Душа чудовища (джен)

— Почему я не могу увидеть батюшку? — спросила Женевьева — так, как спрашивают дети, когда не получают ответа.

— Ваш батюшка далеко, дитя мое, — мягко ответила Мари и, судя по шороху, подоткнула одеяло. — Он на небе, с Господом нашим, Святой Девой, ангелами и всеми святыми…

— Я тоже хочу, Мари! — Опять шорох — видно, Женевьева подскочила в постели. — Хочу на небо! Почему батюшка не взял нас с матушкой с собой?

Вновь зажурчал голос Мари — все такой же нежный и убаюкивающий, мирный и успокаивающий. Но Онорина Шаплен не стала слушать дальше. Зажмурив глаза, чтобы не брызнули слезы, она отошла от двери детской и зашагала по коридору — темному, пустому и мрачному.

Дверь крохотной молельни, что примыкала к опустевшей теперь супружеской спальне, была чуть приоткрыта. Онорина взялась было за ручку и тотчас разжала пальцы. За последние недели она провела здесь много времени, хотя так и не обрела утешения. Она не спрашивала небеса, почему это случилось, — лишь недоумевала, как вышло, что это случилось именно с ее Габриэлем.

Высокая тень и желтая искорка слева заставили Онорину вздрогнуть. Она обернулась, едва не вскрикнув, и вовремя вспомнила, что слуги в знак траура ходят тихо, особенно по вечерам и особенно при встречах с нею.

— Свет, мадам… — прошептала горничная — похоже, она тоже испугалась.

— Спасибо, Катрин. — Сглотнув, Онорина кивнула. — Нет, ступай, я отнесу сама. И разденусь тоже сама.

Подсвечник отчего-то показался холодным. Онорина не услышала привычного: «Слушаюсь, мадам», не увидела, как Катрин присела и тотчас исчезла в темноте. Любое чужое присутствие тяготило. Разве что дочь: обнять ее, прижать кудрявую темноволосую головку к груди и вместе с нею оплакивать потерю. Но Женевьева еще мала, она не поймет. Да и Мари окажется тут как тут и зальется причитаниями, да так, что хоть бросайся со скалы в море.

Резные перила лестницы, красиво драпированные стены, статуи в нишах, картины мелькали в тусклом свете свечи. Все это они с Габриэлем выбирали вместе, когда он отделывал дом заново перед их свадьбой. Каждый дюйм здесь пропитан его присутствием, словно он даже после смерти остался в родном доме, с теми, кого поневоле покинул.

Онорина замедлила шаг, потом остановилась. Не хотелось возвращаться в свою одинокую спальню, укладываться в холодную постель и лежать без сна, как минувшими ночами, глядя, как ползет по небу низко висящая огромная луна. И думать, вновь и вновь, зачем Габриэлю понадобилось непременно самому отправиться в то плавание.

Все свои торговые дела он почти всегда вел в Фор-де-Франс — у него хватало агентов для разъездов. Разъезды же вновь сделались опасными. Года четыре назад, перед рождением Женевьевы, пираты притихли: кого захватили и казнили, кто сдался сам по указу Вудса Роджерса⁽¹⁾, кто затаился. Теперь же они вновь подняли свои флаги.

А Габриэль клялся ей, уезжая, что с ним все будет хорошо. Ему и прежде доводилось покидать город, и всегда ее молитвы хранили его. Сохранят и на сей раз.

А потом настало время неизвестности, всевозможных слухов — одни страшнее других. Поэтому, когда слухи сменились роковой вестью, Онорина почти не удивилась — она давно чувствовала сердцем, что Габриэль мертв. Знать подробности не хотелось, но она выслушала. И с каждым словом, которое произносил губернатор, лично явившийся выразить ей соболезнование, в душе ее рождалась лютая ненависть — пополам со жгучим «Это несправедливо!»

То, что осталось от «Кассандры», корабля Габриэля, нашли случайно. Он сильно пострадал в бою — потому пираты и бросили его, а не взяли призом. Несколько человек из команды исчезли — очевидно, согласились присоединиться к пиратам, как велит их обычай. Прочие же остались на корабле. Убитыми и изуродованными.

Онорина видела труп мужа. Сколько бы ни ахала мать, поднося к лицу флакон с солями, сколько бы ни уверял отец, что это «зрелище не для дамы», она должна была увидеть. Не было ни ужаса, ни обмороков, ни слез — лишь безмолвный вопль: «Господи, где же Ты? Ради чего я когда-то спасла одного из них — чтобы они отняли у меня самое дорогое?» А в голове зашевелилось страшное подозрение, которое для многих других было несомненным фактом.

«Это мог сделать только Виргинский Зверь».

Его корабль видели в тех водах примерно в то же время. Мало кто сравнится с ним в жестокости. Всем известно, что он никого не оставляет в живых. Город гудел, сыпал проклятьями, измышлял кары, вновь и вновь смакуя подробности происшествия. А приятельницы, что приходили к Онорине, по их словам, скрасить вдовье горе, как будто упивались трагедией, повторяя через слово: «Это мог быть только он!»

«Будто нет других!» — отчаянно твердила себе Онорина этими бесконечными ночами, когда не стало уже ни слез, ни ропота, ни гнева. Она сама не знала, почему так защищает его — и справедливо ли защищает. Она помнила то, что случилось с ними пять лет назад, вскоре после свадьбы. И знала, кто он такой — и что его ремесло не располагает к милосердию и великодушию. Если он однажды пощадил корабль, на котором плыла она, это не значит, что он пощадил бы ее мужа.

А Габриэль, умирая, видел имя своей жены, начертанное на корме пиратского судна…

Онорина тряхнула головой, так, что подпалила край одного локона в пламени свечи. Резкий запах заставил ее поневоле взбодриться. Хватит тонуть в страданиях, пора смириться и жить дальше. Слава Богу, она не одна — у нее есть любимая дочь. Кому-то хватало и меньшего.

Дверь тихо скрипнула. Онорина поставила свечу на столик, мельком заметив, что окно не закрыто, а лишь притворено. Тем лучше: ночи и так душные. Ей вдруг захотелось распахнуть окно и взглянуть на привычный пейзаж — пышный душистый сад, сонные дома, береговые укрепления и едва виднеющееся за ними море, как будто они предстанут ей в некоем новом, неведомом свете.

Онорина шагнула к окну, перед тем потянув носом. Что-то было не так — незнакомый, неприятный дух, которого не может здесь быть. Руки и ноги вмиг похолодели, но испугаться по-настоящему она не успела, как и закричать — жесткая ладонь зажала ей рот.

— Прошу вас, не пугайтесь, мадам Шаплен, — раздался над ухом хрипловатый шепот, едва различимый — и до боли знакомый. — Помните «Марсель»?

Рука тотчас разжалась. Онорина обернулась, невольно отерев рот. Запах стал крепче — запах соли и табака.

— Вы! — только и смогла прошептать она.

Он снял шляпу и склонился перед нею, затем вновь выпрямился во весь рост. Мельком Онорина удивилась: надо же, он почти не изменился. В голосе его звучал все тот же легкий английский акцент, так же мрачно было худое лицо, изрезанное теперь не только шрамами, но и морщинами. В темных глазах отражался свет свечи, как и в пуговицах кафтана, и в пряжке перевязи.

— Явиться к вам с официальным визитом я не могу, — сказал он, держа шляпу в руке. — Остается лишь нечто подобное.

— Зачем вы пришли? — сказала Онорина, совладав с собой. — Или вы не знаете, что с вами будет, если…

— А когда меня это останавливало? — ответил он с тенью легчайшей усмешки, которая тотчас растаяла. — Я пришел к вам, чтобы посочувствовать вашему горю, мадам. И чтобы сказать: я не повинен в смерти вашего мужа, как говорят. Признайтесь, вы сомневались.

— Да… — Онорина с трудом заставила себя не склонить голову. — Все говорили… Но в глубине души я никогда не верила. Не верила, что вы могли бы…

— Я много чего могу, мадам, — сказал он. — Вам известно лучше, чем многим, что я отнюдь не святой. Но причинить зло вам — или любому из тех, кто вам дорог… В моих глазах это худшее преступление.

Онорина не находила слов. Она знала, что он не лжет, — ей он не сможет солгать. Скорбь не ушла, зато ушла тяжесть, ушли подозрения. Точно так же, как в детстве, она верила в него — верила, что он вправду не причинит ей зла.

— Не знаю, кто это сделал, — продолжил он тем временем, — но ради вас я узнаю. И тогда…

— Нет! — вскрикнула она, заметив, как сверкнули его глаза, как сжалась свободная рука на рукояти сабли. — Не надо — зачем? Разве это вернет погибших к жизни?

— Вы правы, не вернет, — сказал он. — Месть не возвращает жизнь, я знаю. Зато виновные получат по заслугам — потому что они сделали вас несчастной. А если так, они недостойны жить.

Слова эти смутили Онорину. Она долго не могла найтись с ответом, не смела поднять взор. Когда же осмелилась, у нее чуть не подогнулись колени. Должно быть, так же она сама смотрела на него пятнадцать лет назад, в грязном трюме фрегата «Марсель», когда сердце ее сжималось от ужаса и сострадания. Именно это она сейчас видела в темных глазах того, кого все называли Зверем.

Перед глазами поплыло от слез. Не сдержавшись, Онорина всхлипнула. Он же взял ее руку и поднес к губам. Она вздрогнула от колючего прикосновения усов и бороды, но недавнее смущение ушло: он смотрел на нее совсем не так, как смотрел бы мужчина, оставшийся наедине с женщиной. Так мог бы смотреть брат на убитую горем любимую сестру.

«У меня могла быть сестра — такая, как ты…»

— Вы верите мне, мадам Шаплен? — сказал он наконец. — Про меня говорят многое, и одно верно: я не бросаю слов на ветер. Те, кто убил вашего мужа, умрут. В свой срок вы об этом узнаете.

— Думаю, отговаривать вас ни к чему, — ответила Онорина. — Поступайте как знаете. Я благодарна вам за другое — за то, что вы пришли и утешили меня. И я стану молиться за вас, даже если вы считаете, что не нуждаетесь в молитвах.

Презрительная усмешка застыла на его губах. Вместо этого он чуть склонил голову.

— Вряд ли это поможет моей душе, мадам, но благодарю за честь. Возможно, небо вправду услышит ваши молитвы, и мне достанется после смерти не самое жаркое местечко.

— Прошу вас, не смейтесь, — сказала Онорина. — Лучше назовите наконец ваше имя.

— А вы его не знаете? — Теперь он не прятал ухмылки. — Не знаете, как меня называют все?

— Вряд ли вас звала так ваша мать. — Онорина попыталась улыбнуться, но не вышло, и слова прозвучали почти торжественно.

— Да, она звала меня иначе, — кивнул он. — И все же мне лучше оставаться безымянным. Довольно того, что для вас я друг, а не зверь. И, поверьте, останусь им до конца моих дней.

Он вновь поклонился и, надев шляпу, зашагал к приоткрытому окну. Мельком Онорина заметила, что он все так же прихрамывает, этого не скрывала даже привычная моряцкая походка. У самого окна он обернулся с той самой улыбкой и коснулся полей шляпы. А Онорина глядела ему вслед, словно провожать незваного ночного гостя-пирата, выбирающегося из окна, — самое обыкновенное дело.

Ночной ветер колыхал рододендроны и жасмин, по ухоженным дорожкам прыгали тени, и любая из них могла быть его тенью. А может, он уже миновал сад и сейчас спешит к своему кораблю — кораблю, который носит ее имя.

…Не прошло и трех недель, как весь Фор-де-Франс гудел от очередных новостей. Английский пират Роберт Карстерз по прозвищу Боб-Железо, чье имя гремело не хуже имени Виргинского Зверя, был убит вместе со своей командой. Говорили, что от корабля остался лишь каркас: мачты и такелаж были срублены. А самые смелые сплетники добавляли шепотом, что на лице убитого капитана, и без того жестоко изуродованном, кто-то выжег каленым железом буквы «В. О.»

1) Вудс Роджерс — английский капер, разгромивший пиратскую базу на о. Нью-Провиденс. Имея полномочия королевского губернатора, объявил амнистию всем пиратам, кто сдастся до сентября 1718 г.

Вернуться к тексту