Дар чудовища (джен)

— А что с матушкой? — спросила Онорина, мужественно проглотив горькое лекарство и заслужив тем одобрительную улыбку лекаря, месье Ришара.

— Не беспокойтесь, юная мадемуазель, с вашей матерью все в порядке. — Корабельный лекарь, высокий человек лет тридцати пяти, вновь улыбнулся. Зазвенели склянки, которые он прятал в свою сумку. — Она сейчас отдыхает.

— Могу я увидеть ее?

— Конечно, только не очень долго. Насколько я понял, мадам Легран слаба здоровьем, и пережитые испытания дурно сказались на нем. С нею сейчас мадемуазель Фурнье. А вам тоже не помешало бы отдохнуть и набраться сил. И нет, не бойтесь, — прибавил месье Ришар, заметив, как вытянулось лицо девочки, — больше вам не придется глотать микстуры.

Он коротко поклонился ей, как взрослой, и вышел под тихий звон склянок в сумке. Не успела Онорина задаться вопросом, как ему удается не задевать макушкой потолок, как в маленькую каюту ворвалась няня, мадемуазель Бонне. Перед этим снаружи послышался стук и короткое «Простите» — видно, няня столкнулась с лекарем.

— А вот и ваш наряд, милая, — тут же заворковала няня, на ее круглых румяных щеках появились две веселые ямочки.

Мадемуазель Мари Бонне часто позволяла себе обращаться к воспитаннице по-простому — она была не только няней, но и дальней родственницей мадам Легран, и заботилась об Онорине чуть ли не с младенчества. Это была пышная черноглазая девица лет тридцати, так и не нашедшая себе мужа, поскольку не имела приданого. Но она обожала детей и отлично умела с ними ладить. Сейчас же ее лицо цвело непривычно ярким румянцем.

— Теперь, когда доктор позволил, вы можете встать, одеться и навестить вашу матушку, — приговаривала няня, помогая Онорине облачиться в собственную рубашку вместо грубой мужской с плеча юнги и затем надевая на нее платье — выстиранное и сухое. — Жаль, отгладить негде, — продолжала она говорить, — но это не такая уж беда. Одернем как следует, и будет сидеть, как надо.

Онорина и помыслить не могла, что няне помог управиться с нарядом один из матросов «Марселя», спасшего их корабля. Няня сияла, краснела и продолжала бормотать всякую чушь, пока укладывала на висках тщательно расчесанные темные волосы Онорины.

— Все, няня, я готова. — Девочка наконец вырвалась из рук мадемуазель Бонне. — Теперь я пойду к матушке.

— Конечно, ступайте, дитя мое, вы же знаете, где ее найти. Месье капитан был так любезен, что уступил мадам Легран свою каюту. Ах, какие, право, замечательные люди эти моряки!

Няня продолжала утопать в мечтах о своем веселом и обаятельном Оливье, а Онорина решительно вышла из каюты — это была каюта первого помощника капитана, лейтенанта Дюбуа, — и направилась к матери.

— Дорогая моя!

Мадам Легран лежала в постели, сжимая в руке флакон с нюхательными солями. Онорина поморщилась: пахло на всю каюту. Рядом хлопотала пожилая горничная, мадемуазель Фурнье. Она тоже возилась с нарядом мадам, заботливо складывая его, чтобы не измялся, но не разделяла восторгов Мари Бонне.

— Как вы себя чувствуете, матушка? — вежливо спросила Онорина.

— Неважно, милая, но, видно, на то воля Божия, — поморщилась мадам Легран. — Доктор Ришар сказал, что ты уже поправилась? Слава Богу, теперь веди себя прилично, как подобает благовоспитанной барышне, и во всем слушайся мадемуазель Бонне. А мне, увы, придется пролежать в постели до самой Мартиники. Это ужасное кораблекрушение едва не убило меня! — Она вновь припала к своему флакону и потерла виски.

— Я буду молиться, чтобы вы скорее поправились, матушка. — Онорина низко присела в реверансе. Мадам Легран протянула тонкую руку, взяла дочь за плечо и поцеловала в лоб. — Не тревожьтесь, я буду слушаться мадемуазель и никому не доставлю хлопот.

— Как жаль, что все твои книги и рукоделие пошли на дно, — посетовала на прощание мадам Легран. — Позови ко мне мадемуазель Бонне, я поговорю с ней насчет твоего досуга. Ступай.

Онорина вновь поклонилась, с радостью глядя на ответную улыбку матери и легкий румянец на ее лице. Мадемуазель Бонне в каюте не оказалось. Девочка постояла немного, а потом сделала то, чего ей прежде не дозволялось делать. Она вышла на палубу.

«Марсель» был много больше «Дианы», корабля, на котором они отправились из Гавр-де-Грас три недели назад. Когда налетела буря и стало ясно, что судно не переживет ее, капитан приказал спустить шлюпки и высадить пассажиров с несколькими матросами. Каким бы странным ни выглядел этот приказ, он спас беглецам жизнь. Только они и уцелели в тот день, тогда как вся команда погибла вместе с кораблем.

Время в открытом океане тянулось невыносимо. Еды не было, только фляга с водой, которую великодушно отдали женщинам спасшиеся с ними матросы. Но это ненадолго утолило жажду. Мадам Легран делалось все хуже, она пребывала почти без чувств под навесом, который соорудила для нее из своей нижней юбки горничная, преодолев мучительный стыд перед мужчинами. Спустя почти сутки, которые показались Онорине долгими, как год, и страшными, как смерть, их заметили. Военный фрегат «Марсель» под командованием месье Перрена шел на Гаити, но капитан любезно согласился доставить попавших в беду дам на Мартинику, где находились владения месье Леграна.

Слегка тревожась о матери, Онорина оглядывалась вокруг. Тревоги ее вскоре ушли — она привыкла, что мать постоянно больна и требует покоя и ухода. Мать не хотела ехать в Вест-Индию, но настоял отец, приумноживший на солнечных плантациях родовое богатство. Сама же Онорина была в восторге — и от путешествия, и от предстоящих перемен. Если бы не кораблекрушение…

Матросы трудились, перекликались — слова их звучали так непонятно, как будто они говорили не по-французски, а на каком-то дикарском языке. Двое недавних спутников с погибшей «Дианы» работали вместе со всеми. Кое-где стояли солдаты в мундирах. Три мачты походили на гигантские деревья, взмывшие в синее небо — его синева была иной, более глубокой и чистой, чем дома. А море вокруг было вовсе не синим, а переливалось всеми цветами — то зеленым, то серым, то золотистым. И невозможно было вдоволь налюбоваться этим зрелищем.

Онорине казалось: стоит ей шевельнуться, и все разом заметят ее. Мадемуазель Бонне так и не объявилась — оно и к лучшему, но Онорине сделалось скучно. Сейчас бы взобраться на высокую корму, туда, где стоят капитан и его помощник, где рулевой лихо крутит штурвал. Оттуда было бы прекрасно видно и небо, и море, и паруса, и матросов. Но нельзя. Если ее увидят, то лишь выбранят и прогонят в каюту, как это бывало еще на «Диане». «Неприлично благовоспитанной барышне носиться по кораблю, словно мальчишке», — со вздохом вспомнила Онорина.

Неподалеку заманчиво темнел приоткрытый люк. Онорина знала, что внизу находится трюм, где, конечно же, прячут все самое интересное. Она оглянулась раз, другой — никто не смотрел в ее сторону. Легкой тенью она метнулась к раздвинутым решеткам и соскользнула внутрь по ступенькам.

После яркого солнечного дня темнота ослепила. Онорина крепко зажмурилась, перед веками замелькали желтые круги. Кажется, никто не заметил. Она распахнула глаза и огляделась.

Тьма вокруг понемногу рассеивалась. Онорина давно знала, что видит в темноте лучше других. «Это все ваши глаза, дитя мое, зеленые, как у кошки, — шутила порой мадемуазель Бонне. — Вот вы и видите ночью, как кошка». Онорину это мало тревожило, зато сейчас выручило: вместо темной, пугающей неизвестности перед нею открывался коридор с несколькими дверьми. Вдоль стен — ряды бочек, ворохи канатов и свертков, направо — поворот, озаренный тусклым светом. Именно туда она зашагала, едва слышно, боясь прогнать настороженную тишину, которую изредка прерывали незнакомые звуки: шорох, скрип, гулкий плеск волн о борта корабля.

За поворотом Онорину поджидала неожиданность — двое солдат. Они стояли, держа в руках мушкеты со штыками, и скрестили их, как только завидели ее. Над их головами висел большой фонарь с горящей внутри свечой.

— Уходи отсюда, малышка, — сказал один солдат — без злобы, но строго. — Тебе нельзя ходить сюда.

— Что вы стережете, господа? — спросила Онорина, несмотря на смущение и легкий страх.

— Там, — второй солдат с таинственным видом указал себе за спину, где за желтым кругом света терялась в темноте дверь, — живет чудовище. И оно не должно выбраться оттуда, понятно? А теперь уходи и не вздумай возвращаться, иначе оно доберется до тебя.

Потрясенная Онорина тут же побежала назад, к лестнице, поневоле восхищаясь смелостью солдат: как же они не боятся того чудовища? Любопытство, вскормленное страшными сказками, принялось за работу: какое оно, это чудовище, как оказалось на этом корабле, и куда солдаты везут его, и зачем? Странно: она не услышала ни звука из-за той двери. Что же такое здесь происходит?

«Надо будет вернуться и разузнать, — решила Онорина. — Когда-нибудь эти солдаты устанут и уйдут спать, и тогда я смогу пройти». Она сама не понимала, почему не боится. Таинственное чудовище влекло ее, как всегда влекло все непонятное и страшное.

Вернуться в каюту оказалось нетрудно: Онорина укрылась за огромным тюком, который тащили трое матросов, и легко проскользнула в нужную дверь. Няня так и не пришла. Со вздохом Онорина забралась на кровать прямо в платье — чего бояться, оно и так мятое, да и бранить некому. Недавняя скука унеслась, как бешеная лошадь, ее сменило жгучее любопытство. Чудовище…

Онорина вспомнила своих озорных сверстников, кузенов-близнецов Робера и Николь, у которых она порой гостила. Они вечно придумывали самые невероятные забавы, которые порой кончались суровым наказанием. Но это не остужало их пыл. Когда кузен с кузиной объявили Онорине, что в их саду по ночам бродят призраки, она ни на миг не испугалась, а предложила пойти и проверить. Несколько ночей они тайком от нянек и горничных несли дозор в темном саду, перепугались до смерти, пока не выяснили, что «призраки» — это младшая горничная и ее возлюбленный, которому она назначала в саду свидания. Тайны взрослой жизни тоже казались заманчивыми, но в них не было того жуткого очарования, как в потустороннем мире привидений, фей, блуждающих огоньков и таинственных чудовищ.

«Сегодня же ночью пойду, — сказала себе Онорина. — А потом напишу Роберу и Николь и расскажу, как я сама раскрыла страшную тайну, как не струсила пойти ночью к чудовищу. Только бы няня ничего не услышала». Куда она все-таки подевалась? Не чудовище же схватило ее?

Няня объявилась лишь под вечер. Выглядела она чудесно, точно молоденькая девушка на гулянии. Онорину не позвали ужинать вместе с матерью, которую пригласил к своему столу капитан Перрен, так что мадемуазель Бонне лишь накормила ее и велела ложиться спать. Сама она, как видно, вновь собиралась куда-то уходить.

— Куда вы, мадемуазель? — спросила Онорина.

— Давайте договоримся, дитя мое, — сказала няня в ответ, приняв таинственный вид. — Вы не спрашиваете, куда я иду, а я позволю вам гулять днем по палубе. И ваша матушка не узнает ни о том, ни о другом, хорошо?

— Да, мадемуазель! — Онорина едва не выскочила из кровати и не бросилась няне на шею. — Да благословит вас Бог! Только… Неужели вы не боитесь чудовища? Да, оно правда есть, мне сказали солдаты там, в трюме…

— Чудовище? — переспросила няня. — Ах, да… Не бойтесь, милая девочка, оно не страшное. И не причинит никому вреда. Доброй ночи.

— Доброй ночи, мадемуазель, — откликнулась Онорина, твердо зная, что не уснет сегодня.

Но уснула она мгновенно, едва откинулась на не слишком мягкую и удобную подушку. Никакие тайны и чудовища не тревожили ее сон, а пробудил ее скользящий по лицу солнечный луч и далекий, ставший привычным звон колокола — склянки.

«Нет, — твердо сказала Онорина сама себе, — пусть одну ночь я пропустила, но сегодня я не просплю. Сегодня я все-все разузнаю».

Утренний туалет с помощью няни, веселой, как никогда прежде, завтрак, визит к матери заняли почти всю первую половину дня. Мадемуазель Бонне сдержала слово и вывела воспитанницу на прогулку: вернее сказать, они стояли на палубе в укромном уголке, чтобы никому не мешать. Вскоре Онорина перестала поправлять прическу; ветер все равно путал волосы, которые и без того плохо слушались гребня и щетки, а шляпа ее потерялась во время бегства с гибнущей «Дианы». Зато невозможно было вдоволь надышаться чудесным запахом моря, неба, солнца и ветра, который уносил прочь все неприятные запахи с палубы.

— Почему бы матушке тоже не выйти? — спросила Онорина. — Ей бы сразу сделалось лучше.

— Пусть мадам сама решает, что лучше для нее, — слегка рассеянно ответила няня.

В другое время Онорина бы непременно задумалась, что же такое происходит с няней. Но сейчас ее влекло иное. Влек все так же заманчиво распахнутый темный люк на палубе.

* * *

Капитан Перрен спустился в трюм. Вместе с ним шли лейтенант Дюбуа, двое солдат и боцман. Часовые при виде них взяли ружья «на караул».

— Все спокойно? — спросил капитан.

— Да, месье, — был ответ. — Похоже, наш зверь наконец-то усмирен.

— Я так не думаю, — качнул головой капитан и велел открыть дверь.

За дверью находилась еще одна, решетчатая, которую пришлось отпирать. Человек по ту сторону решетки поморщился от звука шагов и света фонаря, показавшегося ему нестерпимо ярким после многодневной тьмы вокруг. Он поневоле прикрыл глаза рукой; при его движении глухо звякнули цепи.

— Ну что, звереныш, — заговорил капитан, когда вошел в маленькую камеру, — не передумал? Будешь отвечать?

— Отец сам вас найдет, — раздался неприятный, хриплый голос, словно его обладатель отвык говорить или у него были повреждены голосовые связки. — И тогда горе вам. Вы заплатите кровью за кровь…

— Отвечай: где сейчас плавает Виргинский Зверь? Ты должен это знать, твой проклятый отец всегда обсуждает планы наперед. — Капитан подождал с полминуты, ответа не было. — Говори!

Он пнул лежащего на груде гнилой парусины человека в бок. Ответом ему был лишь тяжелый выдох и скрежет зубов — ничего больше. Из-под длинных, слипшихся прядей волос мрачной насмешкой сверкали темные глаза.

Капитан кивнул солдатам и боцману. Под звон цепей солдаты бросили пленного на пол лицом вниз, задрали его рубаху, которая давно превратилась в лохмотья, пропитанные потом и кровью. На широкую спину, исчерченную следами предыдущих истязаний, опустилась со свистом боцманская плеть. Незажившие рубцы треснули, брызнула кровь. Лежащий дернулся, но солдаты наступили ему на кисти вытянутых рук в кандалах. Капитан вслух считал удары, порой чуть ли не скрежеща зубами от злости. Он остановился на двух дюжинах, хотя с радостью приказал бы всыпать упрямому пленнику вдвое, а то и втрое больше.

Ответа же он так и не получил. Из-под косматой гривы по-прежнему слышалось только хриплое дыхание и порой брань шепотом, но ни единого стона, не говоря о криках.

Когда боцман отступил, стряхнув с плети кровь, капитан приказал перевернуть пленника на спину. Тот выгнулся от боли, но вновь промолчал, а потом приподнялся на локте, хотя рука его ощутимо дрожала. Глаза же превратились в черные озера ненависти.

— Я мог бы приказать запороть тебя до смерти, ублюдок, — процедил капитан. — И я так и сделаю, если ты не заговоришь.

— Кто тебе мешал… сделать это раньше? — прохрипел пленник. — Но тебе нет проку в моем трупе. А отец все равно тебя прикончит… не сейчас, так потом… И мне плевать, увижу я это или нет…

Капитан ударил его сапогом в лицо. Тот сплюнул кровь и рассмеялся — хрипло, жутко, а потом закашлялся, пока его не вывернуло желчью.

— Все, что ты можешь… — донеслось едва слышно. — Зато тебе не выбить из джентльмена удачи ни единого лишнего слова…

— Кончилась твоя удача, сукин сын, — сказал капитан. — Я долго тебя терпел, но больше не стану. Ты прав, мне не нужен твой труп — ты заслуживаешь виселицы, если не большего. Так что никто тебя не убьет, не надейся. Но я велю пороть тебя каждый день, еще сильнее, чем сегодня. Рано или поздно ты сдашься.

— Посмотрим… кто сдастся первым… — прошелестел слабеющий голос.

Новый удар вверг пленника в долгожданное забытье, по грубым доскам громыхнули цепи. Не сдержав проклятья, капитан развернулся и вышел, прочие последовали за ним. Лязгнул замок на двери-решетке, часовые вернулись на свой пост. Капитан же шагал прочь из трюма, так, что доски под его ногами стонали и гнулись. Спеша стряхнуть досаду, он не заметил маленькую свидетельницу произошедшего, которая пряталась в укромном уголке за бочками.

* * *

Онорина так и не поняла, что же произошло за таинственной дверью. Выглянуть из своего укрытия она не смела, не то ее заметили бы солдаты-часовые. Она лишь слышала звуки — приглушенные голоса, странный стук и свист. Что это могло означать, она не знала, но звучали они жутко. А чей-то яростный голос и впрямь походил на рычание неведомого чудовища.

Улизнуть из-под не слишком бдительного глаза няни оказалось пустяком, скрыться в темном трюме — тоже. Онорина долго глядела на смутные тени скучающих на посту солдат, пока не пришел месье Перрен и еще несколько человек. Что же произошло там, в тенях, с кем капитан говорил и отчего так рассердился? Какую тайну несет в себе «Марсель»?

«Сегодня ночью я точно не просплю, — в очередной раз повторила мысленно Онорина. — Сегодня я узнаю правду. Даже если мне будет очень страшно, даже если узнает матушка». Она потянулась, содрогаясь от странной смеси ужаса и ликования, по коже побежали мурашки. Если бы о ее приключении узнали Робер с Николь, они бы лопнули от зависти! Им-то не довелось путешествовать на корабле с неведомым чудовищем.

Няня не слишком беспокоилась о пропавшей воспитаннице; казалось, мадемуазель Бонне витает в неких недоступных прочим смертным облаках, и ей нет дела до земных забот. Она лишь бросила на девочку притворно строгий взгляд и прижала палец к губам. Онорина кивнула: договор по-прежнему был в силе.

Вечером, после ужина и визита к матушке (ей все так же нездоровилось, а бедная Фурнье сбилась с ног, хлопоча у постели мадам) Онорина вновь оказалась в постели раньше обычного. Сияющая няня наказала ей быть хорошей девочкой и никуда не убегать, а сама ушла неизвестно куда. Онорине показалось, что до нее долетел отдаленный смех, но она тотчас позабыла об этом. Она покрепче впилась в кожу руки зубами, почти до крови; укус болел, зато не давал уснуть. Голоса на палубе смолкали, только слышался каждые полчаса звон судового колокола.

Ноющая боль в предплечье понемногу затихала. Глаза Онорины закрылись, и вдруг она пробудилась, словно ее толкнули. «Нельзя спать, нужно идти в трюм, пока не вернулась няня». Обуваться Онорина не стала, лишь натянула чулки и в одной рубашке выбралась из каюты.

Ночное небо и море едва не заставили девочку позабыть обо всем на свете. Низко-низко висела огромная молочно-желтая луна — протяни руку и дотронься. Ветер хлопал парусами — к этому звуку Онорина тоже давно привыкла. Короткое: «Два румба к западу» едва не заставило ее подпрыгнуть, пока она не поняла, что это голос вахтенного офицера — лейтенанта Дюбуа. Кроме него и рулевого, кругом не было ни души.

С ветром нахлынул вдруг необъяснимый страх, захотелось бежать со всех ног обратно в каюту. Онорина вцепилась в отполированный косяк дверного проема и заставила себя двинуться вперед. Моряки на корме не смотрели на нее, а потом ее скрыла от них бизань-мачта. Трюмный люк оказался закрыт, но не заперт. Онорина поднатужилась и сдвинула с места одну из решетчатых крышек. Узкой щели ей вполне хватило, чтобы проскользнуть вниз.

Часовых не было видно. Из-за одной перегородки послышался приглушенный смех и шепот; звуки замерли на миг, потом все стихло. Застывшая на месте Онорина переждала минуту-другую и тихо продолжила путь. Глаза как всегда быстро приспособились к темноте. Вот они, те бочки, за которыми она пряталась сегодня днем, дальше — дверь, где обычно стоят солдаты. Она не стала задумываться, почему их сейчас нет, но откинула назад растрепанные волосы. По коже вновь забегали ледяные лапки, сердце забилось чаще. Осталось каких-то десять шагов.

Дверь поддалась легко — она не была заперта. В нос Онорине тут же ударила такая вонь, словно вся команда ходила сюда справлять нужду и здесь никогда не убирали и не проветривали. «Матушка бы высекла меня за такие мысли!» Онорина разглядела толстую кованую решетку, разделяющую и без того тесный закуток. А за решеткой шевельнулось что-то — или кто-то.

Онорина едва не завизжала. Мужество изменило ей, ноги чуть не подкосились, в животе сделалось тяжело и холодно. Хотелось убежать, куда угодно, оказаться наверху, в каюте, рядом с няней или с матушкой, под одеялом, где ее не найдут никакие чудовища. По привычке она крепко прикусила сжатые пальцы и заставила себя сделать еще один шаг вперед.

То — или тот — что был за решеткой, тоже подался вперед. Вонь сделалась крепче, но это уже не пугало Онорину и не вызывало прежнего отвращения. Звякнули цепи, зашуршала грубая ткань. В темноте обрисовалась человеческая фигура, а когда Онорина пригляделась получше, она сумела различить черты лица.

Возраст человека за решеткой было бы сейчас нелегко определить. Один глаз на страшно избитом лице почти полностью заплыл, губы распухли, на косматых усах и бороде темной коркой запеклась кровь. Кроме бесчисленных ссадин, на левой щеке виднелся старый шрам. Свалявшиеся волосы сплошной массой падали на плечи и прикрывали изуродованное лицо. Одеждой человеку служили грязные лохмотья, заскорузлые от крови. Он вцепился пальцами в решетку, и на запястьях у него Онорина разглядела браслеты кандалов, тяжелых даже на вид.

Страх куда-то исчез. Пускай чудовище оказалось обычным человеком, но Онорина не чувствовала того разочарования, как тогда, в гостях у кузена с кузиной. Те горничная и конюх были знакомыми людьми, обычными, заурядными. Этот же — нет. Иначе зачем бы его стали держать здесь, за решеткой, на цепи, как зверя? Или он сделал что-то ужасное?

— Ты кто? — послышался хриплый шепот, похожий на скрежет металла по стеклу.

— А вы кто? — Подумав, Онорина решила обратиться к незнакомому мужчине на «вы» — так будет учтивее. — Почему вас держат здесь и называют чудовищем?

— Откуда ты взялась? — Он не ответил на вопрос Онорины, но темные глаза его прожгли ее тяжелым взглядом. — Девчонка на военном корабле?

Он говорил не вполне привычно для Онорины, произнося некоторые звуки неправильно. Она решила, что он не француз, как все на «Марселе». И все-таки она без труда понимала его речь.

— Капитан Перрен подобрал нас с матушкой и служанками после того, как наш корабль утонул, — ответила она — кто-то же должен был ответить первым. Лучше начать ей, ведь она младше. — Мы плыли на Мартинику к отцу.

Человек усмехнулся чему-то. Казалось, он хотел ответить, но промолчал, продолжая глядеть на Онорину. Ей почудилось на миг, что во взоре его промелькнула печаль.

— К отцу, говоришь… — чуть слышно произнес он наконец. Вновь повисла тишина, только волны стучали в борта снаружи, да в углу кто-то скребся.

— Кто вы такой? — решилась спросить Онорина, не зная, что еще сказать. — Почему вы оказались здесь? Или вы… — она замялась, — сделали что-то дурное?

— И немало, — кивнул человек. — Узнай твоя матушка, что ты со мной говоришь, она бы упала в обморок. Такие, как я, — не лучшее знакомство для юной барышни.

— Вы разбойник? — пробормотала потрясенная Онорина. Ей пришлось ухватиться за грязные прутья, чтобы не упасть. — Или… пират?

— Да. — Он снова кивнул. — И добрейший капитан Перрен мечтает исполнить свой долг и доставить меня на казнь. Но не одного только меня. — Он помолчал, почесал свои грязные космы, звеня цепями. — Лишь поэтому я до сих пор жив.

— Невероятно! — Страх Онорины давно убежал, сменившись воодушевлением: кузен с кузиной умрут от зависти! — Я никогда прежде не видела настоящих пиратов.

— Неужели тебе не страшно? — вдруг спросил человек — пират. — Разве тебе не говорили, какие мы жестокие и кровожадные, как убиваем всех без пощады и творим разные злодеяния?

— Говорили, — кивнула Онорина. — Но вы совсем не такой. Вы не причинили бы мне зла.

— С чего ты так решила? — Темные глаза пирата сверкнули, словно в ярости. — Думаешь, если ты девчонка, я бы пощадил тебя? Окажись ты между мною и свободой, я бы не задумывался.

— Почему вас так боятся? — спросила Онорина. — Почему держат здесь и не выпускают ни на миг?

Слова пирата показались ей страшными и непонятными, но говорить с ним хотелось. И, как бы странно это ни звучало, ему самому тоже как будто хотелось говорить с нею. Видно, что он страдает в этой клетке, взаперти: как вообще может человек жить в таких ужасных условиях?

— Они боятся не меня, — помедлив, ответил пират. — А моего отца. Перрен давно мечтает покончить с ним, вот и держит меня здесь, как приманку. Но он просчитался. Когда отец ударит, никто не будет этого ожидать.

— Вы скучаете по нему — по отцу, да?

Онорина уловила печаль в хриплом голосе. Сама она была не слишком привязана к родителям и не понимала, что может чувствовать этот человек. Она не прибавила больше ничего, только накрыла рукой грязные, окровавленные пальцы со сломанными ногтями, держащиеся за прутья решетки. Он с изумлением глянул на нее, но не отнял руку.

— Пусть болтают что хотят, — наконец ответил он. — Но для меня мой отец — лучший на свете. Мало кто из сыновей сможет сказать так же. А я получил по заслугам, потому что подвел его… — Он отпустил решетку и закрыл лицо руками. Свесившиеся волосы делали его как никогда похожим на страшного зверя.

Онорина не знала, что еще сказать. Она чувствовала, что мешает, что нужно просто уйти. В глубине души промелькнуло сожаление: зачем она вообще пришла сюда? Вместо жгучей тайны ей открылось неподдельное горе человека, которого она по справедливости должна ненавидеть, презирать и бояться. Но она не ощущала ничего подобного.

— Вам больно? — сказала она вместо этого.

Взгляд ее замер на руках пирата, и она разглядела, что его запястья разодраны под кандалами до мяса. На эти раны было жутко смотреть, как и на все прочие, но тем сильнее укоренялось в душе Онорины сочувствие.

— Что? — спросил он, отняв руки от лица. Спросил так, словно никогда прежде не слышал этого вопроса.

— Вы ранены, я вижу, — продолжала Онорина, — но никто о вас не позаботился. Вот когда мы с матушкой поднялись на борт, капитан сразу позвал доктора Ришара. Почему же он не сделает этого для вас?

— У него на то свои причины, — последовал мрачный и непонятный ответ. А Онорина вновь продолжила:

— Давайте я вам помогу. Принесу вам полотна перевязать хотя бы руки…

— Нет, не надо, — ответил он — уже мягче. — Когда Перрен увидит, что мои раны перевязаны, он сразу поймет, что здесь кто-то побывал. И он без труда догадается, кто именно. Ты же не хочешь, чтобы тебя наказали?

— А вы… тоже не хотите, чтобы меня наказали? — робко произнесла Онорина.

— Как можно наказывать за доброе дело — даже по отношению к врагу? — Теперь он улыбнулся. И хотя улыбка выглядела странно на избитом лице, она отразилась в глубине глаз. — Но тебя бы не поняли. А уж твоя матушка и няньки…

Онорина кивнула: верно, они все пришли бы в ужас, если бы узнали, где она и что сейчас делает. Но желание помочь, не быть бесполезной, какой она порой казалась самой себе, заставило ее задуматься. И Онорина поняла, разглядев худые руки и впалые щеки пленника.

— Вас, должно быть, плохо кормят, — предположила она — и встретила очередную усмешку, на сей раз беззлобную.

— Нет, меня не кормят вообще, — ответил он, — только дают воду, чтобы я не сд… не умер здесь, как собака.

— Хотите, я буду приносить вам что-нибудь, хотя бы сухари — я их не очень люблю… — Онорина осеклась: это прозвучало не слишком вежливо, но пират за решеткой тихо рассмеялся.

— Давай, я сейчас сож… съем что угодно. Вон, когда повезет, крысу поймаю. Только они шустрые… — Он умолк, видимо, заметив, как исказилось от страха и отвращения лицо Онорины.

— Какой ужас, — прошептала она. — Мне кажется, с вами слишком жестоко обходятся. Я бы с радостью попросила капитана за вас, но, боюсь, он не стал бы меня слушать.

— Конечно, не стал бы, только посадил бы тебя под замок. Лучше держи все в тайне — ты же умеешь хранить тайны? — и приходи сюда завтра. С тобой мне вправду сделалось веселее. — Он вновь улыбнулся, и в этот миг стало ясно, что он еще совсем молод. — Днем тут стоят солдаты, а ночью проще. Матросик-сторож вечно куда-то убегает… — Пират хотел добавить еще что-то, но не стал, пристальнее взглянув на Онорину.

Время пролетело незаметно. Новый знакомец Онорины сделался более разговорчивым, и они не меньше часа болтали о всяких пустяках. О себе он ничего не рассказывал, как и об отце, зато охотно выслушивал Онорину. Она же поведала ему все: о родителях, о доме, о совместных проказах с кузеном и кузиной, о путешествии на «Диане» и кораблекрушении. Когда она принялась расписывать красоту моря, взгляд темных глаз пирата заметно потеплел, словно речь Онорины задела нечто в его душе.

— Пожалуй, я мог бы многое рассказать тебе о море, — сказал он. — Только в другой раз. А теперь беги, пока тебя не хватились.

— Я приду завтра, обещаю, — кивнула Онорина и осторожно пожала его руку, чтобы не причинить боль. — И принесу поесть.

— Спасибо, что пришла, — вдруг сказал он и не прибавил больше ничего, только смотрел на нее.

Онорина не нашлась с ответом. Молча она сделала реверанс — в рубашке это было неудобно — и помчалась прочь, перед тем осторожно прикрыв дверь. На счастье, никто ей не встретился; лейтенанта на корме как раз сменял капитан, так что им обоим было не до Онорины. Скользнув в уютную темноту каюты, она бросилась в постель, но уснуть не смогла.

Колокол отзвенел еще дважды, прежде чем вернулась мадемуазель Бонне. На ее тихий оклик Онорина благоразумно промолчала, и няня принялась сама готовиться ко сну. Судя по тихим восторженным вздохам, она тоже не спала.

Онорине хотелось заговорить с няней, поделиться своей тайной. «Но ведь тогда это больше не будет тайной, — подумала она. — Да и няня не одобрит — расскажет матушке, и тогда сидеть мне до самой Мартиники под замком. Совсем как ему…»

Мысли вернулись к новому знакомому — пирату; Онорина поняла, что так и не узнала его имени. Но по правилам светского этикета мужчина должен первым отрекомендоваться даме при знакомстве. Раз он этого не сделал, значит, у него были на то причины.

Онорина сама не знала, что думает о нем. Он пугал ее — и привлекал. Он был преступником и, возможно, убил множество невинных людей. Но он чуть ли не единственный из взрослых не отмахнулся от нее, точно от назойливой мошки, а говорил с нею, как с равной. Возможно, встреться они при иных обстоятельствах, все вышло бы по-другому. Но сейчас Онорина искренне сочувствовала ему, грязному, раненому, голодному, избитому, заключенному в трюме с крысами. Разве Господь не велит быть милосердным к врагам? Она не совершит ничего дурного, если просто окажет ему помощь.

* * *

Утром Онорина проснулась поздно, как и няня: никогда прежде она не видела, чтобы мадемуазель Бонне так долго валялась в постели. Покончив с одеванием, они принялись за завтрак. Няня не слишком усердно следила за тем, хорошо ли ест ее воспитанница, так что Онорина ограничилась миской привычного рагу, которое она считала гораздо вкуснее домашней еды. Незаметно припрятав пару сухарей, она с жадностью поглядела на лежащую на подносе горсть изюма и свежий апельсин. Не иначе, капитан Перрен приказал позаботиться о случайных пассажирках и подавать им лучшее из корабельных припасов.

Онорине безумно хотелось съесть золотистый плод: без всякого ножа, пальцами разодрать плотную шкурку, почувствовать брызги душистого сока, жадно поглощать дольку за долькой — к чему следовать приличиям, когда никто не видит? «Может быть, я съем половину, а вторую оставлю ему», — говорила она себе. Но сама же понимала: если она примется за любимое лакомство, то не сможет остановиться. Со вздохом Онорина увязала апельсин вместе с изюмом и сухарями в платок и спрятала под подушку — няня все равно не станет там смотреть.

Визит к матери обеспокоил Онорину. Ночью усилился ветер, корабль качало сильнее, и к недомоганию мадам Легран прибавилась морская болезнь. Она едва нашла в себе силы взглянуть на дочь и слабо улыбнуться ей. Добрая Фурнье поспешила утешить Онорину: «Не тревожьтесь, мадемуазель, на суше мадам мигом поправится. Это все море и его причуды». Девочка с поклоном удалилась, не без радости размышляя, что теперь матери и подавно нет дела до того, чем она занята.

В каюте Онорина прошептала короткую молитву, прося Господа скорее даровать матушке здоровье, а потом вдруг уснула. Мадемуазель Бонне ее не тревожила: пусть ребенок спит — зато не помешает и не станет задавать ненужных вопросов. Ей бы не хотелось, чтобы мадам узнала о ее встречах с Оливье из пустой детской болтовни.

Так проходили дни и ночи. Онорина отсыпалась днем, ненадолго выходила с няней на палубу, а по ночам шла в трюм, к таинственному пленнику-пирату. Когда она увидела, как просияло его изможденное лицо, как радостно он заулыбался, то едва не заплакала: он ждал ее. И не только потому, что она обещала принести ему еду и принесла, — при ней он даже не стал есть, хотя руки его дрожали, сжимая сверток. Вместо этого он задавал ей странные вопросы: каким сегодня было солнце, небо, каким — море? Онорина рассказывала, как могла, и в ответ узнавала много нового.

Она слушала о далеких островах, где никто не живет, где вода голубая, как небо, и такая прозрачная, что можно разглядеть все-все камешки на дне залива. О прекрасных жемчужинах, которые растут внутри морских раковин. О затонувших кораблях, полных сокровищ. О призраках, которые подстерегают и порой губят моряков, — да сохранит Господь любой корабль от такой напасти. О бурях, которые бушуют неделями и не щадят даже самых сильных, опытных и отважных. Только о себе он никогда не говорил, хотя она осмелела и не раз пыталась спрашивать. Когда она попросила его назвать свое имя, он лишь ответил: «Зачем?»

— А если бы вы могли… убежать отсюда, — решилась однажды Онорина еще на один вопрос, — вы бы убежали?

— Нет, даже если бы очень хотел, — ответил он. — У меня сломана голень, и выбраться отсюда я мог бы разве что ползком — да еще так, чтобы никто не заметил, — он горько усмехнулся, — и не услышал. Да и потом куда бы мне деваться? Только броситься в воду и плыть на все четыре стороны, пока не иссякнут силы.

— И все-таки вы на что-то надеетесь, — сказала она. — Вам тяжело, но вы не сдаетесь. Я бы так не смогла.

— Ты могла бы гораздо больше, Онорина, — отвечал он: сама она давно назвалась ему. — Ты очень смелая; быть может, потому, что ты еще ребенок. Дети не ведают страха. Они могут бояться темноты или выдуманных чудовищ, но они бесстрашны, когда встречаются лицом к лицу с настоящим ужасом. Должно быть, с возрастом это проходит. Будь ты старше лет на пять, ты бы не решилась даже подойти ко мне.

Теперь время побежало быстрее. На третий день няня обрадовала Онорину, что плыть до Мартиники осталось совсем недолго — сутки или двое. Девочка улыбнулась для вида, но сердце ее заплакало. Скоро путешествие кончится — а с ним кончится нежданное, но такое отрадное знакомство. И что потом случится с пленником-пиратом, которого Онорина могла бы назвать другом? Неужели его правда ждет смерть?

Именно об этом она заговорила с ним в третью ночь их странной дружбы. Он ответил ей спокойно, как всегда, хотя в глазах его и в голосе слышалась затаенная печаль.

— Чему быть, того не миновать, — в это верят все моряки. Но, признаться, мне жаль, что все так скоро закончится. Когда стоишь на краю гибели, жить хочется так, что ты готов зубами вцепиться в этот мир и не выпускать. — Он помолчал и вздохнул. — Хотя вряд ли ты поймешь.

— Я многого не понимаю, я ведь еще мала, — кивнула Онорина. — А еще я не понимаю, почему вы не прогнали меня тогда, когда я впервые пришла. И почему до сих пор не прогоняете… — Она умолкла, и он понял, чего она не договорила.

— Если ты думаешь, что я терплю тебя из-за еды, то это неправда, — твердо произнес он. — Хотя за это спасибо тебе. Просто… — Он тоже помолчал и продолжил, словно вынимая тяжесть из своей души, как роют лопатой каменистую землю: — У меня могла быть сестра… такая вот, как ты… Сейчас ей было бы тоже десять лет. Но она так и не родилась… потому что моя мать погибла. Вернее, ее убили.

— Убили? — ахнула Онорина. — За что? Кто?

— За что? А только за то, что она была подругой пирата — моего отца. И ничего не сказала о нем тем, кто его искал, хотя ее жестоко пытали, — так же, как я сейчас молчу, когда меня бьют. Стыдно было бы оказаться слабее женщины, которая подарила мне жизнь. А убили ее такие, как Перрен и ему подобные, которые не выбирают средств, лишь бы извести нашего брата…

Он говорил резко, отрывисто, словно позабыв о юной слушательнице. Его речь прервал слабый вздох, похожий на подавленное рыдание. Онорина слушала с ужасом и любопытством: впервые он рассказал что-то о себе самом. Но история была страшнее самых жутких сказок. На миг Онорина представила себе, что лишилась матери, и эта мысль заставила ее заледенеть — а ведь она не слишком-то привязана к своей надменной и вечно хворой матушке. Что же может чувствовать человек, который искренне любил свою мать? Наверное, сердце у него превращается в камень или рвется от горя.

— Мне очень вас жаль… — только и смогла выговорить она.

В голове крутились сотни мыслей, и громче всех звенела одна: будь его отец не пиратом, а честным человеком, ничего подобного не случилось бы. Но говорить такое вслух было бы все равно, что раздирать едва зажившую царапину: Онорина хорошо знала, каково это. Поэтому она молчала, только взяла его за руку: она чувствовала, что это утешит его лучше любых слов. Так они и сидели по обе стороны грязной решетки, пока Онорина не ощутила, что засыпает.

* * *

Рано поутру море подернулось туманом. Вахтенный офицер, лейтенант Дюбуа, тщетно боролся с зевотой, рулевой тоже клевал носом. Самое мерзкое время суток, самое трудное для вахты. Море утихло, волны приглушенно шелестели, как смятая бумага. Сонный взгляд лейтенанта скользнул за корму, к белому мареву. И на его глазах оно окрасилось оранжево-алыми вспышками.

«Бумм, бумм!» — громыхнули невидимые пушки. Огонь явно велся по палубе — жалко, беспомощно захлопали пробитые паруса, затрещало дерево. «Только бы не сломалась мачта!» — звенело в голове у лейтенанта, пока он перехватывал штурвал и отправлял рулевого поднимать солдат и команду.

Капитан Перрен вскочил с первым залпом. Думать долго не пришлось, да и некогда было — он мгновенно понял все. Неверие и досада — «Как они могли так скоро выследить нас?» — мешались в его душе с привычкой действовать. Пусть удар оказался неожиданным, но не все еще было потеряно.

— Поднимай всех! — приказал он матросу, постучавшему в дверь его каюты, как только он закончил одеваться. — Стрелять уже поздно, готовьтесь к рукопашной. И пошлите солдат в трюм: пусть вытащат на палубу этого ублюдка. Посмотрим, как теперь запоет наш месье Зверь!

«Тревога!» — разносилось тем временем по всему фрегату. После второго вражеского залпа фок-мачта все-таки сломалась и рухнула вперед, чудом не смяв бушприт. «Марсель» просыпался: крики, звон оружия, топот босых и кое-как обутых ног заглушили все прочие звуки. Заспанные, полуодетые солдаты и моряки, что волею судьбы поднялись первыми, встретили абордажную атаку. И пали, смятые волной.

— В трюм, живо! — проревел чей-то голос, перекрывая грохот битвы. — Мы сдержим их!

Решетки трюмного люка уже оказались отодвинуты: солдаты поспешили исполнять приказ капитана. Но исполнить его они не успели — только показали врагам дорогу, прежде чем пасть под ударами сабель и топоров.

* * *

Онорину разбудил жуткий грохот, а потом корабль качнуло так, что она врезалась лицом в решетку. Неуклюже повалившись навзничь, она не сразу вспомнила, где находится. Вонь, мрак, холод, сырое дерево под рукой привели ее в чувство.

— Наши! — услышала она из-за решетки радостный шепот пленника.

Приподнявшись, Онорина увидела его. Он изо всех сил вцепился в решетку, изможденное лицо его просияло и словно помолодело. Скрипя зубами от боли, под грохот цепей он поднялся и выпрямился во весь рост — лишь теперь Онорина поняла, какой он высокий. За дверью послышался шум: скрип досок под чьими-то шагами. Кто бы ни шел сюда и зачем, дойти они не успели. Звук шагов сменился грохотом, яростными возгласами и короткими, отрывистыми стонами. Кто-то задал вопрос, кто-то так же неразборчиво ответил. Вновь раздался грохот, а потом дверь распахнулась.

При виде вошедших Онорина вжалась в угол между решеткой и стеной, как никогда мечтая стать невидимкой. У одного в руке раскачивался фонарь и освещал их лица: смуглые, заросшие, с горящими глазами и оскаленными зубами, а у двоих — забрызганные кровью. Но при виде пленника за решеткой эти зверские рожи дружно расплылись в улыбках.

— Живой, черт тебя дери! — протянул один из них и зазвенел ключами, снятыми с пояса убитого солдата.

У пленника не нашлось сил ответить. Он лишь кивнул с вымученной улыбкой и повис на решетке, по-прежнему цепляясь пальцами. Пираты же вмиг отомкнули решетку, потом замки кандалов и выволокли освобожденного товарища наружу.

— Идти не смогу, — тихо предупредил он, кивнув на левую ногу.

— Ничего, вытащим.

Двое пиратов подхватили его под мышки, стараясь не касаться спины. Напрасная предосторожность — все тело недавнего пленника представляло из себя сплошную рану. Голова его упала на грудь, но вновь поднялась: он собрал все оставшиеся силы, чтобы оставаться в сознании.

— А это еще кто? — спросил другой пират и поднял фонарь повыше. Свет выхватил из темного угла сжавшуюся фигурку Онорины. — Девчонка? Ну да ладно… — Он взмахнул саблей.

— Нет, стой! — Освобожденный пленник яростно развернулся, словно позабыл про раны и сломанную ногу. — Не трогайте ее. Она спасла меня.

Пираты переглянулись в недоумении.

— Да и пусть ее, — махнул рукой предводитель. — Все равно мы сейчас потопим это корыто. Раньше или позже — все равно сдохнет. Шевелитесь давайте, Зверь ждет.

— Мы не будем топить «Марсель», — так же твердо перебил молодой пират. — Пусть идут дальше, мы легко выследим их потом — они держат курс на Мартинику. Кроме этой девочки, на борту еще три женщины. Пусть Перрен сперва высадит их, а потом уже получит свое.

Товарищи с тем же недоумением глядели на него, словно не понимая, о чем он говорит. Наконец, один поторопил:

— Чего стоим? Пушки не будут ждать и Зверь тоже. Не дело — перечить ему.

— Я сам с ним поговорю, — стоял на своем молодой пират. — А теперь идемте. Как я понимаю, мы недалеко от земли, на море туман — легко скроемся и уйдем. А потом вернемся, когда будет нужно.

Кто-то из пиратов сердито заворчал себе под нос, но прочие согласились и быстро покинули грязную каморку.

* * *

Онорина осталась одна, в полной темноте, поскольку пираты забрали с собой фонарь. Темнота не пугала ее, но все звуки, казалось, исчезли. Или шум наверху, на палубе, правда стих? Волны сильнее забили в борта, Онорина не удержалась и съехала вдоль стены. Выставив руки, она вскрикнула: ее тело затекло от долгого сидения в углу. Или от пережитого страха?

Пираты, которые только что освободили из плена ее случайного друга, говорили на непонятном языке, но смысл их слов и жестов она поняла без труда. Поняла, что они готовы были убить ее, — а он остановил их, и они послушались. Был ли он их предводителем или сыном предводителя, неважно, но они его послушались. Именно поэтому она до сих пор жива.

Она даже не успела попрощаться с ним. Уходя, он лишь мельком обернулся и кивнул ей. Кажется, еще улыбнулся, как улыбался всегда, когда она приходила к нему. Прощальный взгляд его темных глаз врезался ей в самую душу. Что бы ни говорили матушка, или няня, или капитан Перрен о пиратах, не все они — чудовища. Или он еще слишком молод и не успел зачерстветь сердцем? Или он такой по природе своей?

Как бы то ни было, он спас ей жизнь. Спас только потому, что она сумела увидеть за обликом чудовища человека. И помогла ему, ничего не требуя взамен.

Тишина вдруг ожила криками и шумом на палубе. Захлопали решетки трюмного люка, и Онорина опомнилась: ее не должны найти здесь. Ноги затекли и не слушались, она ползком выбралась из закутка и с трудом добралась до бочек, столько раз послуживших ей укрытием. Вовремя: привычную темноту прорезал свет фонаря, и в трюм спустились двое солдат. Они едва не споткнулись о бесформенную груду у самой лестницы, бегом добрались до распахнутой двери. А потом произнесли несколько непонятных слов, среди которых Онорина различила имя Божие. Но вряд ли это была молитва.

Солдаты оглядели пустую камеру, пошептались и зашагали обратно к лестнице, светя себе фонарем. Онорина, подумав, последовала за ними: давно пора вернуться к себе в каюту, няня наверняка хватилась ее. Лишь бы она не стала беспокоить матушку. От странной кучи у лестницы — это оказались трупы двух солдат — Онорина поспешно отвела глаза. Но страха она уже не ощущала, только с каждым шагом невыносимо кололо ноги.

Выбравшись на палубу, Онорина едва не поскользнулась. Не сразу она поняла, что липкая жижа под ногами — это кровь. Белый туман окружал «Марсель» словно стеной; казалось, она твердая даже наощупь. Суетились на палубе матросы, перекликались где-то наверху, а с кормы летели отчаянные женские крики. Онорина с ужасом узнала голос матушки.

«Они, должно быть, хватились меня и перепугались! Вдруг бедная матушка решила, что меня убили пираты? Она же умрет от страха!» Со всех ног, путаясь в перепачканном подоле рубашки, Онорина кинулась на корму — и врезалась в кого-то. Это оказался сам капитан Перрен.

— Откуда вы взялись, юная барышня? — изумился он. — Ваша мать в панике, мне пришлось послать к ней лекаря, хотя у него сейчас довольно своих забот. Где вы были?

— Я… — Онорина замялась, ощущая, как краснеют щеки: она не умела врать. — Я проснулась среди ночи, мне стало скучно, я пошла побродить по кораблю… и заблудилась…

Капитан молча взял ее за плечи и подтолкнул к двери, ведущей в каюту. Онорина не посмела возразить, но поспешила, куда велели, уловив мельком обрывок беседы капитана с подошедшим лейтенантом.

— …проклятый Зверь ушел.

— Странно, что он не стал добивать нас, хотя имел такую возможность, — сказал месье Дюбуа. — Быть может, ему оказалось довольно освободить сына?

— Неужели вы верите, что эти мерзавцы способны кого-то любить, — так же, как мы? — бросил в ответ капитан. — Наверняка это какая-то хитрость. Будем настороже.

Больше Онорина не успела ничего расслышать — ее подхватили крепкие руки мадемуазель Бонне. Растрепанная, заплаканная, небрежно одетая, няня прижимала ее к груди и бранила, то и дело прославляя Бога.

— Что вы натворили, дитя мое? Вы же до смерти перепугали вашу бедную матушку! Слава Господу и Пречистой Деве, вы живы и здоровы! Идемте скорее, вашей матушке дурно. Она будет счастлива видеть вас. Ах, негодная девчонка! Разве же можно…

Оглушенная Онорина больше не слушала. Кто-то снова обнял ее — кажется, мадемуазель Фурнье; матушка, белее собственной рубашки, лежала в постели и разрыдалась, завидев дочь. Рядом звенел склянками месье Ришар и тоже что-то говорил. От всей этой суеты у Онорины загудело в ушах, и она почувствовала, что проваливается куда-то. Последним, что она увидела, уже теряя сознание, была занесенная над нею пиратская сабля и прощальный взгляд темных глаз того, чье имя она так и не узнала.

* * *

Десять лет спустя

— Я говорил, что это самое лучшее судно на Мартинике! — Габриэль Шаплен с любовью провел рукой по отполированному фальшборту и оглянулся на стоящую рядом жену. — Для самой прекрасной женщины в Вест-Индии!

Онорина улыбнулась в ответ. Они с Габриэлем были женаты всего две недели, и молодой муж исполнил давнее обещание, устроив чудесную морскую прогулку вдоль побережья Мартиники. Их корабль — новенькая шхуна «Луиза», безупречная от киля до верхушки грот-мачты, — сейчас шла на юг, к проливу Сент-Люсия. Третий день молодожены наслаждались морем, ветром, безоблачным небом, на фоне которого слепили глаз белые паруса. Столь же безоблачным казалось им будущее.

Юная новобрачная не могла не оценить того счастья, которое выпало на ее долю. Не каждой девице удается заполучить в мужья человека, близкого по возрасту, знакомого — и приятного в общении. Да и не каждой девице придется по душе ее будущий муж. Но Онорине повезло. Месье Шаплен, преуспевающий, несмотря на молодость, торговец сахаром из Фор-де-Франс, сумел расположить к себе сердца ее родителей. А сама она быстро поняла, что не найдет во всей французской Вест-Индии лучшего и надежнейшего человека.

Пережитое в детстве приключение никак не отразилось на любви Онорины к морю и морским путешествиям. Зато мадам Легран перепугалась на всю оставшуюся жизнь и поклялась, что вовеки не ступит на палубу корабля. Тем лучше — ни о каком возвращении во Францию теперь не было речи. Онорина росла под щедрым тропическим солнцем, писала кузену с кузиной скупые письма и радовалась за няню, которая обрела счастье с моряком по имени Оливье Ру. Ради нее он оставил службу и нашел себе место в имении месье Леграна. В некотором роде это спасло ему жизнь.

О том, что случилось тогда на борту фрегата «Марсель», Онорина не рассказала никому — ни родителям, ни даже Габриэлю. Порой взрослеющая Онорина удивлялась былому своему безрассудству — теперь она понимала, что все могло обернуться для нее гораздо хуже. И все же не раз и не два она задумывалась о судьбе того молодого пирата: жив ли он и вспоминает ли ее, как она сама украдкой вспоминает?

Слухи о нем за минувшие годы долетали скупо. Вскоре после их с матушкой прибытия в Сен-Пьер только и было разговоров, что о гибели военного фрегата «Марсель» в бою с английскими пиратами. Был ли это он или другой, Онорина не знала. Но и после этого имя Зверя и его корабля «Вирго» гремело по всей Вест-Индии и северным колониям, наводя ужас на торговые караваны и пассажирские суда. Усилия же французских — и не только — военных сил по-прежнему оставались тщетны.

Сейчас, в свой медовый месяц, Онорина не тревожилась ни о чем. Стоя у фальшборта об руку с Габриэлем, она предавалась обычным женским раздумьям о будущем их счастье. Нескоро выпадет им новая возможность совершить подобное путешествие. Онорина вдохнула всей грудью, прикрыла глаза, ощущая, как скользят по лицу лучи вечернего солнца. Ветер вдруг усилился, и она едва успела поймать слетевшую с головы шляпу. Габриэль рассмеялся и принялся помогать ей. Разумеется, он не спешил.

— Капитан! — Крик марсового наполнил паруса вместе с ветром. — Справа по борту судно! Фрегат, не меньше! Идет под французским флагом!

— Что там? — Онорина поневоле взглянула наверх, потом в указанную сторону.

— Не тревожься, дорогая, — должно быть, одно из наших военных судов.

Габриэль все возился с лентами на затылке Онорины, под густой волной темных локонов, и его «помощь» постепенно переходила в нежное объятие. Он не заметил, что капитан Вилар на шканцах поглядывает на приближающееся судно и говорит о чем-то с помощником и рулевым. Габриэль очнулся от выразительного покашливания за спиной: это оказался помощник капитана, месье Арно.

— Простите, месье Шаплен, но вам будет лучше отправить мадам в каюту. — Он коротко поклонился Онорине с бесстрастным выражением лица, но она прочла в его глазах плохо скрытую тревогу.

— В чем дело? — спросил Габриэль.

— Прошу вас, сударь, сделайте, как я говорю. Капитан объяснит вам, но сперва уведите мадам в безопасное место.

— Месье Арно… Габриэль, я не понимаю… — начала Онорина, но муж постарался успокоить ее:

— Дорогая, нам лучше послушаться. Месье знает, что говорит, поэтому ступай к себе и позови Катрин. Наверняка это ложная тревога, но ради твоей безопасности… — Говоря это, Габриэль вел Онорину к каюте на корме.

Онорина всей душой желала поверить, что тревога ложная. Но слишком быстро приближался неведомый корабль, и сам вид его напоминал некое морское чудовище, увенчанное белым гребнем тугих парусов. Чудовище… В памяти шевельнулось что-то почти забытое, но раздумывать было уже некогда. В тот миг, когда Онорина переступила порог коридора, что вел к каютам, слева громыхнул пушечный выстрел.

— Габриэль!

— Месье Шаплен! Мадам! — завопила горничная Катрин: она распахнула дверь каюты Онорины и отчаянно цеплялась за косяк.

— Катрин, позаботьтесь о мадам! — отрывисто приказал Габриэль, хотя заметно побледнел. — Запритесь в каюте и не вздумайте выходить, что бы ни случилось. — Он чуть ли не втолкнул обеих женщин в каюту и захлопнул дверь.

— Мадам, что это? — Катрин помертвела, судорожно ломая руки. — Святая Дева, спаси нас!

— Я не знаю, — прошептала Онорина. — Но, думаю, это…

Договорить она не успела. Раздался новый выстрел — гораздо ближе, затем страшный грохот. Корабль качнуло, Онорина и горничная не удержались на ногах. С трудом они подползли к дивану и скорчились там в объятиях друг друга. Катрин хныкала и тихо молилась Деве Марии и святой Катерине. Онорина была бы рада последовать ее примеру, но не могла: страх за судьбу мужа заледенил ее волю и разум.

Она сама не знала, как долго они просидели так. Снаружи продолжало грохотать, раздавались крики, ружейная пальба и топот. Онорину привели в чувство тяжелые удары в дверь, словно топором. Катрин уже рыдала в голос, ее горячие слезы текли Онорине за шиворот. Она попыталась высвободиться из рук служанки, но в этот миг дверь поддалась.

В каюту ворвались двое оборванных молодцов, чей вид напомнил Онорине давнее происшествие на «Марселе». Решив не показывать страха, она выпрямилась и стряхнула с себя руки Катрин. Оборванцы — пираты — довольно усмехнулись, глядя на них и на роскошное убранство каюты.

Пираты о чем-то заговорили: Онорина не понимала английскую речь, но могла отличить ее на слух. Итак, эти пираты — англичане. Воспоминания нахлынули сильнее, и их пришлось прогнать: Онорина разобрала слово «капитан» — видимо, обсуждают приказ. В тот же миг пираты схватили их обеих и поволокли прочь из каюты. Катрин разрыдалась пуще прежнего, Онорина же молча повиновалась.

— Не реви, — с жутким акцентом сказал один из пиратов по-французски, сопровождая слова подзатыльником. — Никто тебя не тронет.

Катрин замолкла. Пираты вытолкнули их обеих на палубу: с горечью смотрела Онорина, как десятки оборванцев хозяйничают на «Луизе». Кое-где виднелись пятна свежей крови; она в ужасе отвернулась. А потом она увидела стоящую на баке команду — тех, кто уцелел в бою. Среди них был Габриэль — с окровавленным лицом и заломленными за спину руками. Перед пленниками неспешно расхаживал, слегка хромая, высокий человек в темной одежде, с саблей наголо.

Онорина с криком рванулась к мужу, но ее удержал за плечо один из пиратов. Их с Катрин подвели к прочим пленникам; человек в черном — видимо, капитан — остановился и поглядел на них. И Онорина едва удержалась на ногах.

Темные глаза смотрели на нее в упор из-под широких полей шляпы. Длинные нечесаные волосы падали на плечи, на левой щеке виднелся старый шрам. Пиратский капитан ничего не говорил, он застыл на месте, как и сама Онорина, и лишь смотрел на нее. Лицо оставалось бесстрастным, но в глубине глаз промелькнуло что-то, такое знакомое, почти забытое. Губы Онорины невольно прошептали одно слово — «Марсель».

— Уходим, — приказал вдруг пират по-французски, а потом повторил по-английски для своих. — Берите на борт то, что нашли, и довольно. — Он махнул свободной рукой в сторону пленников. — Отпустите их.

Голос его тоже был знаком Онорине. Он сделался звонче, глубже, исчезли те изможденные, хриплые нотки, но, без сомнения, она слышала его раньше. И теперь твердо знала, где.

Кто-то из пиратов зароптал, но капитан жестом заставил их замолчать и сам же первым шагнул через сцепленные борта кораблей. Что было дальше, Онорина не видела: она кинулась к Габриэлю, целовала его окровавленный лоб, шептала что-то бессвязное. Он обнимал ее в ответ, вслух благодаря Бога и называя ее своей храброй девочкой. В этот миг что-то заставило Онорину обернуться.

«Луизу» и пиратский корабль уже разделяло некоторое расстояние, но еще можно было разглядеть людей на борту фрегата. Капитан стоял спиной к Онорине и вдруг чуть обернулся — и она узнала окончательно. Узнала это движение, взгляд, даже ту легкую полуулыбку, что промелькнула на губах пирата, как десять лет назад. Он коснулся полей шляпы и прошептал что-то, и Онорине почудилось, что это было ее имя.

Французские моряки радовались нежданному спасению, не зная, что думать о странном поведении пиратов. «Видно, сам Господь Бог остановил этих негодяев и велел им уйти восвояси», — твердили матросы постарше. Капитан был ранен в недавнем бою — не смертельно, но тяжело, и его место занял помощник, получив от Габриэля приказ развернуться и взять курс на Фор-де-Франс. Пока матросы хлопотали на палубе и возились с парусами, Онорина в последний раз оглянулась на удаляющийся пиратский корабль.

— Смотри! — воскликнул Габриэль. И она увидела.

Закатное солнце облило алым корму фрегата и золоченые буквы, которые образовывали надпись: «Вирго Онорина».