Великолепная семерка (джен)

Василиса Литейщикова прошла сестринские курсы, а в настоящее время училась на истфаке МГУ, который по, казалось, вековой давности привычке именовала истфилом.

Был ей двадцать один год и десять с половиной месяцев, и была она орлоклювом. Собственно, второе вкупе с днем ее рождения (пятнадцатое августа) было поводом для гордости и предпосылкой для изучения биографии Наполеона Бонапарта, который, как известно, тоже был существом и орлоклювом. Еще был в ее жизни и парень — Ваня Маршин, человек, друг ее детства и будущий не то математик, не то айтишник.

Василисино воскресное утро началось в привычные восемь, вместе с щелканьем клавиш и запахом кофе с кухни, где уселся Ваня с очередной своей задачкой. Василиса вскочила и принялась застилать постель. Потом скользнула на кухню и, напевая какой-то мотив, принялась жарить яичницу, которую с хирургической точностью разре́зала ножом на две половины (чтобы съесть свою, ей потребовалось восемь минут). Потом поцеловала Ваню в макушку и, переодевшись в уличное и взяв велосипед, выскользнула из квартиры.

Она ехала по городу куда глаза глядят, наслаждаясь непривычно тихим утром, и сама не заметила, как оказалась в Пресненском районе, как раз напротив костела. Скорее всего, там только закончилась утренняя месса.

Среди выходивших была миловидная девушка, светловолосая и голубоглазая. Первым делом, выйдя на улицу, она сняла кружевную мантилью и положила ее в сумку. И тогда Василисе вдруг очень захотелось подшутить над этой девушкой с возвышенным личиком. И она, поймав чужой взгляд, схлынула. И сама удивилась почерневшим глазам — девушка-прихожанка оказалась гриммом. Когда Василиса вернулась в человеческую форму, та скривила губы и вдруг повелительно взмахнула рукой, маня к себе.

Когда Василиса приблизилась, то смогла рассмотреть объект своей неудачной шутки: нос благородной формы, маленький рот, густые и длинные черные ресницы, русые брови, одна из которых изгибалась острым углом, как из-за следа сабельного удара.

— Ну и что это было, орлоклюв? — требовательно спросила девушка. Произношение у нее было странное, и Василиса никак не могла вспомнить, у кого было такое же.

— Это была шутка, гримм, — ответила Василиса и вскинула подбородок. Гримм прищурилась.

— Неудачная шутка, в таком случае.

Добавила, протянув руку:

— Аглая Адамова.

— Василиса Литейщикова, — проговорила Василиса и пожала протянутую руку. А потом они разошлись.

Это могло бы ничего не значить, но почему-то в следующее воскресенье Василиса снова приехала к костелу. Аглая дернула уголком рта в усмешке.

В тот день они так и не разговорились.

В следующее воскресенье Аглая пригласила Василису «прогуляться до ближайшей булочной», рассказала, что родом из Омска, а в Москве учится на «модистку». Василиса не осталась в долгу, рассказывая о детстве и парне.

— Впервые я обратила на него внимание, когда мне было шесть. Как вы знаете, Аглая, в детстве существа плохо контролируют схлынивание. Я, конечно, тоже не была исключением. И вот, однажды он увидел меня… такой. И никому об этом не растрепал. Даже поклялся в этом, представляете?

— Похвальная честность, — проговорила Аглая.

— И с тех пор мы самые близкие люди друг для друга. Я, знаете ли, всегда предпочитала общество мальчишек. Верховодила ими в играх, тянула за собой… и они шли за мной. А Ваня — самым первым, как верный адъютант!

На губах Василисы заиграла ностальгическая улыбка.

— Мне кажется, про наши отношения сочиняли с наших пятнадцати, — со смешком заметила она. — Ваня, кстати, меня несколько младше — родился в декабре. А у вас есть кто-нибудь на примете? — обратилась она к Аглае.

К чести своей, Аглая если и смутилась, то быстро взяла себя в руки.

— Есть один… Ваших лет, с Урала родом. Учится в МГИМО… Вы только не подумайте, Василиса, что он для меня важен выгодностью партии!

— Что вы! — улыбнулась Василиса.

— К сожалению, на следующей неделе я встретиться с вами не могу — уезжаю в Омск, — добавила Аглая, прощаясь. — Если хотите, можете встретить меня на вокзале, через две недели в без двадцати шести восемь.

— Давайте, — согласилась Василиса.

Потом, оглядываясь назад, она поражалась тому, как не распознала в своей новой знакомой польку по тому же акценту, который тысячи раз слышала в записях голоса Рокоссовского. Но тогда (как? почему?) она не поняла этого.

Из поезда Аглая практически вывалилась. На фоне белого, как бумага, лица пунцовели щеки. Лоб был горячим, как и руки.

— Вы заболели, — констатировала Василиса. — Давайте я вызову такси. Диктуйте адрес.

Аглая снимала маленькую двухъярусную студию где-то на западе Москвы. Войдя в ее жилище, Василиса практически сразу прикипела взглядом к томику неизвестного ей тогда писателя Брандыса, лежавшего на диване. Собственно, на этот диван она и уложила Аглаю (книгу же положила на журнальный столик). Попытки вызвать врача не увенчались успехом, поэтому Василиса, довольно витиевато выругавшись и вручив Аглае градусник, принялась гуглить симптомы.

Полночи Аглая бредила: кричала что-то, плакала, порывалась вскочить. И каждый раз Василиса удерживала ее. В какой-то момент этой бесконечной ночи Аглая пришла в себя.

— Воды? Жаропонижающее?

— Тазик, — прошептала Аглая. Василиса без вопросов повиновалась. Аглаю вырвало.

«Наверное, перепад давления, — подумала Василиса. — Но хоть температура должна спасть.»

Аглая спала и казалась сущим ангелом. Василиса подумала и разрешила заснуть и себе.

Проснулась она в пустой комнате и страшно перепугалась. На втором этаже обнаружилась коленопреклоненная Аглая с четками в руках. Василиса глубоко вздохнула и села на верхнюю ступеньку лестницы.

Спустя время Аглая села рядом и сказала:

— Спасибо тебе.

— Подумаешь, — пожала плечами Василиса. — Ты будешь яичницу?

Аглая кивнула.

— В бреду было… интересно, — сказала она (Василиса поперхнулась воздухом). — Я видела своего прапрадеда, потом — еще более дальнюю родню, Гроховскую битву и много чего еще…

Они помолчали.

— Ссылка — это страшная вещь, — добавила вдруг Аглая. — Гораздо хуже смерти. Она не только осужденного, но и всю его родню и потомков обрекает на потерю родины. А за что? Ведь так нелегко будет вернуть ее обратно.

Василиса слушала ее философствования с интересом, а потом вдруг спросила:

— А почему у тебя фамилия как будто русская?

— По одной фамильной легенде — из-за того, что наш род по мужской линии — потомки незаконнорожденного. Но это просто легенда, хоть и очень обязывает.

— То есть, твой предок — сам Чарторыйский? — удивилась Василиса. — Объясняет, почему Мрвалевич тебе не партия.

— Мой возможный предок, — с королевским достоинством поправила ее Аглая. — Но tak. Я, конечно, не говорила ему об этом. Да и потом… мы просто дружим, ничего особенного.

Потом Аглая обнаружила, что яичница за время их разговоров благополучно подгорела, так что готовить завтрак пришлось заново.

В таинственной книге неизвестного Василисе Мариана Брандыса обнаружились исторические очерки.

Василиса и Аглая ели яичницу и смотрели телевизор. В телевизоре императрица Сисси улыбалась губами Роми Шнайдер, а граф Андраши куртуазно страдал по ней.

— Kawaler, — с какой-то странно горькой усмешкой сказала Аглая.

— Бедная девочка, — отозвалась ей в тон Василиса.

* * *

За окном дождь лил стеной. Василиса перелистнула страницу книги и потянулась за кружкой глинтвейна. Она вдохнула пряный запах и собиралась сделать глоток, когда в дверь постучали. В стуке этом слышался какой-то воодушевляющий мотив. Ваня подорвался открывать.

— А, это ты, — сказал он, лязгнув замком. — Здравствуй.

— Здравствуй, Янь, — отозвался звонкий птичий голосок, по которому Василиса узнала свою подругу.

— Аглая, ты? — спросила девушка из своего кресла.

В дверях комнаты появилась Аглая, старательно отжимавшая волосы. С ее плаща водопадом лила вода (Иван чертыхнулся и пошел за шваброй). Но, тем не менее, улыбка, и вполне счастливая, не сходила с ее лица.

— Я, — ответила Аглая.

— Что случилось?

— Я сдала, — был ответ. Василиса подскочила и кинулась обнимать подругу. — Сдала на Карту Поляка.

Аглая плакала, и ее слезы струились по лицу. Но это были не те слезы, который нужно отирать платком. Это были слезы счастья, невероятного счастья и надежды на будущее.

Через двадцать минут Аглая отстранилась и закрутилась по комнате.

— Пойду в костел! Сейчас! Сейчас же!

— В такой дождь! — возмутилась Василиса. — Да и потом, месса уж кончилась. Лучше оставайся у нас на ночь, я постелю в гостиной.

Аглая склонила голову набок и улыбнулась.

— Хорошо.

С Катей Державиной Аглая была знакома давно и по переписке (она когда-то, еще в классе в пятом, набрела на Катину страничку в сотсети). А теперь, зимой, вдруг решила встретиться с ней.

В фигуре в пуховике, шарфе и лыжных штанах, что шла ей навстречу, Аглаю удивили глаза — голубые, как у хаски, и подозрительно мохнатый лоб.

— Привет! — сказала фигура. — Это ты Аглая Адамова?

— Tak, — ответила Аглая и заправила выбившуюся из-под пухового платка прядь. — А ты, верно, Кас…Катя Державина?

— Да, я, — кивнула фигура.

— Ты опоздала, — Аглая дернула рукав пальто вверх и глянула на часы, — на десять с половиной минут.

— А ты не говорила, что ты гримм, — парировала Катя и резко опустила шарф. Взору Аглаи на мгновенье предстал темный собаковидный кончик носа, мохнатые щеки и лоб и голая, как у человека, кожа на подбородке.

— Добытчик, — усмехнулась Аглая. Та же усмешка отразилась в стремительно уходящей из Катиных серых глаз голубизне.

— Ладно, пойдем, — сказала Катя. Кинула «шпильку»:

— А то, говорят, вы, гриммы, мерзлые!

Аглая фыркнула и первой двинулась вперед. Катя дернула уголком рта и зашагала за ней, одновременно схлынивая и натягивая шарф до самых глаз, чтобы было теплее.

В кафе, куда они направились, было тепло и оставался свободный столик у окна. Аглая сняла пальто, на проверку оказавшееся дубленкой на овечьем меху.

— Как у Ольбрыхского, — пробормотала Катя. Аглая фыркнула несколько удивленно и еще раз взглянула на визави.

У Кати было несколько скругленное лицо, серые глаза и русые, остриженные под каре волосы.

— Ну что? — спросила Аглая. — Кто ты? Откуда?

— Куда я иду? — усмехнувшись, продолжила Катя. — Я просто саквояжница из Тильзита. Учусь в Ленпеде бывшем, на учительницу географии. Родители в Тильзите, Янка — в Питере, учится на антрополога. Янка — сестра моя, — пояснила она. — Приемная. У нее родители погибли, на самолете разбились.

— Она тоже… существо?

— Да. Тауреус-армента.

Аглая уважительно присвистнула.

— А ты? — спросила вдруг Катя.

— А я? — повторила эхом Аглая. — Я ссыльная из Омска. Художница и модистка. Правда, только учусь. Отец и мама — в Омске. Братьев или сестер нет.

— А почему ты ссыльная? — непонимающе спросила Катя. Аглая вздернула острую бровь.

— Отец — после Ноябрьского, мама — в 39-том. Jesus, — пробормотала она, видя усилившееся недоумение Кати, словно только что сказанное было самым общеизвестным фактом. — Род отца сослали после польского восстания 1831, род матери до 1939 жил в Вадовице. Это в Польше. Теперь понимаешь?

Катя медленно кивнула.

В Аглае Адамовой было что-то особенное. От нее пахло чем-то пряным, теплым и солнечным — совершенно незнакомым, но приятным. Она говорила звонким птичьим голоском с очаровательнейшим акцентом. Вдобавок у нее одна бровь приподнималась острым углом.

Все это Катю удивляло безмерно. Она совершенно забыла, что Аглая была на несколько месяцев младше нее. Ведь казалось — наоборот.

— Если хочешь, приглашаю в гости, — выпалила Катя.

— Ну давай, — усмехнулась Аглая.

Катя жила в съемной квартире где-то на юге Москвы. Аглая сделала десяток шагов по темному коридору, пару раз споткнувшись о ботинки хозяйки, аккуратно помыла руки и вступила на кухню.

— Пресвятая! — вскрикнула она, ибо на шкафу стояла глиняная голова.

— Я же говорила, — вздохнула Катя, не оборачиваясь. — Это Янка подарила. Садись. Сейчас я налью сок. Если хочешь, включай телевизор.

Аглая села на стул, взяла в руки пульт и принялась щелкать в поисках чего-то дельного. И, наконец, нашла «Песню года». Кто-то пел про речку.

— Будешь соломку? — предложила Катя. Аглая взяла одну соломинку на манер папиросы, положила ногу на ногу и нацепила на лицо вульгарную ухмылку.

— Гражданин, угостите даму спичкой!

Катя захохотала и почти сразу закашлялась. Гранатовый сок потек носом, показавшись кровью.

— Дай… платок, — пробулькала Катя. — Мо… мо-окрый…

Аглая поспешила выполнить ее просьбу.

— Ну молодец, — сказала Катя, улыбаясь. — Эй! Аглая, что с тобой?

Аглая смотрела куда-то в сторону.

— Что с тобой?

— Анна.., — прошептала Аглая.

— Анна? — удивленно повторила Катя.

В телевизоре была Анна Герман. В светлых глазах Аглаи плескались слезы.

— А ты когда-нибудь переписывалась с кем-то из другой страны? — спросила потом Катя.

— Да, — кивнула Аглая. — С двумя девочками из Польши. Они кузины, из древнего рода, когда-то близкого к одному из Семи. Обе — ведьмы.

— Очаровательно, — пробормотала Катя. — А мой друг — из Литвы. Я его потом чувствовала через Неман, а он видел…

По Катиным губам расплывалась улыбка. Аглая усмехнулась.

— И много вы общаетесь?

— Каждый день, — рассеянно сказала Катя.

— Скажи, Катенька, не влюблена ли ты в него?

— А может и влюблена! — вскинулась она. — Тебе-то что?

— Да нет, Катенька. Ничего, — вдруг погрустневшим голосом сказала Аглая. И подумала: «Хоть бы у тебя, девочка, любовь была взаимная! Не то что у меня.»

Когда Катя предложила ей спеть, Аглая хотела спеть что-то веселое и польское. Но с губ почему-то сорвалось с давних пор заевшее в голове:

— Ой чий то кінь стоїть…

Она отвернула голову к окну, чтобы Катя не видела, как заблестели слезы в ее глазах.

Летом Катя привела четвертую. Когда девушка предстала перед Василисой, Иваном и Аглаей, наступила гробовая тишина, которую разорвал звук бьющейся чашки.

Чашка эта выпала из рук мертвенно бледной Аглаи.

— Роми? — прошептала она одними губами. Девушка мягко улыбнулась и покачала головой.

— Кетеван Тарбая. Простите, я не хотела вас пугать.

Кетеван и Аглая опустились на пол и в четыре руки собрали осколки в Аглаин носовой платок.

Потом Аглая поднялась и побрела на кухню за валерьянкой. Кетеван виновато улыбнулась.

Впрочем, ее внешность располагала к тому, чтобы особы эмоциональные пили валерьянку. Выглядела гостья вольной фантазией нейросети на тему: «Если бы Роми Шнайдер была грузинкой». Полное сходство — от черт лица и фигуры до особенной улыбки и выражения глаз. Это была Роми. И одновременно — не она.

Потом, когда все успокоились и уселись за столом, Кетеван принялась рассказывать о себе: что биолог, что учит немецкий и собирается уехать в Германию после института. Аглая, как всегда бывало в таких случаях, горячо говорила о Польше и цитировала польских поэтов.

Кетеван органично влилась в их компанию. Аглая постепенно перестала бегать за валерьянкой при виде нее и начала звать Касей. Ее парень, Валек (именно так, без буквы «ё», заочно нарекла его Аглая), был из поволжских немцев. Катя шутила, что на самом деле он Вальтер, хотя все прекрасно знали, что Валентин.

Многие шутки и невысказанные опасения были связаны с Валеком, но при личной встрече все они рассеялись. Валентин оказался светловолосым и голубоглазым потрошителем, добрым и спокойным.

Потом, буквально через неделю, из Петербурга приехала Яна. Она была веселая и походило скорее на какое-нибудь существо в облике птицы, а не на тауреус-армента.

В первый же вечер знакомства она обыграла Василису в шахматы, Кетеван — в домино, протанцевала с Аглаей фокстрот, а потом увлеченно принялась рассказывать сестре о своих буднях и о своем парне-волколаке, с которым начала встречаться в самые первые месяцы первого курса.

В общем, Василиса сразу поняла, что Яна станет пятой среди них.

По Аглаиному мнению, Яна походила на учительницу гораздо больше Кати. Но это, разумеется, было совершенно неважно.

Алексия была другой. Она во многом совершенно не была похожа на них.

Но, тем не менее, Алексия стала их шестой.

Аглая быстро привыкла к вздорным речам Алекс и даже почти не стискивала зубы, удерживая себя от ответа. Она больше не говорила о Польше. И о католичестве — тоже.

Кроме того, как полагала Аглая, Алекс была обычной человеческой девушкой, а это означало, что и о существах в ее присутствии говорить было нельзя.

Аглая бесилась.

«Между прочим, — думала она, — стремление к свободе является одним из элементов польского национального характера!»

Но в то же время медленно изменялись ее отношения с Велько, и она сосредоточилась на них.

Вместе с ним она ходила в театры, парки, кино. Аглая, конечно, понимала, что это совсем не ухаживания, но она верила, что ухаживаниями дело кончится.

Эдуард Велько (Аглая так и не поняла, каким был полный вариант его имени) Мрвалевич умел ухаживать красиво, так что все девушки в его институте завистливо смотрели Аглае вслед, а она лишь горько кривила губы.

Велько, словно сам не замечая, молча отдавал Аглае свой пиджак, или плащ, или зонт. Аглая благодарила молчаливым кивком — пусть он знает, что она принимает это как должное. Но все равно ей было приятно.

Было воскресенье. Они молча шли по улице друг другу навстречу, торопясь на мессу, и, наконец, встретились у ворот.

— Здравствуй, Аглая, — сказал Велько и пропустил Аглаю первой.

— Здравствуй, Велько, — эхом отозвалась Аглая.

Войдя в притвор, она привычно повесила куртку на крючок.

— Ты позволишь подать тебе святой воды? — тихо спросил Велько. Аглая обернулась.

У Велько были зеленые глаза с желтоватыми прожилками. Он протянул ей мокрую от святой воды руку. Аглая коснулась его ладони, не отводя взгляда.

В костеле было очень тихо, но Аглая почему-то не услышала шагов ксендза.

— Слава Иисусу Христу! — сказал он.

Аглая вздрогнула и отдернула руку.

— Во веки веков. Аминь, — ответили они с Велько хором.

Ксендз, отец Стефан, понимающе усмехнулся. Аглая побледнела, Велько покраснел.

С мессы они вновь шли в полном молчании. Небо медленно наливалось свинцом. Велько все время вертел в руках зонт, который на петле болтался на его запястье.

Велько довел Аглаю до метро «Улица 1905 года».

— Дождь будет. Аглая, сколько тебе идти от метро до дома?

Аглая, нахмурившись, глянула на небо. Прикинула:

— Минут двадцать.

— Тогда возьми мой зонт, — попросил он.

— А ты?

— А мне на другую ветку, — пожал он плечами. — Пройдусь, не беспокойся.

Велько быстро снял зонт со своей руки и надел его на руку Аглаи, стараясь не думать об эпизоде со святой водой. Судя по напряженному выражению лица Аглая, она старалась не думать о том же самом. Велько добавил после паузы:

— Если хочешь, можем сходить куда-нибудь в следующую субботу.

— Давай, — согласилась Аглая после такой же длинной паузы. — Напиши мне на неделе, договоримся по времени и месту. Ну, пока.

— Пока, — отозвался Велько.

Аглая исчезла в дверях павильона. На ном Велько упала капля дождя.

«Доигрался, рыцарь? — иронически подумал он, но тут же решил: — Ну и пусть! Постою.»

А на следующей неделе, в субботу, он вдруг безотчетно купил для Аглаи букет цветов.

Она подняла на него глаза и улыбнулась.

— Спасибо, — сказала Аглая и подала Велько руку.

— Ну что, пойдем?

— Пойдем, — рассмеялся Велько.

Был ноябрь, снег потихоньку покрывал асфальт. На снегу темнели следы двух пар ног, мужских и женских.

* * *

Аглая поднималась по лестнице дома, где жила Василиса. Навстречу ей бегом спускалась Алекс.

— Что случилось? — спросила Аглая, схватив Алекс за плечо.

— Отойди от меня, ты, нечисть! — взвизгнула Алекс и, с силой оттолкнув Аглаю от себя, припустила вновь. Аглая опешила.

«Да неужели?» — пронеслось в голове, и она поспешила наверх.

В прихожей она быстро скинула дубленку и сапоги. Из ванной высунулась мокрая голова Василисы и тут же пропала. Из гостиной вышла Кетеван.

— Касенька, что случилось? Я столкнулась с Алексией на лестнице.

— А, вот оно что, — кивнула Кетеван. — Алекс искала что-то, позвала Василиску, а она перья чистила. Ну и…

Она развела руками.

— А потом обозвала всех дьяволовыми отродьями и убежала, tak? — иронически вскинув острую бровь, продолжила за подругу Аглая. — А, cholera с ней! — пробормотала она. — Ей никто не поверит!

Так их снова стало пятеро.

Сандра Хрусталева, их шестая, была начинающая артистка и рыжехвост. Девушка эта была веселая, честная, эмоциональная и очень влюбчивая. Она пела под гитару, все время пыталась научиться танцевать что-нибудь очень старое и умела отбивать чечетку.

Однажды она ворвалась Василисину квартиру, где всегда собирались девушки и с порога, еще не сняв пальто, закричала на весь дом:

— Аглаюшка, помощь нужна!

Аглая, игравшая с Кетеван в шахматы, была вынуждена прерваться. Она величественно вышла в коридор, посмотрела на схлынувшую от избытка чувств Сандру (избыток чувств случался довольно часто) и молча надела черные очки.

— Извини меня, Касенька.… Тут, видимо, неотложное дело, — сказала она Кетеван. — Я слушаю, — обратилась она к Сандре. — В чем заключается помощь?

— Аглаюшка, мне роль дали! — выпалила Сандра. Аглая приподняла бровь.

— Рада за тебя. Что за пьеса?

— «Варшавская мелодия».

— Стало быть, играешь Гелену? — наклонила голову Аглая. — Поздравляю. Отличная пьеса и хорошая роль.

— Но Гелена ведь полька! — воскликнула Сандра. — Она обязана говорить с акцентом, а где я его возьму?

Аглая улыбнулась и вздохнула.

— Короче, тебе нужна моя помощь с акцентом.

— Ну! — воскликнула Сандра, взмахивая руками.

Аглая почесала подбородок.

— Я согласна.

— Спасибо Аглаюшка! Спасибо! — вскричала Сандра и снова схлынула. Аглая лишь закатила глаза.

— Не за что. Только вернись в обычную форму, пожалуйста. Как ты до сих пор не схлынула в театре?

— Это другое, — покачала головой Сандра. — Я гораздо собранней, когда играю.

— Это твоя первая большая роль? — спросила Аглая, хотя все и так было понятно. Сандра кивнула.

Через два месяца все они купили по билету и пошли на премьеру.

Вскоре после начала первого действия из затемнения появилась Сандра — в простеньком, но красивом платье, в стареньких туфельках и с прической, подобной той, что в сороковые годы носила Ингрид Бергман. Губы Сандры были слегка подкрашены — не помадой, но красным косметическим карандашом из набора, который (Аглая знала это) нашла на антресоли в своей квартире Василиса.

Сандра села на стул, стоящий на середине сцены. Следом за ней появился молодой человек, очевидно, игравший Виктора, и сел на соседний стул. Сандра повернула голову и проговорила с небрежным акцентом:

— Молодой человек, место занято.

Аглае показалось, что она задыхается; на глазах выступили слезы. Сандра не играла — она была в этот момент юной уроженкой Варшавы, приехавшую учиться на «камеральную певицу». Странно, что Аглая никогда не задумывалась о том, что пришлось пережить юной Геле Модлевской в войну. Теперь она не могла думать ни о чем, кроме этого.

Слова Сандры-Гели пробивались словно через пелену, слов Виктора Аглая не слышала вовсе.

— Здесь будет сидеть моя подруга. Молодой человек, это есть невежливость.

И. через десять, пятнадцать минут:

— Вы так будете спрашивать всё? На углу Свентокшисской и Нового Свята. В Варшаве я назначала там.

И дальше:

— Спасите меня. Он опять задает вопросы. Матерь Божья, о чем он думал три дня?

Аглая не заметила, когда кончился спектакль. Она плакала и про себя кляла труса Виктора.

А на поклон вручила Сандре цветы. Та улыбнулась.

— Я тобой горжусь, — очень тихо сказала Аглая.

— Спасибо.

— Proszę. Преотличный акцент. Молодец.

Сандра улыбнулась снова.

Аглая отступила к своему месту. Сандра выходила на поклон еще дважды, отвечала на вопросы журналистов и все время поглядывала на своего партнера по сцене.

У Аглаи было дурное предчувствие от этих поглядываний. Что-то подсказывало, что Сандра будет очень несчастлив. А уж в том, что у нее и ее партнера по сцене скоро начнется роман, сомневаться не приходилось.

Тихая девушка с короткой толстой косой тоже вручила Сандре цветы. Сандра быстро спрыгнула со сцены и крепко обняла дарительницу.

Сандра подвела эту девушку к своим подругам и сказала (польский акцент все отказывался уходить):

— Девочки, позвольте представить вам мою питерскую подругу Аню Никитину.

Аглая улыбнулась и протянула руку.

— Аглая Адамова.

— Василиса Литейщикова.

— Катя Державина.

— Като Тарбая.

— Яна Идина.

— Очень приятно, — сказала Аня, пожимая всем руки. Сандра кинула взгляд на циферблат Василисиных часов и спохватилась:

— Так, девочки, мне пора. Через полчаса — снова на сцену.

И она удалилась, напевая свое «страшне чен кохам». Аглая стерла почему-то набежавшие слезы.

— Пойдемте, пора.

Все они переглянулись.

— Вы пойдете с нами, Аня?

Аня робко улыбнулась и кивнула.

Так их стало семеро.

На следующий день был выходной. Сандра и Катя сидели у Василисы на кухне и лениво перебрасывались в карты. Рядом Аглая вязала длинный и широкий шарф ярко-желтого цвета, Яна ела печенье и читала книгу, Кетеван листала какой-то германоязычный журнал мод. Анна и Василиса увлеченно обсуждали что-то из римской истории.

Потом Василиса включила новости. Замелькали сообщения о каких-то выставках, концертах, спектаклях…

И вдруг с экрана раздались слова:

— Вчера, 26 марта, театре Н. прошла премьера спектакля «Варшавская мелодия» по одноименной пьесе Леонида Зорина. В главных ролях молодые артисты Сергей Чернов и Александра Хрусталева. На премьере побывала Таисия Чистякова.

— Ну вот, — пробормотала Сандра, и не понятно было, расстроена она или рада, — теперь меня будут узнавать на улице.

— Быть может, — сказала Аглая.

Сандра придирчиво оглядела себя в телевизоре и наморщила нос. Аглая хлопнула ее по плечу.

— Да ладно тебе! От тебя весь зал глаз не отрывал.

По правде говоря, Аглая этого совершенно не знала, потому что большую часть спектакля провела в раздумьях по поводу жизни в оккупации.

На экране тем временем появилась светленькая журналистка, совсем молоденькая. В микрофон она вцепилась как клещами, и, наконец, заговорила дрожащим голосом:

— Сегодня в театре Н. — премьера спектакля «Варшавская мелодия». В роли советского гражданина Виктора — Сергей Чернов, в роли польки Гелены Модлевской — Александра Хрусталева. Как они продумывали свои роли? На что опирались? Узнаем.

На экране появился Сергей.

— Я ничего и никого не придумывал. Мой Виктор — альтер-эго меня. И я не думаю, что он трус — просто решил, что надо заканчивать.

— Дурак, — фыркнула Сандра, услышав его слова.

Теперь показывали сцену в ресторане.

— У поляков еще и отличная память, — сказал Сергей-Виктор. — На каждом шагу я вижу доски: «Здесь пролилась польская кровь».

— Так, — вскинула голову Сандра-Гелена. — Мы многому научились, но ничего не забыли. Выпьем, Витек.

— За что? — спросил он.

— За хорошую память, — ответила она.

— Молодец! — похвалила Аглая. — Любая полька сказала бы это так же.

Сандра благодарно наклонила голову.

Теперь показывали ее, стоящую за кулисами.

— Я очень благодарна моей подруге, — говорила Сандра. — Она полька, и многое в моей Геле — плод наблюдений за поведением моей подруги. Она же ставила мне акцент.

— Что вы скажете о героях пьесы? — спросила журналистка.

— Геля — очаровательна. Я очень люблю ее. А Виктор просто струсил.

— Поде́литесь вашими актерскими планами?

— Хочу сыграть Гертруду, — ответила Сандра мгновенно. — Раз уж Геля сносила свои туфли, то Гертруда — нет. Эта отсылка была и в «Мелодии», и мне очень уж хочется ее повторить.

Василиса выключила телевизор — все равно его уже никто не смотрел. Аглая перевела глаза на Сандру, сидевшую рядом с ней. На губах ее блуждала усмешка. Вообще, за все время работы над ролью, у Сандры появилось три варианта улыбки: мягкая и добрая, веселая и умная и, самая запоминающаяся — дерзко-веселая и с зубами.

Сейчас Сандра улыбалась этой третьей улыбкой.

— Это надо отметить, дамы! — провозгласила Аглая. — Я знаю отличный ресторан с морепродуктами. Договоримся только на берегу — платит каждый сам за себя и вскладчину за Сандру.

Аня опустила глаза.

— Я не смогу пойти с вами. Простите. И вообще, мне пора ехать домой.

— Домой? — переспросила Сандра.

— В общежитие, — поправилась Аня и встала.

Проводив подругу, Сандра вздохнула:

— Вот, дамы, пред вами минуту назад была архетипическая бедная студентка.

— То есть? — приподняла бровь Аглая.

— То есть живет она на стипендию, экономит. У Ани мать умерла, давно еще, а отец не хотел, чтобы она была химиком. А Аня уперлась и поехала, и тогда отец ей от дома отказал. А у нее мечта, еще с детства — стать химиком, как Мари Кюри.

— Пани Мария, между прочим, умерла от лучевой болезни, — заметила Аглая.

— Ну, — сказала Сандра, — надеюсь, что до этого не дойдет.

Аглая усмехнулась.

— Значит, каждый платит сам за себя и вскладчину — за Сандру и Анну.

— Ноннушка, — пробормотала Василиса.

Прозвище прижилось.

Ноннушка была совершенно очаровательна и совершенно бедна. Добрую часть стипендии она тратила на книги, а остальную — откладывала. Она редко бывала в людных местах, предпочитая одиночество, но с девушками сдружилась быстро: читала польские книги Аглаи, играла в шашки с Яной и бесконечно обсуждала историю с Василисой.

В ресторан они пошли спустя три месяца — выкроить время было большой задачей. В репертуаре Сандры, помимо дорогой Гели, появились и так чаемая Гертруда, и Стелла Патрик-Кэмпбелл из «Милого лжеца», бывшая поводом для гордости.

В ресторане играла музыка. Были устрицы, креветки, крабовое мясо и шампанское. Первый тост говорила Сандра, потом — несколько смущенная Ноннушка.

— Ну, Аглая, — сказала Сандра, — говори теперь ты.

Аглая наклонила голову, но после согласилась. Она нахмурилась, что-то припоминая, и наконец провозгласила:

— Здоровье твое — в горло мое!

Кетеван от неожиданности поперхнулась и закашлялась. Катя прыснула, остальные изо всех сил пытались сдержать смех.

— Между прочим, — строго сказала Аглая, но глаза ее смеялись, — это популярный польский тост!

После, выйдя на улицу, они молча смотрели, как Аглая, уже попрощавшись, шла мимо памятника Майе Плисецкой под руку со светловолосым молодым человеком.

— Ну хоть у кого-то все хорошо! — изрекла Катя. Сандра вздохнула.

У обеих с парнями не ладилось: Сандра постоянно ругалась с Сергеем, а Катя все не могла понять, кто она Максу и кто Макс ей.

* * *

С тех пор прошло много лет. Аглая и Велько вернулись на свою историческую родину, Катя вышла замуж за Макса и уехала в Литву, Кетеван и Валек осели в Германии. остальные остались в России, но дружбы не прекратили.

Уехавшие (а Аглая, верно, более всех) иногда скучали — не по России, нет, — по подругам, вернее которых не было, и по счастливой молодости, когда всем им не было и двадцати пяти.

Но все равно они были счастливы.

Конец