И беги, как ты бежал бы от закона (гет)

I

Однажды он проснулся с пониманием, которое прежде никогда не приходило ему в голову.

Каз Бреккер должен умереть.

Это знание не разбудило его резко, и не пробралось неожиданно в тихие ночные часы. Думая об этом впоследствии, Каз понял, что должен был его предвидеть — на самом деле, он и предвидел, но мудро решил не обращать внимания. Теперь оно уже некоторое время оставалось на краю сознания. Несколько недель, возможно, месяцев.

Вначале он подумал, что его просто изводит больное тело. Хотя в течение лет Каз волей-неволей привык к боли, чем старше он становился, тем больше она раздражала. Шрамы и синяки не только приносили удовлетворение от тяжело выигранного сражения. Теперь они были и суровыми напоминаниями о том, что он больше не питаемый злостью, нетерпеливый и сердитый молодой человек. Он вовсе не размяк — в конце концов он достаточно жестко натренировал свое тело в течение лет так, что оно могло противостоять почти чему угодно, и жизнь в Бочке не позволяла этой выносливости ослабнуть. Но всё же он обнаружил, что больше не может выживать только на черном кофе и двух часах сна. Казу пришлось прийти к заключению, что Инеж всё это время была права, ругая его, если он слишком перенапрягался или не мог установить себе нормальный режим сна. Это было сложно отрицать, когда нога порой болела так сильно, что, чтобы покинуть чердак, приходилось напрягать всю свою яростную решимость.

Возможно, он начал уставать.

Мысль заставила его нахмуриться в предрассветной темноте. Каз никогда не хотел стать одним из тех старых боссов Бочки, которые оставались в стороне он настоящего действия, окапывались в своих клубах и борделях и позволяли более молодым и более бесстрашным лейтенантам разбираться с грязной работой. Он не хотел нового хобби, в которое можно погрузиться, как Хаскель с его моделями кораблей. Он хотел новых вызовов, новых загадок, которыми можно занять ум. Возможно, настоящая проблема состояла в том, что в Бочке на самом деле существовало только два варианта: либо ты умираешь молодым, либо живешь достаточно долго, чтобы стать пережитком прошлого. Каз до сих пор удивлялся тому, что дожил до тридцати, не говоря уже о тридцати пяти. Возможно, та жизнь, которую он вел, каждый день медленно приближаясь к одному из этих тупиков, спустя какое-то время была обречена стать унылой.

В темноте правда внезапно стала очевидной. Казу становилось скучно.

Ему надоели переговоры, бесконечные сделки с продажными купцами, даже всё более изобретательные покушения на его жизнь. Какой-нибудь юный выскочка мог попытаться напасть на него посреди Западного Обруча с ножом и пистолетом, и он уже даже не вздрагивал. Ему начали надоедать беспокойные ночи, цифры клубов — какими бы обильными они по-прежнему ни были, — и, самое тревожное, политика Бочки. После более двадцати лет навигации по фальсифицированному игровому полю, Каз не мог найти новых захватывающих вызовов. Вечно всё одно и то же, снова и снова — пережить очередной день, повалить конкурентов, посчитать крюге. Всегда был новый алчный лейтенант, которого надо перехитрить, всегда старые враги, которых надо поставить на место. Следовало отдать им должное, они начали становиться дерзкими. Всего на прошлой неделе он сорвал операцию, которая могла полностью испортить сделку, которой он добился на черном рынке. Если бы он только не предсказал упомянутую попытку месяцы назад, возможно, этого было бы достаточно, чтобы встряхнуть болото.

Каз осознал, что ему следовало предвидеть, что рано или поздно всё это потеряет привлекательность. В конце концов, любая игра наскучивала ему, как только он полностью овладевал ею.

И нисколько не помогало то, что единственный стоящий противник распрощался со сценой — на этот раз навсегда.

Пекка Роллинс умер два года назад. Мирно, во сне, в присутствии сидевшего рядом сына. От болезни, подумать только. Когда осведомитель с Блуждающего Острова сообщил ему новости, Каз, наверное, несколько часов просидел в своем кабинете наверху, заперев дверь и окно, глядя в пустоту. А потом потянулся за бутылкой кваса, и один стакан переходил в другой, пока он не отставил стакан и не стал пить прямо из горла. Он знал, что утром проснется с головной болью века, но в груди бушевал шторм, а в голове — голоса, которые невозможно было сдержать внутри, и никакое количество крюге, или жестокости, или даже рука Инеж в его руке не могли заставить их умолкнуть.

Инеж, конечно, знала. На следующее утро ей хватило одного взгляда на него, чтобы понять, что новости дошли до него раньше нее. Казу не нравилось задерживаться на воспоминаниях о последующих неделях. С ним было невозможно жить, он потерялся между кататоническим онемением и кровожадным туманом, таким лихорадочным гневом, что он оставлял всё на своем пути серым и бледным, словно холодный пепел, забытый со временем. Они ругались из-за этого, из-за него, но споры в его сознании остались лишь туманом. Он знал только то, что месяцы спустя смог собрать по кусочкам от Инеж — как просыпался с желанием убивать в глазах, или часами таращился в пространство, окутанный гробовым молчанием. Он помнил, как однажды обвинил ее за то, что Роллинс сбежал все те годы назад — от него и его мести. Помнил ледяной взгляд Инеж, боль, ярость и ощущение предательства, видные только ему, как она хлопнула дверью у него перед носом. Помнил, как чувствовал себя таким жалким, что его стошнило, как только она ушла, словно его телу требовалось вывести весь яд, чтобы он не пожрал его целиком.

На следующий день он дополз до особняка Ван Эков, снова и снова извинялся перед ней, пока слова не превратились в рыдания, и он чувствовал себя вскрытым, кожа была слишком натянутой, легкие — наполненными водой из гавани.

Единственное достоинство того, что однажды он возродился на чистом инстинкте выживания — то, что второй раз это было немного легче. Каз медленно вернулся к себе и к миру, к трепету хорошо сделанной работы, запаху гюцпота зимой и прикосновению рук Инеж. Проходили недели, месяцы, потом год. А затем он проснулся и не стремился немедленно снова заснуть, осознал, что дышать немного легче. Почти всё было таким, как прежде — всё, кроме нескольких ключевых деталей.

Теперь, когда Каз думал о мести и обо всем, что она значила для него, в сердце больше не было зияющей дыры там, где раньше жил рычащий пойманный зверь, стремящийся освободиться. Невозможным образом она была поглощена другим — Инеж в поле, окруженная дикими цветами, с лентами в волосах, и фургон ее семьи в нескольких шагах; ее лицо в сиянии свечей, которые она иногда зажигала в своей комнате в доме Ван Эков, ее темные глаза прикованы к его глазам. Поддразнивания Джеспера, пальцы Уайлена, танцующие по клавишам пианино. Хихиканье Нины, когда она приезжала в гости несколько лет назад, и мурчащий у него на коленях кот долгими вечерами, проведенными за подсчетами. Иногда он гадал, не делает ли это его слабым, не превратится ли он, потеряв эту часть себя, в одного из приличных хороших людей, над которыми когда-то глумился. Он не знал, когда произошел сдвиг, и таким образом не имел возможности ухватить последний вкус мести, попытаться удержать его жадными руками.

В лучшие дни он знал, что так, вероятно, лучше.

Кроме того, он разрушил империю Роллинса, как обещал себе и своему брату. Кирпичик за кирпичиком. От нее не осталось и следа. Он обрушил всё, что Роллинс построил, а потом поджег и наблюдал, как оно горит.

Возможно, в конце концов Роллинса забрала и не болезнь. Возможно, его держали крюге, бордели и нечестные сделки. Без них у него не осталось иного выбора, кроме как развалиться. Каз знал, что, возможно, ему следовало беспокоиться о том, что он встретит ту же судьбу. Но также он знал, что сейчас его держала не только его империя, или его месть. Уже нет.

Глядя в темноту, он понял глубоко внутри, что на самом деле его посреди ночи разбудила мысль, что он уже украл больше лет, чем ему полагалось, и он не хотел провести их остаток, постоянно оборачиваясь через плечо. Не хотел провести это позаимствованное время, считая цифры на чердаке, уворачиваясь от пуль и обрабатывая раны. Возможно, он хотел провести это время с Инеж, украсть еще немного часов в ее объятиях, вместо коротких передышек, которые он себе позволял. Возможно, он начал надеяться, что сможет увидеть, как его друзья состарятся рядом с ним, купаться в знании, что проходящий день не станет последним.

Возможно, он стал чувствовать себя скучающим и уставшим, потому что ему нужна была новая точка зрения. Смена декораций.

Инеж пошевелилась у него за спиной, словно каким-то образом услышала, как в его голове вертятся шестеренки. Ее ресницы пощекотали кожу у него на шее.

— Что такое? — пробормотала она хриплым после заслуженного сна голосом.

Каз улыбнулся, наблюдая, как первые золотые лучи солнца проникают в окно.

— У меня есть идея.

 

II

Инеж зашла обратно в спальню, аккуратно разделяя пальцами концы волос, кожа всё еще оставалась теплой и благоухающей после ванны. Каз сидел в кресле, омытый золотым свечением ламп вокруг, и с отсутствующим выражением смотрел на тлеющие угли в очаге.

— Что ты замышляешь? — вслух поинтересовалась Инеж, полудразнясь.

Он не вздрогнул — конечно, он слышал ее приближение. Вместо этого он моргнул на нее, тут же встрепенувшись, его взгляд задержался на ее голых ногах, когда она прошла мимо к туалетному столику. Она бросила на него понимающий взгляд через плечо, а потом села и потянулась к расческе.

— Кусочки плана начинают складываться, — ответил Каз, вставая с кресла.

Руки Инеж замерли в волосах. Ему даже не надо было уточнять, какого плана. Она подняла глаза, чтобы встретиться с ним взглядом в зеркале.

— Так скоро?

Он кивнул, одна рука на трости, другая на спинке кресла для поддержки. Она заметила, что его колено особенно болело сегодня — вопреки обыкновению, он едва отвечал на колкости Джеспера во время ужина.

Инеж склонила голову, внимательнее вглядываясь в его лицо в тусклом свете, а потом продолжила расчесывать волосы.

— Ты нервничаешь? — ровным тоном спросила она, проводя расческой по длинным прядям.

Каз подошел ближе, на его лице еще оставалось задумчивое выражение.

— Возможно, мне следовало бы, — произнес он. — Но вообще-то я жду с нетерпением.

Инеж тихонько засмеялась.

— Еще бы.

Он усмехнулся ей в зеркало, протянув руку. Инеж улыбнулась и подала ему расческу, перекинув волосы за плечи. Каз плавно продолжил там, где она закончила, с осторожной точностью разделяя каждый узел, медленно прочесывая корни так, как ей нравилось. Инеж позволила глазам закрыться, отдаваясь терпеливой заботе его рук.

Она не удивилась, что ему не терпится устроить последнее шоу. В конце концов он всегда отличался склонностью к драматизму. С самого начала было очевидно, что организация собственной смерти не станет исключением.

Ее веки затрепетали и глаза открылись, когда Каз положил расческу и начал заплетать ей волосы, тщательно и не торопясь. Даже заплетая их перед сном, прекрасно зная, что утром они будут выглядеть далеко не идеально, он всё равно выполнял задачу с полной самоотдачей. Инеж нравилось наблюдать, как он работает, чувствовать, как его пальцы перекручивают и собирают ее волосы снова и снова, в то время как глаза внимательно следят за создаваемым рисунком. Она любила, как он слегка хмурится, как его губы сосредоточенно сжимаются, точно во время обдумывания самых сложных планов, любила успокаивающий звук его дыхания. Позже ее взгляд стал задерживаться на легких изменениях, которые она заметила в его чертах — маленькие морщинки в уголках глаз, одинокая полоска седых волос на левом виске.

Пусть Каз Бреккер решил умереть молодым, но, если Святые пожелают, ей повезет в грядущие годы потихоньку собрать еще больше таких изменений.

Каз закончил ее косу и завязал кончик, после чего задумчиво провел по ней ладонью, ощущая гладкие как шелк пряди. Он поднял взгляд от своей работы, чтобы обнаружить, что Инеж, не скрываясь, смотрит на его отражение в зеркале. Он улыбнулся и наклонился вперед, положив одну руку на спинку стула для равновесия, а другую подняв над ее грудью. Инеж закрыла глаза, когда он прижался к ее щеке своей, его пальцы скользнули в открытый ворот ее халата, касаясь кожи.

— Пошли в кровать? — шепотом попросил Каз.

Она с радостью согласилась.

 

III

Каз выглянул наружу на раздолье сорняков и маленьких ярких цветов, покачивающихся на ветру перед домом. Па никогда бы не запустил всё до такого дикого состояния. Насколько Каз помнил, трава по обеим сторонам ведущей к порогу дорожки всегда была пострижена, никогда не вырастая выше его маленьких колен. Каждую весну отец велел им с Джорди выпалывать самые агрессивные растения, вырывая их раньше, чем они заполонят землю. Они занимались этим неохотно — не потому, что им нравились высокие жилистые лозы с шипами и колючими листьями, а потому что это было скучной бессмысленной работой. Каждый год они неизменно вытаскивали всего несколько стеблей, после чего принимались бегать по траве. Вернувшись после долгого посевного дня, отец обнаруживал их лежащими на спине перед газоном, а работу ни капли не продвинувшейся. На памяти Каза он никогда не злился. Он просто вздыхал, упирал руки в бедра и просил их попытаться завтра снова.

Их маленькая игра — или, по крайней мере, для Каза в то время это было игрой — длилась неделю, после чего отец сдавался и однажды утром выходил с ними вместо того, чтобы отправиться в поле. Возможно, думал Каз, именно этого они с Джорди и добивались — не играть или бесцельно бродить часами в высокой траве, а слушать отца, когда он показывал маленькие дикие цветы, которые вырастут высокими и будут танцевать на ветру всего через несколько недель. Смотреть, как он улыбается, когда они находили скорлупу, упавшую из гнезда на дереве, или прячущуюся под листком лягушку. Пить с ним лимонад на пороге, когда солнце начинало клониться к вечеру, молча сидя втроем, слушая шорох веток и наблюдая, как тени и свет играют на поверхности их маленького мира.

За его спиной хлопнула парадная дверь, и Каз моргнул, резко вырванный из мечтаний. Мозгу понадобилась доля секунды, чтобы вспомнить, что это не странный выстрел, но на это мгновение он вернулся на улицы Кеттердама, все чувства насторожились, ища угрозу.

Однако это был не Кеттердам. И слава Гезену, поскольку то, как он в последние дни позволил себе расслабиться, очень быстро стало бы смертельно опасным.

Джеспер тяжело сел на порог рядом с ним, лениво вытянув ноги. На нем были новые брюки Каза. Они были слишком короткими для него, и щиколотки торчали из штанин над ботинками. Он уже дважды зацепился ими за гвоздь, проделав дырки в крепкой ткани. Джеспер довольно вздохнул — очень громко — и поднес к губам стакан с лимонадом, который принес с собой. Каз уловил дуновение терпкого запаха и передвинулся на пару футов, пытаясь не думать о добрых темно-карих глазах.

— Знаешь, что я подумал? — начал Джеспер без предисловий.

— Нет, но, полагаю, ты собираешься мне рассказать.

Джеспер допил лимонад, запрокинув голову, словно это виски, поставил стакан и беспечно откинулся назад, подставляя лицо солнцу.

— Эта комната наверху. У которой дверь всегда закрыта.

Каз тут же напрягся, руки застыли, обнимая пустую чашку, которую он несколько минут назад наполнил в колодце. Джеспер открыл один глаз.

— Так вот, — продолжил он, всё еще небрежным тоном, но ноги начали притоптывать в ритме, который слышал только он, — дверь была приоткрыта.

Он прочистил горло и бросил взгляд на Каза, словно боясь, что он может укусить.

— Должно быть порыв ветра или еще что. Так что… я вошел внутрь.

Эта дверь всегда открывалась сама по себе. Пытаясь напугать его, Джорди говорил, что в доме есть привидения, и они пытаются пробраться внутрь, пока мальчики спят. Это работало — на самом деле, так часто, что в какой-то момент па пришлось сказать Джорди, чтобы он перестал пороть чушь. Он редко повышал на них голос, но в тот раз наблюдая за лицом отца из-под одеяла, под которым прятался, Каз знал, что отец настроен серьезно. Джорди замолчал, и разговоры о привидениях прекратились.

И по крайней мере эта черта оставалась у Каза общей с его юным «я» — порой ночами ему очень хотелось, чтобы в этом доме не было привидений.

Джеспер провел рукой по волосам. Пальцы его ног выстукивали по треснутым ступенькам порога, колено подрагивало в такт.

— Половицы там, похоже, очень неровные. Сильно скрипят.

— Они всегда скрипели, насколько я помню, — ответил Каз, удивленный спокойствием собственного голоса. — Они не опасны.

Если только не веришь в привидения.

— Что ж, меньше работы! — объявил Джеспер с принужденным весельем, которое — он наверняка знал — никого не обмануло.

Он снова откинулся назад, глядя в небо и насвистывая несколько нот. Каз ждал. Вскоре постукивание по ступеньке возобновилось.

— Что там наверху? — выпалил Джеспер, однако осторожным тоном.

Каз опустил взгляд на свои обнаженные руки, большой палец водил по ручке кружки туда-сюда. Его пальцы были в краске, кожа треснула в нескольких местах. «Грязные Руки», — подумал он, почти сумев призвать саркастичную усмешку.

— Это была наша с Джорди комната.

Нога Джеспера резко перестала стучать.

— О.

Теперь уже Каз выпаливал слова — каждый звук как признание.

— Я туда еще не заходил.

— О, — повторил Джеспер, тише на этот раз.

Они замолчали, окруженные пением птиц и ветром в ветвях над головой. Каз глубоко вдохнул, глядя на поля вокруг них, на цветы и пчел, пятнистое солнце. Глядя на людей и вещи, которые должны были находиться здесь. Глядя в пустоту.

— Милая комната, — некоторое время спустя произнес Джеспер. — Красивый вид.

Каз помычал в ответ, горло слишком сдавило. Он был благодарен, что Джеспер больше ничего не добавил, просто поправил одну из подтяжек, с помощью этого простого беспокойного жеста делясь ощущением неловкости.

Каз не знал, почему не мог заставить себя подняться по лестнице и зайти в комнату. Он заходил во все остальные. На кухню, где они с Джорди по утрам торопливо проглатывали полные ложки омлета перед тем, как побежать в школу, которую посещали три раза в неделю. В комнату родителей, где ему порой нравилось прятаться в послеобеденные часы, потому что солнце идеально нагревало одеяла на большой кровати. В гостиную, где отец читал ему, держа его на колене в большом кресле, пока один из них не засыпал посреди предложения. Чаще всего Каз не мог вспомнить точный тон его голоса, как и не мог точно вспомнить его лицо, но порой он помнил, как это чувствовалось — сидеть, прижавшись друг к другу зимним вечером, с горячим какао в маленьких руках.

Каз серьезно надеялся, что па не стал бы сердиться, что он запустил передний двор до такого состояния.

Возможно, после того, как они с Джеспером закончат красить новые полы на первом этаже, они смогут вместе выдрать несколько сорняков.

В тот вечер после того, как Джеспер ушел, Каз поднялся по лестнице. Сердце колотилось в ушах, он пробирался по коридору так, словно сам стал привидением, которое старается, чтобы его не услышали спящие за дверью дети. Когда Каз открыл ее, петли странным образом не издали ни звука, хотя с тех пор, как отец смазывал их, прошли годы. Деревянный пол запротестовал под ногами и тростью. Пространство, которое он когда-то делил с братом, было пустым, окно приоткрыто, впуская летний воздух. Он стоял посреди спальни и слушал отголоски смеха Джорди, долетавшие до его ушей сквозь время и пространство. Хотя в комнате не осталось ни одной их вещи, Каз мог видеть двух мальчиков, которыми они были, в каждом дюйме голых стен, в каждой доске скрипящего дерева. Голова кружилась, и он положил ладонь на подоконник, почувствовав под пальцами вырезанные там инициалы. Каз позволил слезам собраться на ресницах и скатиться по лицу, пока смотрел на тихие поля, а потом закрыл глаза, позволив ветерку взъерошить ему волосы.

Джеспер был прав. Вид открывался красивый.

 

IV

Инеж многое помнила из своего детства в Равке. Она помнила маленькие городки, через которые проезжала ее семья, красочные рынки и то, как таращились на них жители; холмы и сверкающие ручьи, которые они с кузенами исследовали при первом удобном случае. Она помнила, как затаивала дыхание, чтобы пугливый олень, который на рассвете проходил рядом с лагерем, подошел поближе; как просыпалась ночью от будоражащего кровь воя волков и как наблюдала за лисой, которая милями следовала вдоль каравана и бесследно исчезала, стоило на секунду отвести взгляд. Инеж также помнила птиц: соек и голубей, орлов и сов. Каждое утро она просыпалась с их пением, пыталась воспроизвести их мелодии, пока мама пекла лепешки и заваривала чай на завтрак. Она наблюдала, как они пикируют и ныряют в небе, словно великие танцоры, в любое время дня устраивая представление для каждого, кто догадается просто посмотреть наверх.

В Бочке ее не будили песни, ни одно крылатое создание не составляло ей компанию, когда она карабкалась к свободе дюйм за дюймом. Вначале. Но потом она подружилась с воронами, несмотря на их плохие манеры. Возможно, потому что осознала, что они тоже одиноки в этом грязном небе. Одиноки, ожесточены и остро нуждаются в друзьях.

Но Инеж знала, что сельские птицы прекрасно способны позаботиться о себе. Так что, возможно, поэтому чувствовала себя немного глупо, приоткрывая окно, опираясь на подоконник и держа в руке пакет с кормом, который купила тем утром на рынке.

Но попытка — не пытка, правильно?

Инеж открыла бумажный пакетик и высыпала на ладонь несколько зерен. После чего вытянула руку и стала ждать.

Она стояла в комнате, которая когда-то была детской спальней Каза, которую он делил с братом. Окно выходило на поля позади дома, одна из ветвей большого дерева загораживала часть вида — хотя скорее обрамляла его. Свежевыкрашенная маленькая комната теперь содержала только одинокий стол, стоящий рядом со стеной, словно ожидающий приказов лейтенант. Инеж знала, он стоит в такой позиции, чтобы позволять Казу видеть одновременно дверь и окно. В конце концов, подоконник был достаточно широким, чтобы она уместилась на нем.

Впервые рассказывая ей про план — однажды утром в их кровати в Клепке после того, как Инеж едва успела проснуться, — Каз не упустил ни одной детали. Она с возрастающим недоверием слушала, как он говорит о ремонте дома, в котором он вырос, маленького здания, в которое он брал ее только один раз. Но она была не настолько поражена, чтобы упустить выражение его лица, блеск в глазах, когда он говорил о том, чтобы сделать его их домом. То, как Каз приглушенным тоном словно драгоценнейшей тайной делился каждой идеей в одеяло между ними, убедило Инеж, что она не спит. Он объяснил, что нанял людей из близлежащей деревни, чтобы отремонтировать крышу, даже попросил Джеспера выполнить вместе с ним некоторые работы летом, когда друг не был по горло завален контрактами и секретными правительственными документами, с которыми он разбирался для Уайлена.

Потом Каз рассказал ей о других своих идеях — среди них о фальсификации своей смерти в последнем грандиозном тщательно разработанном плане, — и Инеж поняла, что он абсолютно серьезен насчет всего дела. Он объяснил ей, что ферма и мелкий бизнес, которым он собирался заняться в городке, могут быть прикрытием для всего, что ей нужно — подделки документов, сбора информации, вывоза беженцев из города или даже обеспечения спасенным нового старта. Каз обсудил это с Уайленом, прикидывая, можно ли создать сеть информаторов из нового персонала, который их друг хотел нанять для деревенского дома своей матери, куда они уезжали на весну и лето. Он находился недалеко от домика рядом с Лижем — час езды на повозке самое большое, — так что они не будут полностью изолированы. Каз даже мог, если понадобится, спросить у Колма совета по ведению фермерского хозяйства, когда тот приедет в гости.

В ушах Инеж всё это звучало музыкой, пением сирены. Сколько раз она хотела, чтобы они могли покинуть Кеттердам, его дым, угли и жестокость? Они сделали всё, что в их силах, чтобы город стал немного лучше: обдуривали купцов и членов Совета, сравняли с землей все заведения Роллинса и «Зверинец». Инеж не думала, что они когда-нибудь по-настоящему разделаются с городом. Слишком много от тех, кем они стали, укоренилось в извивающихся каналах и темных переулках. Но, возможно, они могли справиться со сменой декораций, по крайней мере на какое-то время. Они это заслужили.

Вскоре стол позади Инеж до краев заполнится справедливыми и законными контрактами; письмами с новостями из города, но она подозревала, что большей частью от нее; фермерскими счетами; возможно, парой гроссбухов. Мысль об этом заставила ее глубоко вздохнуть, закрыть глаза и втянуть в себя свежий запах сена и цветов, словно она могла сохранить его в легких навсегда. Это не был соленый воздух моря, но у Инеж возникло ощущение, что она будет тосковать по нему не меньше. В доме вокруг царила тишина, но не тишина особняка Ван Эков с его плюшевыми коврами и толстыми стенами, а знакомая ей тишина — скрипучие полы и природа на расстоянии вытянутой руки, прямо за окном.

Инеж знала: Каз боялся, что ей здесь не понравится, — даже раньше, чем он озвучил ей этот страх. Ему не следовало бояться.

Керчийская провинция, как оказалась, не имела ничего общего с Кеттердамом. Воздух здесь был чистым, улицы широкими и пустыми, порой даже посреди бела дня. Здания стояли так далеко друг от друга, что Инеж всегда могла найти между ними линию горизонта. На ее вкус всё еще слишком часто шли дожди, но летний воздух был легче, весенние цветы ярче, зимние ночи холоднее. Инеж любила дом, большое дерево на заднем дворе, холмы, которые бесконечно простирались вокруг них, и широкое небо над головами, бескрайнее и головокружительное.

Больше всего она любила Каза, и он останется ее якорем на земле, где бы он ни решил жить. Это не изменится.

Но некоторые вещи изменились. Здесь они могли держаться за руки, если хотели, а они всегда хотели, бродя по городу, по пристани или в полях. Здесь она могла носить кольцо на пальце, вместо того чтобы прятать его под одеждой на висящей на шее цепочке. Здесь они были господин и госпожа Ритвельд, и на их спинах не было мишени, никто не следил за каждым их движением, никаких врагов, готовых использовать их любовь против них.

Инеж по-прежнему постоянно носила с собой по меньшей мере четыре кинжала, а у Каза по-прежнему была его трость и иногда спрятанный в кармане револьвер. Привычка — вторая натура.

Но если его грандиозный план сработает, и люди действительно подумают, что он умер, возможно, постепенно они сумеют ослабить хватку на оружии. Зная Каза, можно не сомневаться, что хитрость будет такой же убедительной, как трюки фокусников в Западном Обруче. И даже лучше, поскольку он отточил их все вдвойне. А если у членов Торгового совета или городской стражи возникнут какие-нибудь сомнения, Инеж подозревала, они будут рады проигнорировать их и поверить, что наконец-то избавились от него. В конце концов, они закрывали глаза на множество ужасных вещей.

Инеж поймала себя на том, что смотрит на танцующее море пшеницы; расстилающиеся перед ними года и возможности вызывали у нее головокружение. Она будет плавать весной и летом, встречаться с ним в порту в Лиже осенью, где не будет задающего вопросы начальника порта, где она сможет побежать к нему по набережной, если захочет. Они будут планировать визиты к Джесперу и Уайлену, пока она в увольнении.

Они смогут навестить караван, поболтать с ее кузенами возле костра, уклоняться от любопытных вопросов ее ворчливых тетушек, которым просто нравилось интересоваться вслух, когда они наконец начнут думать о детях. Инеж умела не обращать на них внимания, но заметила, что эти разговоры всегда провоцировали худшие ледяные взгляды Каза, несмотря на его весьма поверхностное знание сулийского. Настолько, что несколько раз ей приходилось уводить его подальше, и его движения становились скованными, а скулы алыми. Вначале она думала, это лишь раздраженное смущение из-за того, как яростно он оберегал их личную жизнь, или, возможно, из-за остатков некоего керчийского социального этикета, о котором она не знала. Но потом она поняла, что его реакцией был гнев — из-за того, что он ненавидел, когда кто бы то ни было, даже ее собственная семья, пытался давить на нее. Когда она спросила, Каз предельно ясно высказал свое мнение по вопросу: иметь или не иметь детей и когда — только ее выбор и больше ничей, даже не его.

Раньше эта мысль была бы безумием для Инеж — как они смогли бы растить ребенка в Кеттердаме, месте, которое только напоминало им о худших моментах детства? Где опасности скрывались за каждым углом, где половина города мечтала отомстить им? Это было просто слишком нелепо, чтобы задумываться об этом.

Но сейчас? Возможно, керчийская провинция пробралась в ее сердце, полностью очаровала ее. Возможно, благодаря ей стало совсем просто представить маленькую ручку в своей руке, увеличение их маленького круга. Или, возможно, для них наступило время вернуться к этому разговору, прояснить, чего они хотят от новой жизни и хотят ли они разделить ее с кем-то еще.

Инеж так потерялась в мыслях, что чуть не вздрогнула, когда маленькая птичка села на подоконник рядом с ее рукой. Она наклонила голову, изучая подношение и наблюдая за Инеж с вниманием животного, не привыкшего к присутствию человека — с опаской, но и любопытством, — пока Инеж стояла неподвижно, как статуя. Она задержала дыхание, когда птичка подпрыгнула ближе, а потом — на ее бронзовые пальцы, схватила зерно с ладони, после чего вдруг улетела так же быстро, как прилетела.

— Вот ты где.

Инеж посмотрела через плечо как раз в тот момент, когда Каз переступил порог, вызвав особенно надоедливый скрип половиц. Его тяжелая трость производила больше шума, чем ноги, всё еще босые после их прогулки вокруг озера — прогулки, которую они променяли на иную деятельность после того, как Инеж скинула блузу и юбку, чтобы прыгнуть в чистую воду. Часть его волос по-прежнему была взлохмачена и очаровательно топорщилась — Инеж не знала, после ее рук или после того, как он поменял рубашку. Каз сразу заметил зерно на ее ладони и с любопытным блеском в глазах приподнял бровь.

— Что ты делаешь? — спросил он.

Инеж повернулась обратно к окну, чтобы он не видел улыбку на ее лице.

— Ничего.

Каз фыркнул, а потом медленно приблизился, половицы протестовали под его ногами у нее за спиной.

— Это худшая ложь, что ты когда-либо говорила мне. Хранишь секреты, жена моя?

Его голос потяжелел на последних словах, и Инеж усмехнулась, чувствуя, как потеплели щеки. Он любил называть ее так — и она любила, когда он это делал, зная, что он принадлежит ей, так же как и она — ему.

— Что ж, — вздохнула Инеж, позволив зернам просыпаться сквозь пальцы. — Думаю, ты всё равно узнаешь рано или поздно. Я пыталась кормить птиц.

Каз остановился позади нее, кончик пальца без перчатки провел по ее спине. Он ничего не сказал. Инеж наклонила голову, забавляясь тем, что представляла выражение, которое, она знала, сейчас появилось на его лице — нахмуренные брови, слегка сморщенный нос.

— Ну знаешь, — продолжила она, — чтобы они прилетали сюда и надоедали тебе, как вороны в Клепке. И тогда в мое отсутствие ты просто вынужден будешь думать обо мне.

Инеж ожидала ироничного ответа, какого-нибудь саркастичного замечания насчет того, что птиц в провинции не так легко завоевать, как грязных воронов, но вместо этого услышала только отчетливый стук упавшей на пол трости. Прежде чем она успела обернуться в уверенности, что увидит Каза распластанным у ее ног — отравленного чаем, который они пили тем утром в городском кафе, пронзенного ножом Паука, который каким-то образом проследовал за ними весь путь из глубин Кеттердама, — руки Каза сомкнулись вокруг нее. Он притянул ее к своей груди, отчего оставшиеся в пакете зерна в ее руке разлетелись по ветру.

— Я так сильно люблю тебя, знаешь? — прошептал он ей в волосы, его голос задрожал от смешка или, может, от чего-то еще.

Оправившись от удивления, Инеж взяла его запястье возле своей груди и мягко сжала, повернув голову, чтобы уткнуться носом ему в щеку.

— Да, я в курсе, — пробормотала она и ухмыльнулась, когда он захватил ее губы в глубоком поцелуе.

Инеж развернулась в объятиях Каза, забывшись в его руках, и пустой пакет из-под зерен присоединился к трости на полу. Она знала, что перед следующим путешествием ей надо будет получить как можно больше. Дружба с сельскими птицами внезапно стала новым приоритетом — не такая уж невозможная задача, как казалось поначалу.

 

V

Проснувшись, Каз услышал тихий звук барабанящего по крыше дождя и грома вдалеке. Он медленно открыл глаза, потерявшись на мгновение, пока не вспомнил, как они ехали по темным полям и как Инеж хихикала, когда он пытался зажечь огонь в очаге. Он чувствовал на себе уютную тяжесть двух одеял, которые они принесли в кровать, чтобы прогнать осенний холод, у него на затылке лежала ладонь Инеж. Она заснула, проводя пальцами по его волосам. Он, со своей стороны, заснул под ее ласки и голос, шепчущий ему на ухо милые глупости.

Каз крепче прижал Инеж к себе, зарывшись лицом в теплый изгиб ее шеи. Она с довольным вздохом слегка пошевелилась под ним, но не проснулась. Ее распущенные волосы рассыпались вокруг по подушкам. Прошлым вечером она была слишком занята осмотром каждой комнаты в доме, чтобы заплести их, а ему слишком не терпелось затащить ее в их новую постель, чтобы сделать это самому. Она нисколько не возражала.

В конце концов после вчерашней решающей схватки они оба были слишком пьяны адреналином, чтобы сразу заснуть. Часть этой энергии нужно было как-то потратить.

К этому моменту уже весь Кеттердам знает, что Каз Бреккер, Ублюдок Бочки мертв — или, по крайней мере, предположительно мертв. Даже те, кто не слышал созданного им хаоса, узнают новости, жирными чернилами напечатанные в газетах — как раз вовремя, чтобы испортить им завтрак. Каз подозревал, что они будут возмущены, узнав, что он подпалил отремонтированную ратушу, на которую ушли их налоги. Это понятно — столько крюге, сожженные за считанные минуты, оскорбят любого доброго гражданина Керчии.

Возможность была слишком хороша, чтобы ее упустить. Когда Каз услышал от Уайлена, что Совет хочет отремонтировать здание, чтобы усилить его функции безопасности, он понял, что нашел сцену для своего последнего переворота. Торжественное открытие состоялось в первый вечер осени — празднование последнего делового квартала года, — и на нем присутствовали высшие чины городской стражи и некоторые члены Совета. Они словно умоляли его появиться.

Каз спланировал всё до последней детали вместе с Уайленом, Джеспером и Инеж, когда она была в городе. Затем он надел свой лучший костюм, пробрался в центр этого странного театра и сделал именно то, что они должны были от него ожидать — ворвался на их вечеринку.

Проникнуть внутрь было легко после того, как Каз изучил планы, которыми его обеспечили Уайлен с Инеж. Как бы Совет ни хвастался высоким качеством своих замков, они недооценивали его. Каз не знал, считать это оскорблением или еще одним доказательством их необоснованной самоуверенности. Стратегически расположить взрывчатку в новых архивах, стоявших на рядах полок, которые так просто будет разрушить с помощью небольшой грубой силы и огня, было детскими игрушками — доносившийся с первого этажа шум веселья легко заглушал все его движения. Один сигнал Джесперу, который расположился в двух крышах отсюда, и Каз лениво спустился, оставив после себя помимо прочего несколько взломанных замков.

Он встал наверху лестницы и, как делает ведущий в цирке, чтобы привлечь внимание клоунов и зверей, стукнул наконечником трости по чистому мраморному полу. Настало время представления.

Винил заскрипел на граммофоне. Сорок голов повернулись к нему. Щеки у присутствующих уже покраснели от алкоголя, темные костюмы и фиолетовые униформы слегка помялись. Каз усмехнулся, наблюдая, как осознание пролетает по роскошной комнате, пикирует и вонзает когти в шею каждого — одного за другим.

— Добрый вечер, господа. Дамы.

Его имя эхом пронеслось по комнате в приглушенных голосах. Почти идеально синхронизированным движением появилось оружие — хорошо, они воспринимают всё всерьез. Как и он. Нескольких жен и дочерей затолкнули за большие горшки с растениями, статуи, даже несколько особенно массивных стоек с едой. Советник Тванек, министр государственной безопасности, дрожал за своими внушительными усами — от гнева или от страха, Каз не мог сказать. Между ними никогда не было хороших отношений.

— Бреккер, — прорычал он, — тебе здесь не рады.

Значит, гнев.

— О, мне никогда не рады. И тем не менее я нахожу способ быть как дома.

Каз запрокинул голову, сознавая, что пистолеты следят за каждым его движением, пока он демонстративно рассматривает красивый сводчатый потолок. Краем глаза он заметил Уайлена, удобно расположившегося рядом с дверью. Друг смотрел на него с выражением едва сдерживаемого ужаса. Кое-кто практиковался перед зеркалом.

— Какая жалость, — задумчиво произнес Каз, снова посмотрев на море черного и фиолетового. — Вы здесь превзошли сами себя.

— Взять его, — приказал Тванек сквозь стиснутые зубы.

— На вашем месте я не стал бы, — ровным тоном предупредил Каз, эффективно остановив тех, кто сделал несколько осторожных шагов в его сторону.

Офицеры городской стражи неуверенно зависли у подножия лестницы, все пушки направлены прямо на него, но без особого энтузиазма. Если эта кучка неумех чему-то и научилась за прошедшие годы, так это тому, что он всегда на десять шагов впереди них. Нынче они откликались на его слова, точно хорошо выдрессированные щенки. Каз снова обратил взгляд на всё более раздраженного Тванека и сжал ладонь на трости. Кто-то в задней части комнаты прохныкал.

— Что ты сделал, канальная крыса? — процедил министр, его кулаки сжались, а лицо опасно покраснело.

Каз одарил его своей лучшей улыбкой, и он дрогнул.

— О, поверьте, скоро узнаете, — промурлыкал Каз.

Он наблюдал, как напряжение перемещается по комнате, видел тревогу в каждом звякнувшем бокале и трепещущем веере. Под звуки взводимых курков и тихих охов Каз достал карманные часы. Осталось всего несколько минут. Время ускориться.

— Скажите, министр Тванек, — продолжил он небрежным тоном, вернув часы в карман, — вы знаете, куда по ночам ходит ваш сын, пока вы с женой крепко спите в кровати?

Тот прищурился на него, но Каз видел, как он бросил быстрый взгляд на более молодую версию себя, стоявшую в нескольких шагах. Упомянутый сын, чьи усы начали соперничать с отцовскими, возмущенно напрягся, приоткрыв рот, глаза расширились. По одному он будет скучать вдали от этого города, рассеянно решил Каз — по выражению чистого шока на лицах богатых простофиль, когда они понимают, что не могут ничего от него скрыть.

— Никаких догадок? — подтолкнул он министра, который упрямо ничего не отвечал. — Понимаете, слухи быстро разлетаются по этому городу. Особенно про многообещающих молодых людей, которым нравится посещать некоторые довольно… неприятные заведения.

По комнате пролетели шепотки — высшее керчийское общество любит хороший скандал, если он не касается их лично.

— Это… это чушь! — возразил Тванек-младший, но на него и его отца уже обратились презрительные взгляды.

«Как легко рушится доверие», — подумал Каз, приподняв бровь, когда министр в ярости повернулся к сыну, а потом обратно к нему. Конечно, юную девушку, которую Тванек навещал в одном из домов удовольствий, утром уже нигде не найдут — Инеж сделала ей куда лучшее предложение.

— Интересные места — бордели, — продолжил Каз, лениво пройдясь наверху лестницы. — Столько людей проходят через их двери, оставляя после себя всякую всячину: фантазии, тайны, стыд… даже некоторые болезни.

Он остановился и наклонился к трости, чувствуя тяжесть тревожных взглядов и нацеленных прямо на него пистолетов. Несколько мгновений он смаковал это.

— Знаете ли вы, министр Тванек, — сказал Каз, глядя ему в глаза, — какое у нас, крыс Бочки, преимущество перед всеми вами?

Усы Тванека яростно дернулись, но он ничего не ответил. Этим вечером он был не слишком разговорчив. Серьезно, похоже, Казу одному придется произносить все реплики этой маленькой пьесы. Какая жалость.

— Мы всегда первыми узнаем, — заключил он всё более тихим голосом, — о новых болезнях, ползающих по нашим грязным улицам.

Потрясение снова рябью пробежало по комнате. Лучшие представители Кеттердама бросали настороженные взгляды на своих соседей, группировки уже начали разделять толпу.

— Этот человек — мошенник, — наконец произнес Тванек достаточно громко, чтобы его услышали сквозь жужжание обеспокоенного бормотания. — Не обращайте внимания на его слова.

Каз усмехнулся, не обманутый его кажущимся самообладанием. Министр потел в своем костюме. Кроме того, было немного поздно.

— О, но чума не ждет вежливого приглашения на вашу вечеринку, министр Тванек. Она просто заходит.

И с этими словами Каз кивнул на сына Тванека, и в комнате разверзся хаос.

Джентльмены, офицеры городской стражи и дамы врезались друг в друга, пытаясь убраться подальше от Тванеков в переполненной комнате, тут же в ужасе взмыли отчаянные голоса. Изысканные блюда падали на пол, оружие было убрано в кобуру и забыто, веера и перчатки прикрывали рты в бесполезной попытке защитить нежные легкие от испорченного воздуха.

В задней части зала Уайлен одним из первых выскользнул за дверь.

— Порядок! — проревел Тванек без особого результата. — Порядок!

— Как я сказал, — вздохнул Каз, — такая жалость.

И затем он точно в назначенную минуту снова ударил тростью по мраморному полу. С гулким грохотом на втором этаже прогремел первый взрыв. Джеспер всё сделал вовремя — Каз надеялся, что он сумеет удержаться от преждевременного нажатия кнопки.

В комнате снова воцарилась пораженная тишина.

— Хорошего продуктивного вечера, дамы и господа, — сказал Каз, насмешливо приподняв шляпу. — Будем надеяться, он не станет для вас последним.

Второй взрыв проревел над ними, когда он повернулся спиной к наполнившейся криками комнате. Он слышал, как Тванек приказывает городской страже арестовать его, а затем — звук свистка, и начал подниматься по лестнице, перешагивая через ступеньку. Взрывы были недостаточно сильными, чтобы обрушить потолок, но это и не входило в намерения Каза — он хотел только, чтобы произведенный ими шум был достаточно убедительным. Как побочный эффект они также спалят некоторые части архивов: контрактные документы, некоторые знакомые судимости. Отбросы будут благодарны.

Не было и никакой чумы. Еще один прощальный подарок. От двух мальчиков из городка неподалеку от Лижа.

Каз добрался до второго этажа как раз в тот момент, когда раздался еще один взрыв — на этот раз данные о Призраке и ее флоте, — несколько офицеров городской стражи следовали за ним по пятам. Хорошо. Представление еще не закончилось, и ему нужны были зрители. Огонь ревел в архивах пока еще не выше плеч, но стремительно разрастался. Каз повернулся к офицерам, как только добрался до порога. Они остановились в нескольких шагах, сбитые с толку, кашляя и тяжело дыша, их оружие было по-прежнему наготове, но бесполезное в облаке дыма, которое быстро окружало их.

— Следите за его руками! — предупредил один из них.

Каз усмехнулся, а потом шагнул назад, в огонь. «Будем надеяться, это сработает», — подумал он, чувствуя спиной жар, слыша треск пламени, которое пожирало многолетние документы. Сквозь подошвы ботинок он чувствовал, как нагрелся пол. Одно окно лопнуло, разлетевшись осколками стекла. Один из них порезал ему щеку. Каз сделал последний вдох, задержал дыхание и, сражаясь с каждым инстинктом, шагнул глубже в комнату. Пламя лизнуло его перчатки и руки, когда он медленно поднял их, и с колотящимся сердцем Каз позволил ему. Каз вскинул подбородок, чувствуя, как горят легкие, и пристально посмотрел на городскую стражу слезящимися глазами, в которых отражалось пламя.

— Какого… — сдавленно произнес один из них, ближайший к двери, когда пламя заплясало вокруг рук и пальцев Каза, не сжигая его.

Он не слышал конец предложения, поскольку как раз вовремя взорвалась очередная бомба, отчего между ним и офицерами полетели документы и штукатурка. Он приготовился к удару, натянув на голову огнеупорное пальто, уклонившись от самых больших обломков. Прежде чем улеглась пыль, он уронил трость на пол и, повернувшись, вывалился из окна, которое разбило взрывом. Канал внизу принял его с распростертыми объятиями.

Под ближайшим мостом его вытащила из воды Инеж с упреком в темных глазах.

— Это определенно было слишком близко к краю, — прошипела она, пока он кашлял, пытаясь наполнить легкие воздухом.

— Все вопросы к Джесперу, — прохрипел Каз. — Спусковой крючок держал он.

Она покачала головой, уже расстегивая застежки теперь неприятно горячего и дымящегося пальто. Он сосредоточился на попытках дышать, пока она работала, наблюдая за ней в свете фонарей. Он слышал по-прежнему ревущий в ратуше огонь и эхо последних взрывов, крики свидетелей, когда разбилось еще одно окно. С шумным выдохом Инеж наконец смогла стянуть пальто с его плеч и сбросила в канал, и Каз ухмыльнулся ей.

— По крайней мере, эта штука, похоже, сработала, — скривившись, объявила она, кивнув на погружающийся в воду предмет одежды. — У тебя всё еще есть волосы.

— Она весит целую тонну. Прототип нуждается в доработке.

— Я дам знать царице Зое, — невозмутимо произнесла Инеж и приподняла бровь, когда он снова зашелся в кашле.

Каз принял предложенную руку и встал на ноги. Он действительно должен был поблагодарить царицу Равки за этот трюк, как бы ему ни претила такая мысль. Оказалось, постоянная переписка Инеж с королевскими особами имеет свою плюсы. Джеспер сумел воспроизвести формулу для пальто, которую она прислала, вдохновленную структурой ткани, которая использовалась для кефт Инферни. После многих проб и ошибок — включая ту, когда Джеспер сильно подпалил занавеску, вынудив Уайлена велеть ему проводить свои эксперименты на улице — друг создал образец ткани, которую не надо было немедленно бросать в воду. После этого понадобилось совсем немного времени, чтобы полностью создать пальто, готовое к небольшому маскараду Каза.

Он спрятал копию пальто, как и некоторую другую свою одежду в теперь пылающем архиве рядом с тем местом, где уронил трость. Как только огонь погаснет, городская стража найдет их или, по крайней мере, какие-то остатки рядом с металлической головой ворона. Интересно, они отпразднуют выпивкой, решив, что наконец-то одолели его, или потеряют сон, гадая, не исчез ли он просто во вспышке пламени?

Ему нравился двусмысленный конец.

Инеж протянула ему плащ и маску Господина Багрянца, вырвав из размышлений. Каз взял их вместе с невзрачной тростью, которую она протянула ему следующей — его настоящая была спрятана в ожидавшей их повозке на проселочной дороге за пределами города.

— Готов? — спросила Инеж, натянув на голову капюшон своего плаща.

Каз переплел их пальцы и кивнул. Вдалеке начала выть чумная сирена.

Они побежали, не оглядываясь назад.

 

Снаружи сверкнула молния, озарив их спальню суровыми оттенками синего и серого, сразу за ней прогремел гром. Гроза приближалась, дождь сильнее заколотил по оконному стеклу. Инеж пошевелилась, ее ресницы затрепетали — инстинкты моряка пробуждали ее. Каз приподнялся на локте, когда она сонно произнесла его имя, и нежно провел носом по ее щеке.

— Ш-ш-ш, — прошептал он ей на ухо, и она тут же расслабилась от звука его голоса. — Я здесь. Это просто гром. Спи дальше, моя дорогая.

Инеж помычала и свернулась на боку, в процессе столкнув его с себя. Каз улыбнулся и осторожно убрал с ее лица несколько прядей волос, прижав ее к груди, когда она придвинулась ближе. Почти двадцать лет вместе, и вид Инеж, прижавшейся к его груди, по-прежнему заставлял замирать сердце. Одно это стоило всех трудов, через которые они прошли, чтобы провернуть тот последний трюк.

Несколько недель перед открытием ратуши Джеспер неустанно донимал его: спрашивал, что он будет делать по вечерам, когда не сможет считать крюге или помыкать людьми; узнает ли он наконец, что такое выходные, и думал ли он о том, чтобы иногда появляться в Бочке и проходить по ней так, словно он всё время был здесь, просто чтобы подшутить над людьми.

Каз этого не сказал, но последняя идея вообще-то ему нравилась. Неплохо будет поддерживать легенду — а кроме того, ему, вероятно, будет не хватать возможности время от времени перепугать до смерти нескольких простофиль.

Но он не торопился возвращаться.

Каз Бреккер умер. Теперь он был Казом Ритвельдом.

Что касается того, чем заняться, Каз еще не был до конца уверен. И это именно то, чего он хотел.

Одно он знал несомненно — через две недели Инеж отправится в свое последнее перед зимой плавание, и он проводит ее. Далеко от любопытных глаз Бочки, он пойдет на пирс в Лиже и в туманные утренние часы будет смотреть, как она отплывает. Молчаливая одинокая фигура на причале, он поднимет руку, и она повернется, чтобы ответить тем же, не отрывая от него взгляда, пока он не исчезнет из поля зрения.

А потом Каз вдохнет чистый, свежий морской воздух.

И пойдет домой.