Взаперти (гет)

Ясмин никогда не думала, что попадется так нелепо. Но вот она стоит, как пойманная в мышеловку мышь, и смотрит в лицо кобре, которая только и хочет того, чтобы поглотить ее целиком.

Кобра не спешит. Лишь нарочито безразлично наблюдает за ее тихой паникой своими коньячного цвета глазами. Выжидает. Легкая ухмылка вскользь мажет по губам, и Ясмин не выдерживает.

— Вас что-то забавляет?

Они с Зейном сидят взаперти больше часа, и время течет так отвратительно медленно, что Ясмин начинает сходить с ума. Тишина, вязкая, тягучая, бьет по ушам. В этом замкнутом пространстве она почти осязаема и именно поэтому невыносима.

Зейн отвечает за долю секунды до того, как Ясмин вспыхивает, готовая обрушить на него все свое негодование.

— Вовсе нет.

Одна фраза, да и та брошена так сухо, будто у него лимит на слова. Где же привычные нравоучения? Времени у них предостаточно для того, чтобы Зейн мог развернуться со своими спесивыми лекциями во всю мощь. Ясмин не против. Сейчас она готова слушать что угодно, лишь бы не погружаться в удушающее молчание.

Как все это могло с ними случиться? Простое стечение обстоятельств, столь же глупое, сколь и закономерное. Ясмин, слишком увлеченная поисками в тайном кабинете отца, не услышала шагов. Зейн, вероятно, слишком сильно желавший уличить Ясмин, задел потайную дверь, которая тут же захлопнулась у него за спиной. Ситуации хуже и придумать было нельзя.

Ясмин мечется из угла в угол и отчаянно пытается придумать хоть какой-то выход. Зейн вновь занимает наблюдательную позицию и пытается изображать статую. Лишь поблескивающие в полутьме глаза выдают то, что с Ясмин здесь заперт живой человек.

— Ну точно змеюка, — бормочет она под нос. Слова слетают с ее уст прежде, чем Ясмин понимает, что говорит вслух.

Зейн усмехается. Лениво отлепляется от стены и выходит к тусклому свету настольной лампы.

— Вы бы определились, летучая мышь я или, — он растягивает слоги, словно пробуя слово на вкус, — змеюка.

— Откуда вы… — ахает Ясмин. Щеки тут же покрываются розоватыми пятнами — метками стыда.

— У меня есть уши, и я могу ими слышать, — произносит Зейн так, будто в сотый раз объясняет ребенку, почему трава зеленая. — Тем более, что вы наверняка читали про отлично развитую у летучих мышей эхолокацию.

Ясмин горделиво вздергивает подбородок. Она не хочет, чтобы в этой словесной игре Зейн вышел победителем. Не хочет, чтобы он думал, что ее так просто смутить.

— Знаете, вы правы, господин Зейн. — произносит она самым ласковым тоном, на который способна. — Яда в вас слишком много даже для змеи.

Ясмин отворачивается, скрестив руки на груди. Она ждет ответной колкости, но Зейн молчит. Снова. Снова гнетущая тишина разливается по комнате, затапливая все кругом. Ясмин кажется, ее так много, что она скоро утонет в ней. Дышать уже становится тяжелее.

— И что же, нам так и сидеть, сложа руки? А если никто не придет? Сегодня, завтра… — восклик заканчивается на поразительно высокой ноте, близкой к отчаянию, и резко затухает, словно из Ясмин выбили весь воздух. Сердце стучит громко и быстро, оно хочет поддержать хозяйку в ее стремлении наполнить комнату звуками.

— Я ведь вам уже объяснял… — начинает Зейн, но осекается, встречаясь взглядом с Ясмин.

Он стремительно подходит к ней, обхватывает руками плечи, — сейчас не до церемоний, — и усаживает на стул. Ясмин слегка потряхивает, и она бесцельно водит глазами по узору на его рубашке, несомненно, очень дорогой, и не может остановиться, не может ни на чем зацепиться.

— Посмотрите на меня, Ясмин, — произносит он. Слегка поддевает пальцами ее подбородок, помогая сфокусироваться, и сразу же убирает руку. Он и так непозволительно близко. — Да, вот так. Слушайте мой голос. Дышите глубоко, медленно.

Он показывает, как нужно делать. А потом говорит что-то еще, но Ясмин не вслушивается в смысл. Лишь смотрит глаза в глаза и успокаивается от умиротворенного тона. Ясмин только сейчас обращает внимание на то, какой на самом деле у Зейна красивый голос. Глубокий, с еле заметной хрипотцой, объемный. Кажется, он пробирается под самую кожу. Но не холодит, в отличие от его обладателя, а согревает. В голосе непривычная мягкость. Кажется, Ясмин открывает ее для себя впервые. А, может, она уже это слышала? Просто не хотела замечать.

После того, как дыхание Ясмин выравнивается, а во взоре появляется ясность, Зейн отступает. Почти сливается с полумраком, и Ясмин приходится напрячь зрение, чтобы разглядеть его лицо. Она больше не хочет упускать Зейна из виду.

— Что это было? — спрашивает Ясмин.

— У вас была паническая ата…

— Нет-нет, я не про это. — перебивает она, и Зейн вопросительно вскидывает бровь. — Я про ваш порыв альтруизма. Зачем вы мне помогли?

— Ах, это, — он снова нацепляет на лицо маску невозмутимости и флегматично отвечает. — Помог я скорее себе. Если вы будете биться в истерике, когда нас обнаружат, или, еще лучше, упадете в обморок, это выставит меня в, мягко говоря, невыгодном свете перед вашим отцом.

Ясмин не понимает. Не хочет понимать его игр. То он холоден, то мягок, когда помогает ей, пусть хоть тысячи раз повторит про свою выгоду — Ясмин видела правду. А теперь снова окатывает ее своей холодностью и высокомерием. Невыносимый человек!

— Да что вы о себе возомнили! — цедит сквозь зубы Ясмин. Где-то в груди начинает клокотать злость. — А знаете что? Я буду кричать! Посмотрим, в каком свете это выставит вас тогда.

Зейн закатывает глаза.

— Можете кричать сколько угодно, но, как я уже говорил, здесь отличная звукоизоляция. А вы вновь невнимательны.

— Зато хоть вам с вашей эхолокацией насолю!

В ответ слышится вздох. Зейн опять выходит на свет. Руки засовывает в карманы брюк, слегка ссутуливает плечи. Никогда прежде он не представал перед Ясмин таким. Неужели тоже устал от всего этого?

— Что ж, если ваша цель заключается в том, чтобы действовать мне на нервы, не смею препятствовать.

Несмотря на внешнюю утомленность, говорит он все так же бесстрастно. Хладнокровно. Он вообще умеет выходить из себя? Ясмин хочется пошатнуть это самодовольное спокойствие. Она бьет его маленьким кулаком по груди. Выходит слабее, чем Ясмин рассчитывала.

— Не стоит тратить на это силы, — медленно произносит Зейн, и Ясмин все больше распаляется. Ей хочется вывести его на эмоции. Это уже дело принципа. А вызов, брошенный самой себе, она не может проигнорировать.

— Бесчувственная глыба льда! — кидает она обвинение.

— Вы сегодня поразительно много говорите о моей скромной персоне.

Ясмин хочется ударить его еще раз. Но она уже знает — не сработает. На ум лезут другие мысли. Совершенно ужасные. Безумные. В обычной жизни Ясмин не стала бы этого делать даже под дулом пистолета. Но сейчас… Кажется, она сошла с ума в этом замкнутом пространстве.

Ясмин бросается к Зейну. Вопреки ожиданиям, его губы мягкие и теплые, и от этого по спине бегут мурашки. Она целует его неумело, просто прижимается своими губами к его. Но, — о, как стыдно признаваться, — ей нравится.

Все длится каких-то несколько мгновений, прежде чем Зейн, крепко схватив ее за запястья, отстраняется.

— Не делайте так больше, — хрипло произносит он.

Вновь пытается казаться невозмутимым, но сбившееся дыхание и вмиг потемневшие глаза говорят об обратном. Ясмин хочется нырнуть в омут с головой. То ли для того, чтобы посмотреть, на что Зейн способен, если окончательно вывести его из себя, то ли для того, чтобы… снова почувствовать вкус его губ. Нет, она точно свихнулась.

— А то что? — тихо спрашивает Ясмин.

Она наблюдает, как из Зейна, точно песок из-под пальцев, утекает терпение. И это зрелище ее завораживает. Наконец, он не выдерживает. Подходит к ней так близко, что ее щека едва не касается воротничка его рубашки.

— Как бы я ни старался держать дистанцию, как бы ни старался отталкивать, вы все лезете и лезете к огню. Не боитесь, что он вас погубит?

Вместо ответа Ясмин снова целует. Конечно, она боится. И огня, и тех чувств, что так неожиданно врываются в ее жизнь и переворачивают все верх дном. Боится, но делает. Ведь в этом вся она.

Зейн отвечает. Пальцем надавливает на ее губы, и тут же бесстыдно проникает в рот языком. Ясмин едва не задыхается от такой вольности.

Поцелуй Зейна сладкий, с легкой горчинкой в послевкусии — отголосок его любимого кофе. А еще пьянит так, словно к кофе плеснули янтарного алкоголя, что хранится на дне его глаз.

Голова кружится от калейдоскопа ощущений, и Ясмин покорно обмякает в его руках. Но он, как будто слыша ее мысли, продолжает спор.

— Какая же непокорная, — выдыхает Зейн прямо ей в губы. — Меня этот огонь точно погубит первым. Вы меня погубите, Ясмин.

Он усаживает ее на рабочий стол Кадира. Вниз летят документы и книги, опрокидывается светильник. Им никогда не вернуть первоначальный порядок. Но разве это имеет значение? Сейчас, когда его руки так беззастенчиво сминают ткань ее кафтана, а губы изучают каждый миллиметр шелковой кожи. Когда с ее уст срывается первый стон, такой порочный и такой чистый одновременно. Когда оба так увлечены своим внезапным откровением, что все, кроме них самих, вмиг становится неважным. Мир сужается до двух страстно бьющихся сердец. Мир объят пламенем, и они готовы пылать вместе с ним. И будь что будет.

Они едва успевают услышать, как открывается дверь кабинета. Зейн заслоняет Ясмин спиной — он готов взять всю вину на себя. А Ясмин, кажется, уже не страшно.