместных ночей, не считая тех, что были ещё до вашего приезда. В чем дело, Марья?

Я даже дышать забыла на какое-то время от такого прямого вопроса. Вообще, что они тут все себе позволяют?! То Федосья деликатные намёки делает и словно ненароком советы разные подаёт, то я улавливаю краем уха, как Гаврила Никиту обрабатывает и в «тайны» всех этих дел посвящает, исходя из своего обширного опыта… А теперь ещё Григорий Ильич туда же! Какое им всем, черт возьми, дело до нашей жизни?

— Вы свободны, приступим к занятиям завтра, — бросил князь мявшемуся в стороне учителю.

Тот быстро откланялся, бормоча слова благодарности и ещё какие-то непонятные, и почти незаметно ретировался.

— Марья, — князь Григорий присел возле меня, — ты извини меня за прямоту. Я понимаю, говорить об этом непросто, и особенно с тем, кто является для тебя близким человеком. Но всё же, милая моя, в общей сложности около трёх недель минуло со дня вашего венчания, а складывается впечатление, что вы там оба поклялись блюсти обет безбрачия. Может, вы стесняетесь, потому что находитесь в одном доме со мной? Может, вам мешают Гаврила с Федосьей?..

— Ничего нам не мешает… Просто Никита не подойдёт ко мне пока я не пущу, а я считаю, что не пришло ещё время. Я жду…

— Марья, так можно всю жизнь прождать и так ничего и не дождаться. Смотри, — он коснулся моей руки, — скажи, что ты ощущаешь?

— Ничего. Только то, что Вы касаетесь моей левой руки.

— Вот. А когда касается Никита, то ты так же ничего не ощущаешь?

— Нет, ощущаю… — пробормотала я. — Покалывание лёгкое и какую-то теплоту вместе с этим, от которой в дрожь бросает.

Григорий Ильич пристально вгляделся в моё лицо, помолчав где-то с минуту. Затем произнёс с глубоким вздохом:

— Всё понятно с вами. Знакомая, старая история, и как всегда никто не решается первым появить инициативу. Сталкивались с этим… Ты знай, Марья, что чем дальше затягивать, тем сложнее будет сломать эту защитную корку. Я сегодня не буду дома — я приглашён на ужин в дом князя Дашкова, там же останусь на всю ночь. Там будут ещё некоторые влиятельные лица, через них я намерен приблизить и тебя и Никиту ко двору, а это дело непростое. Начну с добычи приглашений на бал императрицы на следующей неделе. Ещё ведь остаётся довести до конца дело с признанием Никиты законным сыном… Ты сейчас у меня в самом расцвете, — добавил он с улыбкой, — как прекрасный бутон розы, начавший показывать миру свои нежные лепестки. Ты входишь в ту самую пору, когда прелесть юной девицы превращается в красоту взрослой женщины. Не упусти этот момент, Марья, а то потом будешь жалеть. Уже пять часов… я уеду сейчас же. Увидимся завтра, Марья.

Сказав это, князь по отечески поцеловал меня в лоб и покинул танцевальный зал, громко стуча обувью по гладкому паркету. В неком ступоре я глядела некоторое время на закрывшиеся за ним двери, затем со вздохом посмотрела на потолок, расписанный танцующими амурами вокруг прекрасных дамам и кавалеров на фоне лазурного неба.

«Ты входишь в ту самую пору, когда прелесть юной девицы превращается в красоту взрослой женщины…»

«Вот ведь как выразился!» — усмехнулась я про себя, в это же время нервно теребя несчастный парик, совсем утративший свой изначальный нежно-розовый вид. Затем я подошла к одному из зеркал, коих было немало в этом зале, как и колонн, и внимательно, с совершенно иной стороны, чем прежде, оглядела себя. И в самом деле, за последнее время во мне произошла некая перемена. Глаза приобрели какой-то странный блеск, черты лица смягчились и преобразились, и какая-то томность и игривость залегли во всём моем образе. Мало что осталось от той прежней Агнии, попавшей сюда задёрганной школьницей последнего класса. Теперь это была иная Агния: в ней, былой девочке, постепенно пробуждалась ото сна прекрасная, пленительная женщина… Может всё было дело в этих княжеских одеждах, может это так на меня повлияла постоянная необходимость самостоятельно защищать себя в этом времени и осознание своего одиночества… А может просто настало моё время… то самое время, что рано или поздно настает у каждой девушки. Но действительно ли это моё истинное мнение? Не навеянно ли оно одними лишь словами Григория Ильича? Как бы там ни было, а я ещё никогда, как сейчас, не ощущала себя на таком пике осознания своей красоты…

— Матушка, вот Вы где! — вывела меня из задумчивости возникшая в дверях Федосья. — А я уж думала Вы к себе вернуться изволили. Учитель ушёл, князь Григорий Ильич уехали…

— Нет, я ещё здесь. Скажи, где сейчас Никита? — я круто развернулась в её сторону, странной лавиной ощущая в себе то, как твёрдо зреет моё решение…

— Батюшка наш с Гаврилой науками изволят заниматься.

Да, ожидаемо. Никита никогда не принимал участия в моих занятиях, так как сам в течении всего дня продолжал набираться необходимых знаний для учебы в университете (куда его князь Григорий решил отправить в следующем году). Вот и теперь над книгами склонился… Что ж, мне это сейчас даже на руку.

— Федосья, мне нужна твоя помощь.

— Слушаю, матушка.

— Сделай меня красивой.

Моя просьба, казалось, ввела её в подобие ступора.

— Матушка, да куда ж ещё красивее-то? Вы и так превосходите уже всех дам и девиц, коих мне доводилось видеть на своём веку.

— Все равно, Федосья. Улучши тогда то, что есть, — я подошла к ней и, взяв за обе руки, доверчиво взглянула на неё. — Это нужно для Никиты… Я должна быть прекрасна сегодня.

— А, — моногозначительно протянула Федосья, и я заметила блеснувший лукавый огонёк в её глазах. — Понимаю, матушка. Давно уж пора бы Вам…

— Ты не болтай, а говори, что делать надобно.

— Вам бы в баньку для этого сперва сходить…

— Наелась я уже этой баней в прошлый раз по горло. Да и нет её здесь. Ищи иной путь.

— Конечно найдём, не извольте беспокоиться. Ступайте к себе, а я сбегаю на Марфой и Оленькой, да пару слов шепну Гавриле.

— Это ещё для чего?

— Что бы с другой стороны тоже не отставали. Не волнуйтесь, — прибавила она, видя мой недовольный взгляд, — Ваш супруг останется в неведении Ваших планов, матушка. Просто приукрасим его для Вас, как Вас для него.

* * *

Казалось, конца не будет этим ванным в бочке, растираниям травами, полосканиям отварами, и натираниям ароматным маслом. Опять я вспомнила те ощущения, как в вечер перед венчанием — что я становлюсь куклой в руках играющих девочек. Наконец меня оставили в покое, то есть нарядили в нежную шелковую ночную рубашку, расшитую воздушным кружевом, и, набросив сверху мне на плечи лёгкий халатик, заодно в сотый раз проведя гребнем по волосам, я наконец получила добро на проследование из своей туалетной комнаты в нашу спальню, которую Григорий Ильич любезно предоставил мне и Никите. Спиной я ощутила, как Федосья перекрестила меня украдкой.

Никита уже давно был там (неудивительно, ведь шёл первый час ночи). Переодетый в ночное он сидел за письменным столом и при свете догорающей свечи что-то упорно разглядывал на страницах лежащей перед ним книги.

— Всё учишься? — спросила я, осторожно подходя к нему.

— Да, пока тебя ждал решил повторить сегодняшние главы, — спокойно ответил Никита, а я невольно прикусила язык.

Сердце готово было проломить грудную клетку или выскочить через горло… И ещё я понятия не имела что мне делать и говорить. Неужели прямо напрямую заявить обо всем? Может и да, та только проклятый, непонятно откуда берущийся страх при одной мысли об этом, не давал этого сделать. Но как же быть? Я и так волновалась весь день, а теперь последняя решимость падала просто как температура в градуснике при помещении его в морозилку…

— Ты, наверное, устал сегодня? — проговорила я первое, что пришло в голову. Лучше бы молчала и дальше…

— Да нет, не особо. Эта тема мне хорошо известна, я лишь укрепляю свои знания небольшими деталями. Слушай, ты случайно не замёрзла? — спросил он с беспокойством, глянув на меня. — У тебя голос такой неровный и тихий…

— Нет, мне не холодно. Да и на улице так тепло, что замёрзнуть нереально. Это, видимо… оттого, что слишком долго Федосья колдовала надо мной с этими своими травами да маслами. Я уж думала, что живой не отпустит уже.

— Что это она вдруг так вцепилась в тебя?

— Я попросила.

— Ты? Но зачем?

— Что бы… красивой быть, — честно ответила я, встав напротив раскрытого окна и жадно глотая ночной воздух.

— Агния, уж кто-кто, а ты точно не нуждаешься в том, чтобы делать себя ещё красивее, чем ты есть.

— Правда? — с ощущением подпрыгнувшей радости я обернулась к Никите.

Я едва успела уловить блеснувший в его глазах огонь, который он тут же упрятал и отвернулся от меня.

— Конечно правда, — ответил он, в свою очередь понизив голос. — Разве я стал бы тебе врать?

И снова уткнулся в книгу, только теперь было видно, что он не читает, а лишь прикрывается ею. Он так же смущён, как и я… Неужели всё чувствует? Или это Гаврила нашептал ему с подачи Федосьи о моих планах? Да нет, вряд ли, не похоже на это…

— Никита… — тихо позвала я, понимая что если тянуть дальше, то и нынешняя попытка увенчается провалом.

— Да? — встрепенулся он.

— Потуши свечу, — сказала я так тихо, что вообще удивительно как он расслышал меня. — Время уже…

— Да, верно. Уже очень поздно, — с этими словами он дунул на огонёк и теперь мы могли разглядеть что-либо в комнате только благодаря призрачному свету убывающей луны, прорывающемуся в распахнутое окно, как и воздух города на Неве…

Я видела, как Никита закрыл свою книгу и направился к постели, вскоре зашуршав шелковым одеялом.

«Что же делать-то? — судорожно подумала я. — Хоть кто научил бы…»

Бегая глазами по комнате, словно ища ответ среди мебели и прочих предметов, я вдруг заметила оставленный на столике с кувшином воды и двумя стаканами гребень Никиты. Вот от чего я оттолкнусь!..

— Никита, — обратилась я к нему, взяв гребень и подошла к кровати, — давай я причешу тебя.

Видно было, с каким удивлением он посмотрел на меня.

— Агния, для чего?

— Просто так… — прошептала я усевшись на кровать. — Хочу немного позаботиться о тебе, — и, мягко коснувшись его плеча, несколько раз провела гребнем по его густым волосам.

Что за чувство различается по крови? Что за огонь охватывает сердце? Откуда вдруг поднимается всё это в душе человека? И откуда, в таком случае, этот непреодолимый страх?..

— Ну, вот и всё… — прошептала я, откладывая гребёшь на прикроватный столик.

— Спасибо тебе, — улыбнулся он, взяв меня за руку и обжег её поцелуем — настолько был резкий контраст между холодом моей кожи и теплом его губ.

Наверное я сейчас могла спокойно зажечь несколько лампочек от пробежавшего по мне тока…

— Никита, я…

— Да? Агния, говори, не бойся. Я же вижу, что ты всё это время пытаешься набраться сил и сказать мне что-то…

— Да, я хочу сказать… — я судорожно вздохнула. — Хочу с сказать, что…

Никита терпеливо ждал, не нарушая моего молчания. Как, как сказать ему?..

Не знаю, что мне вдруг навеяло, но я в результате выдала следующее:

Я хочу кричать «люби»,

Но слова застряли в горле.

Ты услышь меня, приди,

Заключи в своей неволе…*

— Теперь ты понял, что я хочу сказать? — произнесла я после этого тоном человека, ступившего на тот путь, с которого ему уже не свернуть и он теперь покорно следует по избранному пути. — Люби… Люби меня, прошу. Пожалуйста…

— Агния, — голос Никиты дрогнул, — ты уверена в том, что говоришь?

— Я жена твоя, в чем же здесь можно быть неуверенной?

Страх отступил перед взявшей верх решимостью, оставив напоследок лишь мелкую дрожь. И мой халат, и чертова рубашка — всё это я мигом отправила куда-то в недра комнаты, замерев на месте с закрытыми глазами, словно ягнёнок в ожидании рокового удара ножом.

— Ты боишься меня? — донёсся до меня голос мужа.

— Да, но, не тебя…

— Тогда открой глаза, — его ладони коснулись моих щек.

Я помотала головой, жмурясь ещё сильнее.

— Агния, прошу, посмотри на меня.

Нет, сопротивляться этому голосу было невозможно.

— Вот так, — по-доброму улыбнулся он, уткнувшись своим лбом в мой. — А теперь скажи мне ещё раз — да или нет. Только твоя воля всё решает…

— Да. Да! — произнесла я сперва слабо, а затем с силой. — Только и ты убери эту свою рубашку… Я не могу одна сгорать тут от стыда…

— Значит я заберу этот огонь на себя.

Рубашка Никиты отправилась куда-то к моим вещам, а мы замерли на мгновение, глядя друг другу в глаза. Как они у него разгорались… Какая буря разбушевалась в них! Любовь, соединившая нас законным браком, запускала в действие заложенные в нас с изначальных времён инстинкты. Что мне делать — я не знала. Я лишь вся горела от тех поцелуев, что градом ложились на меня, и отвечала по мере возможности. Всё больше и больше я отпускала ситуацию, пустила себя по течению, позволяя тому, кого выбрала своим мужем, совладать со мной… Страх больше не возвращался, и дрожь ушла следом за ним. Я стояла у края тёмной бездны, и была готова прыгнуть в неё.

— Повтори ещё раз… — раздался где-то надо мной, словно из далёкой страны, голос Никиты. — Пока ещё возможно…

— Да, — уверенно ответила я с решимостью человека, ныряющего с головой в ледяную воду.

Это последний, решающий вердикт, неподлежащий изменению. «Да» и только «да»!..

---

Примечания:

*Небольшое собственное сочинение.

Дожили, вот что уже начала описывать на втором месяце карантина! Но постаралась сделать всё максимально в рамках приличий.

Бывают сны, которые ты не хочешь отпускать, и даже когда уже вроде бы проснулся, то всё равно ещё из последних сил держишь перед глазами стремительно ускользающую картинку. Бывают сны, которых ты просто не помнишь и они так и остаются в стране грёз, откуда они приходили. А бывают сны, из которых хочется как можно скорее вырваться.

Именно такой сон мне и привиделся спустя несколько ночей после той, когда я действительно стала женой Никиты. Я будто бы в сумерках бежала по лесу, продираясь сквозь раздирающие меня кусты, натыкаясь на ветви деревьев и спотыкаясь об их корни, при этом, как это всегда бывает в таких снах, я, как ни старалась, не могла бежать быстро, отвратительно ощущая спиной приближение бесшумной, невидимой погони. Наконец я оказалась на какой-то лужайке, которую полукругом обступал лес, а с другой её части начинался крутой спуск в низину. Здесь я и замерла на самом краю, не в состоянии больше сделать ни шагу. К ногам словно привязали гантели, и каждая весом по пятьдесят килограмм! С ужасом смотрела я то в обрыв, где лежало большое поваленное дерево, а за котором сразу продолжался лес, то смотрела на ту чащу, откуда сама только что «прибежала». По спине так и пробегали мурашки от ощущения опасности, а сердце колотилось всё сильнее и сильнее… Наконец на этой лужайке возникли две полупрозрачные фигуры, одна совсем рядом со мной, а другая чуть поодаль. Тут же грянул невидимый оглушительный выстрел, отозвавшийся в моих ушах как залп сотни пушек…

Только после этого мне удалось наконец вырваться из липких лап этого сна, первые несколько мгновений потратив на осознание того, где я сейчас нахожусь. Ну, да, все в порядке; это шестнадцатый… тьфу, ты! Девятнадцатый… Да нет же — восемнадцатый век! В шестнадцатом ты бы уже давно копыта откинула, а в девятнадцатом вообще неизвестно ещё что было бы. Восемнадцатый век это, самый настоящий, а это — комната в доме князей Оленевых. А слева под-боком, спиной ко мне, ещё крепо спит Никита; за окном ещё даже не пробивались первые предрассветные сумерки. При взгляде на него в памяти у меня снова почему-то восстала подробная картинка из сна.

«Вот что за бред начал уже сниться! — подумала я с возмущением, усаживаясь на постели. — Бегство неизвестно от кого, фигуры какие-то прозрачные, не пойми откуда взявшийся выстрел… Почему нельзя без подобных глупостей?»

Я постаралась отогнать мысли об этом пробиравшем до дрожи сне свежими многочисленными воспоминаниями…

На следующее утро после нашей с Никитой первый близкой ночи, князь Григорий, вернувшийся домой где-то к одиннадцати часам утра, и отчего-то по-хитрому довольный (полагаю Гаврила с Федосьей уже доложили к тому времени ему о том, что было между мной и его сыном) и сходу заявил нам с Никитой (мы, неизвестно отчего будучи очень сильно смущенными, играли в шахматы после завтрака, ходя пешкой как ферзем или слоном как конём, путаясь так же и с остальными фигурами, из-за чего наша партия никак не могла закончиться, так как раза три мы начинали сначала) что на бал императрицы на следующей неделе ему, к сожалению, пока не удалось пробить нам дороги, но зато он смог устроить так, что мы были приглашены в дом графа Волченкова; его жена, как и императрица, большая охотница до балов и прочих развлечений, устраивала в их доме очередной праздник. Как сказал князь Григорий: «Этот визит будет хорошей проверкой вашей подготовки к подобной великосветской жизни, и так же хорошим началом для неё. Хотя сам граф человек довольно суровый и угрюмый — он отставной военный, начавший свою службу ещё во времена Петра, — но зато графиня — дама самого простого и добрейшего нрава, и граф в её присутствии, как и все прочие люди, меняется до неузнаваемости, становясь таким же добрым и простодушным. Вам там будет хорошо. И со многими заведёте свои первые личные знакомства. Там самое подходящее место для создания дружбы».

Так и вышло, что на следующий день мы отправились с визитом в гости к графу Волченкову. Я была заключена в тяжёлое сверкающее серебристое платье-робу, обязательно в пол (не дай бог кто щиколотки увидает — это же позорище какое!), на голове красовался обязательный парик с приделанным к нему букетиком из синих и розовых цветочков, вокруг шеи обвилась жемчужная нить, в ушах болтались алмазные серьги, на указательном пальце правой руки сверкал перстень с большим гранёным аметистом, в самой руке до треска зажат дорогой кружевной веер, а на середину щеки прилеплена кругленькая мушка из чёрного бархата. По словам Федосьи, непонятно откуда знавшей это, такое расположение по «языку мушек» означает, что я занята. Мне это больше всего пришлось по-душе, так как кокетство и прочий флирт, даже самый невинный, мне совсем сейчас не улыбался, впрочем как и всегда. Григорий Ильич и Никита были одеты франтовато, по последней моде нынешнего времени — на каждом была рубашка с торчащим кружевным жабо, скрытая под камзолом и кафтаном, сужающимся на талии, с расширенными полами, и с пристегнутыми к рукавам тремя пуговицами, обтянутыми парчой, обшлагами*. Поколенные узкие кюлоты*, белоснежные чулки и башмаки с пряжками, и обсыпанные пудрой парики дополняли их образ.

Дом, к которому мы подъехали, был поистине шикарен — почти что дворец, не меньше! Весь его свеже покрашенный розово-красный фасад, все его лепные фигуры и узоры на стенах, — всё словно так и стремилось поведать нам о благосостоянии его владельцев. Широкая раздвоенная лестница, с каждой стороны которой смиренно лежали каменные львы, привела нас к огромным дубовым дверям, и мы вошли в этот внушающий восхищение дом.

Зал, в который мы прошли, был огромен и великолепен, как и весь дом, и окружённый с трех сторон колоннами, густо увитыми благоухающими цветами. Зал освещался множеством восковых свечей в хрустальных люстрах и медных стенных подсвечниках. На возвышенных площадках по двум сторонам залы у стены стояло множество раскрытых ломберных столов, на которых лежали колоды нераспечатанных карт, вокруг которых с видом котов, бродящих возле миски со сливками, расхаживало несколько человек. Музыканты размещались у передней стены на длинных, установленных амфитеатром скамейках, и уже с такой силой налегали на свои бедные инструменты, словно каждая вырванная из них нота превращалась в россыпь золотых монет.

Помимо нас в этом зале уже собралось довольно многочисленное великосветское общество; франтоватые кавалеры — князья, графы и т.п., — военные в своих мундирах, и утонченные, сверкающее драгоценностями нарядные дамы, веера которых колыхались в их руках как шустрые крылья бабочек. В душном воздухе, несмотря на раскрытые окна, витало удушающее обилие сладко-приторного парфюма и прочие примешанные к ним запахи. Погода сегодня выдалась очень тёплая и потому нечего удивляться, что при таком количестве народа (на глаз я определила не меньше трёх сотен) свежего воздуха практически не имелось. Хотя этот факт занимал меня не больше нескольких секунд, так как думать об этом у меня просто не было времени. Не считая того, что мне необходимо было все время следить за своим поведением, речью и манерами, которые должны были быть по-аристократически безупречны, я едва не с раскрытым ртом озиралась вокруг себя, жадно разглядывая всех этих людей. Настоящее великосветское общество прошлого! И всё это не постановка, не театральное представление, не реконструкция, а настоящая жизнь! Люди, считающие себя самыми что ни на есть современными и от того безмерно гордящиеся собою. Ну как тут думать о какой-то там духоте и каких-то посторонних «ароматах»?

«Наверное мой родной век, — подумала я, — как и живущие в нём люди были бы так же забавны для того, кто попал бы в нам из какого-нибудь двадцать четвёртого века, как я сюда».

Граф Волченков, к которому мы, как положено, и направились первым делом, практически скользя по начинённому до зеркального блеска паркетному полу, был немолодым, высоким, крепким человеком с колючими, глубоко посаженными серыми глазами и тонким крючковатым носом, а его жена, в своём роскошном облачении, сверкая на пышном бюсте россыпью брильянтов, упорно наводила на ассоциацию с мадам Грицацуевой, только с трещавшим на едва утянутой талии корсетом. Павел Иванович и Анна Фёдоровна, как их звали, встретили Григория Ильича как своего давнего и очень близкого друга. С Никитой они, как оказалось, уже успели познакомиться около трёх лет назад, и сейчас высказали своё восхищение по-поводу того, как он вырос и возмужал за эти годы. Когда же им представили меня, Анна Фёдоровна тут же поинтересовалась, я случаем не дочка ли покойного князя Анисимова? Оказывается её муж был с ним в дружественных отношениях и «меня» они оба ещё младенчиком на коленях качали. Высказав своё восхищение по-поводу того, какой я стала и в шутку пожалев о том, что я уже являюсь замужней дамой, они с извинениями принялись встречать новоприбывших гостей, а Григорий Ильич повёл нас с Никитой в гущу толпы, представляя нас каждому своему знакомому, имена и титулы которых смешались у меня в одну сплошную кучу.

Среди сбора этих аристократов я углядела тех, которые недавно гостили у меня в доме Анисимовых в Москве — это была Анна Гавриловна Бестужева, окружённая небольшим кружком из дам, и со своей стоящий чуть поодаль дочерью Анастасией. Эта юная красавица, хотя и была по сравнению с матерью в довольно простеньком наряде, буквально купалась в лучах своего ослепительного блеска, а её довольные глаза словно говорили: «Говорите, показывайте, как вы восхищайтесь мною; я стою того». Да уж, что есть — то есть. Неспроста Белов в тот вечер не мог оторвать от неё взгляда.

Вообще в этом зале было много, даже слишком много красавиц, как юных, так и более старших, и противная иголка снова кольнула мне сердце и я мимоходом глянула на Никиту — ревность опять начинала возрождаться во мне. Я, словно учитель во время сдачи экзамена его самым нелюбимым учеником, так украдкой и следила за Никитой, за каждым его движением и за мимикой во время представлений нас какому-нибудь очередному знатному папаше или мамаше с дочкой или оравой дочек возле них. Боже, а что же со мною будет, когда начнутся танцы? Никита же не будет танцевать только со мной!

«Уймись же, Отелло! — шикнула я на себя. — А не то и себя и всю семью навеки насмех выставишь».

В это время от кружка, окружавшего Анну Гавриловну, отделилась одна дама и направилась в мою сторону. Чёрт возьми — это же Анна Николаевна!

— Мари, и ты здесь? — произнесла она восторженным голоском. — Вот уж действительно неожиданность. Доброй день, Григорий Ильич. Никита Григорьевич.

— Добрый день, — поздоровались они вдвоём.

— Надеюсь вы извините меня, если я ненадолго похищу вашу юную княгиню?

— Извольте, княгиня, — сказал Григорий Ильич. — Как ни как вы её родственница, пускай и не родная. А Марья у нас впервые на подобном празднике и в таком обществе. Вы окажете ей большую услугу, введя её в этот избранный круг — вам, как женщине, будет проще представить её дамам.

— С огромным удовольствием, князь. Я возьму на себя все заботы о моей падчерице. Ну, а вы, как и всякий отец, в это время проделаете то же со своим сыном?

— Разумеется, княгиня, и с не меньшим удовольствием.

— Вот и славно. Мужчины должны быть в своём кругу, ну, а мы, женщины, в своём. Верно, Марья? Да, князь, если что, мой Дмитрий сейчас вон там, среди группы тех юных красавцев.

— Лейб-гвардейцы Преображенского полка?

— Да-да, они самые.

— Вижу, там же и Мушкин. О, а ещё братья Воробьёвы! И Егоровы! Пойдём, Никита, нам надо ещё многое успеть до начала танцев.

— Ну, что, как договаривались? — шепнула я Никите перед его уходом.

— Да, как договаривались.

— Хорошо. Ну, ни пуха, ни пера.

— К чёрту.

— Как кстати, что ты здесь, — обратилась ко мне Анна Николаевна, когда Никита и Григорий Ильич отдалились от нас. — Мы тут только что говорили о тебе, — произнесла она громче и подвела меня к группе дам, стоявших возле Анны Гавриловны. — Дорогие мои, а вот вам и моя падчерица, Марья Петровна. Мари, с Анной Гавриловной ты уже знакома, так что представлю тебе остальных.

Она как из автомата перечислила имена этих сияющих дам, княгинь, графинь и баронесс.

— Вы очень похорошели за то время, что мы не виделись с Вами, Марья Петровна, — сказала Анна Гавриловна.

— Вряд ли больше чем Вы, Анна Гавриловна, — сказала я голосом самой любезности.

— А мы тут как раз говорили о Вас, — сказала одна из дам. — Сказывают, что Вы теперь жена князя Оленева?

— Да, Никита Григорьевич — мой супруг…

— Не спешите пока наделять его княжеским титулом, — вмешалась вторая дама, размахивая своим веером как указкой, — ведь юный Никита — хотя князь и тщетно пытался укрывать это до последнего, — всего навсего его байстрюк.

— Да, об этом уже давно всем известно. А Вы, Марья Петровна, извините за грубость, но тоже, кажется, без брака родились?

— Именно так, — ответила за меня Анна Николаевна. — Бедняжка умерла вскоре после родов, почти как и мать Никиты Григорьевича, только та умерла родами.

— Ужас какой-то, — сказала первая дама. — Мне кажется, подобные истории надо непременно скрывать от наших юных дочерей.

— А кем, простите за любопытство, была Ваша матушка, Марья Петровна? — спросила третья дама. — Сюдя по Вам, она была прекрасной женщиной.

— Я не знаю… — пробормотала я, ощущая себя неуютно под этими взглядами, пропитанными насмешливой любезностью.

— Пётр никогда не рассказывал ей о ней, как и всем остальным, и, я считаю, сделал тем самым большую ошибку, — вновь заговорила Анна Николаевна. — Ведь мы теперь почти совсем ничего не знаем о ней. Знаю только одно, что она была… цыганкой, — прибавила она шёпотом, слышном лучше обычного голоса, и все дамы ахнули. — Извини, Марья, но это так. Именно от неё у тебя волосы темнее ночного неба.

— Цыганка? — переспросила я не без удивления. — Как же он мог с ней встретиться?

— Говорю же, других подробностей, к сожалению, нет у нас в распоряжении.

— А Вы, Марья Петровна, по внешнему виду на цыганку совсем не тянете, — сказала четвёртая дама. — Я бы ни в жизнь бог не подумала бы о Вашем родстве с этим бродячим народом.

— Говорят цыганские женщины в своей недолгой юности очень красивы, — сказала вторая дама. — И настолько, что могут свести с ума целую толпу мужчин, вне зависимости от их возраста.

— Это оттого, — произнесла первая дама, — что все они колдовать обучены. Вы видели когда-нибудь их танцы? Нет? А вот я увидала однажды. И, клянусь вам, дорогие мои, мне тогда казалось, что их движениями сам дьявол управляет, прости, Господи! Если ведьмы когда-нибудь и танцуют, то именно так, как танцевали те цыганки. Их юбки развивались изогнутыми волнами, босые ноги мелькали так быстро, что их почти не было видно, длиннющие чернейшие волосы летали, прыгали и извивались на их спинах, тонкие гибкие руки, задранные над головой, ритмично и безошибочно били в какие-то тарелки с бубенцами по их краям. А их смуглые лица… Боже, что у них были за лица в это время! Клянусь; все смертные грехи смешались в единый целый на этих точёных личиках с ярко выделявшимися, словно углём нарисованными, бровями.

— Простите, а Вы случайно не слыхали, поют ли цыганки когда-нибудь? — спросила Анна Гавриловна.

— Конечно поют! И ещё как поют. У них свой язык, думаю это их особый колдовской язык, и они так затягиваются на нём в своих песнопениях! Вот затянут песню, и сразу бросятся в свой дьявольский пляс…

— Всё это очень занимательно, — сказала третья дама, — только где же Вы, дорогая моя, могли так близко увидеть цыган? Да ещё в том же самом виде, в каком их нам в прошлом году описал Митя Харитонов. Помните? Это же было как раз на приёме в Вашем же доме.

— Видела я их очень давно, — насупившись произнесла первая дама. — Ребёнком ещё была. А потому наши рассказы похожи, что всегда они одинаковы, цыгане эти, и всегда пляшут и завывают, когда не воруют у честных людей их добро и детей.

— Вас, стало быть, они так же увели тогда с собой, иначе как и где могли Вы ребёнком видеть всё это?

— Простите, дорогие мои, — вмешалась Анна Николаевна, — но я обязана ещё представить Марью остальным нашим друзьям. Кем бы ни была её мать, а всё же её дочери выпала честь являться частью рода князей Анистмовых и присоединиться к князьям Оленевым, и быть сегодня на этом чудесном балу, являющимся для неё первым в жизни.

— Первым в жизни! — воскликнула первая дама. — Ах, милочка, как же жаль, что Ваш первый бал состоится у Вас когда Вы уже заключены в оковы брака! Мне очень, очень жаль Вас, голубушка.

— Это почему же, позвольте узнать?

— Ах, позже Вы сами все поймёте.

— А я считаю, что ей наоборот повезло, — возразила Анна Гавриловна. — Так бы она была под суровым надзором родителей или опекунов, а тут только молодой и неопытный муж, да отец его, занятый по-горло своими делами. А мужья, Марья Петровна, они народ очень простой — попытаетесь кокетничать скрытно от него, так непременно увидит и прибьёт за то, а если же делать это в открытую, без стеснения и сомнений в верности и правильности своих действий, то он и глазом не моргнёт в Вашу сторону. Имейте это ввиду, юная княгиня, когда вам надоест ваш пока что молодой и влюблённый в вас муж. О, только не глядите на меня так, умоляю вас! Я знаю, вы готовы разорвать меня в пух и прах и до потери сознания отстаивать, что ваша с ним любовь навека и так крепка, что ничто и никогда не заставит вас разлюбить друг друга, что вы не сможете надоесть друг другу, и что никогда не заметите внезапно, что под боком бродит тот, кто во много раз краше, умнее и пригоже.

— Я приму к сведению ваш столь любезный совет, — сказала я холодным тоном, чуть присев. — Извините, но мы с моей мачехой, к несчастью, должны вас покинуть — скоро начнутся танцы, а мы не со всеми ещё успели поздороваться.

Расставшись наконец с группой этих дам, я вздохнула чуть свободнее, даже несмотря на шагавшую рядом Анну. Меня по-прежнему передергивало от неё, но её соседство было не столь неприятно, как эти светские пустые сплетницы и болтушки, хотя Анна и сама была одной из них.

«Я знаю, вы готовы разорвать меня в пух и прах и до потери сознания отстаивать, что ваша с ним любовь навека и так крепка, что ничто и никогда не заставит вас разлюбить друг друга, что вы не сможете надоесть друг другу, и что никогда не заметите внезапно, что под боком бродит тот, кто во много раз краше, умнее и пригоже… — передразнила я её про себя. — Тьфу! Чего ещё выдумали. Что бы я… кокетничала с кем-то посторонним… Да это же просто немыслимо!»

И всё же я косо глянула в ту сторону, где виднелся Григорий Ильич и Никита, разговаривающие с группой каких-то почтенных мужчин.

«Интересно, а Никите уже кто-нибудь давал подобные рекомендации и советы, какие мне дали только что?» — подумала я, отвергая приглашения подходивших к нам с Анной кавалеров на первый танец, но соглашаясь на последующие, к огромному удивлению моей мачехи не записывая в карне де баль* имён тех, чьи приглашения я приняла, в то время как она делала это каждый раз. Я при всём желании не могла бы этого сделать, так как я, как оказалось, посеяла свою неизвестно где, надеюсь что в нашей карете. Да я и так всё запомнила, что тут сложного-то?

Где-то спустя почти полчаса было наконец объявлено о начале танцев, и кавалеры и дамы тут же начали расходиться друг к другу. Мы с Никитой тут же протолкались друг к другу, ещё дома договорившись танцевать первый танец вместе. Его счастливая улыбка, озарявшая всё его прекрасное лицо, нагляднее всех слов сказало мне, что слова той «благородной» женщины — полнейшая чушь, и, сияя точно так же как и он, с волной нарастающего восторга, сделала первые шаги менуэта, открывавшего этот бал.

Танцы следовали один за другим, кавалеры все слились у меня в одно целое размытое лицо (тогда-то я и пожалела, что у меня не было под рукой бальной книжечки, благо каким-то чудом всё обошлось без конфузов), ноги и все тело жутко ныли от неудобной одежды и от непривычной ещё обильной физической нагрузки… Перерыв на ужин, во время которого я едва заставила себя проглотить хотя бы несколько кусков, дал мне возможность чуть перевести дух, после чего, следуя прихоти хозяев дома, мы все вынуждены были смотреть какой-то до нельзя бестолковый спектакль, роли в котором, как я поняла, исполняли их крепостные люди. Подобие сцены было установлено во дворе дома, где мы, рассевшись на скамейках, просидели битые два часа. На дворе была уже давно ночь и я тайком зевала, стараясь делать это не раскрывая рта.

Затем мы все вновь собрались в танцевальном зале, где, исполнив последний танец, мы, то есть я, а может и не только я, с радостью услышала долгожданные слова о том, что бал наконец-то окончен. Распрощавшись с хозяевами, с которыми я каким-то образом успела сдружиться настолько, что они даже поинтересовались, хочу ли я присутствовать на балу, который будет дан ближе к концу месяца в честь именин юного великого князя Петра, племянника императрицы, прибывшего в феврале этого года в Россию. Тут у меня за спиной внезапно вырос Григорий Ильич и в самых красноречивых, но сдержанных словах сказал, что это будет для меня великой честью и неописуемым счастьем. Мне оставалось лишь подтвердить его слова. Они пообещали помочь с устройством этого дела для меня и Никиты и на этом мы с ними простились. Помню только, как я вырубилась, успев найти свою оброненную бальную книжечку на полу тронувшейся кареты, и как я проснулась уже лёжа в постели в своей ночной одежде, где возле меня дремал Никита, а за окном уже маячил рассвет. Да, во время бала мне было совсем не до ревности и слежения за тем, с кем он и как танцует — мне было главное самой выжить там.

И вот теперь, спустя два дня, когда у меня наконец почти перестали ныть мышцы после того испытания танцами, мне привиделся такой вот противный сон… Махнув в итоге рукой в темноту, я улеглась обратно на подушку, и, как можно прекраснее расписывая в мечтах предстоящий бал у императрицы (стараясь не думать о том, что там, возможно, предстоит танцевать ещё больше, да и вообще мышцы у меня уже более подготовленные), забылась новым сном, оказавшимся на этот раз из разряда незапоминающихся.

---

Примечания:

*Обшлаг (от нем. Aufschlag — отворот, манжета) — отворот на рукаве мужской одежды, обычно, нарукавный отворот, заворот, обшивка.

*Кюло́ты — короткие, застёгивающиеся под коленом штаны, которые носили в основном только аристократы. Кюлоты носили с чулками и башмаками с пряжками. Вошли в моду во Франции в XVI веке и с видоизменениями дожили до XIX века.

*Бальная книжка, или карне (фр. carnet de bal, нем. Agenda) — дамский бальный аксессуар, миниатюрная книжечка, в которую дама записывала номер танца и имена кавалеров. Бальные книжки появились в XVIII веке и были неотъемлемой принадлежностью дворянских балов в XIX веке. Как правило, бальная книжка представляла собой небольшой блокнотик с прикреплённым к нему карандашом. Для удобства использования бальные книжки делались маленькими, не более ладони. К ним прикреплялась цепочка, чтобы дамы могли носить их на запястье или прикреплять к платью. Обычно бальные книжки изготавливали ювелиры на заказ. Богатство отделки свидетельствовало о социальном статусе и состоятельности владелицы.

В целом, пропуская много лишних и ненужных нам подробностей, скажу, что моё приживание в местном высшем обществе проходило без особых проблем. Лицемерить и носить на лице неизменную маску любезности мне было нетрудно. Был, правда, один сложный, но обязательный «пунктик», который мне невольно пришлось начать осваивать — это верховая езда. И хотя я всю жизнь любила лошадей, подобное ближайшее с ними сближение почти начинало вызывать у меня отвращение к этим благородным животным. В частности, из-за постоянного страха упасть и переломить шею. Или оказаться затоптанной. А ещё этот вороной жеребец, находящийся в лошадином преклонном возрасте и зовущийся Тихий, то и дело как-то подозрительно косил на меня то одним своим бархатным глазом, то другим, и словно только и поджидал удобного момента для того, чтобы сделать мне какую-нибудь гадость. К счастью, моим учителем с первых же дней стал Никита, иначе я уже давно отказалась бы от этой неприятной и нежеланной затеи. Годы, проведённые им за, казалось бы, изучением морского дела, сделали из Никиты первоклассного знатока лошадей и искусства верховой езды. Так что не прошло и трёх недель, как я худо-бедно начала самостоятельно ездить и совершать недолгие одиночные прогулки.

На дворе в это время уже во всю гремел июль. Сам императорский двор переехал из столицы в Москву, и хотя мы, к счастью, не принадлежали к его числу, а все же мы так же выехали из Петербурга в нашу усадьбу в Холм-Агеево всвязи с тем, что в те же места переезжал один очень «важный» господин, на чьё покровительство в адрес Никиты так рассчитывал Григорий Ильич. В общем переехали мы как раз через недельку после того самого императорского бала, о котором я теперь всю жизнь буду вспоминать одновременно и с восхищением, и с содроганием. Но не с большим, чем о том, что вскоре последовало в моей жизни. Но обо всём по-порядку.

Считаю самым верным начать с нашего последнего вечера, проведённого на очередном балу в Петербурге. Мы тогда уже всё подготовили к отъезду и через два дня должны были отправиться в путь. Мои многочисленные новообретенные подруги до известия об этом шёпотом и с упоением, как и все предыдущие дни, обсуждали последний императорский бал, где и были мы с Никитой и Григорием Ильичем, и где императрица Елизавета, блистая во всей своей природной красе и роскошными нарядом с украшениями, прямо посреди залы в самом разгаре торжества, среди иностранных послов и гремящих родовыми фамилиями и титулами придворных, от души отхлестала по щекам первую придворную красавицу Наталию Лопухину. И только за то, что та имела дерзость явиться на бал с той же розой в волосах, что была и у самой императрицы, которую та затем тут же и срезала ножницами вместе с частью волос Наталии, бросив несчастную на полу бесчувственную и как ни в чем ни бывало продолжила веселиться. Это, а так же весьма неблагопристойный вид молодого наследника Петра, пугавшего гостей своими гримасами и неуместными шутками и вообще вскоре сбежавшего с устроенного в его честь праздника вместе со своими дружками, а так же то, что при входе на платья дам охрана ставила чернилами печати, дабы второй раз никто не явился в «старом» наряде на императорское торжество (за чем, кстати, следили очень рьяно) — все это и произвело на меня то весьма странное чувство. Восхищения перед роскошью и торжественностью и содрогания перед всем творящимся за фоном этого драгоценного блеска. Всей моей целью на тот день было смешаться с толпой и, ни дай бог, никак не привлечь к себе ничьё внимание. К счастью, мне это удалось весьма успешно.

Но не буду задерживаться на том бале, ведь, по-сути, больший интерес он предоставлял скорее для историков, чем для меня; ведь императорский бал был таким, как и все прочие, только гораздо грандиознее, ну и так и кишел знаменитыми историческими личностями. А они к моей истории не имеют никакого отношения, так что лучше я поскорее вернусь к тому самому вечеру, который, как выяснилось впоследствии, сыграет немаловажную роль в моей судьбе.

Подождав, пока дамы всласть наговорятся на тему Лопухиной, я только тогда сообщила о своём скором отъезде, после чего они всем своим видом принялись высказывать своё великое огорчение по этому поводу и старались как бы невзначай напроситься в гости, а заодно пронюхать причину этого отъезда. Я то отшучивалась, то пропускала мимо ушей их слова (не говорить же правду в самом деле!). Правда, один раз едва не подавилась воздухом от тонкого намёка одной из княгинь, что я, мол, не оттого ли уезжаю, что под сердцем завела себе кое-кого?

— Нет-нет, что вы! — улыбнулась я, постаравшись как можно быстрее вернуть самообладание. — Дело вовсе не в этом, а лишь в том, что мы следуем воле Григория Ильича.

— Ах, как жаль, моя дорогая, очень жаль! — всплеснула руками та самая княгиня. — Вам бы это было как нельзя более кстати.

— Простите?

— Ну как же? Вы ведь уже какой месяц обвенчаны? Пора, пора, моя дорогая, укреплять свои позиции в доме. Поверьте, ничто так не красит женщину, как положение матери юного наследника знатного рода!

— Верно, — вмешалась одна графиня лет сорока пяти, так быстро обмахивая себя веером, что сама колибри могла бы позавидовать этой скорости. — И к тому же, поверьте моему опыту, моя дорогая — чем скорее подаришь супругу наследников, тем раньше добьёшься большего уважения и благосклонности с его стороны.

— Ну, это уж как Бог даст, — промолвила я с легкомысленными видом, судорожно ища на что можно срочно перевести беседу. — А вы не заметили, что княгиня Докирёва что-то долго отсутствует? Уж не случилось ли с ней чего-нибудь? Здорова ли она? Так внезапно она покинула нас и до сих пор не вернулась…

— Нет-нет, с её здоровьем точно все ладно, — отозвалась графиня. — Я краем уха слышала, что она сейчас имеет весьма деликатную беседу на не менее деликатную тему.

— О, а о чём же именно? — вся загорелась от нетерпения княгиня.

— Полагаю, мы сейчас все сами и узнаем, — сказала я, глянув на приближающуюся к нам княгиню Докирёву.

Эта молодая и прелестная тридцатилетняя женщина, все ещё свежая и румяная как юная девица, шла к нам с весьма озадаченным и загадочным видом.

— Ну, милые мои, — произнесла она подойдя к нам, — многого я на своём младом веку повидала, но чтобы такое!..

— Машенька, не томи же, — взмолилась одна из дам. — Что там такое у тебя стряслось?

— К счастью, у меня такого никогда и не произойдёт, — ответила та, трижды сплюнув через левое плечо, и с виноватым видом посмотрела на меня. — Я надеюсь Вы извините меня, Марья Петровна, за то, что именно мне выпал жеребий сообщить Вам о том, что ещё до начала завтрашнего дня будет известно всему городу.

— Что же такое случилось? — спросила я, ощутив в себе нарастающую тревогу от её тона. — Мой муж и свёкр здесь — вон они! — так что с ними все хорошо. А что же ещё за напасть могла случиться? Уж не дом ли горит?

— Нет, тут не о том речь… — княгиня замялась, слегка закусив нижнюю губу. — Видите-ли… Дело это может и не получило бы ход, не попади письмо в руки моей тетушки, а уж вы все знаете, какого она у меня нрава!..

— Какое ещё письмо? — в конец растерялась я, а дамы, напротив, ещё сильнее навострили уши.

— Которое некогда написала Ваша мачеха, Марья Петровна.

— А, так речь про Анну, — вздохнула я с неким облегчением, но тут же спросила: — А что же там такое с тем письмом? Что моя мачеха умудрилась настрочить такого, что Вы иначе чем без удивления и без сочувствия и не говорите об этом?

— Ой, милая моя, Вам ли говорить мне такое… Вы ведь ещё так юны, так погружены в своё счастье с молодым супругом, и подобные новости…

— Давайте ближе к делу, княгиня, — в нетерпении перебила я эти наигранные ломания. — Я и дамы уже сгораем от любопытства.

— Ваша мачеха — Анна Николаевна, — зачем-то уточнила княгиня, будто у меня была ещё другая мачеха, — как Вы, быть может знаете, до замужества с Вашим батюшкой, да упокоит Господь его душу, уже была замужем, да овдовела незадолго до второго брака. Так считали мы все, так думал и Ваш бедный батюшка, да теперь мы знаем, что жестоко обманут он был, как и мы все.

— Пожалуйста, говорите точнее.

— Ваша мачеха при живом первом муже повторно вышла замуж, выдав себя за вдову, а тот юноша, которого мы знаем как наследника князя Пётра Анисимова, на самом деле сын того самого первого мужа.

— Подождите, — остановила я княгиню, говорившую с видом человека, открывавшего нам страшный заговор против человечества. — Я никогда не назову Анну близким мне человеком, к которому во мне имеется хоть капля какой-либо привязанности, не говоря уже о любви. Но все же она, как ни крути, является частью семьи Анисимовых, к коей принадлежу и я. И потому я хочу знать — Вы уверены, что сказанное Вами является правдой? И на каком вообще основании Вы заявляете подобное?

— Я же уже упоминала про написанное Анной письмо — вот на его основании я и говорю эти страшные вещи. Она, как оказалось, имела неосторожность вести со своим первым благоверным редкую, и оттого весьма трогательную переписку. И вот одно из тех писем было получено моей тётушкой нынешним вечером.

— Как же оно у неё оказалось? — спросила одна из дам.

— Полагаю его похитили ещё в те далёкие годы, и с той поры нашу княгиню наверняка тайно изводил некий шантажист. И теперь за что-то он послал письмо как раз в руки той, которая непременно пустит его в свет — такова уж моя тетушка, для неё просто смысл жизни состоит в том, чтобы изобличать людские пороки и старые грехи.

— Да уж, знаем — сама старая дева, так и другим теперь жизни портит, — проворчала другая дама, явно некогда обиженная этой «тётушкой». — Но тут я полностью на её стороне — это же просто откровенный обман!

— Ах, какой скандал! При живом муже повторно обвенчаться, да ещё и с сыном обманывать… Какое беспутство! Да ещё и иметь при этом наглость писать такие письма.

— Я бы сказала — глупость, а не наглость. Наверняка эта задумка — дело рук её первого муженька. Состояние у бедного князя было изрядное, так отчего же не позариться на этот лакомый кусочек? А Анна собой совсем не дурна, даже до сих пор.

— А вам всем не приходит в голову, что письмо, пришедшее к Вашей тетушке, может быть самой обычной подделкой? — вставила я наконец своё слово, на деле же уже догадываясь, о каком письме идёт речь — это наверняка то самое, что было выкрано из тайника Григория Ильича. Но зачем было кому-то его пускать в дело, да ещё таким образом?..

— Дорогая моя, мне понятны Ваши сомнения, — противно-сочувственным голосом сказала княгиня Докирёва, — но почерк Вашей мачехи сложно не узнать. А моя тетушка неоднократно видела как он выглядит, так что ошибки быть не может. И сам факт, что Анна именно сегодня вдруг прислала хозяевам этого дома извинительную записку и не явилась на бал, чего с ней ещё никогда не случалось, говорит о многом. Вы не находите? Она знала, что письмо будет отправлено, знала, что о её многолетней лжи и страшном обмане станет известно сегодня вечером, и потому по глупости, как оказалось весьма свойственной ей, укрылась за стенами дома, на который у неё вскоре не будет никаких прав.

— То есть?

— Я про то, моя дорогая Марья Петровна, что у Вас теперь есть все шансы вернуть себе во владение то, что было отобрано у Вас обманом. Ведь раз сын Анны, Дмитрий, не является сыном князя Анисимова, значит иных наследников князя, кроме Вас, больше не остаётся.

— Одного мифического письма не достаточно для подобных выводов, — глухо отозвалась я.

— Марья Петровна, — улыбнулась княгиня Докирёва, — поверьте, дыма без огня по-любому не бывает. Но не позднее завтрашнего дня тетушка лично привезёт письмо в мой дом и мы самолично сможем увериться в написанном там. Но Вы не волнуйтесь, дорогая, ведь Вы же ей совсем не дочь и потому её тень ни в коем случае не ложится на Вас. Напротив, Вы теперь как никогда выигрываете на её фоне! Ведь Вы же — такая чистая, совсем ещё юная, обманутая девочка…

— Простите… — перебила я её. — Мне… Что-то немного дурно… Нужно домой. Где Никита?

— Да-да, Марья Петровна, конечно — поезжайте сейчас домой, — участливо сказала княгиня. — Для Вас это сильное потрясение, не так ли? Конечно же, Вам нынче уже не до бала. Поезжайте, отдохните как следует, а завтра я буду ожидать Вас у себя на чай, и, даю слово, письмо к тому времени, как и моя тетушка, будут у меня в доме. Зная её могу без сомнений говорить, что она теперь ни за что не выпустит из своих ручек такую бумагу.

Наскоро попрощавшись с дамами и в сопровождении княгини найдя кочующих по залу Никиту с Григорием Ильичем, я, при помощи своей спутницы, коротко обьяснила им сложившуюся ситуацию. На лице Никиты выразилось нескрываемое удивление, а вот на Григория Ильича нашла самая настоящая грозовая туча. Недобро нахмурившись при взгляде на Докирёву, князь велел Никите сейчас же возвращаться со мной домой, а сам он намерен был остаться здесь ещё на некоторое время.

— В случае если тетушка нашей глубокоуважаемой княгини пришлёт ещё одного лакея с неотложными новостями или же кто-нибудь ещё узнает что-либо об этом… происшествии, то я просто обязан быть одним из первых, кто узнает о том. Поезжайте. И, Никита, позаботься о своей жене — на ней просто лица нет, насколько девочка потрясена такими ужасными известиями о своей прежней, пусть и не кровной, но семье.

Наскоро простившись с хозяевами дома, мы с Никитой поспешили к нашей карете, к которой не стали даже посылать лакея, дабы Гаврила подогнал её поближе к крыльцу.

— Я так и знала, что добром эта история не кончится, — пробормотала я, когда колеса тронувшейся кареты загремели по каменной дороге.

— О чём ты? — спросил Никита.

Чёрт, ведь он же не в курсе, что я знала о существовании этого письма, как и о том, что оно было украдено! Но объяснять этого совсем сейчас не хотелось. Прикусив язык я немигающим взглядом уставилась в окно, делая вид, что не расслышала слов Никиты и полностью погружена в свои мысли.

— Странно все это, — сказал наконец Никита. — Откуда вдруг взялось это письмо? Почему его отправили тетке этой княгини? Зачем нужно было так в открытую заявлять всем о его существовании? Да и где само письмо-то? Оно вообще существует?

— Обещала завтра показать у себя в гостях. Это я о Докирёвой.

— Хорошо. Но где доказательство, что письмо настоящее?

— Я уже спрашивала об этом. Говорит, что её тётка безошибочно узнала почерк Анны.

— Это ещё ни о чем не говорит. Любой почерк можно подделать, да так ловко, что вовек не отличишь, где подлинник.

— Я знаю. Только обществу это не объяснишь. Для них это такой сладкий кусок, что они будут теперь терзать его максимально долго, невзирая ни на какие доводы и логические вопросы.

— Да… Хорошо, что ты в данной ситуации оказываешься только в выигрыше, а иначе и тебе не удалось бы миновать этой кровожадной стаи. А уж общество как никто умеет сживать со света тех, кто оказывается в его немилости.

— Знаешь, я не хочу говорить об этом, — нахмурилась я, потерев отчего-то занывшее сердце. — Не по-душе мне обсуждение этой темы. Все вышло как-то слишком грубо и скверно… Неужели нельзя было по-совести отдать письмо Анне? Или, на худой конец, в мои руки? Зачем тут же бежать и на весь свет рассказывать обо всем? То же мне, моралисты чёртовы. Подобные дела нужно непременно обсуждать с теми, кого они касаются. Вдруг Анна и вправду считала своего первого мужа мертвым, а потом вдруг узнала, что он жив? Что если князь Анисимов был в курсе всех этих событий? А может это вообще самое настоящее мошенничество?.. По-любому нельзя вот так бежать и трубить вокруг себя о случившемся… Слушай, на душе неспокойно, — с жалостью глянула я на Никиту. — Давай заедем к Анне.

— Но зачем?..

— Не спрашивай. Нехорошо мне, чувствую, что поговорить с ней я должна. Заедем, прошу тебя. Это очень важно, я уверена в этом.

— Ну хорошо, заедем, коли так, — согласился Никита, хотя было видно, что он не понимает, на кой чёрт мне это нужно. Да если бы я сама знала, а не только чувствовала ноющий зуд в груди!

Гаврила по моей просьбе не жалел коней, да и нам хотелось уложиться в эту поездку и вернуться домой до того, как Григорий Ильич опередит нас, поэтому уже минут черёд десять мы въезжали в ворота усадьбы Анисимовых.

— Хозяева дома? — спросил Гаврила у лакеев.

— Да, хозяйка с сыном изволят дома находиться.

— Передайте, князь и княгиня Оленевы в гости к ним пожаловали.

— Не в гости, а на короткий разговор, — вмешалась я, уже выскочив из кареты и взбежав по лестнице к дверям.

— О, Марья Петровна, Рады видеть Вас, — лакеи тут же расступились передо мной и раскрыли двери.

Там, в коридоре, едва я ступила за порог, ко мне вышла сама Анна. Взъерошенные волосы, безумный остекленевший взгляд, бледное до зеленого оттенка лицо, и словно судорогой сведённые руки и рот до дрожи ужаснули меня.

— Анна, что с тобой?

— Уходи, — прохрипела она. — Зачем ты приехала? Со мной все кончено, я вовек не отмоюсь от этого позора. Но мой сын… Дмитрий… Я видела как ты приехала, Марья, и вот сошла к тебе… Прошу, не брось брата. Я же своё сделала для его спасения.

Произнеся эти слова едва слышно, Анна как подкошенная рухнула на пол. Краем глаза я увидела, как к нам из недр дома несётся напуганный до смерти Дмитрий, как вокруг мечутся лакеи и слуги, а мозг в этот миг мог думать только об одном, причём навеянном каким-то неизвестным чутьём.

— Разжать ей рот, живо! — закричала я, не узнавая свой голос.

Хорошо, что нервы у Никиты оказались крепкие, не в пример прочим окружавшим меня. Он тут же сел возле меня на полу и взялся за лицо Анны. Рот у неё оказался зажат не столь сильно, как я предполагала — Никита сумел разжать челюсти одними пальцами. Велев ему держать как можно крепче и ни в коем случае не отпускать, а так же тащить лакеям любую посудину, хотя бы простой поднос, я как можно глубже сунула руку в рот Анны и попыталась вызвать у неё рвоту, молясь чтобы ещё не было поздно.

Да, я не опоздала. Точнее не опоздала та неизвестная сила, что руководила мною в эти минуты. Когда из Анны всё вышло, она просто на глазах начала оживать, словно в неё кто-то принялся вдыхать едва не утерянную жизнь. Тут я уже передала Анну в руки Гаврилы, так как сама я больше не ощущала в себе сил дальше заниматься ею, да и запоздалый стресс уже давал о себе знать.

— Марья, — услышала я голос Дмитрия. — Что же это?..

— К матери иди, — отмахнулась я от него. — Пускай посмотрит в глаза тому, ради кого она это сделала, думая, что тем самым поможет ему, и кого едва не сделала сегодня несчастнейшим из людей. Иди же к матери, кому говорят?!

Только рявкнув на юношу я донесла до него смысл того, что ему следовало сделать. Дмитрий тут же побежал вслед за слугами, унёсшими обессиленную Анну, ну, а я, поддерживаемая Никитой и с подергивающимся левым глазом спросила у оставшегося возле нас лакея где мы могли бы дождаться, пока Анне станет лучше.

— В гостиной, Марья Петровна, Вас проводить?

— Да, проводите нас, — сказал Никита.

— Сюда, прошу Вас. Может… эм… чаю там…

— Нет, спасибо, почему-то совсем не хочется, — без раздумий отказалась я. Думаю Никита придерживался того же мнения.

Прошло не меньше часа, прежде чем в доме наконец-то появился лекарь, за которым с запиской от Дмитрия ездил один из лакеев. Вскоре после этого в гостиной перед нами предстал раскрасневшийся от злости Гаврила, ругающий на чём свет стоит этого самого лекаря, который посмел самым беспардонным образом прогнать нашего камердинера от несостоявшейся самоубийцы.

После того, как Гаврила как следует отвел душу, он вопросительно посмотрел на нас с Никитой:

— А что, собственно, случилось-то? Я про эту, Анну… Зачем эта фарфоровая дура яду наглоталась? Или это её хотели?..

— Да сама она наглоталась, никто ей ничего не подсыпал, — перебила я его. — Она сама практически напрямую сказала нам об этом. А вот зачем… вроде бы и понятно, но всё же вопрос всё ещё открыт.

— Полагаю она сама и расскажет тебе обо всём, — сказал Никита.

— Мне?

— Ну да, не мне же. Ты ей, как ни как, падчерица, росшая у неё на глазах. К тому же, ты только что вырвала её с того света. Кому, как ни тебе, открыться ей? Нужно только дождаться, когда она будет в состоянии здраво мыслить.

— По-моему, ей это по жизни не дано, — возразила я. — Иначе она к яду и не приближалась бы.

— У неё было бы оправдание. Она хотела смыть позор с себя и сына…

— Очень удобный способ, при условии полного отсутствия мозга, сбежать от всех проблем, оставив живым, помимо огромного горя, ещё бóльшую кучу проблем, чем было у них до этого. Но, по-любому, поговорить всё же не помешает. Хотя бы для того, чтобы она больше и не думала повторять сегодняшнее безумство.

— Ну, на вторую попытку у неё вряд ли достанет решимости.

— Хотелось бы, — полушёпотом произнесла я, бесцельно рассматривая гостиную, в которой мы сидели.

Петербургский дом Анисимовых значительно разнился с домом в Москве. Если там была тяжёлая, до безвкусицы изобилующая роскошью обстановка, то здесь всё было настолько легко, светло, простенько и нежно, как принарядившаяся в домашнее платье девица. Возле нас на круглом столике разменяно тикали часы, созданные в образе некоего дворца, из ворот которых несколько минут назад под лёгкую, как ручееек, музыку, выезжали светские кавалер с дамой. Во дворе они разъехались в противоположные стороны, но затем, покружившись немного, снова съехались, описали ещё по одному кругу в обе стороны, и так и уехали вместе обратно во дворец до наступления следующего часа.

Спустя ещё несколько минут моё терпение начало неумолимо покрываться трещинами, да и я уже представляла себе назревающий неприятный разговор с Григорием Ильичем (который уже, наверняка, если не вернулся домой, то точно был на пути к нему) и потому я решила предпринять попытку прорваться к Анне и поговорить наконец. В случае неудачи мы незамедлительно отправлялись бы домой, иначе неизбежный нагоняй только удвоился бы.

На счастье Анна уже была в сознании, поэтому, несмотря на то, что лекарь, действительно оказавшийся редким (хотя скорее наоборот) гадом, не хотел меня ни в какую пускать, она сама попросила меня зайти. Слугам и возмущенному донельзя лекарю велено было уйти, сидящего же у постели Дмитрия, приподнявшегося было, наоборот попросили остаться.

— Тебе тоже нужно узнать всё то, что я намерена открыть Марье, — так объяснила эту просьбу Анна, слабый и дрожащий голос которой никак не был похож на её обычный звонкий и уверенный.

— Прежде всего, — продолжила она, когда дверь закрылась, а я уселась на стул, который только что был занимаем лекарем, — я хочу сказать тебе, Марья, что я никогда не поблагодарю тебя за то, что ты сделала для меня. Нет-нет, не говорите сейчас ничего. Оба. Дайте мне сперва всё сказать, иначе я с мыслей собьюсь, а они и так кружат в голове как в встревоженном улье. Да, я не поблагодарю за спасение моей жизни, ибо ни мне, ни моему сыну она не принесёт никакого счастья. Напротив, то, что я сделала, было единственным способом спасти нас. А теперь… теперь я больше уже никогда не решусь на такое (я про себя шумно выдохнула с облегчением). Да, не решусь… А дальше-то что? Теперь… который час?

— Да почти половина одиннадцатого.

— Вот. Через полчаса он прийдёт и если я всё ещё буду жива, то письмо немедленно будет послано тётке княгини Докирёвой. Самый верный и надёжный способ доставить его всему обществу. Эта старая карга не упустит такой лакомый кусочек… Только моя смерть могла спасти нас от такой участи.

— Анна, — вмешалась я, крайне удивлённая и содрогнувшаяся от догадки, — о каком письме ты говоришь? Не о том ли, в котором ты писала… — я неуверенно глянула на Дмитрия, но, вспомнив, что Анна сама велела ему остаться, и решив, что только правдой тут можно что-либо решить, я продолжила; — В котором ты писала отцу Дмитрия? Я про настоящего отца, твоего первого мужа, за которого ты вышла ещё до брака с князем Анисимовым.

— Откуда… откуда ты знаешь? — дрогнувшим голосом спросила Анна, приподнявшись на постели.

— Так ведь письмо уже находится в руках тётки княгини Докирёвой. Твоя жертва ничего бы не изменила; ведь тот, кто поставил тебе подобное условие, сам же и нарушил его.

Стоило видеть лицо Анны в это мгновение. Наверное ни одному физиономисту не под силу описать словами всю ту гамму эмоций, что смешались на нем в это мгновение. Видно, то же творилось и в её душе, так как Анна, рухнув обратно в постель, закрыла лицо обеими руками, содрогаясь всем телом не то от нервного потрясения, не то от беззвучного рыдания. Дмитрий продолжал хранить молчание, несмотря на то, что от него так и фонило изумлением на версту вокруг, ну, а мне совсем не хотелось брать на себя роль пояснителя. Пускай это делает его мать, в конце концов, это её прямой долг.

Наконец Анна отняла руки от лица, на котором теперь была запечатлена печать невыносимой внутренней боли, и, голосом полным горечи, она сказала, обведя нас мутным взглядом:

— А ведь все оттого, что я тогда не сдержала себя! Я ведь считала, что он умер… А я любила его, любила так, как это возможно лишь один раз в жизни. Вы и представить не можете, — Анна при этих словах резко уселась, — каково мне было в тот день, когда я получила известие о его гибели! И главное, я не могла даже в последний раз увидеть его, попрощаться — проклятое море поглотило самое благородное и дорогое мне сердце в свою пучину, вместе с кораблём и всем экипажем. Всё, что осталось от них, — это выброшенные на берег жалкие обломки, — здесь Анна склонила голову вперёд как помятый сапогом цветок. — А ведь Дмитрий просто хотел заработать денег, для меня и для нашего будущего первенца… Да, сынок, я дала тебе имя твоего истинного отца. Чуть позже я расскажу тебе подробнее о нём. Сейчас мне нужно довести до конца свою исповедь. Так вот, в один день я стала вдовой, обреченной на нищенское существование. Мне даже и помочь никто не мог — я знала, что у моего несчастного мужа был брат, но я его даже и в глаза никогда не видела, а у меня самой никого из родных и нет — всех до единого схоронила ещё в раннем детстве. И ведь у меня даже ничего не осталось… Всё, что должно было достаться мне по наследству, ушло на оплату долгов, коих набралось даже больше, чем стоило наше скромное имущество. Так вот и вышло, что я в семь лет осталась без крова над головой и без поддержки. Спасибо хоть монашкам из того монастыря, что стоит в десяти верстах от моей родной деревни — по доброте своей вырастили они никому ненужную сироту, — но что меня ждало впереди? Я тогда достигла семнадцати лет и у меня было лишь два пути — принять постриг или каким-то немыслимым образом выйти замуж. До последнего я склонялась к выбору первого, ведь в мирской жизни меня не ждало ничего, кроме унижения и бедности, а в монастыре я была как в родном доме; монашки были моими старшими сёстрами, а наша добрая игуменья стала для меня практически родной матерью. Дело уже шло к постригу, где-то два дня оставалось до него, как в один вечер — никогда не забуду ту декабрьскую вьюгу! — в ворота постучался, как мы сперва посчитали, заблудившийся путник. Высокий, черноволосый, с прекрасным открытым мужественным лицом, в дорожной одежде, и опирающийся на толстую грубую палку, сделанную из ветки дерева. Мы проводили его в нашу монастырскую гостиницу — иной раз к нам забредали уставшие или заплутавшие путники, и у нас им никогда не отказывали в крове. Он оказался очень измученным, из правой ноги у него сочилась кровь… Я с двумя сёстрами, под присмотром игуменьи, остались на ночь возле него. Вот тогда мы и узнали, что он моряк по ремеслу своему, а здесь он потому, что ехал навестить брата, но тот уже год как уехал в Москву. А Дмитрий как раз перед тем и провёл год в плавании и ничего о том не знал. В тот день он направился в Москву, и тут на них возле леса напали лихие люди — ямщик при этом сбежал, может он с ними и заодно был, — а Дмитрию пришлось отбиваться. Налетевший буран помог ему скрыться от разбойников, иначе ему, даже с его силой, никогда не удалось бы отбиться от шестерых матёрых мужиков. Потом Дмитрий наугад пошёл по прямой, опираясь на подобранную ветвь как на посох, и ему повезло наткнуться на наш монастырь.

Дня три бушевала буря, да такая, что ни пройти ни проехать, а монастырские ворота так вообще завалило наглухо! Пришлось повременить с тем, чтобы перевезти Дмитрия в ближайшую деревню. Я все эти три дня была возле него, и, как мне кажется, наша игуменья совсем не противилась тому. Мы с Дмитрием то подолгу разговаривали, то просто молчали и прислушивались к завываниям вьюги, то я тихо пела ему священные тексты, то с замиранием сердца слушала удивителтные рассказы о его приключениях. По прошествии этих трёх дней буря за окном наконец утихла, но зато переместилась в два молодых сердца… Ещё спустя неделю мы, с благословения игуменьи и сестёр, обвенчались, и так я стала счастливой женой моего Дмитрия. Мне было всё равно, что он, хотя и графского рода, а всё же совсем небогат: всего с двумя десятками крестьян и со стареньким, небольшим, но очень уютным домом. Не знаю, может оттого я и была так счастлива, что вышла не по расчёту, а по велению сердца.

Так прошло около двух лет. За это время Дмитрий пару раз на несколько месяцев уходил в плавание. И вот, когда стало известно, что у нас наконец-то появится долгожданный малыш, он ушёл в очередное плаванье… вы уже знаете, что из этого вышло. Тогда я поняла, что, если останусь в деревне, то просто погублю себя и ещё неродившегося ребёнка. Там у нас не было никакого будущего без отца и мужа. Я собрала свои немногочисленные вещи и в тот же день направилась в Москву. Я была ещё молода, красива, и в том была моя единственная надежда… И она оправдалась — я встретила князя Анисимова. Он проникся моим горем, к тому же сам в то время потерял любимую, с которой они не были обвенчаны, но подарившей ему дочь. Вот мы с ним и объединились в союз; иначе наш брак и нельзя было назвать. Но в одном пришлось соврать этому доброму человеку, которого я, если не любила, но точно уважала и ценила, — что мой ребёнок его родной, а не от моего первого мужа. Думаю он и сам догадывался о правде, но по одним ему известным причинам не стал пытаться это оспаривать.

И вот однажды, когда моя жизнь наконец-то так наладилась, я получила письмо… Гром среди ясного неба не так бы потряс меня, как потрясло оно! Написанное почерком мужа, оно сообщало мне о том, что он жив! Да, жив! Что он не утонул, что он всё это время живёт в Голландии, что он знает о моем втором замужестве, что не упрекает меня за это (ведь я должна была позаботиться о ребёнке) и что я, если того пожелаю, могу в любое время возвратиться к нему. Он не просил немедленного ответа, понимал чем для меня окажется весть о том, что он жив. Лишь попросил рассказать поподробнее о нашем малыше.

Я думала, что моё сердце вот-вот разорвётся! Надо было бы посоветоваться с Петром, но в тот миг я не могла соображать трезво — я написала ответное письмо. Потом ко мне от него пришло ещё одно и я снова ответила. Так несколько месяцев длилась наша переписка. Зря я её держала в тайне… Как я теперь жалею, что не рассказала Петру обо всём сразу же! Затем в нашем с Дмитрием общении случился долгий перерыв. Я уже не знала, что и думать, как вдруг наконец-то получила долгожданное письмо. В нем он извинялся за своё долгое молчание, объяснял это тем, что у него были небольшие проблемы, но что теперь уже всё хорошо, и что он хочет ещё почитать о сыне.

Вот тогда я и написала то самое письмо, которое и стало для меня роковым…

Через две недели к нам с Петром прибыл посетитель. Я не удержала возглас ужаса, когда увидела кем он был — это же мой Дмитрий, мой муж! Не сразу я заметила жестокость в тех глазах, которой у него никогда не было, ту кривую усмешку вместо обычной мягкой улыбки… Это был не Дмитрий — то был его родной брат. Они оказались близнецами. Только при взгляде на него я вспомнила, как Дмитрий вскользь упоминал однажды об этом. Он вообще всегда мало говорил о своём брате, и теперь я понимала почему. Это поистине жестокий, холодный как камень и безжалостный человек. Не выбирая выражений, он произнёс обличительную речь перед Петром, рассказав ему о моих письмах. Ох, как он издевался надо мной! Как рвал мою душу! Он говорил, что его брат на самом деле ненавидит меня за мою измену, что у него в Голландии уже давно есть новая жена, что я для него теперь не более, чем старая красивая кукла, с которой некогда любили баловаться и которую хранят в памяти лишь из жалостливой нежности к прежним временам… После чего негодяй обещал моё последнее письмо выставить на всеобщее обозрение, если мы не заплатим ему денег и если я не напишу и не отправлю ещё одно письмо, в котором сообщу Дмитрию, что более не нуждаюсь в нём и что он может меня забыть… в общем, в таком духе. И если больше никогда не буду ему ничего писать. Пётр дал ему денег и прибавил, как мог только он один, что шантажисту не место в его доме, и что он здесь и сейчас намерен скрестить с ним шпагу, если тот сию же минуту не уберётся прочь. Позже у них, насколько мне известно, была ещё одна встреча, но в подробности я не была посвящена. Только с тех пор Евгений раз в месяц, а то и два, обязательно заходил в наш дом…

— Евгений? — вырвалось у встрепенувшегося Дмитрия.

— Да. Евгений.

— Так значит речь о…

— Да, речь о графе Тихонове. Он — брат-близнец твоего родного отца. Подумать только — лицом так схожи, а как различны они внутри! Я очень виновата перед тобой, — Анна взглянула при этом на меня, — ведь это по моей вине ты едва не стала женой этого человека. Желая спасти себя и сына, от него я готова была бросить тебя в его когти.

— Но с какого боку ему нужно было жениться на мне? Он шантажировал тебя, он шантажировал… отца, который, как я поняла, не хотел предавать тебя. Но я-то тут при чём?

— А дело в наследстве, как я полагаю. Чтобы оно не досталось мне и моему сыну, иначе он всем открыл бы мою тайну. Даже если бы он сразу не предоставил доказательств, то брошенное им зерно быстро проросло в виде сплетен, сомнений и злословия, а там уже и доказательства сами собой нашлись бы… При жизни твоего отца всё ещё было более менее спокойно — Пётр оберегал нас своим влиянием и силой. Евгений даже ни разу не встретился с тобой за все его посещения. Но после смерти Петра Евгений словно с цепи сорвался — с развязанными руками он уже чувствовал себя нашим полноправным хозяином. И тут ты внезапно пропадаешь… Это на время сбило его с толку и я даже уже надеялась, что он совсем оставит нас в покое. Даже ездила к нему на переговоры, но ничего, кроме насмешливой любезности, не получила от той встречи. Либо по твоему возвращению ты становилась его женой, либо он губил меня и Дмитрия. Иного пути не было. И, словно читая мои мысли, он сказал, что если я надумаю писать в Голландию брату, то тогда он не станет меня жалеть, что погубит и меня и его. Видя, что это не особо страшит меня, он… он спросил, дороги ли мне жизнь и здоровье моего сына? Боже, я была как в ловушке!.. Я ни минуты не сомневалась, что он был готов причинить тебе вред, сынок. Потому делала всё, что он мне велел… И помощи я ни от кого не могла получить. Да что бы это дало? Дмитрий, дай воды, у меня в горле пересохло… Спасибо. К счастью ты, Марья, сумела вырваться из его когтей, выйдя замуж за сына одного из достойнейших людей. А то, что было сегодня… Я сама его утром вызвала и напрямую спросила; что мне сделать, чтобы прекратить этот многолетний ад, отравляющий мне жизнь и ежедневно грозящий нам гибелью? Вы уже знаете, каким было условие прекращения этого шантажа… Да, Бог даровал мне красоту, но забыл вложить в эту голову хоть каплю разума. Как, как можно было поверить, а тем более сделать то, что он велел?..

Анна с этими словами снова закрыла лицо руками, в бессилии откинувшись на подушки, и, отвернувгись от нас, тихо заплакала.

— Матушка, — тихо позвал её Дмитрий, мягко поглаживая по голове. — Матушка, прошу Вас, только не плачьте. Благодаря милости Бога, Марья спасла Вас…

— Да, в то время как я её несколько раз едва не погубила! — вскричала Анна.

— Забудем о прошлом, — сказала я, потирая пальцами нывшие виски. — Теперь, когда всё наконец-то ясно, о нём не следует более вспоминать. Разве только, чтобы больше не повторять прежних ошибок. Все мы не без греха. Так что не будем ставить прошлое в упрёк. Лучше подумаем о настоящем. Как теперь быть с этим письмом?..

— Ясное дело — я вызову Тихонова на дуэль! — воскликнул Дмитрий, гневно сверкнув глазами. — Пусть кровью ответит за то, что он сделал с моей матушкой! За все те страдания, что он ей причинил!

— Во-первых, Тихонов наверняка такую возможность предвидел и давно дал дёру. Да и где доказательства, что он причастен к публикации этого письма? Только на посмешище себя выставишь. А во-вторых; даже не думай нам тут о дуэлях! — сурово сказала я. — Считаешь, ему хватит совести драться честно, а не нанести из-за кустов удар в спину или не пустить внезапно в ход пистолет? Тогда уж закупи заранее для матушки целую телегу яда, ибо бóльшей беды чем твоя гибель, да даже твоё ранение, для неё нет. Вы бы лучше подумали о старшем Дмитрии. Он и вправду жив?

— Не знаю, — тихо всхлипнула Анна. — Я уже давно ничего не знаю… Не во что верить, не на что надеяться.

— Так никуда не годится, Анна. От этого зависит, что нам следует делать дальше. Если он действительно жив и находится в Голландии, то тебе надо во чтобы то ни стало отыскать его. И так как я абсолютно уверенна, что рассказ про какую-то его новую жену — просто наглая клевета, — то ничто не помешает тебе снова стать его законной супругой. Тогда и у света вопросов никаких к вам не будет, да вы вообще сможете переехать из России в Голландию подальше от всех.

— Но если это не так? Если Дмитрий умер, а все эти письма были подделаны его извергом-братом?

— Тогда нам ничего не будет стоить доказать, что и посланное тётке Докирёвой письмо — такая же подделка. Не знаете что ли, как это делается? — улыбнулась я, вставая со своего места. — Обязательно подумайте над своим дальнейшим планом действий. Я же, если вдруг понадобится какая-то помощь, завтра утром отбываю в Холм-Агеево.

— Как, ты бросишь нас?..

— Не по своей воле, Дмитрий, — Григорий Ильич ещё несколько дней назад назначил отъезд. Да и, если честно, я вам вряд ли смогу чем-либо ещё помочь. Ты, Анна, главное больше не совершай таких глупостей, которые невозможно исправить человеческими силами, а с остальным вы и сами в состоянии справиться. Во всяком случае я не самый опытный и потому не самый лучший советчик в данной ситуации. Поправляйся, Анна, а ты, Дмитрий, смотри за ней и береги её. Мне же пора с Никитой домой возвращаться, а не то уже нас придётся спасать от гнева Григория Ильича. Прощайте. Желаю удачи.

Так, расставшись с ними, мы, то есть я с Никитой и с всё ещё сердившимся на лекаря Гаврилой, который за время моего отсутствия успел «нечаянно» сделать тому какую-то мелкую гадость в отместку за его бестактность и бесцеремонность (к сожалению я так и не узнала какую именно), отправились домой. Нам, как и ожидалось, не удалось вернуться раньше Григория Ильича — наша карета въехала в ворота как раз спустя минут пять, как он сам приехал. Пришлось рассказать ему обо всём. Нахмурив взгляд и молча пройдясь несколько раз по комнате, он коротко бросил нам, чтобы мы готовились к завтрашнему отъезду, а к этой теме он намерен вернуться позже.

Никите же я ещё во время дороги до дома вкратце рассказала о том, что поведала мне Анна. Только что-то вновь почему-то удержало меня назвать ему имя Тихонова. Григорий Ильич, как я понимала, также намеревался держать это имя в тайне от своего сына. Видимо мы оба на уровне чутья намеревались уберечь Никиту от возможных неприятных последствий, связанных с этим человеком.

— Всё в порядке? — с беспокойством спросил Никита.

— М?.. — смысл слов не сразу дошёл до меня. — А, да… Это я так, задумалась немного.

За то время, что я предавалась воспоминаниям, мы с Никитой совершали конную прогулку по лесу. Только, полагаю, прекрасная солнечная погода и царящая кругом расслабляющая атмосфера мало сочетались с моей хмуростью и задумчивостью.

— Ты, видимо, про Анну вспомнила?

— Да, — утвердительно кивнула я, — ты же знаешь, что она вчера прислала мне письмо?

— В котором сообщила тебе о своём скором приезде в имение Анисимовых, и что у неё есть для тебя какие-то новости? Агния, ты же сама давала мне вчера прочесть его, — прибавил Никита в ответ на мой вопросительный взгляд.

— Правда? Странно, совершенно вылетело из головы.

— Послушай, — Никита остановил своего коня, что пришлось сделать и мне, и пристально взглянул на меня. — В последнее время ты очень изменилась. Стала чаще задумываться о чём-то, то и дело что-то забываешь. Ты, хоть и находишься здесь с нами, а словно вовсе и не здесь… Скажи, что тебя гложет? Я же вижу, что что-то не даёт тебе покоя.

— Да как тебе сказать. Чужой век, чужой мир, отсутствие и невозможность возрождения прежнего образа жизни, в котором я варилась с ранних лет. Понимаешь, я… всё больше и больше чувствую, что вместе с той жизнью я потеряла и бóльшую часть себя. Словно кусок из души вырвали и метнули со смехом куда-то назад.

— Так значит, — промолвил Никита, во время моей речи на глазах становясь всё серьезнее. — Так значит ты думаешь о возвращении?..

— Нет, — тут же перебила я его. — Я не думала о возвращении.

— Агния, только не ври самой себе. Ты не можешь не думать об этом. Извини за сравнение, но сколько волка ни корми, а он всё равно в лес смотрит.

— Но я не волк, и не любое другое животное. Я — человек, а люди, за некоторыми исключениями, наделены разумом. Надеюсь, что я не из числа исключений, а потому, как бы мне не было тоскливо по тому что ушло, я не стану гнаться за этим и терять то, что мне подарили в замен.

Мы в это время уже шли пешком, ведя коней под уздцы. Я устремила взгляд в землю, так как не в силах была с уверенностью и прямотой глядеть на Никиту — я же вновь не созналась, что я изо всех сил пытаюсь вспомнить те слова Рады, которые у меня словно стёрли в памяти… Вот мучение-то!

— Послушай, — нарушил затянувшееся молчание Никита, только на сей раз отведя свой взгляд. — Я хочу, чтобы ты знала… Если… если когда-нибудь у тебя в руках окажется ключ к возвращению…

— Ты хочешь, чтобы я предупредила тебя об этом? — предположила я, так как он замолчал.

— Нет, — помотал головой Никита и глубоко вздохнул. — Я хочу другого… Нет, я настаиваю, я прошу тебя об этом — воспользуйся им. Сразу же, незамедлительно. Чужое место не даст иноземному цветку прорасти в его почве. Так кто же я тогда, Агния, если буду пытаться удерживать тебя здесь? — Никита вновь взглянул на меня, только теперь с твёрдым отчаянием. — Чего будет стоить моя любовь, если я буду держать тебя здесь только ради себя?

— А если я сама не захочу уходить?

— Если не захочешь сразу, то потом рано или поздно ты всё равно задумаешься об этом. Ты права — здесь ты только жена незаконнорождённого сына князя Оленева, которого тот признал только после его свадьбы. Ты всего лишь мадам Оленева. Но готова ли ты прожить так всю жизнь? Не нужно отвечать, я и так знаю, что не готова. Так стоит ли жертвовать тем, чего ты можешь достичь в своём времени, в замен однообразной, тяжёлой, полной ненужных тебе обязанностей жизни здесь, в восемнадцатом веке?

Вопрос повис в воздухе… Беспечные рыжие белки то и дело мелькали на деревьях. Не знают они, на какую тему нежданно вышел наш разговор… Заняты своими заботами, теми же, какими были заняты их предки и какими будут заняты их детеныши и дальнейшие потомки… У них все просто и понятно. Живут по той программе, которую им в голову с рождения заложила природа. Не то, что у нас, у людей. На нашу беду мы слишком много мыслить умеем…

— Давай не будем говорить об этом, — чуть ли не взмолилась я, с трудом удерживая отчего-то выступившие на глаза слезы. — Ключа у меня все-равно нет, так зачем расширять эту рану? Не заставляй меня думать о той жизни, где у меня будет всё, кроме главного. Ведь ты…

Я недоговорила, больно закусив губу, так как одна слеза уже предательски покатилась по щеке. Ах, если бы можно было вернуться нам обоим! Но ведь это не правильно… Это уже эгоизм с моей стороны. Здесь у Никиты отец, друзья, верный Гаврила. Словом, здесь вся его жизнь, как и моя в моем веке. Но только я и вправду могу вернуться, а вот кто вернёт Никиту обратно из двадцать первого века? Второй раз зелье мне никто уже не даст. Да и где гарантии, что зелье перенесёт Никиту вместе со мной?

— Что это у тебя? — вдруг спросил Никита, мягко повернув моё лицо за подбородок. — Это слёзы?..

— Да нет, это так, — я быстро смахнула их. — На солнце взглянула нечаянно…

— Прости меня, ради Бога, — воскликнул Никита, бросив коня и крепко обняв меня. — Прости, я не имел права…

— За что тебе извиняться, если ты не виноват в этой несчастной слезе? Ты же не обидел меня.

— Зато заговорил о том, что тебе больно слышать…

— Иногда стоит поговорить о таком. Но ты должен знать — даже если когда-нибудь случится так, что я вернусь обратно, то никогда ещё мой родной век не будет для столь же чужд и противен.

Никита взглянул с удивлением. Видимо, мои слова не до конца убедили его. Он хотел уже что-то ответить, как топот скачушего в нашу сторону коня отвлёк его.

Это был Гаврила.

— Барин! Матушка! — воскликнул камердинер, когда подъехал к нам. — Простите старого, что он помешал вашей прогулке, но Григорий Ильич…

— Что-то с батюшкой? — с тревогой спросил Никита, видимо, сделав такой вывод из подобающего вида Гаврилы.

— Нет-нет, слава Богу, здоров он. Только срочно зовёт вас к себе — дело какое-то там, да меня в толк не посвятили. Едем же, а то ещё осерчает сильно!

* * *

— Так значит, в Европу отбываете? — скорее подвела итог я, чем задала вопрос.

— Да, — кивнул Никита сложив руки на груди и невесело глядя в пылающий камин, и в это же время звуки раскатистого грома долетели до нас.

Такое часто бывает в жаркие летние дни, что во второй половине дня вдруг сгущаются тучи и начинается гроза. Однако тучи сгустились не только на небе, но и в гостиной нашего дома.

Только что я узнала, что Григорий Ильич, сидящий тут же с нами, уже завтра отбывает в свою очередную «командировку», только на сей раз прихватывает с собой и Никиту.

— Григорий Ильич, а почему Вы не предлагаете мне поехать с вами? — несколько резко повернулась я к нему.

— Потому, что поездка эта будет носить дипломатический характер, и я сомневаюсь, Марья, что тебе будет в радость долгие дни трястись в карете, а затем целыми днями просиживать в гостиницах, — спокойно и ласково пояснил мой свёкр. — Марья, вы с Никитой поедете в будущем году в Европу, когда он отбудет на учебу. Так и мне будет спокойнее, и вам двоим тоже — Никита будет под надежным присмотром, ну, а ты, Марья, не будешь сходить с ума от безызвестности. Ну, а затем, уже в ближайшем будущем, нам, и в первую очередь тебе, придётся смириться с тем, что Никите придётся временами уезжать. И порой весьма надолго.

— Зачем же нужна такая служба?..

— А затем, что здесь я могу обеспечить ему карьеру, — с нотками суровости ответил князь, обращаясь явно не только ко мне, но и к Никите, который, видимо, имел неосторожность попытаться поспорить с отцом на эту тему.

— В иных же службах, — продолжил князь, предварительно чуть прокашлявшись и сделав голос помягче, — я не смогу оказать ему той помощи, какую могу здесь. Да, придётся тебе, Марья, мириться с тем, что эта служба будет лишать тебя мужа, но зато за счёт этой самой службы он будет в состоянии достойно обеспечивать вам жизнь, как это всегда делал я. Иногда стоит пожертвовать чем-то, дабы достичь чего-то большего.

— Марья, — промолвил Никита, как мне показалось, с извиняющимся взглядом, — батюшка уже сказал тебе всё, что мог бы сказать я. Поверь, это и вправду необходимо. Во время этой поездки отец познакомит меня со многими своими друзьями, я узнаю и увижу вживую, как всё происходит…

— Не трудитесь дальше объяснять, а уж тем более уговаривать меня, — прервала я его вместе с жестом руки. — Я всё понимаю, правда. Да, это доходное место, и почётное, что немало важно.

— Я знал, что на твой разум можно смело положиться, — облегченно промолвил Григорий Ильич.

— Главное, — продолжила я не слушая его, — чтобы Никита действительно был готов заниматься этим делом всю свою жизнь. Пускай такая служба единственная в своём роде, но ведь и жизни на этой службе не добавят за труды.

— Марья, всё уже давно решено, — нахмурившись сказал князь.

— И я сам принял решение последовать по этому пути, — добавил Никита. — Иначе от меня будет меньше толку, чем от старой подковы. А так…

— Что ж, тогда мне нечего добавить, кроме как пожелать вам счастливой дороги.

— Ты же завтра можешь это сделать…

— Нет, не смогу, — сердито взглянула я на Никиту, вновь не дав ему говорить. — У меня очень сильно болит голова и я пролежу в постели до полудня. Не думаю, что вам стоит так затягивать с отъездом. Так что попрощаемся сейчас и разойдёмся со спокойной совестью.

Однако совесть не была спокойна. Я, во-первых, была очень расстроена и обижена, что меня как собачонку оставляли дома, пока хозяева будут по своим делам кататься, а Никита, похоже, даже и не особо пытался, если вообще такое было, как-то изменить это. Ну, а во-вторых… А и во-вторых всё то же самое.

Сразу же после разговора я ушла в нашу с Никитой спальню и так уже и не выходила оттуда. Когда Никита пришёл, то попытался было заговорить со мной, но я лишь ещё больше насупилась и, отвернувшись, сделала вид что слишком увлечена чтением. Хотя если бы меня тогда спросили, что я читаю, то не получили бы ответа, так как я схватила первую попавшуюся на глаза книжку. Смутно я понимала, что своим поведением совершаю большую ошибку и лишь незаслуженно обижаю Никиту, но что поделать с дурным характером, когда он главенствует над всем? Вот и хотела всем своим видом показать, как я возмущена и расстроена… Хорошо, ну, а кто мешал ему раскрыть рот и элементарно извиниться? Просто взять и сказать: «Прости, что я свалял дурака и не проявил твёрдость в разговоре с отцом. Поверь, я расстроен не меньше тебя и сделаю все возможное, чтобы поскорее вернуться».

Ночью я не спала. Полагаю и Никита тоже. Пару раз я едва не поддалась порыву и не обняла его со слезами и словами извинений со своей стороны за мою вредность. Но эта самая вредность и гордость всякий раз приковывали меня к месту, не давая даже шелохнуться лишний раз. Нет, ронять себя подобным образом — это уже слишком. Вот когда голова остынет за время разлуки, тогда и можно будет о чем-то говорить. А сейчас… Сейчас горло больно сжималось от осознания, что, похоже, эта жизнь начинала невыносимо раздражать… Если так пойдёт и дальше, то я не готова ручаться, что не прибегну к радикальному способу перемены, то есть к мензурке с зельем ведьмы. Может, отъезд Никиты и к лучшему; вздохну свободнее, осмотрюсь кругом без лишней нервотрепки и эмоций, да и просто соскучусь, в конце концов, по нему…

С такими мыслями я более-менее со спокойной душой заснула, да так крепко, что и вправду проспала до полудня. Григорий Ильич и Никита, само собой, к тому времени уже несколько часов назад как уехали.

Почувствовала ли я тогда облегчение? И да, и нет. Вообще было досадно, что никто даже и не попытался разбудить меня. Однако я ощутила бы сильное огорчение, ещё большее чем до этого, если бы не нашла хотя бы коротенькую записку от Никиты. К счастью записка была — смирненько лежала на моем туалетном столике. Вот что в ней было:

«Ангел, сияющий на небесах, а затем сошедший на землю и явивший человеческое лицо, ещё более дорог моему сердцу, чем оставшиеся на небосводе звезды. И мне скорбно покидать тебя, моя княжна, но я чувствую, что так сейчас будет правильно. Потому я и не стал настаивать на том, чтобы ты поехала с нами. Вздохни свободно, насладись временем, которое будет принадлежать тебе одной, как и прежде. Я же буду считать часы до момента нашего воссоединения, и сделаю всё от меня зависящее, чтобы ты не смогла рассердиться на меня за то, что я слишком долго отсутствовал.

На веки одной

тебе преданный

Никита».

— Узнаю твой стиль, — прошептала я, с улыбкой перечитав письмо. — Но неужели нельзя было сказать всё это ещё вчера? Я бы тогда попрощалась сегодня нормально с вами. А так… — я тяжело вздохнула, положив письмо обратно на столик. — А так чёрт знает что получилось.

А с другой стороны, может, оно и к лучшему. Поговорим по-нормальному когда они вернутся. А сейчас последую-ка совету Никиты и наслажусь дарованной мне свободой.

Пришедшая вскоре Федосья передала мне на словах последние перед отъездом указания Григория Ильича. Если вкратце, то я на время их отсутствия оставалась полноправной хозяйкой поместья, а так же и всех наших людей. Мне также отдавали в распоряжение карету и четырёх лошадей; я могла как оставаться здесь, в поместье, так и уехать в Москву или же в Петербург. Также у меня на руках оставалось около ста тысяч рублей, которыми я могла свободно распоряжаться на своё усмотрение (а это ведь, немного ни мало, почти целое состояние).

Итак, на ближайшие несколько недель я была полностью предоставлена самой себе. Но и хозяйственные хлопоты, управление домом и людьми, также оставались на мне. И всю полноту этой ноши я ощутила на себе в этот же день.

Первым делом мне пришлось разрешать спор двух женщин, взаимно обвинявших друг друга в воровстве и побоях. Дескать, увидела первая, что вторая возле её платков бродила неоднократно, а после та не досчиталась нескольких из них, причём самых лучших. Вот она и пошла ко второй, и, конечно же, нашла у воровки свою пропажу. Хотела было по-хорошему разойтись с ней, да та отпираться стала, да ещё и припомнила первой её недавнее воровство муки ниток. В итоге обе здорово подрались, а после заявилось ко мне в гостиную аккурат после завтрака, обе с разбитыми губами и добротными синяками.

Боже, как у меня голова раскалывалась от этих двойных причитаний! Но не успела я и рта раскрыть, как тут в комнату толпой заявились мужики, пришедшие жаловаться на одного из них, который уже целую неделю как в пьянстве пребывал и на работу не выходил. И так уже, по их слован, не в первый раз. Прежде они, дескать, жалели его, да прикрывали по-дружески. Да больно уж обнаглел тот на сей раз, хамить начал, да и пальцы ещё загибать. Вот и требовали они теперь наказания для него справедливого, дабы неповадно было впредь так вести себя.

Две мои первые бабы в свою очередь принялись отталкивать этих мужиков назад, дабы не лезли вперёд них, и чтобы их вопрос был разрешён первым.

Запутавшись окончательно, уже практически не различая где кто передо мной стоит, я от души топнула, и, сделав голос как можно грознее, велела мужикам выйти из комнаты и там дожидаться своей очереди.

— И чтобы впредь никто не смел входить ко мне без доклада! — прибавила я напоследок, обратившись к робко выглядывающему из-за двери лакею.

— Как прикажите, княгиня.

Как же жаль, что Гаврила уехал вместе с Никитой! Он бы в миг разобрался со всеми этими проблемами… Еще и Федосья как назло где-то пропадает. Ладно, раз никого под боком нет, значит самой придётся разбираться со всем.

— Значит так, ваш спор можно разрешить лишь одним способом. Ты, — сказала я второй женщине, — вернёшь ей один из тех двух платков, что ты забрала себе, оставив один в качестве платы за нитки и муку. И вы обе здесь же, при мне, помиритесь и забудете этот спор. Впредь, я надеюсь, вы больше не опуститесь до низкого воровства и грязной драки. Если у кого в чём будет иметься нужда, то в открытую обращайтесь за помощью друг к другу, или же идите ко мне.

Женщины всем своим видом показывали, как они мне благодарны, хотя видно было, что примирение между ними было не очень уж искреннее. Не удивлюсь, если вскоре услышу историю, как они вновь подрались или же опять стырили друг у друга какой-нибудь бублик или иголку.

С мужиками вопрос я решила так: как только тот товарищ будет в состоянии соображать, ворочать языком и держаться на ногах, то тут же привести его ко мне. Вот тогда я и решу, что мне с ним следует делать.

— Я ещё не настолько хорошо посвящена во все наши дела, чтобы велеть выпороть кого-либо, — сказала я в конце, видя, что моё решение не совсем оправдывало их желаний. — Если же я увижу, что с виновным никак иначе нельзя будет поступить, то я буду вынуждена прибегнуть к этому способу. А теперь ступайте, и проследите, чтобы ему не удалось опять напиться.

Мужики, поклонившись, вышли.

Только я чуть дух перевела, собираясь позвонить и велеть сделать мне чай, как тут ко мне заявился крестьянин, которому искра из печи попала прямо в глаз.

— Спаси, матушка! — взмолился несчастный плаксивым голосом. — Мочи нет, всю ночь промучился!

— Да как ты, дурак, умудрился-то так? И почему к Гавриле не пошёл, пока тот не уехал ещё?

— Так он же с баринами в дорогу собирался — боязно было идти и мешаться…

— Вот горе-то мне со всеми вами возиться! — сквозь зубы процедила я, взявшись за шнурок и позвонив.

Тут же прибежала одна из служанок.

— Где Федосья? — спросила я.

— На кухне, барыня.

— Передай ей, чтобы сюда пришла, да чтобы ещё ключи от сарая Гаврилы захватила.

— Слушаю, барыня.

На моей памяти Гаврила уже однажды лечил такую проблему у одной бабы, тогда же рассказал мне про примочку, которую следовало делать в таких случаях. Рецепт я тогда запомнила, и в случае необходимости могла его повторить, но всё же я смутно надеялась, что Гаврила в горячке сборов оставил хотя бы пузырёк с этим снадобьем.

К счастью в сарае, то есть в лаборатории, помимо пары книжек с рецептами, компонентов и инструментов для приготовлений снадобий, действительно осталось несколько пузырьков, один из которых был тем самым, что и требовался.

«Я совсем как Николай Кирсанов, — горько усмехнулась я про себя, когда брала пузырёк. — Только у меня вместо Фенечки престарелый, сухопарый мужичонка с козлиной бородкой».

Объяснив что и как ему следует делать, а заодно самой же и сделав первую примочку, я отпустила рассыпавшегося в благодарностях мужика восвояси.

— Федосья, — обратилась я к ней, когда тот скрылся из виду.

— Да, Марья Петровна.

— Расскажи мне поподробнее о наших крепостных. Да и вообще о делах. Не то я тут наворочаю дел за время отсутствия Григория Ильича и Гаврилы.

— Ой, матушка, так я ж сама могу со всем управиться, к чему Вам самим?..

— Да потому что я сама должна, — перебила я её. — Иначе меня здесь ни во что не будут ставить. Соотвественно, и уважения никакого не будет. Нет, я сама должна решать все вопросы. Так ты поможешь?

— Ну, а как же? — вздохнула Федосья. — Помогу, конечно.

Несколько часов утекло на это. К вечеру голова у меня просто раскалывалась от количества информации, а по-мути я едва ли узнала половину из того, что, по-хорошему, требовалось.

И вот тогда-то ко мне и явился тот мужик, на которого ко мне приходили жаловаться днём. Это был рослый темноволосый детина лет тридцати, с приятным загорелым лицом и светло-серыми глазами, в довольно чистой и опрятной одежде. Совсем он не был похож на закоренелого любителя горячительных напитков. Войдя в комнату он снял с головы шапку, поклонился, и, теребя её в руках, устремил взгляд в пол.

— Вот, матушка, явился к Вам, как велели нынче, — произнёс он приглушённым голосом.

— О, Ванька! — воскликнула Федосья при виде него. — Чего это ты здесь забыл?

— Да жаловаться на него приходили, — сказала я. — Дескать, в пьянстве целые дни проводит, да работу свою не исполняет.

— Ложь всё, барыня, — промолвил он снова и со смущением поглядел на меня. — Вот, истинный крест, всего лишь один раз на прошлой неделе на именины жены позволил себе. Бес меня тогда попутал, барыня. Но и то было токмо на один день. А больше и капли в рот не брал с той поры.

— А что ж тогда жаловаться на тебя приходили? — спросила я. — Неужто только из-за одного дня?

— Да это всё Трофим, — с мелькнувшей ноткой ненависти в голосе ответил он. — Я ему недели три назад рожу набил за то, что к сестре моей лапы свои он протянуть попытался. Вот и затаил Трофим на меня злобу, и подлостью отплатить решился вместе с друзьями своими. Барыня, поверьте, оговорить меня хотят в Ваших глазах. Он и к барину-то не пошёл, отъезда его дождался, только чтобы оговорить меня у него получилось. Вы ведь ещё, простите меня, совсем не знаете нас и в делах участия ещё не принимали. Вот он и хочет воспользоваться этим и оговорить…

— Я Ваньку с колыбели знаю, — шепнула мне Федосья. — Ни дед его, ни отец не были склонны к пьянству, а он уж и подавно. Я склонна верить его слову.

— Может и так, только мне-то что делать? — шепнула я в ответ. — Ко мне мужиков шесть приходило жаловаться. Что мне, сказать теперь им, что я на слово поверила Ваньке и отпускаю его с миром?

— Эх, жаль меня в тот момент не было с Вами, — покачала головой Федосья. — Вам, Марья Петровна, гнать их надо было взашей, и принять лишь одного, а не всех сразу. Выслушали бы, пообещали разобраться, а там, по прошествии времени, всё глядишь и забылось бы.

— Да не забылось бы, как видишь. Вон, недели три выжидал, значит прождёт ещё три и больше. Лучше скажи, что делать-то мне с ними?

— Вашей воле, барыня, я перечить не стану, — сказал вдруг Ванька, видимо расслышав мои последние слова. — Что решите, то и приму безропотно. Вы только знайте, что нет моей вины перед Вами.

— Ладно, — я потёрла лоб ладонью. — Кажется я знаю, что мне следует с вами делать. Ты, Иван, ступай за своим Трофимом, приводи его сюда и дожидайтесь меня. Мне же нужно сходить лекарство от головной боли выпить. А после и решим всё прочее.

— Слушаю, барыня, — сказал Ванька, снова отвесив поклон до земли, и вышел из комнаты.

— А ты, — обратилась я к Федосье, не дав ей и рта раскрыть, — останься пока что здесь, а как только они войдут, скажи что, мол, барыня скоро будет, и дай понять, что судьба Ваньки в ближайшее время будет не самая завидная. Я же тут за той дверью спрячусь.

— За какой это дверью? — удивилась Федосья, видя, что я на стену указываю.

— Потайной, не ясно что ли? Через то зеркало видно что в комнате происходит, в том числе и разговоры слышно. Ну, ладно, это уже моё дело, а твоё состоит только в том, чтобы на разговор их вывести между собой.

— Поняла, барыня, — кивнула Федосья. — И как это я про ход-то сей запамятовала? Барин ведь из слуг в доме только мне и Гавриле о нём поведал.

Потайная дверь была спрятана за одним из книжных шкафов, и открывалась она нажатием на рычажок, расположенном на приделанном к стене медном подсвечнике возле того самого шкафа.

Потайной ход, как рассказал мне Григорий Ильич, шёл практически по всему дому, захватывая столовую, его кабинет, гостиную, и уходил на второй этаж, прямо к спальни Григория Ильича. Также при необходимости по этому ходу можно было уйти далеко в лес. Так что, в случае внезапного посещения «приятных» гостей, у владеющих информацией про этот ход, были на руках всё шансы спастись.

Но мне не нужно было никуда бежать, а только лишь разрешить дело двух мужиков, поэтому идти в этот серый, грязный, покрытый по всем стенам паутиной ход, размером два с половиной метра в высоту и полтора в ширину, не особо-то и хотелось. Но с другой стороны разобраться во всем было уже чисто спортивным интересом. Поэтому, стараясь не думать ни о чем, я твёрдо шагнула в ход, неплотно прикрыв за собой дверцу, не став защелкивать её, и заняла свою позицию за окном в гостиную, которым мне служило висевшее там зеркало. Федосья оставалась сидеть на кушетке. Отчего-то у меня не было сомнений, что, оставшись вдвоём наедине, да ещё с тем, что должна была им сказать Федосья, между ними должен завязаться разговор, из которого многое может стать понятным.

Вскоре пришли Трофим и Иван. Первый был несколько напряжен, второй всем своим видом выражал спокойствие и смирение. Честное слово, по внешнему виду Иван заслуживал больше симпатии…

— Где же барыня? — спросил Трофим, вопросительно озираясь по сторонам.

— Пошла лекарство принять, скоро вернётся, обождите, — ответила Федосья.

— Захворала что ль?

— С вами кто хочешь захворает, — буркнула она в ответ, вставая и оправив складки на юбке одним движением. — Одни ваши бесконечные жалобы чего стоят, а она, девочка, слишком добра душой, дабы со спокойным сердцем принимать решение во вред кому-либо. Вот придётся плохо Ване после твоего доносительства, Трофим, а ей это себе на совесть придётся взять!

— Коль решение по справедливости принимается, то и совесть молчать должна, — сказал Трофим.

— Как говорить о совести тому, кто сперва юной девице проходу не давал, а после брату её подло в спину камень бросил? Нет уж, Трофим, не знаю как барыня порешит это дело, хотя вряд ли в пользу Вани, но твоя совесть, если она ещё хоть сколько нибудь у тебя имеется, вовек не замолкнет! Всё, стойте здесь, а я за Марьей Петровной. Доложу, что вы оба уже торчите здесь, занозы.

Проговорив это Федосья, крайне сердитая, вышла из гостиной.

— Совесть, — фыркнул Трофим спустя некоторое время, во время которого оба стояли молча и не глядели друг на друга, хотя и без того чувствовалась тяжёлая атмосфера вокруг них. — О совести много говорят, да что-то ни в ком её не видать.

— Тебе точно о том не говорить, — ответил Ваня.

— Ты мне тут ещё поговори, как эта старая ведьма! — воскликнул Трофим, но тут же, опомнившись, сделал голос тише, так что я едва слышала его. — Сам обещал мне, что Катенька женой мне будет, а что же в результате? Когда я хотел поговорить с ней, как с невестой нареченной, набросится на меня как бешеный! И если бы дело только в кулаках было, Ваня, я бы и позабыл о том давно. Но слов твоих, что наговорил ты тогда, мне точно вовек не позабыть.

— Ты не должен был так вести себя с Катей! К тому же она хотела тогда уйти от тебя, а ты не давай ей того.

— А это уже моё дело, Ваня! Баба всегда много чего хочет, а поступать должна, как ей мужик велит.

— Только не думай, что ты тот, кого ей следует слушать. Я в свою очередь прекрасно помню всё твои слова: про меня, про Катю, и про родителей наших. Нет, Трофимушка, пусть барыня до смерти забьёт меня по твоим доносам, но своего согласия на твоё венчание с Катей я никогда не дам!

— А мне оно и ни к чему — не ты здесь решаешь, а господа наши. Захотят — продадут тебя и отправят на другой конец мира. Решат женить меня на Катеньке — и ты и пискнешь тогда.

— Да, я не пискну — я просто зарычу. И с чего это господам женить тебя на Кате? Они никогда не решат того.

— А уж я найду способ, как мне получить это от них, ты не переживай. Девка эта, жёнка барчука нашего, как и все бабы ума недалёкого. Через неё я и заберу себе то, что давно является моим.

— Твоим? — сказала я. — А может ничьим?

Оба сильно вздрогнули и тут же обернулись в мою сторону. На лице Ивана при этом, кроме удивления, показалась тень радости, а вот на лице Трофима начал проклёвываться страх.

За время их разговора я, сняв туфли, тихонько приоткрыла дверь из тайного хода и вошла в гостиную, благо оба стояли лицом к двери и спиной ко мне. Так что я, не замеченная никем, так и стояла за их спинами, и прекрасно слышала всё от слова до слова, промолчав до тех пор, пока не почувствовала, что пора бы обнаружить своё присутствие.

— Вот значит как всё обстоит, — продолжила я, сложив руки на груди и не сводя теперь глаз с Трофима. — То-то я всегда недолюбливала тех, кто толпой доносы приходит выкладывать.

— Матушка, барыня… — Трофим рухнул на колени передо мной, ухватив край моего домашнего платья, видимо поняв, что отпираться нет смысла. — Помилуйте, ради Христа! Это всё оттого, что люблю я Катеньку! Люблю, душой клянусь! Вы же ведь… матушка, Вы же ведь тоже любите барина нашего, Никиту Григорьевича…

— Барчука, хотел ты сказать? Или как ты не далее как несколько минут назад назвал моего мужа? А меня девкой, недалекой умом как и все бабы? Раз ты так к ним относишься, на что тебе тогда Катя? Почем на коленях распластался передо мной? Но самое главное, — я угрожающе шагнула в его сторону, — ты лгун и доноситель, решивший мстить как последний трус. И за ещё что мстить-то? Ладно. Чего ты там хотел-то выпросить у меня своим доносительством? Хотел — получишь, я барыня не скупая.

— Барыня, простите…

— Федосья!

На мой крик тут же прибежала моя старушка. Видать поблизости так и стояла всё это время.

— Я здесь, матушка, — с ходу сказала она.

— Где у нас там конюх?

— В конюшне, где же ещё.

— Сюда зови, — я указала на сжавегося Трофима. — Дело тут к нему одно имеется.

— Всё поняла, сейчас приведу.

— Барыня, — промолвил неуверенно Иван когда Федосья ушла. — Не надо, не покрывайте свои руки кровью. Трофим не из тех, кто того стоит.

— Согласна, но и оставить все так я не смею, — ответила я, отшагнув от цепляющегося за меня Трофима.

— Простите меня, но я осмелюсь повторить свои слова, — снова заговорил Иван. — Грех на душу Вы возьмёте, если конюху отдадите его. Злом на зло ответить каждый может, а вот милосердие проявить могут только поистине люди достойные уважения.

— Ладно, а что ты тогда предлагаешь мне делать со своим обидчиком? — поинтересовалась я, удивившись про себя, как легко этому мужику удалось пошатнуть мою уверенность в своём решении.

Трофим же, почувствовав близость надежды, оторвал лицо от пола и с мольбой глядел то на меня, то на Ивана.

— А вот что, барыня; дождитесь-ка возвращения Григория Ильича, поведайте ему о делах всех, и предоставьте ему судьбу Трофима решить. А пока что заприте его под замок крепкий, дабы не удрал он в лес к волкам на ужин.

— Что ж… Это тоже вариант. Но только стоит ли так долго ждать? Ну, а ты, — я глянула на Трофима. — Что ты сам выберешь? Пойти сейчас за конюхом, принять наказание и тем самым искупить свою вину перед Иваном, его сестрой, и передо мной лично, или дождаться решения своей судьбы от Григория Ильича?

— Чтобы он сделал то же, что и Вы собираетесь сделать сейчас, только просидеть перед тем несколько недель взаперти? Но нет, — Трофим твёрдо помотал головой. — Не стану я расчитывать на милость там, где её, как видно, не приходится дожидаться.

— Ну, как знаешь, — пожала я плечами, всем своим видом стараясь придать себе равнодушие. — О, а вот и Федосья с конюхом. Ну что, не передумаешь?

— Нет.

— В таком случае вы и без меня знаете, что с ним делать, — сказала я Федосье и конюху, усевшись обратно на кушетку и, так и держа руки сложенными на груди, отвернулась от них всех. — Ты, Иван, ступай себе с миром. А тот, кто обиду тебе нанёс, твоей защиты не заслужил.

Краем глаза я видела, как конюх, рослый мужик богатырского сложения, наредкость некрасивый на лицо, ухватил руками как клещами Трофима и поволок его из комнаты в сопровождении Федосьи, а Иван, с грустью повесив голову, пробормотал слова благодарности мне и тихо вышел из гостиной.

Оставшись наедине с собой я, обхватив голову руками, с усилием пыталась унять в себе орущую на все лады совесть.

«Не имеешь ты права на такие приказы, — твердила она мне. — Ты кем себя считаешь, что в такое чудовище уже начинаешь превращаться?»

Чудовище… А кто тогда, спрашивается, этот Трофим? Действительно ли это тот, ради кого стоит мучаться совестью? Стоит ли он того, чтобы я прощала ему его деяния? А главное, что будет, если я всё-таки прощу его? Не почувствует ли он тогда свою безнаказанность? И не решат ли тогда другие, что при мне можно делать всё, и им за то ничего не грозит?

«Как хозяйка поместья, я должна соответствовать этому статусу, — сказала я себе, пока совесть делала передышку. — Но ведь силой уважения не добьёшься! Страха — это точно, но вот уважения… Нет, это всё не так!»

Вскочив с кушетки, так и оставшись босая, я выбежала из гостиной, миновала коридор, выскочила во двор, и стремглав побежала к конюшне. Успела ли я?..

Да, успела! Они, оказывается, только что зашли туда. При моем появлении у всех на лицах застыл немой вопрос.

— Стоять, — сказала я тяжело дыша.

Но не от бега, а от внутренней борьбы с собой.

— Ты, — я подошла к Трофиму, ухватив его за ворот рубахи. — Мерзавец… Я не собираюсь из-за тебя чудовищем становиться! Если ещё хоть раз… Только прознаю… Сама шкуру спущу! А теперь пошёл вон отсюда!

— Так… это… — запинаясь промямлил он.

— Вон, я сказала! — с надрывом крикнула я, оттолкнув его в сторону выхода. — Прочь, и чтоб глаза мои тебя не видели больше!

Надо ли говорить, что его как ветром сдуло?..

— Марья Петровна, что с Вами? — озабоченно спросила Федосья. — Уж, чай, не жар ли у Вас?

— Нет у меня жара, у меня другое совсем… Ты-то чего уставился? — крикнула я на конюха. — Лошадьми лучше займись!

— Марья Петровна…

— Чего тебе, Федосья? — огрызнулась я.

— Да ничего, просто домой бы Вам ступать, а то вот так, босиком, в одном платье…

— Летом можно и так, — отмахнулась я от неё, всё-таки зашагав на выход из конюшни.

Возле неё, как оказалось, собралась часть людей, не понимающих до конца что происходит. Среди них был и Иван.

— Трофим на этот раз был прощён, — возвысив голос сказала я. — Но на второй раз его участь будет очень печальна, это я обещаю. И не ожидаете, что прощение будет ожидать каждого из тех, кто провинится подобно ему. На что делать зло и бояться расправы, вместо того, чтобы, наоборот, делать как можно больше лучшего? Я всем сердцем желаю сделать вашу жизнь как можно более хорошей. Так помогайте же мне в этом, чёрт возьми!

Сказав это я тут же, ни на кого не глядя, пошла в дом, прямиком в ту самую комнату, которая до нашего с Никитой венчания была отдана в моё личное пользование. Федосья неотступно следовала за мной.

— Марья Петровна, хорошо, что Вы Ваньку не осудили — он парень хороший, добро всегда помнит, а зло забывает. Но вот Трофим… стоило ли всё-таки отпускать его? Я не уверена. Не хороший он.

— И так знаю, — буркнула я. — Но не могу я, понимаешь? Не могу вот так взять, и приговорить человека к кнуту, или к чему-то другому!

— Добротой Вашей пользоваться люди вскоре начнут…

— Не начнут — в конце концов сердце у меня не шелохнётся, и я не дрогну вынося приговор. А пока… устала я очень. Лучше лягу спать пораньше.

— А как же ужин?..

— Да аппетита нет совсем, зачем же тогда насильно пихать в себя еду? Ступай, — махнула я. — Сама тут постелю себе.

— Ну, как знаете.

Всё-таки Федосья не ушла сразу же. То и дело воркуя что-нибудь она, как бы невзначай, сама постелила мне, помогла переодеться и, лишь уложив меня в постель, словно дитя малое, только тогда и ушла, пожелав мне доброй ночи и перекрестив напоследок по своему обыкновению.

Сон сморил меня быстро, несмотря на сильную усталость, которая, вопреки всему, обычно наоборот мешает засыпать. Видимо на этот раз помогло то, что совесть моя была абсолютно спокойна.

Следующие дни, на счастье, выдались гораздо спокойнее. Ко мне, конечно, продолжали приходить с просьбами о разрешении той или иной проблемы, или же с просьбами о помощи. Благодаря подсказкам и советам Федосьи я уже на третий день втянулась во всё это, и теперь не испытывала больше того напряжения, которое было у меня прежде.

Все хозяйственные дела и заботы я умещала в первую половину дня, между завтраком, который был в половину девятого, и дневным чаем в час дня. Затем, после обеда, который был спустя час после чая, я оставалась полностью предоставлена самой себе и тратила это дивное время чисто на своё усмотрение. Затем, после ужина, я отдавала необходимые указания на завтра, и около одиннадцати часов шла спать. В общем, как однажды выразился один классик, жизнь в моём доме «катилась как по рельсам». И мне это нравилось. Точность и порядок были гораздо милее моей натуре, чём спонтанность, непредсказуемость, и постоянное подстраивание под обстоятельства. В подобной атмосфере я чувствовала себя как рыба в воде. Мне было так комфортно и спокойно на душе, что я, признаться, и думать забыла о Никите. Но только на несколько дней.

На пятый день я вдруг ощутила то противное чувство, когда понимаешь, что чего-то не хватает, и не понимаешь чего именно. Хотя мне прекрасно было понятно, чего мне не хватало… На седьмой день мне стало тоскливо. По прошествии второй недели мне стало совсем плохо. Распорядок в доме уже не успокаивал, а наоборот раздражал до ужаса. Еда, приготовленная лично заботливой рукой Федосьи, казалась пресной и абсолютно непригодной для употребления. Из музыки, вместо прежних весёлых и мелодичных произведений, я выбирала тяжёлые, грустные мотивы, выливая через клавиши свою внутреннюю боль. Походы в церковь, которые были обязательны, если я не хотела прослыть безбожницей, выполнялись как некий ритуал. Во время молитв я с рассеянностью считала количество свечей и икон, на вопросы обеспокоенного батюшки, который венчал нас с Никитой, отвечала либо нехотя, либо без остановки выговаривала всё, что было на душе. Правда, на все я получала неизменный совет: «Молись, дочь моя, и проси Господа даровать тебе смирение духа и усмирение гордыни. И гони прочь уныние делами богоугодными и деяниями нравственными».

Бесполезно — и это помогало лишь на время. И главное; отчего я до сих пор так и не получила от них ни одного письма? Неужели за всё это время у них так и не нашлось пары свободных минут для того, чтобы начертать хотя бы пару слов? Что ж, может так оно и есть. Или же писать просто не о чем. Хотя возможно ли такое?

В своём воображении я рисовала то живописные картины дороги, по которой мирно ехала карета, а по-бокам раскинулись либо густые лесные заросли, либо необъятные просторы лугов, то аккуратные европейские города как на старых картинах, по мостовым которых, среди пёстрой, разнослойной толпы неспешно шагали Никита и Григорий Ильич. Оба, как всегда, наглядные безукоризненные образцы благородного сословия. И тщетно я выискивала их потом среди этой толпы: они уже зашли в кованные ворота, за которыми высился чей-то роскошный дом, схожий с королевским дворцом. А после воображение почему-то упорно показывало мне их сидящими в обществе таких же благородных господ, но только всё они находились в каким-то современном офисном кабинете, расположившись за столом как во время важного делового совещания или переговоров… Конечно такого не могло быть, и о подобном скорее всего недозволительно писать, но про дорогу, про гостиницу, про кухню в конце концов — про них-то можно же говорить?

Федосья, видя все эти мои мучения, настойчиво советовала мне самой написать письмо Никите. Я каждый раз отнекивалась: не хотелось тем самым показать свою слабость. Зато после, тайком от всех, садилась за стол и начинала писать… просто всё подряд. Все свои мысли, чувства, переживания. А после, плотно исписав обе стороны листа, я подносила его уголок к свече и с каким-то необъяснимым удовольствием смотрела на то, как сгорает бумага, а вместе с ней и всё то, что я доверила ей. После этого на некоторое время наступало чувство облегчения, ещё большее чем от музыки и общений с батюшкой, ну, а потом все начиналось сызнова…

Но вскоре, как раз на третьей неделе нашей разлуки, впервые произошло то, что заставило меня напрочь забыть о своей хандре, и с чего взяли своё начало те роковые события, которые вскоре должны были наведаться в мою жизнь…

В тот день я, почуяв что наступил предел и что необходимо срочно что-то изменить в жизни, я написала письмо в село Перовское, где жил Алёша Корсак, приглашая его и Сашу Белова к себе в гости, если он того сумеет отыскать, а после уже сама наведалась в гости к Анне, которая, из-за каких-то там обстоятельств, только теперь приехала в поместье Анисимовых, опоздав на пару недель с момента назначенного времени в её письме ко мне.

Первым делом меня поразила произошедшая с ней перемена — я оставила её в Петербурге опустошённой, мрачной, растерянной… а теперь же она просто цвела!

Но тут она же всё и объяснила мне — она нашла своего мужа. Настоящего, отца Дмитрия. Оказывается, он действительно жил все эти годы в Голландии, трудясь плотником, живя при этом как отшельник, и не помня ничего о себе после кораблекрушения, которое ему пришлось пережить. При нём был только чудом уцелевший фамильный перстень с инициалами, благодаря которому, не без помощи Григория Ильича, вмешавшегося в эту историю после нашего с Никитой рассказа о попытке Анны отравиться, он и был найден. Несколько наводящих вопросов и портрет Анны, выгравированный в раскрывающемся медальоне который Григорий Ильич предусмотрительно захватил с собой, вернули Дмитрию его память. И вот теперь он был возвращён в Россию, а после они с Анной, на радость свету, получившему благодаря этому новую порцию тем для обсуждений на ближайший месяц, воссоединили свою семью.

Тогда же я и увидела наконец самого Дмитрия. Сходство с его братом, как и у всех близнецов, было поистине пугающее. Но и вместе с тем перепутать их было невозможно — слишком добрый был взгляд у этого человека, его внутренее тепло так и обволакивало тебя приятным облаком, а благородные манеры, полные незаносчивого достоинства, так разнились с теми противными, притворными любезностями Евгения!

Я искренне была счастлива за Анну, и за двух её Дмитриев. Сын, кстати, тоже был здесь, в поместье с родителями. Удивительно, но и на его лице больше не показывалась та заносчивость и горделивость, которую я заметила на нём в первый день нашей встречи. Теперь это был простой юноша, приятный в обращении и манере разговаривать.

По некоторым намекам Анны, которые она сделала мне до прихода мужа, я поняла, что от него решено скрывать все те события, которые были связаны с деяниями его братца, да и вообще было желательно не заводить про него тему разговора.

Но Дмитрий-старший вдруг сам заговорил о нём во время того, как мы все вместе пили чай:

— Анна рассказывала мне, что вам, княгиня, довелось лично познакомиться с Евгением. Знаете, хоть он и мой брат, причём близнец, а всё же ради вас я должен сказать прямо — странный он человек, и знакомство с ним лучше не водить. Одному богу известно из чего сотворена его душа. С детства у него была одна особенность — находить себе какую-либо цель и любым способом пытаться достичь желаемого. И вроде бы в том ничего плохого и нет, да только цели эти были… пугающими. Да и не менее ужасающими были сами способы достижения. Я имею все основания полагать, что мой брат не совсем здоров в плане рассудка, и при том у него весьма изощрённый ум и удивительный дар убеждения. Я не знаю… вроде бы и жаль его, но и в то же время я понимаю, что он опасен для людей. Я очень сильно надеюсь, что он никогда не изберёт своей следующей целью ни одного из нас. В противном случае он превратит жизнь в настоящий кошмар.

— Но рано или поздно это же не кончится для него добром, — сказал Дмитрий-младший. — Кто-нибудь да не станет терпеть его и вызовет на дуэль…

— И совершит тем самым роковую ошибку, — прервал его отец. — Пойми, Дмитрий, такие как он не дерутся на дуэли. Вызов-то он может принять, да только соблюдений правил, а уж тем более благородства от него ждать не следует. На моей памяти он раза два принимал вызов на дуэль, и оба раза противник оказывался убитым до её начала. Причём из пистолета, в то время как договаривались о поединке на шпагах.

— И никто ничего не заподозрил? — спросила я, вся обратившись в слух. — Да и как ему это удавалось сделать, если это был действительно он?

— В том-то и дело, что подозрения были, но доказать никто ничего не мог — всё выглядело как самоубийство; зажатый пистолет в руке, обязательно принадлежащий покойному, записка в кармане с прощальными словами… Да и всякий раз находились люди которые подтверждали, что Евгений был с ними в то время, когда был убит бедолага.

— Может это и вправду самоубийства были? — предположила Анна.

— Оба раза подряд? Не слишком ли странно? Да и с чего было убивать себя тем людям?

— А кем они были? — спросила я. — И из-за чего они собирались драться на дуэли с Вашим братом?

— Оба были нашими соседями. А случилось лет двадцать назад. И в первый раз причина была в том же, из-за чего в дальнейшем случилась и вторая дуэль. Помните я говорил, что Евгений, если у него появляется цель, ни перед чем не остановится ради её достижения? Так вот, в те годы случилось ему полюбить… если только данное слово вообще можно упоминать в дуэте с ним. Я помню эту девушку, её звали… забыл, вот напасть-то! Но точно помню, что она была красавица — тонкая, лёгкая как перышко, тёмные воющиеся волосы, ясные голубые глаза… Она, кстати, была очень похожа на Вас, Марья Петровна. Простите за это сравнение, ибо дальнейшее про неё Вам вряд ли понравится. Она была цыганка. Точнее её мать была ею, сама же Мария — вспомнил-таки её имя! — уже была нечистокровной. Жили они вдвоём со старшим братом, родители же рано покинули их. И вот однажды пригласил один наш сосед на своими именины несколько семей, и гостящих у них в то время друзей. Пригласили в том числе меня с Евгением и Марию с братом. И вот, в разгар вечера, начались танцы и пение. Вот тогда-то Мария и показала себя. Бог мой, какой же у неё был завораживающий голос! А как прекрасно она танцевала! Как при этом сверкали её глаза, как её волосы словно танцевали с нею в такт музыке! Вот тогда-то и полюбилась она Евгению. Да так, что Мария и стала той самой целью… С того вечера всё и началось. Около месяца пытался добиться её расположения Евгений, даже делал ей дорогие подарки, хотя сами мы совсем не были богачами, да только всё безрезультатно — брат Марии был против их встреч, да и сама она делала свой выбор в пользу другого молодого человека, который начал свататься к ней незадолго до того, как про неё узнал Евгений. И вот в один прекрасный день я узнал, что мой брат вызван на дуэль братом Марии. Я очень за него испугался, ибо никогда не замечал за ним особого дара к фехтованию. Да и я понимал, что если Евгений победит, то есть причинит вред своему противнику, то ему уже никогда не добиться расположения Марии. Она просто не простит ему такого. Но Евгений на всё только как-то странно улыбался и не проронил ни слова, в том числе и о том, по какой же причине назначен поединок. Я, разумеется, вызвался быть секундантом. Евгений нехотя согласился, но дал мне понять, что все уже устроено, и что нам остаётся только завтра утром поехать на назначенное место в Берёзовую рощу. На следующий день мы отправились туда, прибыв в одно время со вторым секундантом Евгения и двумя секундантами брата Марии. И вот мы, всё вчетвером, и нашли его лежащего посреди рощи, с пистолетом в руке и обильно кровоточащей раной в голове… А в кармане, как я уже говорил, была записка. Дословно текст я не помню, но смысл был в том, что он осознал, что совершил большую ошибку, вызвав Евгения на дуэль. Что он только теперь понял, как сильно он любит его сестру, и что в поединке, если тот состоится, Евгению не то что не победить — живым бы остаться! Ведь силы не равны. Потому, чтобы не просить позорно прощения, он и сделал… то что сделал.

— Подождите, но это же просто глаза режет своей нелепостью, — снова вмешалась я. — Для того, чтобы не убивать того, кто любит сестру, но кого не любит она, я предпочту застрелиться сам, но не отменять дуэль. Не слишком ли неправдоподобно? Разве кто-нибудь этому поверил?

— Никто не знал что об этом думать. Ведь что Евгений, что его секунданты — все они были где-нибудь с кем-нибудь, и потому никто не мог указать на одного из них пальцем и крикнуть уверенно: «Это он!» Но подозрения были, и всевозможные слухи долго ещё не утихали. Что касается Марии, то она, как и ожидалось, просто возненавидела Евгения. Но не буду задерживаться на подробностях, ибо вам и так наверное понятно, что там было, и перейду к концу рассказа. Я в то время ушёл в плавание, и потому знаю всё с чужих слов. В конце концов жених Марии, видя как Евгений не прекращает своих попыток добраться к его невесте, и прекрасно слыша о нём толки людей, и наверняка самолично сделав выводы из смерти брата Марии, уже сам вызвал его на дуэль. И вновь они должны были драться на шпагах. И вновь противник был застрелен… Только на сей раз в своём доме, в спальной комнате, сидя за письменным столом, на котором лежали долговые расписки и письмо, в котором он писал, что разорен и что, дабы избежать связанного с этим позора, который перекинутся бы и на Марию, он предпочёл пустить себе пулю в лоб. И снова никаких доказательств, что это не так, ни у кого не было. Несчастный действительно был разорен, слуги ничего не видели и не слышали, да и Евгений снова был не один… В общем все вынуждены были признать, что это было самоубийство. Но Мария, только узнав о том, что было принято такое решение, в тот же вечер собрала свои немногочисленные вещи, прихватив с собой пару верных ей слуг, и сбежала. Куда — никто не знал. Евгений поехал на её поиски, и нашёл спустя несколько месяцев. Мария уже жила в доме одного знатного господина. При её красоте нечему было удивляться такому исходу, да и срок траура по брату у неё тогда давно истёк. Только не знаю, были ли они женаты, или же нет…

— А кто же он такой этот господин?

— Я не помню, Марья Петровна, да и не очень-то я и интересовался этим. Ведь я тогда встретил Анну. Вы ведь знаете эту историю?

— Да, она рассказывала мне её однажды. Ну, а что же потом стало с Марией? Она ещё жива?

— Нет, она умерла. Кажется вскоре после рождения своего ребёнка. Не помню, мальчик то был, или же девочка… Да и про господина того мне ничего неизвестно.

— А что Евгений, успокоился после смерти Марии?

— Вы имеете ввиду, Марья Петровна, не продолжил ли он преследовать теперь её ребёнка и возлюбленного? Не знаю. Честно. Слишком долго меня не было здесь, и слишком долго я не помнил себя…

Мы ещё некоторое время посидели, говоря уже на другие темы, а после я, увидев сколько уже времени, извинилась перед ними и засобиралась домой. Анна и Дмитрий-старший принялись отговаривать меня ехать — на дворе была уже темень — и остаться на ночь у них. Но меня меньше пугала перспектива короткого пути по темноте, чём ночевка в доме, где за соседней стеной находится двойник Евгения. К тому же мне всё время почему-то казалось, что он сам вот-вот может заявиться в дом. Поэтому я выбрала дорогу по темноте, отказавшись от того, чтобы меня сопровождал кто-либо. Со мной был кучер, он же наш конюх, и для меня этого было вполне достаточно.

Распрощавшись со всеми, пожелав напоследок всего самого наилучшего, я уселась в карету и мы тронулись в путь. Ехать предстояло около получаса, поэтому я пока принялась обдумывать всё то, что только что услышала. Не было никаких сомнений, что той Марией, красавицей с цыганскими корнями, была мама настрящей Марьи. Но одно всё же непонятно — делал ли Евгений её той же целью, как некогда Марию, или же это он просто по старой памяти не давал покоя ей и её семье? И чего же следует мне опасаться?..

Мысли прервал голос кучера, велевший лошадям остановиться.

— Что такое? — крикнула я в окно.

— Барыня, тут человек какой-то лежит на дороге.

— Обойди и езжай дальше. Не наши это проблемы.

— Барыня, так одет же хорошо, видать барин какой-то. Случилось что ль с ним чего? Гляньте, Вы, никак, лучше моего разобрать сможете.

Пройти мимо, когда человек, быть может, действительно нуждается помощи, от которой может зависеть его жизнь… Какими бы ни были мои собственные страхи, а всё же я не могла позволить себе этого. Выйдя из кареты я, в свете фонарика, который держал кучер, действительно увидела лежащего ничком человека, одетого в синий бархатный верховой костюм, шляпа треуголка от которого валялась тут же.

— Никак с лошади упал, — предположила я, приближаясь к нему. — Спускайся с козел, помоги мне. Нужно посмотреть, жив ли он, а после, если это возможно, перенести его в карету.

— Как прикажите, Марья Петровна.

Мороз пробежал по моей коже при звуке голоса, произнесшего эти слова. Я хотела обернуться, чтобы проверить: не послышалось ли мне, но тут резкая боль в голове заволокла глаза туманом, сгустившимся в непроглядный мрак, и я успела ощутить до потери сознания, как медленно падаю вниз, и как меня тут же кто-то ухватил, не дав коснуться земли…

В жизни мне не раз доводилось испытывать то, что причиняло мне боль. Особенно в последнее время; а именно с того самого дня, когда я была выдернута из своего времени. И худшим из всего, по крайней мере более худшего мне пока не доводилось испытывать, я считаю удары по голове. Особенно когда они наносятся со спины. Ты понимаешь, что на тебя напали, что ты в опасности, возможно смертельной, но ничего не можешь сделать — ты абсолютно беспомощен. Ты даже не видишь того, кто напал на тебя. Всё, на что у тебя хватает времени с момента удара и до потери сознания, это лишь на молниеносное осознание опасности. Хотя и на это не всегда хватает времени… Шок от произошедшего порой не даёт тебе даже шанса осознать случившееся.

Но на этот раз я успела всё осознать до того как отключилась. Затем я помню, как чёрная пелена застилала глаза и разум, всё глубже и глубже поглощая в свои ядовитые недры, подобно болоту. И тебе из этого словно никак не вырваться… Потом всё гаснет, пропадают всякие чувства, и ты начинаешь ощущать приближение света — это выход из непроницаемой темноты. Потом этим светом оказывается свеча, зажатая в дрожащей руке взволнованной до слез Федосьи. Мысли ещё не собраны и не подчиняются мне. Я вижу, как она склоняется надо мною, как на её лице отражается облегчённая радость, даже отдалённо слышу, как она что-то говорит повернувшись к кому-то в комнате. Затем я вспоминаю о случившемся и сквозь накатывающее запоздалое чувство страха с удивлением осознаю, что я у себя дома, лежу на кровати в своей спальне, и если бы не эта ужасная боль в затылке, то всё можно было бы принять за один из мимолетных ночных кошмаров.

Речь начинает подчиняться и я первым делом задаю Федосье вопрос. Что со мной случилось? Хотя я и так знаю что именно, но я также совсем ничего не знаю об этом… Вот так в одном вопросе умещается сразу несколько, ибо Федосья в своём рассказе ответит на то, что было со мной после потери сознания. И добрая женщина, вновь утирая слезы, текущие как маленькие жемчужинки по её морщинистым щекам, действительно рассказывает мне всё более чем подробно…

Ночь минула, унеся за собой всех своих призраков минувшего. Но утро, такое солнечные, такое светлое, не могло разогнать в моей душе те тучи, что заволокли её после рассказа Федосьи. Я не переставала думать о нём ни на минуту, раз за разом возвращаясь к началу своих мыслей, и в то же время совсем не знала что мне думать о случившемся… Такой вот парадокс.

Как рассказала Федосья меня привезли домой во втором часу ночи. Увидев что я, прибыв в чужой карете, была без сознания, а моя бледность настолько походила на смертельную, что все, в том числе и Федосья, уже испугались, что случилось худшее. Но граф Тихонов, который сидел со мной внутри кареты и поддерживал на своих руках, успокоил их, сказав, что я жива, и что нужно лишь дождаться когда я приду в себя, а затем обеспечить мне полный покой. Он же и отнёс меня в спальню, по-пути вкратце рассказав о случившемся — по его версии он ехал в гости к Анне Николаевне, но по-пути заметил, как какая-то дама подверглась нападению разбойников, по крайней мере так он подумал, и не смог пройти мимо. Он и его кучер дали им отпор, а узнав в жертве меня, Тихонов принял решение забыть о своём визите к Анне и доставил меня в имение Оленевых, перенеся меня в свою карету, так как мой кучер испарился вместе с разбойниками. Отнеся меня в спальню граф сошёл в гостиную с намерением просидеть там до тех пор, пока Федосья не спустится к нему и не сообщит, что мне стало лучше. Спускаться она не стала, послав вместо дежурившую тут же девку, так как просто побоялась оставлять меня одну. После чего уже граф в свою очередь послал девку к нам с сообщением, что он пробудет в доме хоть до самого утра, так как твёрдо намерен своими глазами убедиться, что со мной все в порядке, и очень надеется, что княгиня (то есть я) не откажется его принять.

Теперь вы понимаете почему я, не переставая думать об этой истории, при этом совсем не знала что о ней следует думать… С одной стороны получалось, что граф мены спас и теперь я, по логике, должна выразить ему свою благодарность. Но тут же возникал вопросы, не дающие мне покоя своими противоречиями. Кто на меня напал? Почему перед нападением я узнала голос самого Тихонова? Или мне просто показалось? Было ли всё это случайностью?.. Нет-нет, нет никаких сил гадать. По крайней мере сейчас. Если я и могу что-либо узнать, то только лично поговорив с графом.

Заснуть мне так и не удалось несмотря на все усилия. Возможно причиной тому были не только мои мысли, но и не отходящая от меня Федосья. Порой её забота была чересчур навязчивой. Ладно, по крайней мере лучше уж так, чем когда наоборот. Ну, а сейчас мне лучше поскорее уже разобраться с Тихоновым, засевшем в доме моей семьи.

— Граф всё ещё оккупирует нашу гостиную? — поинтересовалась я у Федосьи.

— Простите? — растерялась она.

— Тихонов ещё в гостиной? — выразилась я попроще.

— А, ну да, барыня, всё ещё ждёт. Мы предлагали ему постелить там на ночь…

— Без моего разрешения?

— Простите, я подумала…

— Ладно, забудь. Так что же дальше?

— Он, матушка, наотрез отказался. Говорит, что не сомкнёт и глаза пока не убедится, что нет повода для беспокойства на Ваш счёт.

— Слишком уж сильное волнение за замужнюю даму, — передернула я плечами. — Слов слуг ему, видите ли, мало, самому ещё нужно убедиться… Это уже выходит за все рамки!

— Марья Петровна, — осторожно обратилась ко мне Федосья. — Поймите его — он по счастливой воле случая спас вас…

— Ага, и теперь не собирается уезжать без получений благодарности?

— Он в праве на нее…

— Безусловно. И я и дальше не вижу смысла заставлять графа ждать. Мне уже гораздо лучше, а за окном, как видишь, уже наступило утро. Слишком жестоко будет с моей стороны заставлять спасшего меня человека впустую тратить время на ожидание. Он и так из-за меня уже лишился ночного сна. Давай, приведи меня хоть в какой-нибудь порядок, а то не дело в таком виде перед посторонними показываться.

Федосья выразила согласие со мной и с считанные минуты придала мне более-менее презентабельный вид.

Граф, как я уже говорила, дожидался меня в гостиной. Когда я туда заходила моё сердце то тревожно замирало, то резко ускорялось от обидного волнения. Я не знала что мне думать о нём… Настрящий ли он спаситель или же это какая-то очередная злая игра? Мне больших усилий стоило взять себя в руки и принять самый любезнейший вид — как бы там ни было, а пребывание здесь кое-чёму научило меня: удерживай истинные эмоции при себе видишь, что с тобой затевают игру, то позволь людям подумать, что ты не понимаешь этого и будто полностью подчиняешься их правилам. А там уже всё по ситуации…

На своё удивление графа я застала спящим — он сидел в одном из кресел, уложив руки на его подлокотники и свесив голову себе на грудь.

Не знаю почему, но вид спящего человека всегда вызывал у меня ту улыбку, с которой обычно смотрят на малых детей. Уязвимый, не принадлежащий себе, странствующих где-то в далёких странах снов… На миг я более чем ясно ощутила, что передо мною самый обычный челокек. Не монстр, не дьявол, а простой человек… И которому я, возможно, действительно обязана своим спасением.

Ощущение это было так проникновенно, что я даже забыла на время то, что испытывала к нему прежде. Но лишь на время — я не могла позволить себе забыть все то, что я знала о нём, и что ощущала во время прошлых наших разговоров.

Все эти размышления заняли у меня не более пяти секунд. Я быстро прошла к кушетке и, усевшись на нее, с минуту подождала не проснётся ли Тихонов. Но нет, он об этом даже и не помышлял…

— Я рада приветствовать Вас, Евгений Сергеевич, — сказала я чуть повысив голос, отчего-то не удержавшись от смеха когда он встрепенутся словно от испуга.

— Простите, сударь, — продолжила я тут же, с трудом проглотив смех. — Кажется я вас напугала…

— Хоть мне и неловко в этом сознаваться, но вы и вправду напугали меня, — ответил Тихонов, подойдя ко мне и с почтением поцеловал руку, которую я ему протянула. — Причём уже дважды, — прибавил он, всё ещё удерживая мою руку в своей и с непередаваемым выражением глянул мне прямо в глаза.

— Федосья уже посвятила меня в сегодняшнюю историю, — произнесла я с сокрушенным видом, мягко высвободив руку и жестом велев ему вернуться в кресло. — Я Вам очень признательна, граф, за всё то, что Вы для меня сделали. Вы поступили очень храбро и благородно, ведь Вы могли пострадать из-за меня… Ах, мне так жаль, что я подвергла Вас такой опасности!

— Марья Петровна, — с улыбкой произнёс Тихонов в ответ, — сразу видно, что Вы недостаточно хорошо меня знаете, иначе не стали бы так говорить. Я не мог пройти мимо, хотя и не питаю особой любви к женщинам, а особенно к их уму. И Вы сегодня ночью как нельзя более наглядно продемонстрировали почему я придерживаюсь таких взглядов. Как Вам вообще пришло в голову отправится в путь ночью, да ещё в одиночку?

— Там было совсем недалеко до моего дома, да и я была с кучером, — ответила я, тут же поймав себя на мысли, что начинаю оправдываться перед ним.

— Который, как оказалось, был очень даже рад помочь свершиться нападению. Федосья говорила Вам, что он сбежал вместе с остальными двумя?

— Да, говорила.

— Впредь будьте более осмотрительны, княгиня. На дорогах много лихих людей и никогда не знаешь заранее, где именно на них наткнёшься.

— Просите, граф, но как же Вы, при Вашем уме и расчетливости, сами выехали в путь в то позднее время, также будучи лишь в компании кучера? — не стерпела я, задав этот вопрос как можно более нейтрально. — Вы рисковали ничуть не меньше меня…

— У меня было оружие, — он положил руку на эфес шпаги, висевшей у него на поясе. — И я мужчина — я умею драться. По крайней мере мне, как видите, хватило сил защитить Вас.

— За что я Вам очень признательна, граф. Вы правы, не стоит мне впредь выезжать на дороги в тёмное время будучи одной. Или хотя бы стоит прихватить с собой пару заряженных пистолетов.

— Пистолетов? — со смехом переспросил граф. — Княгиня, а Вы стрелять-то хотя бы умеете? А заряжать пистолеты?

— Нет, — честно призналась я, почему-то ощутив при этом укол стыда.

— Тогда зачем же говорить то, чего Вы никак не можете сделать? Да даже если бы и умели — не думали ли Вы, какого это, когда стреляешь в живого человека?

— Господи, будто Вы сами знаете!..

— Знаю, — с серьёзным видом сказал он. — И поверьте, женщине лучше никогда не испытывать этого на себе.

— А если я вынуждена защищаться?

— На то женщине и нужен мужчина, чтобы брать обязанность защиты на себя. Так устроен мир, Марья Петровна, и не нам с Вами нарушать его законы…

— А если нет рядом мужчины, который мог бы защитить меня, закрыть собой и уберечь?

— Тогда лучше сидеть дома и не подвергать себя лишнему риску. Кстати, как я уже понял, Вашего мужа нет дома, верно?

— Вы весьма наблюдательны.

— Вы смеётесь надо мной? Простите, пожалуй Вы имеете на то право. Я зачастую позволяю себе говорить лишнее, особенно в беседах с Вами. Но, поверьте, то, что я не в силах уследить за своим языком, исходит лишь от глубины моего к Вам чувства…

— Граф, Никита Григорьевич, без сомнений, будет очень благодарен Вам за моё спасение, даже больше чем я сама, но вряд ли его обрадует то, что Вы только что мне сказали.

— Вы правы, — вздохнул граф. — И снова я не уследил за языком. Простите, Марья Петровна, если я смутил и оскорбил Вас.

— Вы некогда были моим женихом, так что, так и быть, я прощу Вам.

— Я вижу и слышу, что это искренне. Благодарю, княгиня. Но позвольте задать один вопрос…

— Задавайте.

— Когда я буду иметь удовольствие видеть Вашего супруга? Когда он возвратится к Вам?

— В скором времени, — уклончиво ответила я. — Не беспокойтесь, граф, Оленевы не забывают тех, кто оказал им услугу, особенно такую как Вы.

— Не сомневаюсь, что если бы юный князь был с Вами, то я был бы лишён возможности оказать Вам эту услугу, которую, скажу по-правде, я не задумываясь бы повторил вновь, вернись я в прошлое. Но ещё сильнее я надеюсь, что в будущем мне не придётся…

— Осмотрительность отныне является моим вторым именем, — перебила я его.

— Не сомневаюсь. Вы ещё юны, княгиня, и имеете очень мало опыта, но в уме Вам не откажешь и Вы умеете учиться на своих ошибках.

— Если Вы это признаёте, то мне, видно, есть чем гордиться. А теперь, граф, не окажете ли Вы мне любезность позавтракать со мной?

— Благдарю, княгиня, но я первым делом должен сделать то, что не смог сделать сегодня ночью.

— Боже, граф, надеюсь я не сильно нарушила Ваши планы?

— Не очень, княгиня. Я лишь желал навестить своего брата, которого не видел около двадцати лет. Вы, возможно, не знаете, но он первый муж Анны Анисимовой, Вашей мачехи, и мы все эти годы считали его погибшим — он моряк, и его корабль затонул.

— Я всё знаю, граф, ведь я как раз ехала от них, когда на меня напали.

— Вот значит как! Выходит вы с Анной Николаевной наладили дружеские отношения, раз она настолько посвятила Вас во все дела?

— Мое замужество постепенно сблизило нас, к тоже же недавно она сильно заболела — что-то с животом случилось, — и я по-любому собиралась навестить её и справиться о здоровье.

— Да, я слышал об этом. В последнее время ей было весьма тяжело. А ещё и этот скандал… Вы слышали о нём?

— Скандал? — сделала я невинный вид. — Ах, да… Простите, это случилось после нашего с Никитой отъезда в имение и потому я мало что знаю о нём… Там вроде что-то с каким-то письмом связано?

— Расскажу Вам подробнее в следующий раз, — с лукавым видом сказал Тихонов. — Если Вы только позволите мне навестить Вас…

— Конечно позволю, не вижу для этого никаких препятствий. Приезжайте завтра в три часа. Я как раз буду свободна.

— Это для меня большое счастье, княгиня. Что с Вами?..

Последние слова у него вырвались потому, что я внезапно ухватилась за горло, ощутив резкий рвотный позыв. К счастью мой организм не опозорил меня ещё сильнее, так как я с вечера ничего в рот не брала.

— Всё хорошо, — я отстранила протянутые ко мне руки Тихонова. — Просто ещё последствия нападения дают о себе знать. Простите, мне нужно вернуться в спальню и отдохнуть.

— Конечно, я всё понимаю. Вам помочь?

— Нет, благодарю. Мне помогут слуги, а Вам нужно спешить к брату. Не тратьте время впустую.

— Общение с Вами я никогда не назову тратой времени. Но может мне не стоит приезжать завтра?..

— Нет-нет, к завтрашнему дню я обойдусь. Меня не в первый раз бьют по голове, так что я уже знаю всё по своему опыту. Езжайте, а завтра в три часа я буду Вас ждать. И никакие отговорки не принимаются.

— Я уже считаю часы до встречи, княгиня.

Распрощавшись с ним я, выждав когда он уедет, пошла не в спальню, а направилась прямо в сад. Мне сейчас как никогда нужны были тишина и покой, а в саду я всегда получала и то, и другое. В доме уже знали, что когда я там, то меня лучше не беспокоить, только в самом крайнем случае.

Подумать мне было о чем. Как ни странно, а на этот раз я верила Тихонову. Может же человек рано или поздно сделать доброе дело, и искать какие-то тайные смыслы в его действиях казалось мне паранойей. Но что дёрнуло меня пригласить его завтра в гости? Может то и заставило, что мне здесь слишком скучно, а он вносит в жизнь хоть какую-то остринку?

— Матушка, — ворвался в голосу голос Федосьи. — Вот Вы где, голубушка, под яблонькой сидите! А я Вас обыскалась.

— В чем дело? — недовольно спросила я не глядя на неё. — Я же велела не беспокоить меня, когда я здесь.

— Так ведь без повода не велели беспокоить. А у меня как раз-таки есть повод.

— И какой же? Если ты про завтрашний визит Тихонова — я знаю, что ты всё видела и слышала, — то не вижу в том ничего позорного для семьи Оленевых. Если я и нарушила какие-то правила приличия…

— Да я не про то…

— Что, кучер мой нашёлся? Полагаю и без меня понятно, что с ним следует делать.

— Нет же, Марья Петровна.

— Ну так что же? — начала я выходить из себя. — Говори уже прямо!

— Меня беспокоите Вы… — вполголоса произнесла Федосья. — То есть Ваше здоровье. Поверьте, я видела в жизни достаточно, чтобы заподозрить…

— Нечего во мне заподазривать, я здорова, — отчего-то поспешно перебила я её.

— А как же отказы от любимых блюд? — не стала она отступать.

— Плохо готовить стали.

— А черезмерная вспыльчивость?

— Так кто достает меня всё время? Тут и ангел из терпения выйдет!

— Ну, а тошнота?

— Последствия удара по голове.

— А в прошлые дни она была тоже из-за удара по голове?

— Отправилась значит, бывает и такое.

— Только не в этом доме! — воскликнула Федосья. — Я лично слежу за чистотой и на моей памяти у нас ещё никто не травился.

— Всё случается впервые, — небрежно бросила я.

— Вот именно, — Федосья с этими словами уселась возле меня и, взяв за руки, с нежностью взглянула. — Марья, я понимаю каково тебе сейчас. Но ведь нельзя и дальше не признавать очевидное. Поверь, хоть это сейчас и пугает, но позже ты поймёшь, что бóльшего счастья Господь и не мог тебе послать.

— Я не понимаю о чем ты.

— Марья Петровна, ну ведь понимаете же! Вы же умная девица. Ну, если так не хотите верить самой себе, а тем более мне, то давайте я позову Глафиру. Она у нас опытная в этих делах и сразу скажет права ли я.

— Вижу, что проще согласиться, чем продолжать слушать всё это. Проводи меня в дом и зови свою Глафиру.

Бог мой… Вслух я не могла заставить себя это сказать, но то, на что намекала Федосья, и так уже несколько дней назойливо вертелось в моей голове. И это было вполне возможно… Всё сходилось, абсолютно всё. Оставалось лишь получить последнее подтверждение.

Глафира была лет на десять старше Федосьи. Добрые глаза старушки и мягкий голос, неизменно шепчущий ласковые слова, снискали ей всеобщую любовь, а особенно этому поспособствовали её познания по медицинской, то есть лекарской, части. Преимущественно женской. И, что самое главное, ошибок она никогда не допускала…

Осмотр длился несколько дольше, чем я того ожидала. А ещё мне потом пришлось ждать около минуты, пока едва скрывающая улыбку Глафира не объявит решающий вердикт.

— Ну, так что же? — не выдержала я в итоге.

— Говори, мы сгораем от нетерпения, — поддержала меня Федосья.

— Что ж, — вздохнула Глафира, насухо вытирая вымытые руки и уже открыто улыбаясь. — Принесу я вам весть радостную. Поздравляю Вас, барыня, Вы беременны!

---

Примечания:

А вот и долгожданное продолжение)) Как всегда приветствую ПБ, так как если я сейчас возьмусь за плотное редактирование, по опять перекромсаю всё начисто)) А ведь хочется уже поскорее поделиться с вами новой главой))

Я была готова к этому. Точнее была уверенна, что готова. Но оказалось, что нет…

— Беременна… — как в трансе повторила я вслед за восторженным объявлением Глафиры.

— Вот, я же говорила вам, матушка! — вслед за тем раздался радостный возглас Федосьи. — Я нисколько в этом не сомневалась… Но, погодите, нам же надо теперь барину написать!..

— Обожди, — успела я ухватить её за рукав. — Не убегай так скоро. Глафира, ты свободна. Пойди к Настасье и скажи, что барыня велела дать тебе хлеба с сыром и рубль… нет, два рубля за работу.

— Благодарствую, барыня. Дай Бог вам здоровья, — с поклоном ответила ещё более просиявшая старушка.

Ещё бы, ведь два рубля — это весьма щедрая сумма. Если так пойдёт и дальше, то вскоре эта старушка целое состояние на мне наживёт…

— Ты письма пока никому не отсылай, — сказала я Федосье когда Глафира ушла. — Я потом сама напишу.

— Конечно, хорошо… Только знаю я, как вы их пишите, барыня, — лишь бумагу понапрасну жжёте и ни одну не отправляете.

— Откуда знаешь про это? — машинально спросила я, хотя мысленно уже не принимала участия в разговоре.

— Пепла под вашим столом и запаха гари на весь дом уже вполне достаточно, хотя мне и своими глазами довелось сие увидеть. Матушка, не лучше ли мне самой написать Григорию Ильичу и Никите Григорьевичу? Или вы хотите обрадовать их по приезду? Просто мы же не знаем сколько им там ещё нужно проездить, а с таким известием Никита Григорьевич уж точно смог бы вернуться домой пораньше! Как ни как, а жена первого ребёночка готовится подарить семье.

— Ребёнок… — пробормотала я в такт своим мыслям. — В восемнадцать лет…

— Согласна. Наконец-то! — произнесла Федосья, видимо неверно истолковав моё состояние. — Вы даже задержались немного. На год или на два можно было и пораньше. У нас-то дворовых так вообще уже с пятнадцати, а то и четырнадцати девки начинают…

— Я не была замужем, — резко прервала я её, очнувшись ненадолго.

— О, ну конечно же, — примирительно промолвила Федосья, и, судя по её виду, вмиг ставшему очень уж кротким, моё выражение лица её изрядно напугало. — Я ведь ничего не хотела сказать плохого… Конечно вы не были замужем и потому и деткам неоткуда было у вас взяться, ведь девицу порядочнее вас нужно ещё найти…

— Надеюсь ты это же повторишь и в присутствии моего мужа, если это однажды потребуется, — пробормотала я негромко, но и так, чтобы Федосья меня расслышала.

— Господи, матушка, отчего такие мысли у вас? — изумилась она.

— Всякое бывает, — бросила я в ответ. — Никогда не знаешь, чего и от кого что ожидать.

«Мне ли не знать об этом…» — прибавила я уже про себя.

Действительно… В жизни бывает всякое. И порой такое, чего совсем не ожидаешь. Вот ещё этой весной я была школьницей, готовящейся к выпускным экзаменам и к поступлению в университет. А что же теперь? А теперь я — женя князя, носящая под сердцем ребёнка…

«Ты всего лишь мадам Оленева, — вздрогнув вспомнила я слова Никиты. — Но готова ли ты прожить так всю жизнь? Не нужно отвечать, я и так знаю, что не готова. Так стоит ли жертвовать тем, чего ты можешь достичь в своём времени, в замен однообразной, тяжёлой, полной ненужных тебе обязанностей жизни здесь, в восемнадцатом веке?»

Да, я и вправду не готова… И теперь я ощущала это как никогда острее. Я не готова жить вот так, являясь лишь инструментом для рождения новых князей из этого рода! Ведь я именно им и являюсь по-сути; зачем же ещё нужны жёны в нынешнее время? А я не хочу раз за разом оказываться в таком положении… Минуту, и кто же теперь будет следить за моим состоянием? Та самая Глафира? И где же гарантии, что она меня не угробит? Она или любой «современный» доктор? А сама мысль о том, что будет, когда истечёт срок и наступит решающий момент… Боже, испытывала ли я ещё хоть раз за всю жизнь подобный страх? Нет, я не хочу всего этого!..

— Марья Петровна, — долетел до меня голос Федосьи. — Я правда вижу на вашем лице страх? Матушка, чего же вы боитесь? Помните, что вам послан великий дар. Истинное счастье любой женщины являют собой только её дети. И бояться тут совершенно нечего…

«Да, разве только того, что меня всё это запросто может убить…»

— Да я понимаю всё это, — поспешно вмешалась я, не ощущая желания слушать чьи-либо нравоучительные подбадривания. — Конечно же это счастье… И раз я здорова, то так и должно было рано или поздно случиться…

Опять на свои мысли свернула во время разговора!

— Что ж, — вздохнула Федосья, приняв вид бабушки, мягко дающей указания своим неразумным внукам. — А коль так, то отчего страху-то браться?

— А история с матерью Никиты тебе на ум совсем не приходит? — сорвавшимся голосом спросила я. — И любые другие в том же роде?

— А вам разве не приходят на ум истории о дамах, которые благополучно родили множество детей? Почему же обязательно думать о том, что всё может быть плохо?

— А как же статистика? — выпалила я, совсем не задумываясь о том, что значение этого слова ей не понятно. — Можно думать о чём угодно, надеяться и верить в лучшее, но разве это изменит то, что происходит в жизни?

— В вашей пока ещё ничего не произошло, поэтому советую вам немедленно успокоиться, — уже строго произнесла Федосья. — Вы боитесь за себя, это видно, и я понимаю этот ваш страх. Но зато я никак не возьму в толк — а о ребёнке вы совсем не беспокоитесь? Вас пугает только то, что связано с вами, или вас также пугает и возможность того, что он так и не увидит жизни?

— Как я могу чувствовать что-либо, если я даже ещё не смирилась с мыслью о том, что он где-то там во мне растёт?

— Ну так смиритесь! — воскликнула Федосья. — Иначе и себе навредите и ребёнка загубите. И тогда, поверьте, вам уже и не вспомнятся былые страхи за себя…

С этими словами Федосья быстрым шагом вышла из спальни, подло оставив меня одну со своими мыслями. Нет, ну что это такое? Как она вообще посмела говорить со мной в таком тоне? Я, вообще-то, её барыня!..

Откинувшись на подушки и закрыв глаза я попыталась успокоить хаос внутри себя. Мелькавшие картинки из прошлой жизни перемешивались со свежими воспоминаниями, образы родителей смешивались с образами Григория Ильича и Никиты, и в центре всего этого вихря находилось нечто, что я пока не могла разглядеть и ощутить. Но это было что-то такое, к чему я невольно тянулась, к чему раз за разом возвращался мой взгляд…

«Если я сейчас выпью зелье, — подумала я, — то всё обратится вспять… Но что именно обратится? И что же тогда будет с ним?»

При этой мысли я невольно вздрогнула, ощупав руками свой живот, никак пока не выдающий присутствия в нём постороннего жильца.

Я правда боюсь за себя… Причём очень боюсь. Но Федосья, будь она неладна, нарочно навела мои мысли на то, что постепенно начинало завлекать весь мой разум. Ребёнок… Пока ещё что-то очень маленькое, совсем не похожее на будущего человека… Но уже живущее и растущее во мне. Крохотная песчинка, жизнь которой теперь полностью зависит от меня. И ведь из этой песчинки может вырасти вторая я или же второй Никита…

«Григорий Ильич как нарочно увёз тебя именно сейчас, — закусив губу подумала я. — А ведь мне как никогда нужен кто-то рядом… Федосья не в счёт — она уже начала воображать себя моей воспитательницей. Нет-нет, из всех людей мне сейчас нужны или родители или ты… Но мои родители ещё даже не родились, поэтому остаёшься только ты. Но и тебя нет рядом! Оставил меня здесь в одиночестве… Хотя какое же это теперь одиночество? — тут же усмехнулась я, всё ещё держа руки на животе. — Одиночеством это никак не назовёшь. А Григорий Ильич как чуял, что мне не стоит ехать с ними — ну куда мне, в самом деле, трястись в дороге с таким подарком?»

Полежав ещё немного, вдохнув пару раз почти до треска лёгких, я приняла такое решение — возвращаться в двадцать первый век я всё-равно пока не собиралась, значит буду глубже пускать корни здесь. Вынашивали же как-то прежде женщины детей, значит смогу и я. Обязана просто. И я это сделаю, использовав для этого все имеющиеся у меня знания, какими бы скудными они не были.

А пока первым делом надо отменить назначенную на завтра встречу с Тихоновым. Вскоре должен приехать Корсак, надеюсь в компании Белова, и вот тогда можно уже и встретиться. В конце концов следует учитывать здешние нравы — встреча замужней дамы и её бывшего жениха, в то время как только что выяснилось, что эта самая дама в положении, можно расценить как душе угодно. Нет-нет, никаких встреч без надёжных свидетелей. Конечно, двое посторонних мужчин в доме без присутствия мужа — тоже так себе выглядит… Но здесь хотя бы у Никиты есть полное доверие к ним обоим. Остальное уже менее важно.

— А теперь следует написать письмо благоверному… — сказала я самой себе, уложив на письменный стол лист чистой бумаги и окунув острый кончик пера в чернила.

Так… а что же писать? Точнее — как лучше всего распределить текст? А в принципе, о чём тут конкретно думать? Просто бери и пиши так, словно говоришь это словами…

Милый князь…

После вашего с Григорием Ильичем отъезда я нашла записку, которую вы оставили для меня. Вы писали: «Вздохни свободно, насладись временем, которое будет принадлежать тебе одной, как и прежде. Я же буду считать часы до момента нашего воссоединения, и сделаю все от меня зависящее, чтобы ты не смогла рассердиться на меня за то, что я слишком долго отсутствовал».

Но есть ли у меня эта самая свобода? Могу ли я дышать спокойно, пока тебя нет рядом?

И дня не проходит в разлуке с тобой, чтобы в душе у меня не было тяжёлой печали. Где же ты? Отчего не вижу я твоих писем? Быть может ты не пишешь потому, что злишься на меня за то, что я не попрощалась с тобой перед отъездом? Если так, то грешно тебе винить меня в том и так жестоко наказывать. Ты не раз сравнивал меня с живительным лучшем восходящего солнца… так скажи мне, для чего солнцу проливать свой свет, если возле него нет того, кто воззвал его к жизни? Да, моё солнце на миг ослепло от своего света, именуемого гордостью, но оно не в силах ежедневно испивать горькую чашу яда, зовущуюся виной… Как мне жить здесь одной и не думать о том, каково тебе где-то там, в далёких землях? Каково терзаться мыслью, скучаешь ли ты обо мне так же, как и я о тебе? Я не в силах больше терпеть, Никита… Возвращайся, прошу тебя, возвращайся. Ибо ты как никогда нужен здесь, у нас дома. Мы будем ждать тебя… Мы — это я и тот, кто по истечении срока станет наследником или наследницей рода Оленевых.

Передай мой сердечный привет Григорию Ильичу и скажи ему так же, что Федосья вместе с этим письмом пошлёт ему более официальное, с подробными отчетами о нашей жизни без вас. В одиночку можно читать только начало, а концовку лучше вам вдвоём.

Твоя навеки преданная

Марья А. О.

Вот такое вот первое письмо получилось… Прежде ведь мне так и не доводилось писать кому-либо, благополучно сваливая это на других.

А стоит ли вот так вызывать у Никиты чувство вины? Может и нет… Ай, да ладно! Как написала — так и написала, менять уже ничего не надо. А не то не выкарабкаешься до самого их возвращения. Хорошо, что Григорий Ильич научил меня писать на русском языке XVIII века, а то написала бы сейчас послание…

Запечатав письмо, поставив на конверте восковую печать с гербом Оленевых, и кликнула Федосью, которая, как и ожидалась, не слишком-то далеко ушла.

— Письмо для Никиты Григорьевича, — сухо произнесла я, протянув зажатый меж двух пальцев конверт. — Пошли его сегодня же, да напиши письмо от себя Григорию Ильичу, где подробно сообщишь ему о том, что творилось у нас за всё время их отсутствия.

— Хорошо, — кивнула она. — Вообще про всё?

— Да, про всё. Ничего не скрывай, но только без преувеличений и домыслов. Что знаешь — то и пиши.

— Поняла.

— Федосья, — я встала и положила руки ей на плечи, доверчиво взглянув ей в глаза. — Не суди обо мне так строго, как ты это делаешь. Я растерялась, да, и, как ты и видела, очень сильно испугалась. Я и сейчас ещё боюсь, но страх этот, пойми ты, вовсе не означает, что я не рада, и что мысли о ребёнке меня совсем не тревожат.

— Марья Петровна, — улыбнулась Федосья. — Да разве я могла подумать иное? А потому резка с вами была, дабы в разум прежний вернуть вас.

— Вот я и вернулась. Спасибо. Да, ещё кое-что забыла, — я вновь уселась за стол. — Надо записку Тихонову отправить, что не приму его завтра. Напишу, что голова очень уж болит.

— Вам бы совсем его не приглашать, барыня, — вновь аккуратно посоветовала Федосья.

— Не могу уже, ничего не поделать. Но лучше уж пусть приедет тогда, когда я не одна здесь буду. Вестей от Корсака и Белова не приходили?

— Приходили — Алексей Иваныч пишет, что он и его друг Александр будут у нас дня через три.

— Вот и хорошо. Значит встречу с Тихоновым на недельку отложим. Да, — я предостерегающее подняла руку, — и глядите, не проболтайтесь никому за пределами нашего дома о том, что я ребёнка ношу! До возвращения Никиты Григорьевича и Григория Ильича это для всех будет тайной.

---

Примечания:

Весёлого всем Хэллоуина!!!

Как бы не было мне грустно и страшно от этой мысли, а приходится вновь возвращаться памятью в те дни… Когда, казалось бы, я только нашла своё место в этом времени, когда разрушенная под основание жизнь едва начала входить в нормальное русло… Но видно судьбе угодно, чтобы в моей то и дело происходило что-то, полностью нарушающее ход предыдущих событий.

Я уже не раз замечала, что всё, что было прежде незнакомо и чуждо, со временем неизменно становится обратным… Уже и не вспоминаешь о своей былой тоске по тому, что было прежде, и с трепетной радостью отдаёшься течению того нового, что завладело всей твоей жизнью. Вот и мне начинало казаться, что я всю жизнь жила так, как это было теперь, и что никогда и не было никакого XXI века… Я с головой окунулась в здешнюю жизнь и совсем не спешила всплывать на поверхность. Если не задумываться о тоске по Никите, то мне вправду было хорошо. Настолько, как это бывает только дома. А особенно остро я это ощутила в тот момент, когда в голове произошло смирение с мыслью, что мне предстоит нелёгкая, и даже опасная миссия по вынашиванию своего ребёнка. Возможно это самое ощущение чего-то хорошего было призвано отгородить меня от всевозможных страхов и лишних мыслей по этому поводу.

Белов и Корсак прибыли в точно назначенный срок. Как же я была рада их видеть! Словами не передать насколько. Вроде бы и друзьями мы могли называться с сильной натяжкой — знакомые как знакомые, не более, — но сколько при этом у меня связанно воспоминаний с их неизменным участием! Первая встреча с Никитой, потом вторая встреча у Навигатской школы, потом их визит в Московский дом Анисимовых, потом встреча в съёмном доме Никиты, затем встреча со всеми тремя в здешнем лесу, житьё под одной крышей, затем моя свадьба с Никитой… И вот нынче я встречаюсь с ними, нося уже под сердцем ребёнка! Жаль только, что встречаюсь с ними раньше, чем с Никитой…

О своём положении я, как и планировала, умолчала, но приступы тошноты случались довольно часто и всегда внезапно, потому приходилось время от времени оставлять их в лёгком недоумении, когда я внезапно сбегала из гостиной или из сада, где я велела на небольшой полянке организовать нечто вроде столовой на открытом воздухе. Своё регулярное бегство я свалила то на домашние дела, то на внезапно посещавшие меня мысли по-поводу будущего письма для Никиты, то ещё на что-то, что я ляпала совершенно не думая и не запоминая… Спасибо подыгрывающим мне домашним, особенно Федосье, иначе моя причуда с этим утаиванием провалилась бы уже в первый же день.

Но вот что я точно не собиралась скрывать, так это историю про нападение, и как Тихонов каком-то чудесным образом вызволил меня. Знаете, если бы у меня под рукой был фотоаппарат, то фотография лиц ребят была бы идеальной иллюстрацией соответствующей реакции на подобную историю. Но в комментариях оба были более чем сдержанны. Оно и понятно, что, несмотря на всю абсурдность, здесь всё же ничего не понятно…

— Вы сообщили об этом Никите? — спросил Белов тогда.

— Да. И Григорию Ильичу. Я велела Федосье послать им письмо с подробным отчетом о случившемся.

— Хорошо. Поиски ведутся?

— Ведутся, только толку пока никакого.

— А его и не будет, — отозвался Корсак. — У нас хорошо ищут только когда это очень нужно тем, кто ищет. Найдут даже там, где это никак невозможно.

— Короче, — вновь заговорил Сашка, — расчитывать там не на что. Если это был обычный грабеж, то ничего страшного — просто больше осторожности и полное сведение к нулю возможностей попаданий в подобные ситуации.

— То есть не ездить ночью по лесу в одиночестве, — сказала я.

— Да, но и днём желательно тоже.

— Так, а если нет? Если это был не обычный грабеж?..

— А если нет… — Белов на секунду призадумался. — Вообще в жизни возможно всякое. Я вот тоже несколько раз попадал в такие ситуации, которые, казалось, никак не могли произойти случайно, и всё же… Возможно и здесь всё произошло именно так и нет надобности искать какие-то заговоры на пустом месте… Но всё же — осторожность сейчас должна быть вашим вторым «я». Кто знает, что дальше может быть, или же не быть…

— Так ты полагаешь…

— Говорю же — я ничего не полагаю. Я просто не знаю, что думать об этом, поэтому думаю сразу обо всём.

Но прошло две недели безмятежной жизни и ничего не случалось. Без плохого, но и без хорошего. От Никиты тишина, от розысков тоже ноль информации…

Время мы с ребятами проводили в приятных беседах, несерьёзных спорах, моих наблюдениях за их практикой в фехтовании (точнее практиковался Белов, Корсак же был как живой тренажёр) и вечерних играх в шахматы. В карты я наотрез отказывалась играть, но ребятам не запрещала этого, сидя обычно с какой-нибудь книгой, пока они там резались в них. Иногда ещё я уходила немного помузицировать, но без пения, и тут же прекращала, если видела, что у меня намечаются слушатели. Отчего-то совсем не хотелось играть для кого-либо другого, кроме как для себя…

И вот однажды, в один прекрасный солнечный день, к нам на огонёк заглянул Тихонов…

Я едва не подавилась квасом (в последние дни я была готова пить этот напиток чуть ли не литрами) когда к нам в сад выбежала Федосья с докладом о его визите, а Сашка с Алёшей прервали свой тренировочный поединок на шпагах.

— Что прикажете ответить? Что вас нет дома, или что вам нездоровится и вы никого не можете принимать? — поинтересовалась она в конце.

— Первое точно не подойдёт, коль ты уже пошла спрашивать, — сказал Сашка.

— Это тот самый, который вас спас от разбойников? — поинтересовался у меня Корсак.

— Он самый. Федосья, а чего ему конкретно нужно у нас?

— Не сказывал. Видеть барыню, говорит, желал бы.

— Ой, матушка, срам же, столько сторонних мужчин в дом водить без мужа!.. — простонала сидящая на подушке возле моего стула Настасья, которая до этого момента показывала мне технику шитья гладью. — Что сказывать начнут?..

— Молчи, ничего не будут сказывать. Веди его, Федосья. Посмотрим, зачем пожаловал сей господин в мой дом.

Федосья, казалось, не была в восторге от этой идеи, но всё же пошла, а я приняла гордый и властный вид, готовясь встретить этого гостя. Сашка с Алёшей лишь переглянулись да плечами пожали.

Граф Тихонов, одетый в тёмный бархатный кафтан с золотой вышивкой, за которым виднелся жилет кремового цвета, вышел к нам лёгкой, пружинящей походкой, поигрывая тростью в руке, и ещё издали стянул с головы широкополую коричневую шляпу с большим красным пером. Что ж, надо отдать ему должное, красотой граф не был обделён. Тонкие, аристократические черты лица, кожа матовая, густые чёрные волосы вились до плеч, рост высокий, фигура подтянутая… Только вот было что-то в этой красоте… хищное, что ли. Даже обнаженные в улыбке белые зубы, казалось, при более близком изучении должны были непременно оказаться заострёнными.

— Мадам, — пороизнес он, протягивая мне руку, облачённую в белую перчатку, — вы не представляете, как велика моя радость, что вы не отказали мне в приёме! А моему восхищению от вашей красоты не найти описание словами людей…

— Вы столь наупражнялись в искусстве комплиментов, что не могли не похвастать этим как можно скорее? — поинтересовалась я, нехотя протянув руку.

— Обижаете, княгиня; моими помыслами было только желание убедиться, что вы в порядке.

— Что так?

— Более двух недель уж минуло с того дня, как мне предоставилась возможность спасти вас. И с того дня я ничего не слыхал о вас.

— Ваше беспокойство было ни к чему, я здорова. Ах, да, как же я упустила это!.. Позвольте представить вам, граф, двух самых близких друзей нашей семьи — Александр Фёдорович Белов, Алексей Иванович Корсак. Курсанты Навигатской школы. Друзья, это — граф Евгений Сергеевич Тихонов. Родной брат мужа моей мачехи…

— Очень рад знакомству с вами, сударь, — кивнул ему Сашка, сделав шпагой приветственный жест.

— Мы слыхали про вас от княгини столько хорошего, — добавил Алёша.

— Не сомневаюсь, — сдержанно кивнул им граф. — Так вы курсанты, значит? А какими титулами владеете, благородные юноши?

— Графским титулом батюшки поскупились одарить нас, — ответил Белов. — Но дворянская кровь уже не одно поколение течёт в наших жилах.

— Ну, то, что не сделали для вас ваши батюшки, вы сами можете впоследствии сделать для своих сыновей. Уверен, будущность вас ждёт блестящая.

— Благодарствую, граф.

— Упражняться в фехтовании — очень полезное занятие для дворянина, — продолжил граф, подойдя к ребятам и внимательно окинув взглядом их шпаги. — В своё время я изучил немало приёмов этого искусства и мы с братом любили прежде устраивать поединки. Но вот уже много лет я не имел подобного удовольствия…

Внутренне я насторожилась — к чему эти речи? Хочет, чтобы кто-нибудь из ребят предложил ему поединок? Но нет, только не на территории моего дома… Бог знает, к чему это может привести.

— Очень жаль, граф, — сказал между тем Сашка. — В случае дуэли вам будет туго…

— Дуэли нынче под запретом, — сухо вставил слово Тихонов.

— О, под запретом — не значит не существует.

— Мне сподручнее прослыть трусом и не принимать вызовов, чем угодить в неприятности, связанные с последствиями поединка. Но что с меня уже взять? — тут он улыбнулся своей самой очаровательной улыбкой. — У меня уже сорок первый год в путь вышел, а вы так молоды, у вас такой огонь в глазах… Уверен, и кровь ваша бурлит как в самой неспокойной реке, а в груди бьется отважное сердце. Мои суждения не смеют ни в коей мере усмирять его пыл, господа. Молодых никогда нельзя сравнивать с теми, кто вдвое старше их. Я не смею более мешать вам, господа. Коль я более не фехтую, так хоть наслажусь этим со стороны. Прошу вас, продолжайте.

С этими словами он подошёл к столу, за которым сидела я, и уселся прямо по соседству со мной.

— Сожалею, граф, но мы как раз закончили наше упражнение, — сказал Белов. — Вы прибыли как раз к чаю, а только глупец посмеет пропускать это чудесное время.

— Что ж, тогда я буду более чем щедро вознаграждён. Если, конечно, Марья Петровна не будет против…

— Оставайтесь, коль пришли, — буркнула я, уткнувшись в своё шитьё, если это «творение» можно было так назвать. — Не гнать же вас спустя всего пять минут… Настасья, да помоги же мне с этими нитками!

Белов и Корсак ненадолго удались, дабы сменить одежду, а я нещадно донимала Настасью расспросами о шитьё, хотя она и так уже по сто раз объясняла мне всё это. Федосья же стояла неподалёку — я видела её краем глаза, — и как орёл следила за нами. Тихонов — просто сама невозмутимость! — сидел молча, удобно развалившись на стуле, и ни разу за всё время не свёл с меня взгляда. Меня будто сам мороз прожигал своими горящими пустыми глазами… Я аж поёжилась несколько раз, поплотнее укутываясь в накинутый на плечи платок. Хотя мне до этого было в моём лёгком платье совсем не холодно.

— Вы говорите по-французски? — спросил он вдруг.

— Пока ещё не очень хорошо, — несколько удивившись ответила я.

— Но ваших знаний хватает для общения? — перейдя на этот язык спросил Тихонов.

— Не знаю. Я ещё не проверяла, — ответила я на том же французском.

— Скромность вас не украшает — вы чудесно говорите, а утверждаете, что у вас не очень хорошо получается.

— Зачем французский? — спросила я, отложив шитьё в сторону. — Что вы хотите скрыть от слуг?

— Ничего, мадам, — улыбнулся Тихонов. — Но может только то, как я восторгаюсь вами.

— Граф, не забывайте, что я замужем…

— Но это не отняло у вас красоты лица. Мари, я привык говорить прямо, и сделаю это и сейчас. Да, я восхищён вами. Если бы вы знали, какая мука терзает моё сердце, стоит мне только заметить вас где-то неподалёку… А ведь началось всё ещё задолго до вашего рождения.

— Вы с ума сошли, что ли?

— Похоже, что да. Ведь не было на свете человека, любящего сильнее, чем я любил… Я объясню сейчас — речь о вашей матери. Мария… — глаза у графа блестнули таким огнём, что меня передернуло. — Есть ли на земле существо более прекрасное, более совершенное?.. Как она была красива… А как она пела! Как она двигалась… Эта женщина ворвалась в мою жизнь, как прекрасная птица из заморских земель рассекает своим пёстрым крылом холодное небо скалистого, ледяного севера…

— А при чём здесь я? — аккуратно спросила я. — Ведь она мертва…

— Она — да. Но вы… — граф на миг замолчал, задержав внимательный взгляд на моём лице. — Вы невероятно похожи на неё… Вы — её дочь, новое воплощение Марии. Я думал, что с её смертью всё окончено… Но нет — спустя годы я вновь увидел её в вашем облике! Значит сама судьба даёт мне шанс исполнить то, чего я просто не успел двадцать лет тому назад.

— Чего исполнить?.. Я замужем, — с напором повторила я.

— Да, замужем, — кивнул граф. — Но где он, ваш муж? Уехал? Оставил, не прожив с вами и трёх месяцев со дня венчания? Благородно, нечего сказать…

— Знаете, — прошипела я, — сейчас я расскажу моим друзьям, чего вы здесь говорите о моём муже…

— Говорите, — спокойно ответил Тихонов, а его лицо вновь стало как каменная маска. — Говорите, я не против. Вы уже знаете, что на дуэль меня можно вызвать, да только вызовов я не принимаю, так что это будет впустую. Так, что же тогда?.. А, не пустите более в дом? Что ж, ваше право. Но тем самым вам не избежать встреч со мною, уж поверьте. Да и лучше бы вам и не избегать их… — граф чуть придвинулся в мою сторону, усмехнувшись одними уголками губ. — Я вижу, что вы, как и некогда Мария, не испытываете ко мне никакой любви. Ваше сердце, как и её, отдано другому человеку… Видно мне судьбой не дано вызывать к себе любовь женщин, ради которых я готов загубить свою душу. Хорошо, я уже смирился с этим. Но что само не даётся в руки, то можно получить иным путём…

— Вы меня пугаете? — постаралась я спросить с иронией, но вряд ли мне удалось сделать это настолько спокойно, как нужно было.

— Нет, только предупреждаю.

— Но о чём?

— Вспомните историю своей матери — уверен, Анна Николаевна, ваша очаровательная мачеха, и мой драгоценный брат всё вам рассказали, — и сделайте выводы, и как можно скорее. Я люблю вас… Да-да, люблю, будь всё проклято! Знайте это, как и то, что я ради вас добровольно отправлю себя на вечные муки в преисподнюю. Я уже одной ногой стою там и мне не страшно сделать этот последний шаг, лишь бы он предоставил мне то, ради чего я загубил себя.

Он замолчал, отвернувшись и дыша глубоко и часто, в то время как я, кажется, не дышала уже более минуты. Настасья упорно делала вид, что занята шитьём, но уши у неё практически ходили ходуном как локаторы, хотя она не могла понимать разговора. Федосья так же насторожилась где-то там на своём посту…

— Ад уже тянет меня к себе, — произнёс вновь Тихонов, чей взгляд при этом стал ужасающе мрачным. — Никакими делами мне уже не избежать его. Так нет нужды в бессмысленной доброте, морали, сострадании… Пока ходишь по земле — бери то, что можешь и должен брать. А если не выходит, то не давай жизни сопротивляющимся.

— Простите?..

— Станете моей по своему желанию — обещаю, что ничего тогда не произойдёт. Скандал будет, это верно, но что нам до того, если нас уже не будет в России? Потом всё забудется, а ваш дорогой муж продолжит жить дальше…

— Пошёл вон!.. — дрожащим от ярости голосом произнесла я на русском, поднявшись со стула и указав рукой в сторону выхода. — Вон, я сказала! И не смей более приближаться ни ко мне, ни к моей семье!

— Значит не будет согласия по доброй воле… — усмехнулся граф, поднявшись и надев шляпу. — Так я и знал. Напрасно, ведь вы всё равно дадите мне его в конце концов. Но раз не хотите сразу — тогда получите урок. Болезненный, но, надеюсь, отрезвляющийся.

— Саша! Алёша!.. — крикнула я во всё горло, отскочив от графа на несколько метров в сторону. — На помощь!

Какая тут началась суматоха! На мой крик немедленно выбежали в сад почти все дворовые, а Настасья с Федосьей бросились ко мне, встав между мною и Тихоновым, и следом из дома выскочили уже и сами ребята.

— Марья Петровна, что случилось? — в один голос спросили они встревожено.

— Нервный женский каприз, не более, — презрительно произнёс Тихонов.

— Сударь, вас сейчас не спрашивают! — огрызнулся Белов.

— Выпроводите его за ворота, — сказала я. — Этому человеку отныне закрыта дорога в дом нашей семьи. Как вообще хватает совести угрожать женщине, отказывающейся предавать своего любимого и обещать ей за это расплату?

— Совести нет ни у кого из людей, просто не все признают это в открытую.

— Ну, знаете ли… — мотнул головой Корсак, угрожающе шагнув в сторону графа. — Уходите-ка скорее, а не то…

— А не то «что»? — усмехнулся он в ответ. — Побьете меня? Ох и проблем же у вас тогда будет!.. О карьере тогда точно сразу позабудьте, ибо вашей репутации настанет конец. А, да, и на семью Оленевых ляжет такая тень… Ух, во век не отмоетесь! А то, что я там говорил… Да кто вообще скажет, что именно я говорил? Мало ли, чего этой женщине взбрело в голову наговорить на меня… — он прищурился в мою сторону. — Смените учителей французского, мадам, если не понимаете сказанных вам слов. А ведь я говорил более чем понятно… Но видно для вас это было слишком сложно. До скорой встречи.

С этими словами граф широким шагом направился прочь, сильно размахивая своей тростью, исчезнув столь же внезапно, как и появился.

— Спасибо вам, можете расходиться, — сказала я всем людям, и, всё ещё дрожа, уселась обратно на стул.

— Матушка, да что такое случилось? — с волнением спросила Настасья, которая попутно принялась наглаживать мои плечи. — Не пойму я слов тех иноземных…

— Ты молчи, глупая! — шикнула на неё Федосья. — Не сумела понять, что барыне помощь требуется, сидя всего в шаге от неё!.. Но вы не волнуйтесь, Марья Петровна, — ласково произнесла она. — Он ушёл, и беды все с ним ушли…

— Хотите мы сообщим о нём куда следует? — предложил Белов. — Если он вам угрожал…

— Писать ничего точно не стоит: толку это не принесёт, а вот проблем будет много, — ответила я, попутно обдумывая весь тот разговор.

— Вы уверены? — спросил уже Корсак. — Ведь нам с Сашкой уже дня через три следует в Москву воротиться…

— Я помню про вашу учебу. Не тревожьтесь, со мною ничего не случится. Вы же видели, сколько у нас здесь людей, готовых по одному моему зову выбежать на защиту! Да и не грозит мне ничего, я чувствую это… Ладно, давайте-ка лучше чаю выпьем и забудем эту неприятную сцену. Просто театр какой-то, честное слово…

Как камнем лёг на душу этот разговор, хотя я и старалась сделать беспечный вид… И, что самое ужасное, я понятия не имела, как мне следует поступить. Но даже будь у меня какое-то решение, то на беду, как оказалось, я и с ним уже ничего не смогла бы сделать — роковое колесо уже сделало свой оборот в тот самый момент, когда Тихонов был прогнан мною. Это и было началом всех последующих событий…

Всё началось ещё более внезапно, чем гроза среди ясного неба.

Ночь и весь следующий день после визита Тихонова прошли спокойно, так что хитрая память уже начала тихонько нашёптывать, что можно было бы и начинать забывать об этом сумасшедшем. Ага, как же…

В ту ночь меня разбирала бессонница. Шёл третий час, когда я покинула свою постель, в хлам смятую от моих беспрерывных переворачиваний, и примостилась на балконе, оперевшись руками на перила. Небо заволокла густая пелена, так что ни свет луны, ни мерцание звёзд не тревожили ничьего взора. Дул прохладный ветер, извещавший о неумолимом приближении осени, всё той же, что была и восемьсот лет назад, и которая будет спустя почти три века…

На балкон я вышла босая, но зато в своём любимом мягком шерстяном платке на плечах. Уже вскоре я скинула его на пол и встала на него, так как ногам было очень уж неприятно от холодного пола. А вот прохлада ветра меня совсем не смущала… На душе и на сердце было ещё холоднее, поэтому покрывшаяся сперва мурашками кожа вскоре перестала реагировать на этот ветер, посылая в мозг известие, что ей на самом деле даже приятно под этими слабыми воздушными потоками.

Мысли гуляли и крутились самым безобразным образом, ещё хуже чем самые беспокойные ветра на свете, а голос по своей собственной воле напевал песню из старого доброго фильма.

«Через день Сашка с Алешей уедут, — подумала я, когда песня закончилась, — и тогда мне совсем тоскливо станет…»

Ах, не жаловаться бы мне тогда на тоску!

Я и не заметила сразу, как к нашему дому с грохотом неслась карета, запряженная четырьмя чистокровными конями. Раскачивающиеся по-бокам фонарики кидали тревожный свет вокруг себя, фыркающие и хрипящие животные были на пределе возможностей, сама карета вся жалобно трещала и шаталась, а бессвязные выкрики кучера почему-то заставляли кровь стынуть в жилах…

— Боже мой… — прошептала я, обратив на всё это наконец внимание, никак не желая пускать в голову лезшую туда против воли догадку.

С необычайной резвостью я вылетела сперва с балкона, затем из комнаты, и уже в коридоре принялась криком будить дом, который, впрочем, и так особо не спал. Мы всей толпой хлынули во двор, где уже остановилась та карета, и мужики едва успели подхватить на руки падающего с козел кучера.

— Да что б мне ослепнуть, если это не Гаврила! — воскликнул прямо возле моего правого уха Сашка.

— Не ослепнешь, ведь это и вправду он! — присоединился Корсак, только что протиснувшись к нам.

«О, нет…» — это всё, что мелькнуло у меня в голове в тот момент.

Дальше я уже словно по какому-то заранее прописанному сценарию отдавала людям четкие приказания и руководства. Коней усмирили, отвязали и увели. Гаврилу поймавшие его мужики отнесли в дом — правый рукав кафтана нашего верного камердинера был весь измаран кровью, а лицо в свете огня было белее снега.

— Откройте карету, живо! — прокричала я сорвавшимся голосом, уже сама прорываясь к ней.

Мне было очень страшно… Но в груди всё же трепетала слабая, как пойманная птичка, надежда…

Мужики скорее оторвали дверцу, чем раскрыли её, и в свете свечей и фонарей нам предстала картина, которая всё ещё приводит меня в тот ужас, который я испытала тогда.

Внутри были Григорий Ильич и Никита… Без сознания. Одежда в крови. Лица мертвенно бледные. На полу валяются пистолеты.

Первым к ним бросился Белов.

— Живы! — воскликнул он облегчённым голосом. — Скорее, переносим их в дом! Марья Петровна, вы… Бог мой, держите её!

Этот возглас был как нельзя более кстати. Я не выдержала этого зрелища, земля пошла ходуном перед глазами, ноги онемели и я уже почувствовала, как падаю куда-то в пустоту.

В себя я пришла довольно скоро, но за это время Корсак успел отнести меня в музыкальную комнату и усадить в одно из кресел.

Я ещё только раскрывала глаза, но уже услышала, как Белов взял на себя обязанности организатора и руководителя. В комнату на миг заскочила Федосья, оставив мне в качестве помощницы Настасью, заменив ею Алёшку, и едва не умоляла меня оставаться здесь, дабы не подвергать себя лишнему волнению. Лечить я, мол, всё равно не умею, команду на себя уже принял Белов, деля эту должность с ней, Федосьей… Ах, нет, вон послышался голос очнувшегося Гаврилы! Рвётся к Никите и князю…

— Ах, матушка, как же быть!.. — всплеснула руками Федосья. — Он же сам в лечении нуждается со своею рукой, а тут лезет!..

— Пустите его, — произнесла я не узнавая своего голоса. — Пускай лечит. Лучше Гаврилы никто из нас не разбирается в медицине. В лекарском деле то есть.

— Но как же быть-то… Ведь нельзя же одному лечить сразу двоих!

— Рядом разместите их, — велела я. — Пускай Гаврила руководит всеми действиями.

— Матушка, так они и так рядом — мы их в гостиной разместили.

— А как потом будете мебель от крови отмывать?

— Да отмоем, проблемы здесь нет… Барин наш на столе, а Никита Григорьевич на кушетке. Стойте, куда вы?! Нельзя, опять сознания лишитесь! О ребёнке подумайте!..

Но я была уже неудержима — я знала, что должна быть там, и была твёрдо уверена, что на сей раз не позволю себе такой слабости, как обморок.

— Куда они ранены? И как? — с ходу спросила я, влетев в гостиную, стараясь почти не глядеть в сторону Никиты и Григория Ильича.

Гаврила, чья левая рука едва шевелилась из-за раны, с невероятной живостью отдавал четкие команды, как генерал на поле боя.

— Пулями ранены, — ответил он мне, глядя так, словно и не узнает (да я и сама едва узнавала его сейчас). — Все сквозные, но кровь как льётся! Особенно у Григория Ильича, у него ранение в грудь, а Никитушка же только в плечо ранен, причём кость не задета, а без сознания он потому, что по голове ему прикладом ударили. Надо срочно всё остановить, обработать, перевязать… Так, усадите барина, черти! Нельзя ему лежать с такой раной… Бог мой, да где вас всех носит, окаянные! Где инструменты? Где ингредиенты? Где чистые повязки? Где тёплая вода?

— Шевелитесь, а не то собакам вас всех скормлю! — прибавила я во всё горло, так пока и не заставив себя взглянуть на раненых. — Если Никита несерьёзно ранен…

— Нет-нет, слава Богу, он несерьёзно, я уже оглядел, а вот барин…

— Тогда в нашу с ним комнату можно его перенести, а там я уже смогу помочь ему до твоего прихода. Ты же спасай Григория Ильича, кроме тебя некому. Только скажи как и что делать мне с Никитой делать…

— Да, так оно будет вернее… — спустя секундное размышление кивнул Гаврила. — Никите Григорьевичу и вашей помощи сейчас хватит, а я смогу сосредоточиться на Григорие Ильиче…

— А ты справишься с одной рукой-то? — спросила я с беспокойством.

— Не так уж меня и зацепило, чтобы не справиться! — проворчал камердинер.

Гостиную я покинула уже через минуту, сопровождая несущих в спальню Никиту, и стараясь не растерять из памяти все те наставления, которыми меня снабдил Гаврила. Он же остался возле бедного князя, на которого я с силой всё же заставила себя взглянуть — даже сейчас, без сознания, наверняка испытывая ужасную боль, находясь на грани между нашим миром и тем, откуда нет возврата, он оставался всё тем же гордым, благородным львом, ничуть не теряя своего врожденного достоинства. Помочь я ничем ему не могла… Мне оставалось только молиться и верить в силы и навыки Гаврилы.

Я делала что-то, но не помню что… Что-то говорила, и не помню что именно. Я словно и не присутствовала там, являясь всё же главным действующим лицом. Половиной своих мыслей находясь здесь, с Никитой, обрабатывая ему плечо, а другой там, внизу, где Гаврила сражался за Григория Ильича.

«Надеюсь он знает, что нужно делать. Хотя откуда ему взять опыт в лечении таких ран? Он же не военный хирург, да даже и не действующий врач… Лечение болячек и ожогов у дворни — это же совсем иная история… Чёрт возьми, надо было учиться на врача!.. Так, спокойно, спокойно… Сосредоточься на том, что делаешь здесь и сейчас».

Я уже закончила обработку раны и перевязала её, в слух повторяя инструкции Гаврилы для этого, а Никита всё ещё был без сознания. Я осторожно провела рукой по его волосам, ощутив на затылке начинающую расти шишку, и велела немедленно принести чего-нибудь холодного, злясь на себя, что не подумала об этом раньше.

— Ну, что ж, малыш мой неизвестный, — прошептала я, когда мы с Никитой временно остались наедине, и коснулась своего живота. — Вот и твой папа. Видишь, как он красив? Хотя и немного потрёпан. Если ты у меня сын, то будь любезен быть похожим на него…

Так много раз я воссоздавала в памяти лицо Никиты во время разлуки… И вот он здесь, возле меня, я даже держу его тёплую ладонь здоровой руки… Радость от осознания этого с опозданием начала настигать меня, по понятным причинам не имевшая возможности появиться раньше. Что там произошло?.. Почему они с отцом и Гаврилой ранены?.. Я и не думала о том сейчас — Никита здесь, живой, и большего мне не нужно было… А остальное уже потом. Потом… Сейчас же я боялась любой лишней мыслью ненароком разбить эту хрупкое, почти как хрустальное, счастье… Кончилось казавшееся бесконечным ожидание! Кончились бессонные ночи, полные самых мрачных дум! Он здесь… здесь.

— А, ты что-то сказал? — встрепенулась я, только сейчас ощутив как по щекам у меня катятся бусинки слёз.

Мне не показалось, Никита сейчас и вправду пошевельнулся. Брови его чуть нахмурились, губы едва заметно дрогнули, а лежащая до того безвольная левая рука сжалась в кулак. Сжалась и правая, да так, что я едва успела спасти свои руки от его сильной хватки. Я с замиранием ждала, что же будет дальше, когда он откроет глаза, но похоже он ещё мысленно оставался там, в моменте когда на них напали, а реальность оставалась пока для него недоступной…

«Как же привести его в чувство? — подумала я, прислушиваясь к его невнятному бормотанию. — Может водой умыть?»

Возможно…

Налила на ладонь прохладную влагу из кувшина и аккуратно, начиная со лба, провела ею по его лицу, попутно мягко вытирая полотенцем. Нет, опять не очнулся… Но зато стихло бормотание, разжались кулаки, с лица ушла хмурость…

Я помню один совет, что человеку в случае плохого самочувствия следует массировать уши, не боясь при этом сделать ему больно, и за счёт этого состояние должно улучшиться. Самое время опробовать.

— Ну же, давай, милый, приходи себя… — попутно приговаривала я, иногда пробуя на своих ушах силу надавливания.

— Барыня, — тихо прошептала зашедшая в комнату Настасья, протягивая мне что-то. — Держите. Это лёд из погреба, мы его завёрнули в…

— Это уже неважно, спасибо, — перебита я её, поскорее забрав лёд. — Ну что там Григорий Ильич?

— Гаврила всех прочь прогнал, оставил возле себя только Александра Фёдоровича и Алексея Иваныча. Говорит, что от них двоих толку больше, чем от всех нас вместе взятых. Что они, мол, быстро соображают и делают всё очень ладно. Но кажется основное там уже закончено…

— Даст Бог всё обойдётся, — перекрестившись сказала я, Настасья повторила мой жест. — Ступай, следи там за всем, и как будут какие вести, надеюсь, что только хорошие, то сразу ко мне.

— Поняла, барыня. Послушайте, а ничего, что мы Никиту Григорьевича в дорожной одежде на кровать уложили?..

— Кафтан же мы сняли, а рубашку сменили, и без сапог он — так что нормально всё, просто перестелите потом на всё чистое. Всё, иди давай. Не забудь дверь закрыть!

Хорошо, что теперь есть лёд, а не то шишка разойдётся без него…

— Ах, малыш, почему же папа не хочет смотреть на нас?.. — с грустью прошептала я, видя что никаких изменений более не происходит.

Попутно я почувствовала, что мне становилось как-то прохладно, особенно от льда, и вспомнила про свой платок, оставленный на полу балкона. Ладно, можно сходить за ним быстренько, благо тут менее двадцати шагов в обе стороны…

— Послушай, Никита, — сказала я возвратившись, с удовольствием кутаясь в мягкую ткань. — А что если я немного спою тебе? Я ведь стояла на балконе, когда вы решили напугать всех нас до полусмерти, и незадолго до этого напевала одну песню из фильма… Ну, ты помнишь, я тебе рассказывала, что это такое. Хочешь послушать? Я так давно тебе не пела, а ведь ты так любишь мой голос…

Вернувшись на своё кресло, специально придвинутое поближе к кровати, где в бликах колеблющейся свечи, единственной из оставленного света, полусидя лежал Никита, я тихо, так же как и недавно на балконе, завела тот же мотив:

Моей душе покоя нет,

Весь день я жду кого-то.

Без сна встречаю я рассвет,

И все из-за кого-то.

Со мною нет кого-то,

Ах, где найти кого-то.

Могу весь мир я обойти,

Чтобы найти кого-то,

Чтобы найти кого-то,

Могу весь мир я обойти.

О вы, хранящие любовь

Неведомые силы!

Пусть невредим вернется вновь

Ко мне мой кто-то милый!

Но нет со мной кого-то,

Мне грустно отчего-то…

Клянусь, я всё бы отдала

На свете для кого-то…

На свете для кого-то…

Клянусь, я всё бы отдала! *

Одним разом я не ограничилась, пропев эту песню ещё где-то раза три. Она успокаивала меня…

— Агния…

Я чуть не вскрикнула, когда моего слуха коснулось это имя. Коснулся его голос! Он приходит в себя! Наконец-то последствия удара начали отступать…

— Да-да, Никита, — затараторила я, хватая его за руку. — Это я, Агния, она же Марья. Помнишь, что наедине я Агния, а при остальных — Марья? Не забывай, прошу тебя, а не то кто-нибудь решит, что помимо жены у тебя есть ещё какая-нибудь… ну, мерзавка в общем. Хотя я-то буду понимать о чём ты, но другие могут не понять. Хотя что нам до того, ведь мы же всё понимаем, верно? А это главное, да и… Как ты?

В это время он уже раскрыл свои прекрасные зелёные глаза, смотря на меня с таким непередаваемым выражением, что я едва не засмеялась.

— Спасибо, что прервала этот поток, — улыбнулся он. — Хотя я никогда не скажу, что всё это не так. Просто голова очень болит, и плечо… Батюшка! — Никита резко дёрнулся, но тут же, поморщившись, вернулся в прежнее положение. — Где мой отец? Что с ним? Скажи, прошу…

И глядит на меня так, словно от одного моего слова зависила судьба его отца.

— Гаврила его лечит в гостиной, — ответила я со вздохом. — Вроде как основное там закончено. Но Гаврила всех разогнал, оставив там в помощниках только Сашку и Алёшу…

— Гаврила… А он-то как? Его же тоже зацепили…

— Только касательно, он выглядел даже бодрее тех, кто не ранен.

— Это он может. Главное чтобы так и было. Слушай, а про каких Сашку с Алёшей ты говорила?

— Про твоих друзей, каких же ещё я могла иметь ввиду? Белов и Корсак.

— Погоди, — Никита на миг закрыл глаза. — А как это они здесь оказались?

— Я же писала тебе об этом в письме… кажется. Я пригласила их. Уже недели две как живут у нас. Послезавтра они собиралась в Москву в Навигаскую школу возвратиться…

— Да-да, я помню… Скоро же начнётся учеба… Но, ты говоришь, что писала мне про них в письме.

— Да. Я долго ждала от тебя хотя бы одно известие, но в итоге недождалась и написала сама.

«Агния, вот надо тебе именно сейчас опять на упрёки переходить?..»

— Я писал тебе, несколько раз, — сказал Никита. — А вот от тебя за всё время не получал никаких писем. Значит как и ты от меня…

— Так значит ты его не получил и не знаешь… — выдохнула я, чувствуя как сердце застучало под горлом.

— Чего не знаю? — с напряжением спросил он. — Агния, я конечно, понимаю, что не так следует возвращаться к жене, как это сделал я, но и ты, пожалуйста, не пугай меня вот так с ходу…

— Да, эффектное возвращение, ёлки-палки! — едва заставила я себя улыбнуться. — Только, пожалуйста, не надо мне больше таких сюрпризов.

— Я и сам был бы рад не делать их более…

— Ну, а мне, собственно, пугать-то и нечем, — пожала я плечами. — Просто жила здесь, скучала, потом однажды в гости к Анне поехала…

— Это уже напрягает…

— А потом… — я закусила губу, не решаясь рассказать ему сейчас о том, что на меня нападали. — Послушай, говорят, что такие женщины, как я сейчас, выглядят как-то иначе, что их не спутать… Ты не заметил?

— Агния, — почти что взмолился Никита. — Пожалуйста, я сейчас не могу ничего угадывать… Я вижу только то, что ты остаёшься собою… Всё той же прекрасной девушкой с тёмными, как ночное небо волосами, и глазами, как мерцающие в выси звёздные голубоватые драгоценные камни…

— Хорошо, прости, просто я думала, что ты будешь уже всё знать по возвращении, а тут мне самой нужно говорить… Мерцающие в выси звёздные голубоватые драгоценные камни? — переспросила я с расползающейся улыбкой. — Как же мне не хватало этих твоих слов. Как мне не хватало самого тебя…

Ну, вот, опять слёзы водопадом потекли…

— Агния, — Никита стёр их с моих щёк тыльной стороной ладони. — Ну, что ты… Пожалуйста, не плачь. Я знаю, что это из-за моей вины…

— Нет, — резко помотала я головой. — Не в том дело… Просто у меня в последнее время такая шаткая психика… Возможно, это ребёнок так на меня влияет, так что в чём-то тут и твоя заслуга есть.

Никита молча глядел на меня в оба глаза, а на лбу меж упавших на него волнистых прядей волос пролегла глубокая складка.

— Я беременна, Никита, — с замирающим от радости сердцем произнесла я, положив его руку себе на живот. — Вот здесь растёт наш ребёнок… Наш малыш. Я не знаю, кто это, девочка или мальчик, но разве есть разница? Ведь это наш ребёнок… И Григорий Ильич обязательно увидит его или её, потому что Гаврила его вылечит, и будет самым чудесным дедушкой… Ты слушаешь меня?

Голос дрогнул от досады, что он никак не реагировал. Где же та радость, которой я так от него ждала?.. А он просто перевёл взгляд на живот и смотрит, едва ощутимо ощупывая рукой.

— Скажи хоть что-нибудь, — вновь вырвался у меня всхлип. — Если это тебя так расстроило…

— Расстроило? — он вскинул на меня удивлённый взгляд. — Агния, почему ты так решила? Я счастлив, я очень счастлив, я… я просто не знаю, как мне это выразить… Я растерялся, и…

Он замолчал, переводя сбившееся дыхание, и просто крепко прижал меня к своей груди, где я ощутила сильные и частые удары его сердца. И мне вдруг стало так легко на душе… Словно и не было разлуки, ничего плохого, словно мы только вчера ещё были в церкви на нашем венчании…

— Твой отец сделал так же, — сказала я.

— Что?

— Тогда, когда он только приехал сюда, когда вы с ребятами меня из леса принесли, вы с ним поссорились… И помнишь, как вы примирились? Он просто обнял тебя, без всяких слов. И это иной раз самый лучший выход. Как и сейчас… Ты почти ничего не сказал, но я чувствую, что ты очень рад. Спасибо… Вот увидишь, всё с ним будет хорошо. Я в это верю.

— И я тоже. Вера у нас только и остаётся. Да однорукий, но неунывающий Гаврила.

— Какой же я однорукий? — раздался внезапно, как в старые добрые времена, голос камердинера. — Двурукий я! Подумаешь немного поцарапали…

— Гаврила! — воскликнул Никита всем телом подавшись в его сторону. — Что отец? Как он? Не молчи!

— Скажу, коль дадите, барин.

— Было б что плохое, то не ухмылялся бы, — сказала я.

— Да, Марья Петровна. Свезло нам всем — ранение тяжёлое, но не смертельное. Восстанавливаться наш батюшка будет долго, но жизнь его вне опасности.

— Господи, спасибо… — выдохнул Никита с огромным облегчением, перекрестившись. — И тебе, Гаврила, спасибо. Ведь ты сам ранен…

— Да царапина это, сколько уже повторять? — притворно вспылил Гаврила, всё же не сумев упрятать в усах довольную улыбку. — Ну, Марья Петровна, простите, что так растревожили вас посреди ночи…

— Я с малышом всё равно не спала, но напугали вы нас всех знатно.

— С кем? — не понял меня Гаврила.

— Она ждёт ребёнка, — пояснил Никита.

— Вот тебе раз… — присвистнул камердинер, но тут же радостно воскликнул: — Неужто мне вскоре посчастливится понянчить дитя моего Никиты? Марья Петровна, а вы сумели подготовиться! Ай, какая радость-то! Ай, счастье-то!

— Гаврила, — произнёс Никита. — Давай ты будешь радоваться, попутно разбираясь с повязкой на моём плече. Извини, я понимаю, что ты сам… поцарапан, но у меня нет сил больше терпеть. Так трёт и перетягивает! И какой только дурак намотал всё это на меня? Ты бы не сделал так даже без обеих рук.

Гаврила бросил на меня косой взгляд, а я не удержалась от взрыва смеха.

— Никита, — запинаясь, произнесла я. — Этот дурак является женщиной, и к тому же она — твоя дорогая жена. Но я знала, что моё лекарское искусство далеко от идеала, потому без всяких обид передам тебя в руки профессионала. Кстати, я тебя бинтовала, следуя его советам.

Никита весьма красноречиво приложил руку ко лбу, чуть покраснев от едва сдерживаемого смеха.

— Извини, я не знал…

— Но зато выразился метко.

---

Примечания:

*Думаю все прекрасно узнали песню из к/ф "Служебный роман")) А если нет, то срочно исправляйте это!

«Это невероятно… Как он вообще мог здесь оказаться?..»

…С того дня минуло около месяца, даже чуть больше. Григорий Ильич пришёл в себя уже утром, когда мы всё, наоборот, на ходу засыпали от усталости и пережитого стресса. Он был слаб, очень слаб. Но бесконечно счастлив, что Никита не получил серьёзных ранений. Напрямую князь об этом не сказал, но прекрасно было видно как он смотрит на сына, особенно когда Никита отвлекался от него на что-то. На известие о моём положении Григорий Ильич отреагировал ещё более сдержанно, чем Никита, словно ему сообщили новость, которую он слышит уже третий раз, не меньше. И при этом моего письма, само собой, он не читал. Видать он и так догадывался, что подобного следует ожидать…

И как мне ни хотелось, а пришлось-таки рассказать им про нападение на меня. А уж заодно и расспросила их про то, что же такое случилось с ними в дороге.

— Нам чуть менее двух вёрст оставалось до дома, когда они налетели словно из засады, — первым ответил Гаврила, курсирующий от Никиты до Григория Ильича и наоборот, чуть ли не ежеминутно делая что-то для них, даже если просто расправлял складку на рубашке. — Выскочили как собачья свора. И давай палить из пистолетов! И откуда только у разбойников столько заряда имеется? Где они их берут? С деревьев что ли срывают?

— В тот-то и дело, — произнёс Григорий Ильич. — Видно у них есть кто-то, кто снабжает их всем, в том числе и сведениями о том, на кого нападать. Здесь вообще сколько было совершено подобных нападений за последнее время?

— Случай с вами вроде как второй после меня, — сказала я, сидя возле его кровати. — По крайней мере ничего не было слышно.

— Было бы, коль случилось. Согласитесь, не слишком-то густо для разбойников.

— Какое же тогда найти этому объяснение? — спросил Никита, сидящий напротив меня.

— Ты и сам уже догадываешься, друг мой, — отозвался Григорий Ильич. — Не случайности то были, а с конкретной целью… Вопрос в ином: почему именно мы? Откуда они узнали, когда я и Никита будем возвращаться? Кому вообще всё это нужно? Марья, есть мысли? Ты тут столько времени жила, может заметила что…

Мне отчего-то так неловко стало под этим пронизывающим взглядом князя.

— Есть… — созналась я. — У меня несколько версий. Точнее две… Может это кто по вашей службе зуб заточил?

— Нет, исключено — я за всю свою жизнь на своём посту не сделал ничего такого, чтобы кому-то могло захотеться мстить мне, причём вот таким образом. Мне ли не знать? Другую давай версию.

— А вторая… Помните, я сказала, что меня тогда Тихонов спас?

— Да, и это выглядело более чем странно.

— Мне тоже так кажется, — сказала я, внутренне содрогнувшись от тона князя, с каким он это сказал. — Он ведь ещё оставался в доме до самого утра… Ждал, когда я приду в себя. Не знаю, почему его никто не прогнал… Когда я достаточно обошлась я тут же спустилась в гостиную и… в общем, поблагодарила его. Я не знала чего мне думать о случившемся, поэтому решила даже в знак признательности позвать его в гости… Но затем у Федосьи, да и у меня тоже, возникли сомнения насчёт меня, то есть про беременность, и когда стало известно, что это на самом деле так, то я тут же отослала Тихонову записку, что никаких гостей не будет. Потом приехали Сашка с Алёшей…

— Марья, когда ты до дела доберёшься? — перебил меня Григорий Ильич, сильно хмурясь во время моей речи.

Никита же терпеливо молчал.

— Сейчас уже, Григорий Ильич, просто всё это необходимо для прояснения случившегося тогда. Так вот, где-то спустя две недели, как приехали Сашка с Алёшей, Тихонов сам наведался в гости…

— Как это «сам»?

— А вот так — взял и пришёл.

— Так он ворвался или ты его сама пустила?

— Батюшка, — сказал Никита, — дайте же Марье закончить.

— Пускай подробнее рассказывает.

— О нём доложила Федосья, — мне уже становилось неприятно от этого допроса, — когда я была у нас в саду и шила с Настасьей…

Дальше я рассказала о всём, что было потом, на этот раз ничего уже не приукрашая и не утаивая. Коль уж взялась строить догадки, так изволь излагать полную картину.

— Ну, вот это уже, кажется, более близко, — сказал спустя минутное раздумье Григорий Ильич. — Он любил твою маму, но ничего так и не добился. Теперь же он пытается заменить её тобою, но снова ничего. И поэтому ему кажется верным выходом начать… нападать на тех, кто, по его мнению, стоит меж ним и тобою. Нам нужно разобраться с этим…

Тут князь закашлялся, невольно потянувшись к своей ране, доставляющей ему ещё много неприятностей.

— Батюшка вы наш, поберегите силы, — сказал Гаврила, тут же подскочив к нему и поправив сбившиеся подушки. — Хотя бы до завтра старайтесь поменьше говорить.

— Я и так почти онемел, — проворчал в ответ князь.

— Отец, правда, отдохните. А мы с Марьей позаботимся обо всём остальном, — произнёс Никита.

— Да знаем мы, как вы там позаботитесь… Но уж нет; рот им мне заткнуть не удалось, поэтому я сделаю все, чтобы поквитаться с теми, кто едва не убили меня и моего сына! А ещё носящей под сердцем ребёнка невестке угрожали, что преступно вдвойне.

Трудно было конечно в Холм-Агеево взяться за дело так, как того желали мы все. Но ни о каком переезде в ближайшие месяцы не могло быть и речи. Что мне, что Григорию Ильичу сейчас в самую последнюю очередь нужно было трястись по всем этим ямам и ухабам! Поэтому пришлось по возможности сделать всё, на что хватало здесь сил.

Сашка и Алёша были искренне радостные от того, что так сумели помочь нам, и что Никита, с которым они весь свой последний день перед отъездом провели практически неразлучно, почти совсем не пострадал. Интересно, сквозное ранение в плечо для них — это считай что ничего и не было! Хотя по сравнению с Григорием Ильичом… действительно не самое серьёзное ранение.

Их, кстати, тоже подключили к делу: Григорий Ильич надавал им с собой несколько писем со своими подписями, которые ребятам предстояло разнести по Москве во всевозможное учереждения (бог знает как это там называется!). Что ж, не сомневаюсь, что один из них — думаю понятно кто, — попутно догадался зарекомендовать себя в тех высокопоставленных кругах как близкий друг семьи Оленевых. Я бы на его месте точно воспользовалась подобным случаем.

И вот, как я уже сказала, прошёл месяц. И вновь ожидаемое «ничего»…

Каждый день Григорий Ильич, поправляющийся, к несчастью, весьма тяжело, тщательно просматривал всю корреспонденцию, приходящую в дом. И каждый день он становился всё мрачнее и мрачнее…

«Словно в воду канули! — ответил он с досадой на мой вопрос о продвижении дела. — Нет, честное слово, ума не приложу, как им удаётся так скрываться! Искали уже везде, в каждом дупле, под каждым камнем, — да даже в женских монастырях! — и всё равно ничего. Дьявол какой-то, а не человек, прости, Господи!»

Интересно, и как же это они искали по женским монастырям? Хотелось спросить, да чего-то удержалась.

Честно говоря, я, к своему стыду, мало задумывалась в то время о свершавшихся поисках. Да и как мне было сосредотачиваться на том, когда со мною рядом был мой любимый Никита? Мой дорогой, мой единственный… Моя душе и сердце!..

О, фанатичная натура! Сперва самозабвенное служение учебе, длившееся почти полные одиннадцать лет, не считая того, что было ещё до школы. Лишившись же этого, куда было переправить весь этот поток неиссякаемой страсти? Правильно! На того, на кого мне выпал жеребий полюбить. На моего прекрасного, благородного Никиту. А сейчас, когда он был ранен, я ещё более ощутила свою неудержимую тягу к нему.

Я целые дни, и порою даже ночи, тратила на своё служение ему. Мне на каждом шагу хотелось сделать так, что бы ему было хорошо, приятно, чтобы его дивная улыбка как можно чаще показывалась и согревала сердце как тёплое летнее солнце. По вечерам я неизменно расчёсывала его густые локоны, ставшие за это время ещё чуть длиннее. Это простое действие трепетной волной воскрешало в памяти тот не предаваемый забвению день, а точнее ночь, когда мы, там, в Петербурге, впервые стали мужем и женой не только по названию, но и по истинному, природному соединению. Днём я боялась вспоминать о том — прекрасно знала, какая густая краска заливала мои щёки, и каким невероятным огнём горели мои глаза! Просто увидела себя однажды в зеркале случайно… Но вот когда ночь спускалась матовым покровом на землю, когда я ложилась в постель, слушая как Никита уже мерно дышит во сне, и аккуратно клала руку ему на грудь, дабы ощущать биение его сердца, я начинала безвозвратно тонуть в тех воспоминаниях. Я вспоминала, как меня впервые охватывал тот неведомый доселе жар… Как я, не зная что делать, подчинялась одному велению дремавшего в ожидании инстинкта… Вспоминала те изматывающие ласки, сыпавшиеся градом поцелуи, казавшиеся горячее углей, сбившееся у нас обоих дыхание, когда сердце вот-вот готово было разорваться от быстроты своего биения… И как с каждым новым разом, с каждой ночью, когда мы уже не спрашивали друг у друга разрешения, когда едва были способны дождаться того мига, о котором невольно вспоминалось в течении дня, я и он — мы оба раскрывались всё сильнее. Робость исчезала, ломались выстроенные до этого границы… Я тогда была уже не собой, хотя и оставалась всё той же, только теперь открывшей дверь и ступившей в ту жизнь, о которой никогда прежде и не задумывалась. Но с каким волнительным восторгом я училась жить в этом мире! И Никита так же…

Сейчас, когда неизменный итог этих шагов рос у меня во чреве, и потому мы не смели более позволять себе тех бурь, я всю энергию тратила на заботу. На исцеление. На приношение счастья в его жизнь. Унижение, боль… Ничего этого в моей жизни не было, но, — чёрт возьми! — я и это бы снесла, лишь бы он был счастлив! Хотя, нет, боль иногда все же была, чего уж лгать? Что тогда ночью в Петербурге, что потом, когда оба слишком уж увлекались… Но это не та боль, которой любыми путями хочется избежать. Ведь следом за ней следовало сразу же то, что напрочь выбивало из всех чувств малейшую сосредоточенность на ней. А ещё Никите так забавно удавалось извиняться за это… Забавно — потому, что он ощущал себя виноватым там, где была виновата только природа, создавшая людей такими, какими мы являемся.

— Знаешь, — шептала я ему в одну из ночей после их с отцом прибытия, беспрерывно гладя в руках его правую ладонь, — у нас в некоторых странах днём рождения у человека считается тот день, когда он был… создан для начала жизни.

— Интересная традиция. И, возможно, более верная — ведь он, или она, уже живёт, — Никита при этом высвободил руку и очень аккуратно уложил её мне на живот. — Только как понять, какой же именно то был день? Ведь столько раз…

— Да, знаю, они шли все подряд… Но чутьё кое-что шепчет мне.

— Да? И что же оно шепчет? — я не видела в темноте, но слышала по голосу, что Никита не сдерживает улыбки.

— А помнишь одну из наших прогулок верхом? Когда мы единственный раз позволили себе не удержаться при свете дня?

— Как мог я забыть? Там была поросшая густой, мягкой, как ковёр, травой полянка… Кругом росли ели и сосны, тихо журчал бьющий из земли родник…

— Ничего не подозревавшие птицы сладко пели, — подхватила я его мечтательно-тоскующий тон. — А мы решили набрать воды из родника… И отдохнуть немного заодно. Расстелили твой восхитительный темно-зелёный плащ…

— Кони наши тоже ничего ещё не подозревали тогда и мирно пощипывали траву…

— Хм… Мой Тихий, как мне кажется, всё же заподозрил тогда неладное — всю дорогу сильнее обычного косил на меня своим бархатным глазом! Умный, гад… Он мне вообще напоминает человека, обращённого за прошлые грехи в коня.

— Как бы там ни было, а искупает он их по полной.

— Вот уж нет! По-моему большего бездельника, чем Тихий, в лошадином мире ещё нужно постараться отыскать! Но мы, кажется, не о конях говорили…

— Да, верно. Удивительно даже, как тогда пролетело время! Ведь выехали мы около двенадцати, а вернулись, самое ранее, часов в семнадцать!

— Да, Федосья потом весь вечер прятала от меня какую-то хитрую улыбку. Догадывалась, в чём причина задержки.

— Гаврила тоже. И батюшка… Да просто все! Так ты считаешь, что именно тогда, под сенью многолетней сосны…

— Мне по крайней мере нравится так думать.

— Значит так оно и есть. Слушай, спросить вот хочу… — Никита немного замялся.

— Ну, о чём?

— Да так… Ты про имя ещё не думала?

Вот те раз!

— Нет, нельзя же. До крещения и речи о том никакой!..

— А всё же? — с лукавой интонацией спросил Никита.

— Ладно, конечно же думала. Но слишком большой разброс! Поэтому решающий выбор сделаю, когда в глаза ему, или ей, взгляну. Извини, но тебя я права выбора лишаю.

— Твоё право, ведь ты же растишь его в себе.

Дни летели один за другим. Не было больше такого, что всё тянулось невыносимо, изматывающе долго. Раз — и уже три дня улетело! Два — и ещё неделя убежала! Несправедливо… Почему в счастье так всё быстро течёт?..

Наконец Григорий Ильич дошёл до того, что уже покидал свою постель и совершал короткие прогулки по комнате. При этом обязательно присутствовали я с Никитой и Гаврила, страхующий князя на случай, если ноги ещё не смогут сработать достаточно чётко и не удержат его. Хотя я на свой грех мало уделяла должного внимания Григорию Ильичу в его недуге, а всё же не прошло ни одного дня, что бы я не зашла к нему и не посидела немного рядом (потом тут же возвращалась к Никите). И вот уже неделю как я видела разительную перемену на его лице — хмурость и мрачность отступали, прежняя довольная улыбка стала прорезаться всё чаще и чаще.

В конце концов он, стоя возле стола и опираясь на руку Гаврилы, объявил всем нам:

— Изловили нескольких разбойников, кажется троих. По правде говоря те почти что сами вышли к ним, как-будто хотели, чтобы их уже наконец поймали.

— Так это же хорошо, разве нет? — с радостью произнесла я.

— Верно, но главаря-то среди них не было, ведь так? — подал голос Никита.

— Да, друг мой, — кивнул Григорий Ильич. — И правда хорошо, Марья, что их изловили, но главный зачинщик всё ещё ускользает!.. Но ничего, попадётся и он. Рыба умеет плавать только вперёд, поэтому скоро у него не останется места для пряток. Главное, чтобы они там уши не развесили с этой поимкой! Но я теперь точно верю, что вскорости всё будет как надо.

Больше этой темы мы не касались, перейдя на иные разговоры. Да мне и не хотелось задумываться об этом… Дело и так шло без моего участия и потому никакие думы не лезли в голову… Меня заботили лишь Никита, я со своим ребёнком и Григорий Ильич. Всё.

Поэтому я была очень неприятно удивлена, когда мы с Никитой спускались от князя и к нам подошла Федосья с известием о том, что прибыла Анна Николаевна. И не одна, а с какой-то старушкой. Говорит, что это, мол, старая няня бывшей княжны Анисимовой.

— Да неужто Фаина! — воскликнула я без единого оттенка радости.

— Не ведаю, барыня, имя не сказывали.

— Вот поди и пойми, чего с ними делать!..

— Ла ладно уж, примем их, — сказал Никита, помогая мне спускаться. — Невежливо получится. Они же не Тихонов, в конце концов. Доложите батюшке о гостях!..

«В каком-то смысле они недалёко от него стоят…» — подумала я тогда про себя, но смолчала.

Действительно, в гостиной нас встретила сияющая Анна Николаевна, с распростертыми объятиями подойдя ко мне и трижды с громким причмокиванием поцеловала меня в щеки. За кушеткой, как всегда, робко жалась Фаина, ничуть не изменившаяся с той поры, когда я её видела в последний раз. Бог мой, когда же это было?! Словно целая жизнь прошла с той поры.

— Ах, Мари, как же ты хороша! — воскликнула Анна, отлипнув от меня. — Не зря молвят, что беременность красит женщину.

Ладно, не удивительно, что она уже в курсе — уже со дня возвращения Никиты и Григория Ильича секрета о моём положении больше не существовало.

— А как расцветает наш юный князь! Вот он, наглядный пример, что жениться нужно только по любви!.. Ой, а что у вас с рукой, князь? Вы так её держите, словно повредили… — переключилась Анна на Никиту.

Хорошо хоть, что целовать не бросилась, а не то я своей же косой удушила бы её!

— Пустяки, уже почти прошло, — уклонился от ответа Никита. — Как вы поживаете, Анна Николаевна? Я слышал от Марьи, что у вас большое счастье…

— О, да, это верно! — ещё более простая воскликнула Анна, слишком уж несдержанная сегодня. — А вы в курсе подробностей? О, если нет, то я с радостью посвящу вас. Поверьте, эта история стоит того, чтобы о ней знали не только в семье.

— Марья рассказывала мне многое, но я с радостью выслушаю историю из ваших уст, Анна Николаевна. Пожалуете чаю отведать?

— С превиликим удовольствием!.. А, погодите же, я ведь к Мари гостью привела. Фаина, ну что ты опять прячешься? Никита Григорьевич, это няня вашей жены…

— Я знаю, не беспокойтесь, — на миг он обменялся со мною взглядом и я чуть заметно кивнула. — Что ж, уверен, что для моей жены это приятный сюрприз и, думаю, им будет о чем поговорить и без нас. Прошу.

Мы остались одни с Фаиной. Некоторое время я молча глядела на неё, отмечая про себя, что взгляд у неё стал какой-то строго-жалостливый.

— Ну, что ж, Марьюшка, здравствуй, — я аж сжалась от того, как прозвучал этот голос, некогда столь добрый и ласковый. — Вышла-таки замуж по своему выбору…

— И ты здравствуй, Фаина, — я попыталась улыбнуться, всё же она некогда была добра ко мне и заботу проявляла. — Да, я вышла замуж, как того повелело сердце, а не бездушный росчерк пера.

— Бездушный? В том была воля твоего отца!

— Кто вообще сказал, что там хоть в чем-нибудь была его воля? — сорвалась я в ответ, поражаясь, что в голосе няни едва ли не ненависть свистела. — Я имею ввиду, что не мог он так поступить добровольно. Просто я здесь так много узнала за последнее время о графе Тихонове…

— В таком случае ты уже должна была понять, какую ошибку совершила, выйдя замуж не за него.

— Фаина, да что тебя так заклинило на этом? Ты ещё в Москве всё песочила мне мозг, что для меня возможен только брак с ним…

— Так и есть, — снова перебила она меня, пройдя к дверям и закрыв их, словно желая, чтобы нас не подслушивали, после чего обернулась ко мне и быстрым шагом приблизилась, в каком-то исступлении тараща на меня глаза. — Опомнись, девочка моя! С самого рождения я растила тебя, кормила, укладывала спать, пела песни, и всё для того, чтобы ты однажды стала достойной ему женой. Или же ничьей. Воротись, Мари, воротись на тот путь, пока не загубила себя! Уже пройдено слишком много, дальше просто нельзя! Ты уже ждёшь ребёнка… Но ничего, ты можешь избавиться от него, ещё не поздно, а можешь и доносить и оставить его этим князьям, как сама желаешь.

— Ты обезумела… — тихим от разгорающейся злости голосом произнесла я, отступив от неё. — Как ты вообще смеешь такое мне говорить? Ты не мать, я знаю, но должна же ты понимать, что ребёнок, полученный к тому же от того, кого ты любишь всей душой и сердцем, дорог для меня больше жизни! Избавиться, оставить?! Да пропади все пропадом, но такому никогда не бывать!

— Растить ребёнка от чужого мужчины Евгений не будет…

— Да кто вообще даст ему такую возможность? Я замужем, слышишь? Замужем! За Никитой, за тем, кто люб мне! И мне задаром не сдался этот Тихонов, что б провалиться ему! И вообще, Фаина, с какой стати ты так рьяно желаешь, чтобы я была с ним?

— А чего ещё желать ей для своего сына?

Внутри всё похолодело. Тихонов! Этот голос я узнаю из тысячи…

«Это невероятно… Как он вообще мог здесь оказаться?..»

…Внутри всё похолодело. Тихонов! Этот голос я узнаю из тысячи…

А вот и он сам — отделился от окна, какой-то нервной и дерганой походкой подойдя к нам. Вид у него был устрашающий: лицо осунулось, в ссадинах, под глазами тёмные мешки, спина ссутулилась… Я сперва отшатнулась от него назад как от призрака, но успела остановиться — нельзя загонять себя, прижимаясь к стене! Лучше уж стоять посреди комнаты, крепко держась за спинку кресла, как за последнюю спасительную опору.

— Один возглас, и я с удовольствием понаблюдаю, как ты сдохнешь на руках у своего проклятого Никиты, — дрожа от внутренней ярости вымолвил он, выставив вперёд правую руку с зажатым в ней пистолетом. — Мне даже не будет жаль, что ты так и не стала моей, хотя должна была, обязана!

«Только у дьявола могут быть такие бездонные, полные мрачного огня глаза… Боже, как же страшно вот так стоять напротив него!..»

— Ненормальные… — всё, что я смогла прошептать, силясь побороть лезший в голову страх.

— Сойдёшь с ума, когда тебя целыми днями пытаются изловить! — вновь подала голос Фаина. — Бедный мальчик несколько раз был на волоске от гибели! Уже изловили почти всех его друзей. Знаешь, чего их теперь ждёт, а? И по чьей, спрашивается, милости, всё это устроено, а? Конечно же это старый князь с твоей подачи, змея, устроил охоту на них! Как жаль, что они тогда не попали ему в прямо в сердце!

— А ты… — я развернулась в сторону Фаины. — Ты… мать… сын… Ты мать Тихонова!

— Да! — с какой-то вызывающей гордостью произнесла она. — Да, я его мать. Как и Митьки, мужа Аннушки. Вот, кстати, твоя мачеха хотя бы послушная девушка, умеет уважать мнение старших и мужчин и не перечить им. А тебя так мне и не удалось воспитать должным образом… Прости, Евгений…

— Не печалься, это не помешает мне достигнуть своей цели.

— Так вот в чём всё дело… — я в свою очередь вскинула голову, стараясь смотреть на них с насмешкой и презрением. — Вот почему ты так упорно настаивала на моём замужестве с ним. Вот почему его всё ещё не сумели найти. Он прятался у тебя, в доме Анны!

— Да, я даже ради этого недели три назад переехала из Москвы в эту деревню. И скольких же трудов мне стоило укрыть его тайно от всех! Даже от Анны с Митькой.

— А в случае внезапной встречи и обыска, хотя вряд ли такое было возможно, он просто назвался бы именем своего брата. Близнецы, как ни как! Удобно. Но, постойте, ведь они же вроде как уже давно осиротели?..

— По бумагам — да. Но мать не та, которая чернилами записана, а та, которая родила. А это была я! Крестьянская девка, дочь кухарки… И такая вдруг милость оказана со стороны барина! Хорошо, что его жена была неспособна на рождение детей, и по доброте своей приняла моих мальчиков как родных.

— И один в результате вырос обычным человеком, а второй стал чудовищем, — подытожила я. — И, как ни удивительно, а именно второй явно является твоим любимцем…

— Только потому, что он первый узнал правду обо мне! Я вообще не хотела раскрываться, до гроба хранить свою тайну, но известие, что Митя погиб… Я не вынесла бы без Евгения!

— Полно, мама, — произнёс Тихонов. — Брат оказался жив, что ещё нужно? Да, он всё ещё не знает про тебя, как и Анна…

— Как, она не в курсе? — удивлённо спросила я, перебив его.

— Конечно же нет! — воскликнул Тихонов. — Разве можно доверять такое этой блестящей курице?

В голове с яростью стучала огромными красными буквами мысль: «Опасно!» — а воздух в комнате был наэлектризован до предела. Боже, как же подбирать слова, дабы не попасть под эту молнию? Как говорить и о чём, чтобы этот ненормальный не нажал на треклятый курок или не вытворил ещё что ужасное?

Подумать об этом у меня совсем не было времени, поэтому приходилось соображать максимально быстро. Не уверенна, что это получалось именно так, как стоило в то время…

— А мне, значит, можно, да? — сказала я следом за возгласом Тихонова, и, набравшись смелости, шагнула вперёд. — Послушайте, чего вы хотите добиться? Зачем вы пришли в дом тех, кто первее прочих желает изловить вас? Что вам нужно? Убить кого-то? Вы могли сделать это и прежде, и уж тем более не тратили бы время на разговоры. Тогда вам нужна я, верно? Да бросьте вы уже этот цирк, оба! Понимаете же уже, что этому никогда не бывать. Ну не сложишь то, что изначально никак не складывалось. Так зачем продолжать этот балаган? Кричать я не буду — не дура, что бы устраивать подобное под дулом пистолета! — но и препятствовать вам не стану. Уходите по-хорошему. Уходите! И оставьте в покое меня и самих себя. Ведь сами не живёте, и мне ещё жизнь травите. Как собаки на сене — сами не едят, но другим не дадут. Прекратите же, Христом молю! Освободите всех нас.

Я умолкла, дыша тяжело и часто, словно из воды только что вынырнула. Тихонов на протяжении этой речи невыносимо прожигал меня взглядом, правда глаза его матери были ещё более противные, колючие… Мне не показалось, что он что-то принялся усиленно обдумывать, так как, стоило мне закончить, он без остановки выпалил:

— Я уже говорил много раз, что жизни без тебя у меня не будет. Это не я тебе, а ты мне её травишь!.. Но что толку в сотый раз объяснять одно и то же? — прибавил он с какой-то смиренной тоской. — Тебе всё равно нет дела до моих слов, так же как не было никакого дела и твоей матери… Нет, ты права, дальше так продолжаться не может, пора заканчивать эту комедию. Я и в самом деле зашёл слишком далеко и выбраться обратно у меня практически нет никаких шансов. Но ты говоришь, что даёшь мне шанс беспрепятственно уйти после всего? Хорошо, я воспользуюсь этим и уйду, как и должен был сделать ещё ранее…

Так, минутку, а с чего это он вдруг задний ход включил? Я же не сказала ничего выдающегося, не проявила чудеса гения… Почему вдруг сменил позицию? Да и Фаина, похоже, не понимает, чего на этот раз в голову ему взбрело — смотрит в полнейшей растерянности. А пистолет-то он всё ещё держит направленным в мою сторону!

— Как ты сюда попал? — спросила я, дабы возникшая напряжённая пауза не слишком затягивалась. — Да ещё и незамеченным.

— Парик, одежда, усы поддельные… — фыркнул он. — Да мало ли существует способов маскировки! Прибыл чуть позже кареты, назвался вашим слугам лакеем из дома Анисимовых, что вслед за хозяйкой поехал, дабы поручение ей от мужа передать… Мог бы и именем брата назваться, да, но знающие нас люди никогда не спутают где я, а где он. Да ещё эти ссадины… Проще было так. А сюда, в гостиную, через окно залез. Опасно, Марья Петровна, оставлять окна в доме распахнутыми без присмотра! Хотя нынче такая славная погода, несмотря на осень…

— Всё понятно… — я покосилась на пистолет. — Вот через окно и вылезай на свободу и скачи на все четыре стороны. Хотите условиться с матерью, где вам встретиться в следующий раз — пожалуйста, я уйду и дам вам возможность поговорить…

— Подожди, — повелительно произнёс Тихонов, по-прежнему не убирая пистолета. — Я сказал, что согласен уйти, но я не говорил, что хочу попасть в лапы ваших слуг или твоего мужа. Уйду я только при твоём сопровождении; доведёшь меня до самой окраины леса.

— То есть как это? — воскликнула я, тут же представив себе в голове все возможные последствия, связанные с этим. — Да никуда я с тобой не пойду! Вы что, в самом деле? Я и так отпускаю тебя…

— И вот как мне верить в то, что как только я выйду отсюда, ты не поднимешь тревоги? Ты бы уже давно это сделала, не направь я на тебя пистолет. А когда ничто тебя не будет сдерживать… Нет, я не стану так рисковать. Ты проведёшь меня без всяких препятствий и недоразумений до леса, а там, — я обещаю! — я сразу же отпущу тебя и навсегда уйду.

— И что ты сделать намерен, если я откажусь? — поинтересовалась я, скорее для того, чтобы выиграть время на обдумывание дальнейших действий.

— А разве я даю тебе выбор? — он улыбнулся как кот, готовый вонзить когти в беззащитную мышку. — Твоё присутствие будет моей защитой и уверенностью, что меня не поймают раньше времени, а в лесу я уж сумею затеряться, подними ты на ноги хоть все полки императрицы.

— Сынок, ты уверен, что хочешь поступить именно так? — робко спросила Фаина.

— Нет, я совсем не хочу поступать именно так, но сейчас у меня нет иного пути. А раз так, то придётся делать нежеланное. Иди, — велел он матери, — и отвлекай их там как только можешь. А про Марью скажи, что ей стало дурно в доме и потому она решила выйти прогуляться, и что скоро уже вернётся.

— А если кто захочет пойти за ней?..

— А ты позаботься, чтобы не захотели! — в нажимом произнёс Тихонов. — А про всё остальное ты и так всё знаешь…

— Марья Петровна, простите за беспокойство, но я тут узнать у вас хотел…

Я едва не закричала от радости и испуга, когда Гаврила, в своей неизменной манере, широко распахнул дверь в гостиную и в замешательстве так и замер на пороге, изумленно взирая на раскрывшуюся его глазам картину.

Фаина вскрикнула и отшатнулась в ужасе назад, и, не прошло и двух секунд, как Тихонов, издав сдавленное рычание, подскочил ко мне, больно ухватив за руку своей огромной лапищей, и я краем глаза заметила мелькнувший справа от меня пистолет.

— Я же велел не просто закрыть дверь, а ещё и на замок запереть! — проскрежетал он зубами и прибавил громче: — Только шевельнись, старый дурак, и тут же распрощаешься со своей барыней!

— Батюшки… — с расширенными от ужаса глазами прошептал Гаврила. — Ты чего делаешь, изверг?

— Умоляю, помоги!.. — в ужасе прошептала я, с мольбой смотря на верного камердинера.

Но что он может сделать?..

— Фаина, отопри окно — приказал Тихонов. — Живо! И следи, чтобы нам никто не вздумал помешать. Не то твоей питомице конец.

«Подумать только, мать выгораживает!» — подумалось мне, в то время как Фаина поспешила выполнять приказание.

— Перелезай, — грубо толкнул меня Тихонов, подведя к распахнутому окну.

Я хотела было протестовать — куда мне лезть с моим начинающим расти животом? — но выбора вновь не имелось. С максимальной осторожностью перелезла я на землю, сам же Тихонов потратил на это в три раза меньше времени, чем я, так и удерживая меня под прицелом.

— Куда он делся? — спросил Тихонов у Фаины, ухватив меня снова, и глянув в покинутую нами комнату. — Улизнул! Я же велел тебе следить, что бы он на месте оставался…

— Вон они, барин, вон они!

Вместе с голосом Гаврилы я услышала многочисленный топот ног, как лавина приближающийся в нашу сторону. Вместе с тем раздавался и звучный лай собак.

— Вот тебе раз! — усмехнулся Тихонов, и, хотя я его не видела в своём положении, но чувствовала, что он нагло улыбается, как человек, уверенный в своём преимуществе.

В это время показались спешащие в нашу сторону Никита, Гаврила, и следовавшие за ними наши мужики, двое из которых с трудом удерживали рвущихся вперёд псов, так и заливающихся недобрым лаем.

— О, а вот и твой обожаемый муж, — шепнул мне на ухо Тихонов. — Хочет выпустить на меня всю свою свору, что людскую, что псовую… А предупредить их этот ваш камердинер не потрудился, что я вооружён? И никакая собака не успеет добежать до меня прежде, чем я нажму на курок.

— Стойте, — сказал Никита, велев всем остановиться в двадцати шагах от нас. — Он держит у её головы пистолет.

— Какая наблюдательность, князь! — издевательским тоном сказал Тихонов. — Вам бы иметь её прежде, ещё до замужества с моей невестой.

— Сзади, осторожно! — воскликнула вдруг Фаина истерично.

Тихонов тут же с молниеносной скоростью, увлекая меня за собой, отскочил в сторону, противоположную дому, и встал так, чтобы видеть и Никиту с его людьми, и тех, кто подкрадывался к нам со спины. Это были трое наших лакеев, вооружённых ружьями, и целящихся в нашу сторону.

— Не стрелять, княгиню заденете! — повелительно крикнул им Никита.

— Граф, — продолжил он затем, — вы ведёте подлую игру. Если у вас есть основания требовать у меня удовлетворения, как того требуют законы чести, то я весь к вашим услугам. Но зачем вам втягивать в это Марью? Учитывая, что она моя жена, и вы угрожаете лишить её жизни…

— Князь, умоляю, давайте без пустого красноречия обойдёмся! — перебил его Тихонов, медленно отступая со мной назад. — Вы правы, сейчас моя игра на честность не претендует. Но око за око, как говорится. Сперва вы женитесь на девушке, которая уже была помолвлена со мной…

— Против воли, хочу напомнить! — встряла я.

— Вот именно, — поддержал Никита. — Граф, я понимаю, всякий бы огорчился на вашем месте, потеряв невесту незадолго до венчания. Но самое последнее, что вы можете сделать в данной ситуации, это мстить любимой женщине. Ведь это я в итоге стал её мужем, значит я занял ваше место в её сердце, и потому не с ней, а со мной вам следует выяснять отношения. Выбирайте соперника равного своим силам!

Как он был сейчас прекрасен! Ситуация не помешала мне оценить это смешание благородства, смелости и желания любой ценой защитить меня. Боже, и ведь он сейчас добровольно хочет проставить себя под тот удар, что витает надо мной! Нарочно отводит злость Тихонова на себя. А ведь Никита не может не помнить, что только из-за него он, Григорий Ильич и Гаврила были ранены.

Тут меня словно ослепило от всколыхнувшегося воспоминания, связанного с нашим с Никитой посещением «Матери», и её слова, обращённые к нему: «Ты славный юноша, чьё сердце переполнено добротой и отвагой. Будь таким же всегда, и не бойся того, что предопределено ещё до твоего рождения…»

Да, после этого она кинула в воздух щепотку порошка, который возвратил нас обратно в дом Никиты, но при этом позволил моей душе на короткий миг взглянуть на своё прошлое — как раз перед тем, как мы с родителями поехали в парк…

И тут уже как в ускоренной съемке мелькали перед глазами те картинки, как и наш разговор с «Матерью», замедлившийся только с того момента, когда я приняла в руки ладанку с зельем, способным вернуть меня обратно:

«А если я хочу остаться с ним?»

«Это невозможно, Агния, подумай, о чём говоришь».

«Я прекрасно понимаю, о чём говорю. Да, я очень, очень люблю родителей! Но я не могу выпустить из рук то счастье, что послал мне случай, или же судьба, не важно».

«Ни тебя, ни Никиту не ждёт здесь счастье! Агния, не делай глупостей, не может быть хорошо в том, чего не должно быть! Не забывай своих же рассуждений, бывших столь разумными!»

«Я уже по-другому рассуждаю».

«Оставшись здесь, ты будешь занимать не своё место, ты будешь жить судьбой Марьи, коей бы она была, не попади девочка ко мне. Эта несчастная судьба, Агния!»

«Ты же вроде как не раскрываешь подробностей будущего, почему же ты говоришь сейчас мне про то, какая ждёт меня участь?»

«Да потому что ты не должна оставаться! Вспомни Тихонова, вспомни всех остальных — думаешь они дадут тебе житьё? Ты понимаешь, что и сама гибель несёшь за собой? Понимаешь, что из-за того, что ты останешься, случится… — тут она осеклась, явно прикусив язык. — Ладно, ты и так уже достаточно знаешь. Выпей зелье как только вернёшься в дом Никиты, пока ещё не поздно, и просто сотри всё это…»

— Пока не поздно… — одними губами произнесла я, не вымолвив ни слова вслух. — Гибель за собой несёшь…

Так вот что я не могла вспомнить! Вот какие слова так упорно не хотели показываться в моей памяти! Гибель за собой несёшь… И теперь понятно, почему Рада так настаивала на том, чтобы я выпила зелье. Она знала, она видела, что Тихонов устроит всё это! И в любой момент, держа в руках пистолет, он может совершить непоправимое… Может выстелить в любого из нас!

Неизменно висящая у меня на шее ладанка, хранящая в себе драгоценное зелье, практически как каленое железо жгла сейчас мою кожу… Как и сама мысль о том, что я всё ещё имею шанс выпить его и тем самым покончить со всем этим кошмаром… Но какой ценой?! Навсегда потеряв Никиту, да и неизвестно ещё, что будет со мной и ребёнком…

— Князь, — произнёс меж тем граф, отвечая на слова Никиты, так как все эти мои мысли мелькнули в голове быстрее, чем падающая звезда на ночном небе. — Князь, можете не сомневаться — вы один из первых, с кем меня страсть как тянет поквитаться! Ведь вы действительно тот, кто стал главной причиной моей потери в лице Марьи. Не будь вас, и она была бы вынуждена выйти за меня, или уйти монастырь, о чём она в последнее время думала с огромным ужасом. Но вы… ладно, не стану повторять это опять.

— Так отпусти же девку, окаянный! — воскликнула гневно Федосья, стоящая в команде Никиты.

— Вот именно! — внезапно раздался голос Агафьи, только что вперевалку подбежавшей к ним. — Коль меж собой грызться собираетесь, так не втягивайте в это девку, которая к тому же тяжела! Достаточно ты уже всего натворил, не бери ещё один грех на душу!

Надо же, Агафья встаёт на мою сторону… Или просто хочет на всякий случай прикрыть себя?

— Отпущу её — и тогда лишусь уверенности, что меня не застрелят в этот же миг, — ответил Тихонов, коснувшись указательным пальцем моей брошки в виде бабочки, которую мне ещё тогда в Москве подарил Никита, и которую я уже давно забрала из дома Анисимовых обратно себе. — Хотя, надо признаться, мне нравится держать в руках её жизнь. Поглядите сами — такая юная, хрупкая, прекрасная… совсем как эта бабочка на её груди. Ах, как же сладостно ощущать в своих руках этот жалкий трепет её крыльев, которые я могу обломить всего одним движением пальца! Но ещё приятнее будет увидеть, как она полетит на волю, не скрою. И это полностью в ваших руках, князь.

— Что вам нужно? — сурово спросил Никита, оставаясь с виду спокойным, оттого он казался ещё более грозным, чем если бы дал волю своему негодованию.

— Совсем немногое — разговор, наедине, без единого свидетеля. Как Марья Петровна уже знает, я не принимаю вызовов на поединок, я дал себе в этом клятву. Поэтому, если князь в свою очередь поклянётся своей честью и жизнью нашей милой Марьи Петровны, что никто из вас не посмеет идти за нами и никоим образом пытаться изловить меня, а тем более убить, то я клянусь в свою очередь отпустить Марью и более того — оставлю вот этот пистолет лежащим здесь на земле. Таким образом я буду безоружен, как, надеюсь, и вы, князь.

— Вы хотите только разговора? — переспросил, нахмурившись, Никита. — И о чём же, позвольте поинтересоваться? Раз вы ради него готовы отпустить Марью, которая, как вы верно утверждаете, единственная всё ещё защищает вас от наших пуль и собак.

— А не всё ли равно о чём он будет, если в случае вашего согласия на него Марья будет свободна? — сказал Тихонов. — Да и повторю, что всё своё оружие я оставлю здесь, поэтому вам нечего бояться. Хотя, когда речь идёт о любимой жене, то у вас не должна даже возникать мысль о возможной опасности для себя, хотя я и обещаю, что таковой нет.

— Речь не о страхе, а в попытке понять, почему именно на разговор вы хотите обменять свободу Марьи…

— Вы хотите, чтобы я предложил ещё что-нибудь дополнительно?

— Тогда это выглядело бы уже более правдоподобно, — парировал Никита.

— Но зато мне ничего «другого» не нужно. Повторяю — либо разговор, либо…

— Уже понятно, что будет вторым «либо»! — перебил Никита. — Можете не утруждаться в повторении.

— Барин, не соглашайтесь, — шептал Гаврила. — Обманет…

— Этот змей точно что-то задумал, — добавила Агафья. — У него никогда не бывает ничего просто так, я уж знаю.

Каждый говорил что-то своё, и каждый пытался по-своему высказать мысль, что не нужно этого делать. Что добром это не окончится… Но как же тогда нужно было поступать? Никто не знал… Все только глядели с непередаваемым выражением возмущения, растерянности, бессилия и огромного желания растерзать Тихонова на кусочки. Всё на миг замерло, как бы готовясь к главному рывку…

— Не нужно, не соглашайся… — прошептала я в свою очередь Никите, хотя уже видела по твёрдости на его лице, что решение безвозвратно принято.

«Всё будет хорошо, не бойся за меня», — сказал мне его молниеносный взгляд, полный грустной нежности и уверенности в правильности своего поступка.

— Хорошо, я согласен, — сказал он затем громко. — И я клянусь вам, граф, клянусь жизнью Марьи и своей честью, что никто из моих людей не последует за вами и не предпримет никаких попыток навредить вам. Теперь ваша очередь — отпускайте мою жену и оставляйте на земле оружие.

С этими словами Никита снял с пояса свою шпагу и уложил её на землю. Тихонов же, едва слышно усмехнувшись с оттенком злорадства, с силой вдруг толкнул меня вперёд, что я едва не отступилась и не полетела на землю. Но к счастью Гаврила, стоящий в этот момент, ближе всех ко мне, успел поймать меня.

— Никита, прошу, нет… — снова прошептала я, судорожно ухватившись за верного камердинера, и с бессильной мольбой взглянула на Никиту.

— Всё будет хорошо, — повторил он с ободряющей улыбкой. — Верь в это, как верю я.

— Я ведь всё ещё могу застрелить любого из вас, — подал голос Тихонов. — В том числе и вашу Марью. Но уговор есть уговор. Только пускай ваши лакеи сперва уберут прочь свои ружья и отойдут от них на двадцать шагов назад. И собак, собак в псарню загоните и заприте! Учтите, что ваша псарня у меня на виду сейчас.

— Выполняйте, — резко приказал Никита.

Пришлось им сделать всё, как сказал Тихонов…

— Вот это другое дело. Теперь моя очередь.

С этими словами Тихонов нарочно замедленно положил пистолет за землю, затем резко распрямившись и отступив на несколько шагов назад, зорко следя за каждым из нас. И при этом всем своим видом красноречиво показал, что никакого тайно спрятанного в одежде оружия у него нет.

— Что ж, князь, как видите от своего оружия я избавился, как и обещал. Прошу следовать за мной. Здесь недалёко есть небольшая полянка возле оврага, там мы и поговорим с вами. Надеюсь ваши люди достаточно послушные псы и не нарушат вашей клятвы?

— Никто из них не пойдёт за нами, я обещаю, так как это мой приказ, — строго произнес Никита в ответ.

— Очень хорошо. Поверим в это.

— А если всё же пойдём? — подал вдруг голос один из лакеев. — Он ведь больше не угрожает княгине!..

— Тогда вы своими глазами убедитесь, что подобные шутки со мною очень плохо заканчиваются, — с пробирающей до дрожи интонацией произнёс Тихонов.

— Все останутся здесь и это не обговаривается, — снова повторил Никита, уже уверенным шагом направившись к Тихонову, попутно на миг коснувшись моей руки, как бы говоря: «Ты в безопасности, и это главное. А обо мне не беспокойся».

А вот невозможно не беспокоиться…

Я первое время в оба глаза следила за тем, как они вдвоём удаляются в сторону леса, чувствуя, как душа рвётся пойти за ними следом, дабы лично удостовериться, что всё будет в порядке, и временами бросала взгляд на оставленный Тихоновым пистолет. А может нет причин для этой тревоги? Без оружия же, а сообщников Тихонова поймали, так что засады не может быть… Если только он новых людей не нашёл. Хотя где ему их взять, если вся округа, и даже за её пределами, уже все знают, что Тихонова ловят?

Так, а Фаина, пока мы все были отвлечены, похоже уже улизнула! Вот ведь крыса какая… Надеюсь теперь её дорога завернет в сторону какого-нибудь болота, коих в этих лесах полно.

Гаврила меж тем уже передал меня в заботливые руки Федосьи, которая, вместе с мельтешащей возле Агафьей, пыталась привести меня в чувство — я была словно в трансе, никак не реагируя на чьи-либо слова.

— Матушка, без вас нам не решиться — скажите, может всё же пойти кому-нибудь за ними? — уловила я наконец слова Федосьи.

— Нет, наверное не нужно, — ответила я чуть подумав. — Никита этого бы не одобрил. Он же поклялся, что, если Тихонов отпустит меня и оставит оружие, то он пойдёт с ним один, и никому из нас нельзя следовать за ними… Граф вроде свою часть уговора выполнил, так что выполним и мы свою… Кстати, Агафья, а где Анна Николаевна?

— Да без чувств лежит в столовой. Упала как колосок срезанный аккурат до того, как к нам, аки буря, Гаврила прибежал и про вас кричать начал… Опоил кто-то голубушку мою снадобьем снотворным; я уж убедилась в том, покуда к вам не поспешила…

— Интересно только для чего и, главное, кто это сделал? — проговорил Гаврила, с опаской подойдя к пистолету и аккуратно подняв его с земли. — Вот ведь, подумать только; вещь такая дорогая, а сколько же зла могла сотворить!

Тут громкий возглас испуга и изумления Агафьи заглушил собой перешёптывания слуг. Все вздрогнули, не понимая в чём дело, и вопросительно уставились на неё.

— Ты чего орешь? — спросил за всех Гаврила.

— Это… — Агафья указала на пистолет Тихонова. — Это же один из тех пистолетов, что пропали у нас аккурат неделю назад! Барыня так злилась, так злилась! Ведь эти пистолеты нашему Джимми на прошлые именины подарил сам губернатор… А Джимми их, как на беду, в имении оставил!

— Пистолеты? — с замершим сердцем переспросила я.

— Ты говоришь — пистолеты? — спросил уже Гаврила задрожавшим голосом. — Значит их было…

— Два их было, точно знаю — сама чистила их несколько раз.

Я едва не задохнулась от нахлынувшего осознания этого известия:

— И они у вас пропали? А теперь один тут, был в руках у Тихонова… Значит, второй… Значит и второй тоже у него! Вот почему Анну опоили — чтобы пистолет не признала и о втором не разболтала! Что же ты молчала прежде, Агафья?..

Снова тело предприняло действие быстрее, чем я о том успела подумать; вырвавшись из рук Федосьи я, не чувствуя ног, ломанулась в ту сторону, где недавно скрылись Никита с Тихоновым.

Зачем я это сделала, спросите вы? Не лучше ли было послать туда вооружённых людей, устроить с ними засаду? Ай, да не до здравого размышления в то время, когда тебя за горло душит страх за любимого человека! Ты в это время думаешь только об одном — быть там, рядом, видеть его, и, в случае чего, броситься меж ним и грозившей ему опасностью, не страшась уже ничего… И никакие оклики уже не долетают до разума, никакие мысли не способны остановить… Ты бежишь, чувствуя липкий холод ужаса, и всё время кажется, что ты вот-вот не успеешь, что чья-то ужасная костлявая рука дотянется до цели раньше тебя, а ты, как назло, несмотря на все старания бежишь очень медленно, как в кошмарном сне…

Я продиралась сквозь раздирающие моё платье кусты, то и дело натыкаясь на ветви деревьев, чудом успевая избежать лицом встреч с ними, и беспрерывно спотыкаясь об их выступающие из земли корни…

Тихонов говорил о небольшой полянке возле оврага; кажется я понимала, о каком месте идёт речь. Не так уж много оврагов здесь невдалеке от дома.

Мне казалось, что силы вот-вот оставят меня, что я прямо сейчас обессиленная упаду здесь посреди чащи… Но какая-то незримая сила словно подтолкнула меня вперёд, позволив совершить последний рывок, благодаря которому я наконец достигла небольшой лужайки, которую полукругом обступал меняющий свой окрас лес, а с другой её части начинался крутой спуск в низину.

Я в ступоре замерла на краю этого обрыва, на дне которого лежало старое поваленное дерево, чьи корявые ветви напоминали сведённые судорогой пальцы, так и замершие навеки после мучительной предсмертной агонии. Но никого здесь не было, лишь я, да пока что редкие опадающие листья, печально кружащиеся в своём последнем танце, дарованном на прощание безжалостной природе…

Только я подумала, что ошиблась с направлением, или же просто всё уже закончилось и Тихонов ушёл, а Никита вернулся обратно, как за спиной раздался свист, заставивший меня подскочить на месте и тут развернуться в его сторону.

— Так-так-так… — отчеканил Тихонов, выходя следом за Никитой, которого он — да, вы угадали, — держал на прицеле того самого второго пистолета. — Марья Петровна… Не думал, что вы будете той, которая первая решится броситься за нами! Вы были скорее похожи на ту, которая лишится чувств как раз после нашего ухода. Но нет, я ошибся на ваш счёт… Но вы оказались смелее — или безрассуднее, — чем я думал. И уж точно быстро бегаете.

— Ну зачем ты прибежала? — произнёс Никита с отчаянием. — Ты же была в безопасности! А здесь иного и не могло быть…

— А может мне не нужна была эта безопасность? — возразила я, как утопающая пытаясь найти хоть какой-нибудь выход.

— Евгений, — продолжила я, — вынуждена признать, что и я ошибалась на твой счёт. Ты из тех, кто никогда не отступит от своей цели, даже если цена ей будет непомерной для тебя… Но речь сейчас об ином — будет очень странно, если следом за мною никто не побежал, так что вскоре весь наш двор окажется на этой полянке, и тогда тебе не уйти…

— А я и не пойду никуда, — усмехнулся он безжалостно. — У меня ещё имеется несколько сладких минут торжества, которыми я наслажусь сполна. Спасибо, Марья, что дала мне эту возможность! Эта большая награда за все те годы, что минули с той поры, как я повстречал твою мать… И вот теперь — держать на прицеле сразу её дочь и мужа этой дочери!.. И кого же из них выбрать, м? Может совет дадите?

— Имейте честь хотя бы не причинять вреда женщине! — сказал гневно Никита, оборачиваясь к Тихонову. — Я знал, на что иду, соглашаясь на ваше предложение. Я ни минуты не сомневался, что ваше обещание — обман. Так оно и оказалось, когда вы выхватили из того дупла этот пистолет! Трус вроде вас не мог поступить иначе…

— Только трус в вашем положении будет бросаться оскорблениями в лицо тому, кто вооружён. Правильно, ведь и так слаб…

— Всё это было устроено из-за меня, — произнесла я перебивая Тихоновв, не давая дрожи пробиться в голосе. — И только ради меня ты пошёл на всё, что сделал. Я не стану умолять тебя ни о чём, но скажу только одно — если отпустишь Никиту, то я пойду с тобой.

— Что? — переспросил в изумлении Никита, явно не поверив своим ушам.

— Да, пойду с тобой, — повторила я громче. — Ты ведь этого добивался, верно? Так радуйся, Евгений, ты достиг своей цели. Я даю тебе своё согласие стать твоей. Согласие, которого тебе не дала Мария. Ещё не поздно, у нас есть время бежать… Решайся скорее, погоня скоро будет здесь! Только отпусти Никиту, иначе вместо восхищения твоему упорству я всю жизнь буду испытывать лишь отвращение к тебе, как к человеку, который дерётся только против тех, кто так или иначе уступает тебе.

Прости, Никита… Я вижу, как тебе невыносимо слышать эти слова! Но это моя единственная возможность отвести от тебя удар, под который сама же и подвела… Я, несущая за собою гибель…

«Зелье… — шептало мне подсознание. — Выпей зелье! Самое время…»

Нет, не время, пока ещё имеются иные пути…

Тихонов выглядел ещё более озадачено и растерянно, чем Никита. Он, казалось, считал, что всё это ему только что послышалось.

— И ты всерьёз готова пойти со мной? — не веря уточнил он, прищурив глаза.

— Да, говорю же! — тут мой взгляд упал на траву под моими ногами, где я разглядела среди листвы кольцо, которое я машинально подняла.

Это же кольцо с изумрудом, огранённом в виде капли и с россыпью брильянтов по краям! Это же то самое, которое было украдено из тайника Григория Ильича в Петербурге.

— Я подарил его твоей матери, а она взяла и передарила его матери твоего мужа, — с неожиданной грустью сказал Тихонов. — Я так надеялся, что однажды оно станет принадлежать мадам Тихоновой, урожденной Марье Петровне Анисимовой…

— И ты дождался, — с этими словами я надела кольцо на безымянный палец левой руки, так как на правой было моё обручальное кольцо, и стараясь не встречаться взглядом с Никитой. — Марья надела это кольцо. А теперь… о, поздно, они здесь!

Невозможно было ошибиться — Гаврила и мужики навели такой шум на весь лес при приближении к нам, что все местные животные, наверняка, разбежались прочь на несколько вёрст отсюда. Нет, ну нельзя было хотя бы попытаться не выдавать себя так явно?!

Мелькнувшая было робкая улыбка счастья на лице Тихонова тут же погасла, сменившись разочарованием и разрастающейся яростью раненого зверя, чуявшего приближение желавших добить его охотников.

— Да, поздно… — с ужасающей мрачностью произнёс он, опустив руку с пистолетом. — Мне уже не воспользоваться тем счастьем, которое ты готова была дать мне взамен на жизнь твоего мужа. Но неужели ты действительно настолько его любишь, что на самом деле готова была пойти со мной? Можешь не отвечать, я и так знаю, что ответ будет «да».

При этом он с яростью взглянул на Никиту, который, при звуках приближающейся погони, усмехнулся едва заметно, и тут же вновь постарался принять хладнокровный вид, хотя моё присутствие не давало ему это сделать в полной мере. Я же инстинктивно начала приближаться к Никите, уже начиная радоваться тому, что сейчас всё закончится, а он шагнул так, что бы по возможности закрыть меня собою от Тихонова…

Не сомневаюсь — теперь Гаврила не упустит возможности поквитаться с Тихоновым!

— Сейчас меня либо поймают, либо застрелят как бешеного пса, — продолжил Тихонов, чьи глаза загорелись вдруг каким-то лихорадочным огнём. — А вы вернётесь домой, постараетесь поскорее забыть об этом, и вновь будете счастливы, любя друг друга… Неужели только ради этого я прошёл через всё то? Нет, я достаточно успел ощутить, каким могло бы быть моё счастье, которому уже никогда не бывать, и потому я не допущу, чтобы эти страдания испытывал только я один!

Всё произошло словно в замедленной съёмке, и при этом так быстро, что я даже не сразу осознала это; Тихонов вскинул руку с пистолетом, в это время на границе леса показался Гаврила, а Никита одним сильным рывком повалил меня на землю. И тут грянул выстрел… Залп сотен пушек не оглушил бы меня сильнее, чем этот один единственный выстрел!

Сперва я начала судорожно осматривать себя… Глупая, на тебе ни царапины! Не для тебя был предназначен этот выстрел…

— Что ты сделал?.. — изменившимся от ужаса голосом произнесла я выставляя вперёд руки, тщетно попытавшись поймать падающего Никиту… — Что ты наделал?!

Он выстрелил в Никиту! Выстрелил в тот момент, когда он повернулся к нему спиной, толкнув меня на землю, чтобы пуля не попала в меня…

Нет, этого не может быть! Ничего этого нет, нет… Нет Гаврилы, схватившегося с отчаянным криком за волосы, нет мужиков, показавшихся из леса и замерших в растерянности… Нет этого обезумевшего лица Тихонова, засмеявшегося во весь голос… И Никита не ранен, нет! Нет крови, проступающей на его одежде, нет побледневшего лица, нет закрывшихся глаз… Сейчас этот мрак рассеется у меня перед глазами и я проснусь в нашей с Никитой спальне, обниму его ещё крепко спящего, и выдохну облегченно, что это был только сон…

Но это не сон… Это правда случилось… Случилось…

— Убийца… — растянула я это слово в полном боли вопле. — Ты убил его!..

— Да, и давно уже нужно было это сделать! — воскликнул Тихонов, продолжая смеяться, отбросив в сторону уже ненужный пистолет и раскинул руки в стороны, с каким-то наслаждением закрыв глаза: — Давай; кричи, рыдай! Я никогда ещё не испытывал такого наслаждения от горя своих врагов, как в этот день, будь он проклят!

Силы внезапно нахлынули на меня… Я с несвязным криком набросилась на него, вонзив ногти в это ненавистное лицо… Я хотела разорвать его на части, выдавить глаза, загрызть зубами! Кажется я и в самом деле укусила его… Но точно расцарапала знатно за те две секунды, пока он не отбросил меня от себя с отвратительными проклятиями.

Я очень больно ушиблась плечом при этом падении, но мысль о том не сразу постигла меня — я увидела, как земля на краю обрыва, куда отшагнул Тихонов после моего нападения, внезапно обвалилась под его ногами и он, беспомощно взмахнув руками, с испуганным возгласом провалился в пустоту… А вслед за тем раздался какой-то звук удара, за которым тут же последовал такой крик, от которого я и поныне временами вскакиваю в ужасе посреди ночи, обливаясь потом! Это не описать словами… это было просто настолько ужасно, что нет слов, подходящих под описание этого предсмертного крика… Хотя, так наверное кричат в аду грешники, попадающие на раскалённую до красна сковородку…

Судорожно подползла я к обрыву, глянув туда всего на миг, и тут же отшатнувшись назад, прижав руку ко рту, ощутив сильный рвотный позыв. Тихонов, с искаженным лицом, ставшим совершенно неузнаваемым, упал прямо на те сухие ветки поваленного дерева, самые крепкие из которых пронзили его как колья… Не знаю, был ли он ещё жив, когда я глянула туда, но эта пробиравшая его судорога, сотрясавшая все тело… Вот в такие моменты сильнее всего желаешь избавиться от своей памяти!

Но я довольно быстро забыла о нём, так как иная мысль завладела теперь мною — Никита!..

Гаврила уже сидел возле него, крепко сжимая Никиту в своих объятиях, раскачиваясь из стороны в сторону, шепча что-то неразборчивое, и при этом у него по щекам градом лились безудержные слёзы… Не нужно было ничего спрашивать чтобы понять, что сделать ничего невозможно, что рана эта смертельна…

Я подползла к ним, не в силах уже подняться на ноги, и ухватилась за Никиту, чувствуя как меня начинает колотить от нервной дрожи, хотя глаза оставались сухими… С большим трудом я заставила руку не дрожать и нащупать на его шее пульс… Есть, бьется! Он ещё жив!

«Зелье, живо!» — уже с размаху отвесило мне подсознание пинок.

Нечего думать… Теперь выбора точно нет. Либо сейчас, дав ему возможность жить без меня, либо позволить ему умереть… Но я не позволю, не посмею просто!

Руки совсем не слушаются… Срываю ладанку, скорее разорвав, а не развязав её, и едва не выронила выпавшую на руки склянку… Так, затычку эту только зубами можно выдернуть… Кто так сложно делает?! Едва не сломала зуб, но зато пробки больше нет… В один миг, словно боясь, что потом мне не хватит решимости, я залпом выпила зелье, прозрачное с виду как слеза, не почувствовав даже его вкуса. Да его и не было, совсем как вода…

— Что это?.. — захлебываясь спросил Гаврила, увидев мои действия. — Что вы только что выпили?

— Не бойся, это был не яд… Пусти меня к нему.

Гаврила не стал ничего отвечать, посторонившись в сторону, обхватив себя руками и трясясь от безудержного рыдания, а я переложила Никиту себе на колени. Я зажала одной рукой его рану, а второй провела по его волосам, жадно вглядываясь в каждую черту его прекрасного лица… Если ведьма не обманула, то вскоре мне никогда больше не увидеть его…

Губы Никиты шевельнулись едва заметно и я тут же наклонилась поближе к нему. Вот что я смогла разобрать:

— Прости… Люблю…

Веки его чуть дрогнули, на миг открыв его полные боли и грусти зеленые глаза… И этот взгляд, с промелькнувшей в нём нежностью, сказал мне всё гораздо яснее, чем все возможные слова.

— Это ты меня прости, это всё моя вина. Но я же всё и исправлю, — с улыбкой сказала я ему, ощутив первые скатывающиеся по лицу слёзы. — Прощай, Никита… Я люблю тебя.

Я вновь наклонилась к нему и поцеловала в последний раз, оставив на его лице две капли своих слёз…

Не обманула ведьма!..

Внезапно я потеряла ощущение пространства… Всё вокруг меня закружилось в каком-то вихре, унёсшим за собой всё окружавщее меня, как-будто ветер сдул песочную картину. До последнего я прижимала к себе Никиту, ещё чувствуя на щеке его слабеющее дыхание, но и его вихрь забрал из моих рук…

Мерцание, вспышки, треск, словно ломались деревья… Густые клубы дыма, заполонившие всё собою, окрасившись в ядовито-зелёный цвет… Я не пыталась двигаться, не пыталась сделать ни единого шага… Меня охватила полная апатия. Будь, что будет, мне уже не важно, куда меня несёт эта масса…

Я и не заметила, как под спиной ощутила колючие холодные камни, на которые меня бережно вынес туман. Не сразу поняла, что кругом меня высокие склоны оврага с пышной зеленой листвой деревьев… Где-то сбоку от меня что-то упало со смачным стуком. С трудом поворачиваю голову и вижу свой пёстрый рюкзачек… Надо же, и его время выкинуло, можно сказать — выплюнуло! О, а вот и мои некогда белые кроссовки приземлились…

— Девушка, вам нужна помощь? — послышался вскоре поблизости настороженный голос какой-то молодой женщины в тёмном спортивном костюме и наушниками в ушах.

Сперва я чуть ли не с ненавистью взглянула на неё, словно это она была причиной всему случившемуся, но постаралась взять себя в руки:

— Да, пожалуйста, помогите мне подняться.

Я протянула ей руку, всё ещё испачканную в крови… Никиты… смешанной с кровью с лица Тихонова, и попыталась встать на ноги. Нет, не выходит! Не держат, подкашиваются… Придется только сесть, трясясь от все усиливающейся колотящей дрожи, сменявшейся приливами лихорадочного озноба и изводящего жара.

— Что с вами произошло? — продолжила допрос женщина полным сочувствия голосом. — Может позвать охрану? А там и врача…

— Нет-нет, не нужно… — мне вот только общения с охраной и врачами сейчас не хватало!

Тут я окинула-таки взглядом себя… Надо же, на мне всё ещё то светло-голубое платье, с запачканной кровью юбкой… Вообще вид у меня наверняка тот ещё — вся в крови, в одежде под старину, вся трясусь, взгляд безумен…

— Эта кровь не…

Тьфу, чуть не сказала, что не моя! А чья она тогда, спрашивается? Вот тогда точно проблем с охраной и прочими не оберёшься.

— Это не совсем моя кровь, — быстро исправила я себя. — Просто я помогала одному художнику из нашей творческой группы рисовать картину, а ему вздумалось почти всю её сделать красной, да ещё и руками при этом размазывать всю краску… Вот я и окрасилась, да и, забывшись, об юбку вытерла… А сейчас… за родителями я пошла, они сказали, что где-то тут будут, и оступилась на склоне этого оврага…

— Не удивительно в таком-то платье и при этой темноте, — сказала женщина, вроде как поверив в мой миф, или только сделав вид, что поверила…

— Да… Простите, но не могли бы вы помочь мне тем, что позовёте их? Они, сейчас я вспоминаю, должны быть там впереди, возле камней… Возле Девьего камня. Скажите им, что их дочь Агния зовёт их к себе. Что мне трудно идти. Этим только вы и можете помочь мне. Дальше мы уж разберёмся с ногой.

Приобретённая привычка врать, похоже, сработала и на этот раз… Или ей уже просто хотелось поскорее свалить от меня. Но так или иначе, а она продолжила свою прерванную пробежку по направлению к камням…

Я же всё ещё не владела своим телом. Запоздалый шок наслаивался на тот пережитый ужас, осознание случившегося огненными тисками сдавливало грудь лишая воздуха…

С трудом ухватилась я за вырывающиеся от пальцев застежки молнии на рюкзачке и быстро расстегнула его, едва ли не с головой закрывшись в нём… Телефон, вот что я искала среди своей одежды, в которой я и попала в прошлое, среди своей фаты, которую я по какой-то причуде завернула сюда, среди иконок и венчальных свечей, среди тёплой кофты, бравшейся на случай непогоды, нетронутой бутылки воды, паспорта, кошелька, новой упаковки мятной жвачки, тетради, пары ручек… Надо же, а наручные часы, показывающие уже пять сорок, а не половину шестого (на этом времени они и замерли у меня тогда…), лежали прямиком на… учебнике истории Российской Империи! Надо же, время даже эту книгу возвратило из пепла обратно… Так, вот наконец и телефон найден. Включился, не разряжен больше… Первым делом набираю в Интернете сегодняшнюю дату, сумев на это время совладать с пальцами. Так и есть: май две тысячи восемнадцатого года… Круг сомкнулся, рок завершил свою работу и всё вернулось на свои места: я в своё время, а там, в восемнадцатом веке, всё возвратилось в изначальную точку, события с которой пойдут дальше уже без меня… А как же мой ребёнок?! Вроде ничто не указывает на то, что его во мне больше нет… Неужели он сумел зацепиться и возвратиться сюда со мной? Кажется да…

— Агния! — расслышала я тут голос мамы. — Агния, что с тобой? Что это… за…

Боже, вот они!.. Мама, папа… Бегут ко мне со всех ног, как в далёком детстве… Снова тревога и испуг за меня на их дорогих лицах… Что-то они говорят мне, усаживаются возле, с нескрываемым изумлением смотрят на мою одежду и кровь… Берут за руки, гладят по волосам, заглядывают в лицо, осматривают раскрытый рюкзачек… Их смятение мне понятно — всего около десяти минут назад дочь отошла от них, и вот она уже находится в историческом наряде, с ещё более отросшими волосами, выбившимися из былой причёски, запачканная кровью… Хорошо, что сообразили полицию не звать или охрану. Видимо мама, или они оба, поняли, что нечистое тут дело…

А я словно ничего не чувствую… Хотя нет; чувствую. Только словно и нет… Пусто, просто пусто на душе. Сделав, что должна была сделать, спасая Никиту от гибели от той пули, я возвратилась туда, где он ни по каким законам не может быть жив… Я спасла Никиту для его времени, но в своём у меня будут только воспоминания о нём… И его ребёнок, если, дай Бог, с ним всё в порядке и мне не кажется, что он у меня на месте.

Эта была та мысль, что не давала разрывающей изнутри боли разойтись слишком сильно, соседствующая с осознанием, что родители рядом. Но предел всё же настал: я судорожно ухватилась за колени, уткнувшись в них лицом, и из меня вырвалось-таки рыдание, принесшее, пускай и небольшое, а всё же облегчение…

…Запоздало я сообразила, что кольцо Тихонова всё ещё у меня на руке. Это было в тот момент, когда родители повели меня прочь от оврага, и я на время остановилась возле ручьев, с отвращением смывая кровь со своих рук и попытавшись тщетно оттереть пятно с платья.

В два счета возвратилась я в овраг, стянув по ходу бега кольцо с пальца, и зарыла его там в землю, недалёко от места, где я, как подсказывает память, наткнулась на туман. Нет, не смогу я смотреть на вещь, принадлежащую тому, кто сотворил такое со мною и с тем, кого мне отныне предстоит всю оставшуюся жизнь любить только по-памяти…

---

Примечания:

Итак, дело осталось только за эпилогом. В нём всё и прояснится окончательно.