Сто сорок километров в час (гет)

Сегодня я выхожу замуж. Нет, не так. Я замуж выхожу!

Думала, так и останусь двадцатисемилетней старой девой, но нет — нашелся мазохист, который готов семь дней в неделю терпеть сварливый и нудный характер на шестидесяти квадратах. Который согласен жить в ожидании, пока я окончу третий институт, пока делаю карьеру, строчу один грант за другим и бегаю по разным концам города, занимаясь всем и одновременно ничем.

Потому что еще совсем недавно, кроме этого, у меня не было ничего. Работа, учеба и разбитое сердце.

Надеваю белое легкое платье, похожее на одеяние средневековых принцесс. Настя шнурует корсет, выбивая из легких остатки воздуха.

— Насть, хватит, — хриплю я, — дышать совсем нечем.

— Терпи, — смеется подруга. — Ради такого момента можно и уполовиниться.

Ага. И умереть на собственной свадьбе от кислородного голодания и сдавливания внутренних органов. Или как там по-научному называется.

Нет, Настюха — молодец. Она одна из немногих, кто не пользуется мной, а искренне переживает и поддерживает, частенько вытирает сопли, пока я кисну и копаюсь в прошлом. На эти случаи моя подружайка лечит меня бутылкой просеко с сыром или пивом с шаурмой и неизменно дурацким фильмом, от которого хочется просто гыгыкать или разбить лоб от тупости. Зато всегда помогает.

Именно Настя познакомила меня с Артемом. Ну, как познакомила: пнула его в угол, где я сидела, как мышь, робко выглядывая на пьяную, бушующую компанию. Веселиться совсем не хотелось — день тогда выдался хуже некуда, и я просто отмалчивалась в темном углу, уткнувшись в телефон. Мой будущий муж подлетел ко мне, будто мяч, который отправили в сторону ворот, и чересчур нагло и не к месту предложил познакомиться. Потом он рассказывал, что я одарила его таким взглядом, от которого даже мой отнюдь не трусливый Артем съежился и примолк. В общем, я была похожа на бешеную гиену, насытившуюся паршивой кочевой жизнью и проводившую последние дни в тени и одиночестве.

Этим взглядом я и поймала его на крючок. Мужчины любят секреты, а подвыпивший и упрямый по жизни Артем захотел разгадать меня. Не знаю, как так случилось, что я не пнула его обратно к Насте, а молча терпела, но он здорово меня рассмешил, и через пятнадцать минут я уже бесстыдно хихикала в своем углу. С тех пор мы вместе. Теперь за юмор у нас отвечает он, потому что мой разум начисто обделен генерацией шуток. Такая вот я заучка, способная только грустить или ломать стены.

У нас двоих как-то быстро все завертелось. Через два месяца мы уже жили вместе, а еще через два он сделал мне предложение прямо в парке среди толпы восторженных и умиляющихся людей. В тот момент сначала мне хотелось его прибить, оттого что слова, предназначенные мне одной, услышали еще человек так пятьдесят, но Артем смотрел на меня щенячье-влюбленными глазами и, как преданный пес, поджал одну лапу, то улыбаясь, то сомневаясь. Я знаю: тогда он боялся, что откажу. Но я согласилась.

А вот свадьбы мы ждали долго. То копили, то решали проблемы с работой, то я утонула в делах и разъездах. Потом мне приспичило учиться на права, захотелось хоть плохонькую машинку — водитель из меня никакой, пожалуй, это единственное, что далось мне с великим трудом. За это время мы с Артемом успели двести раз поссориться, притереться и неплохо узнать друг друга.

Тогда я и встретила его.

Мы ехали за город, я напросилась за руль, хотя погода была не очень — дождило, однако уболтала Артема сесть на пассажирское. Он покачал головой, но уступил. Мы только выехали за черту, впереди рекой разлилась трасса, попуток почти не было, и я на радостях, что все получилось, разогналась и забыла, что впереди нас ждет пункт ДПС.

— Танька! Ослабь ногу! Попадемся, — предупреждал он меня, но было поздно — белая будка уже замаячила на горизонте, и, когда сообразила сбавить скорость и выключить в себе азарт, нас уже считали.

— Поздравляю, — недовольно сказал Артем. — Сейчас тебе влепят первый штраф.

Я что-то прошуршала в ответ, мол, когда-то это все равно бы случилось, и в это время высокий мужчина в форме жезлом указал нам на место, где остановиться. Я затормозила и, закусывая губу, медленно опустила стекло. Инспектор наклонился, чтобы фуражка оказалась на уровне моего лица. Мой нахмуренный пассажир потянулся за кошельком.

— Старший лейтенант Бородин, ваши документы.

Я подняла глаза и обомлела. Пашка! Пашка Бородин!

— Привет, — вырвалось у меня.

— Танюха? — брови удивленно прыгнули под козырек. — Байкова?

Признал.

— Ну, пока что Байкова, — скромно ответила я. Жених притих, наблюдая за нами. Пашка переминался с ноги на ногу и раздумывал, как ему поступить.

— Любишь погонять, значит? Ты ехала под сто сорок — знаки-то для кого ставим?

— Паш, — почувствовала я маленькую надежду, — прости. Я вот только-только сдала, на трассе — чисто, ну, и решила кайфануть, — состроила ему невинные глаза, как тот кот из Шрэка, и умоляюще протянула. — Простишь, а? В честь старого знакомства.

В общем, я на всех скоростях нарушителем въехала в Пашкину жизнь и нагло просила его собрать за меня все проблемы. Я понятия не имела, как оно бывает у гаишников, но в тупых Настюхиных фильмах видела, как добрый инспектор в честь какого-нибудь праздника отпускает с миром главного героя и забивает на штраф. То же самое и хотела провернуть с Пашкой в честь предстоящего замужества и встречи старых одноклассников.

И первой любви, которая до сих пор щемила мое сердце.

Старший лейтенант Бородин замялся, переводя взгляд с будки на меня и моего жениха. По лицу было видно, что, может быть, он и простил бы грешок, но тут показался второй в такой же форме и крикнул:

— Паш, ну че, оформил?

Пашка поджал губы и извиняющимся тоном сказал:

— Тань, прости, не могу. Я сегодня с начальником дежурю.

Вопросов нет. Попытка не удалась.

Мы вышли из машины и морально приготовились к муторной волоките. Артем пробовал было решить вопрос, но я остановила его, сказав, что должна сама все пройти. Пашка немногословно тыкал мне в какие-то бумаги, объяснял чего и как, но его голос и прыгавший по строчкам палец действовали подобно гипнозу. Я бросила все попытки что-либо сообразить и покорно кивала в ответ. А в голове уже морской волной прибило воспоминания.

Уже подъезжая к даче, Артем, сидевший в этот раз за рулем, спросил меня:

— А кто этот Пашка?

— Одноклассник, — вздохнула я и мысленно прибавила:

«И тот, кого не могу забыть».

* * *

Да, Пашка Бородин, или по-новому старший лейтенант Павел Юрьевич Бородин, был моей первой любовью. Первым вымученным, выстраданным, сводящим скулы и исторгающим потоки слез чувством.

После девяти лет обучения я поменяла школу и пришла в совершенно незнакомый класс. Как потом оказалось, он — тоже. Я прошуршала в десятый «А» незаметной серой мышью, еле-еле открывая дверь, а он ее чуть не выбил ногой, по пути взъерошив свои белокурые волосы и очаровав тем всю женскую часть. Я, хотя жутко любила учиться, забилась на галерке и молча скрипела ручкой, а он хватал одну двойку за другой, зато не затыкался на уроках. Веселый, шальной, легкий — девчонки к нему так и липли, а он был этому только рад. А на какую-то мышь, считавшую, сколько слов она смогла выдавить из себя за день с новыми людьми, совершенно не обращал внимания. Впрочем, я его откровенно презирала — так легко и просто ему все давалось.

Все изменилось на одном уроке истории, когда мой единственный приятель-тюфяк резко ретировался с парты под каким-то предлогом.

— Тут свободно? — внезапно вырос передо мной блондин, играя молнией от кофты.

— Если собираешься списывать — занято, — буркнула я, закрывшись учебником.

— Да че ты сразу про «списывать», — шикнул непрошеный гость и бросил свой рюкзак на стул. — Неохота сидеть на первой парте — я все равно ни хрена не знаю. А списать и сам могу. Ты ведь Таня, да?

— Да.

— Паша, — он протянул руку и по-дурацки улыбнулся. Я только фыркнула в ответ, но руку пожала. Так и началось наше соседство.

Пашка травил байки направо и налево, рисовал узоры на спинах впереди сидящих девчонок, задавал мне какие-то глупые вопросы, от которых я только чертыхалась и шипела «Отвали!», и, конечно, — куда без этого — частенько толкал меня локтем, с надеждой тыкал в вопросы, ища правильного ответа. С таким соседом к нашей парте потянулись другие; гордые девочки начали оборачиваться, все чаще удостаивая меня своим вниманием, и галерка ожила. Сперва такое внимание мне было невыносимо, потом — удивительно, а потом я начала ждать эти два лучших урока на неделе. Но жизнь подкинула Пашку и на иностранном, где он был дуб дубом и тут уж откровенно меня использовал.

Конечно, как одинокая и сентиментально-романтичная девочка, я быстро влюбилась. И, конечно же, Пашка не имел об этом никакого представления. Ему до этого не было дела. Он завоевывал одну девчонку за другой, перебивался с двойки на тройку и успевал влезать во все школьные дела и тайные попойки.

А еще у Пашки не было отца. Он сам как-то сказал мне об этом. Спокойно так, просто, будто обыденность, описал день, когда в последний раз говорил с ним перед смертью. Он жил в пришкольном интернате, так как мать отправила его учиться из деревни. Кроме Пашки, у нас там подобралась целая компания, жившая в полуказарменном режиме под надзором Людмилы Ивановны, или, как они прозвали ее, Иванихи. Слава об интернате гремела дурная, и, хотя Иваниха думала, что держит всех под пятой, не проходило и двух недель, как кого-нибудь не таскали на ковер к директору, а по школе не разносились наглые слухи.

В такой обстановке я и прожила два года. Язык мой к одиннадцатому классу развязался (наверное, не без помощи Пашки), и я худо-бедно научилась общаться и заимела пару подруг. Одна из них заметила, как я млею, когда Бородин рисует на моей руке татуировки, ерошит волосы и играет со мной в виселицу.

— Байкова, — расплывалась в улыбке моя подружайка Анька, — ты ж влюбилась.

Я отрицать не стала. Только вздохнула и ссутулилась. Носить в себе это чувство к тому времени надоело, советов я не спрашивала, с мамой не говорила, а поэтому отдалась в руки Ане.

— Ну-у, ты нашла, конечно, в кого втрескаться, — с неудовольствием сказала она. — Он ж позер, идиот, кроме себя, никого не любит.

— Знаю, — с горькой правдой на языке втянула я шею. — Да мне и не надо ничего. Я некрасивая, толстая, противная. А он вон за какими увивается — первые леди класса.

— Пф! Тоже мне Джоли на минималках! Ты хорошая, добрая и умная. Вот увидишь: многого в жизни добьешься. Но он тебе не нужен.

Аниных советов я не послушалась. Часть меня была категорически не согласна: ей был нужен Пашка. Вот такой же дурачливый, самовлюбленный, раскованный. Плюс тянулся к минусу. Или минус к плюсу — скорее, так я думала.

И в самом конце одиннадцатого класса меня постиг полный крах. Я, как идиотка, начитавшаяся глупых книжек, которым верила больше, чем своим глазам и ушам, возомнила себя Татьяной Лариной (мы ж тезки!) и написала своей горе-любви письмо с признанием. И в последний день, когда готовились к последнему общему экзамену, протянула ему сложенный лист.

— Прочитай потом, ладно? — шепнула я.

— А? Ой, да, хорошо, — наскоро выпалил он и скрылся с другом.

Я была круглой дурой и не учла того факта, что письмо прочитал не только Пашка, но и весь интернат и все девочки нашего класса, за исключением Ани. Уже на подходе к школе почувствовала неладное, а когда увидела, как Бородин вместе с нашим общим одноклассником обходят меня совсем не по-приятельски, обомлела и хотела повернуть назад. В классе все переписывали шпоры, образовав тайное общество, со мной почему-то никто не поздоровался — только странно улыбнулись и отвернулись. За полдня я стала изгоем. И недругом Пашки. Так наше соседство перешло в откровенную неприязнь.

Экзамен я тогда сдала очень плохо, но поступить смогла одной из первых. На выпускном нам с Бородиным даже пришлось сидеть вместе, и я слышала, как он шептался с другом и умолял поменяться местами. А я в тот момент, разодетая в самое неприлично откровенное платье, умирала на глазах у всей школы.

Не могла я забыть, как меня раздавили, раскатали, пожевали и выплюнули! Тогда казалось, что лучше б он закричал, высмеял — сказал бы хоть что-нибудь, но ответом стали только глухое молчание и ужимки одноклассников. Представляю, как они судачили: «Смотрите, ни кожи ни рожи, а захотела самого популярного пацана!»

С тех пор я не хожу на школьные встречи. И одноклассников обхожу стороной.

Думаете, на этом история закончилась? Черта с два!

Он ушел в армию и написал оттуда в общем чате, что, оказывается, узнал, как я его ненавижу, и, кроме дружбы, ничего не мог мне дать. Ох, я тогда и рыдала! Опять Бородин вывалял меня в грязи при всем классе. Не без чьей-то помощи.

Через год, уже отмечая свое возвращение, он, бухой в хлам, написал туда же, какая я мерзкая и что он меня «не примет и не простит».

«Паш, иди спать. Ты пьян и всех тут достал».

«Не подлизывайся, Байкова. Я всех простил, а тебя одну не прощаю. Иди ты на!»

Тогда я опять рыдала и тряслась над телефоном.

— Что случилось? Не сдала? Билеты забыла? Дома что-то? — склонились соседки по общаге, но сквозь реки слез и истерики я не могла объяснить, что меня обидел…никто. Ничтожество. Таракан. Последняя дрянь. Человек, который был никем. И одновременно всем. От которого я получила самую звонкую пощечину, но почему-то покорно подставила щеку, потому что каждый раз забывала. И, как полная (в прямом смысле слова) дура, все еще любила.

Жизнь нас всех развела. Кого-то упекла за решетку (в такие-то годы!), кого-то выбросила на другой берег, кому-то дала все блага и счастья. И из крупиц долетавших слухов я узнавала, как количество незамужних одноклассниц уменьшается год от года в геометрической прогрессии, пока до сегодняшнего дня не осталась я одна. Не то чтобы это тяготило, но время от времени саднило, потому что это абсолютно наша история — напоминать про тикающие часики и про то, как быстро разбирают хороших мужиков, а к тридцатнику остаются либо разведенные, либо прости Господи.

И в такое время еще до встречи с Артемом жизнь беспощадно стукнула меня об лоб Пашки Бородина. На этот раз удачно.

Не помню, насколько нас хватило — три, четыре недели, но за эти дни я будто умерла и родилась заново. Как будто не было этого несчастного письма, этого унизительного и мерзкого поведения, этих слов и переписок. Говорят, нельзя войти в одну реку дважды, но мы, по сути, первый раз в нее и не входили, зато во второй нырнули как в первый.

Нам было по двадцать четыре. Молодые, беззаботные, пьяные. От тихони Тани тогда не осталось и следа — я выкурила ее и залила алкоголем на шумных попойках. Я старалась делать все наоборот — все то, на что никогда бы не решилась тихая Таня, хоть мне часто было это неприятно. Так подсказала одна книжка с глупым названием навроде «Как воспитать стерву», и я воспитала ее. Воспитывала для будущего, потому что втайне от самой себя надеялась, что он меня найдет и поймет, каким ослом был.

Конечно, я припомнила ему мышкины слезки и сперва хотела жестоко отыграться, но стоило ему только тряхнуть своей белой шевелюрой и протянуть «Эх, Танька, каким дураком я был!», и план тут же рухнул. Все козни, которые я вынашивала и собиралась претворить в жизнь, резко показались мне неправильными, и мы оба беззаботно кинулись в пьяную любовь. Он тогда остался совсем один, уже хорошо побитый жизнью, перебивался с работы на работу, учась на заочном, а я дописывала свою магистерскую, была уже начальником отдела и ждала приглашения в научный институт. Меня еще со школы интересовала наука: химия была моей страстью. Но на целый месяц свела с ума другая химия — химия любви, и я готова была послать все к чертовой матери и обнимать, целовать, шептать, любить до посинения. Я ликовала — сбылось то, о чем мечтала девочка с галерки, которая не мыла руки, лишь бы не стерлись подростковые татуировки от самого красивого в мире мальчика.

Но через месяц мы сожрали друг друга и молча разошлись. Оба интуитивно чувствовали, что надолго нас не хватит, оба старались не подавать виду и не жалеть, и я, как Хамфри Богарт в «Касабланке», философски замечала, что у нас навсегда останется Париж. В сравнении с Парижем, конечно, деревня, но чувство останется, а какое — решает каждый сам. Он согласился и сказал мне тогда:

— Танюх, мы разные. Ты летаешь, а я ползаю.

И я навсегда запомнила эти слова, ибо они были сказаны самым красивым мальчиком в мире, когда-то жутко самовлюбленным, но, как оказалось, способным лазить на третий этаж в окно, покупать дорогие букеты на последние деньги и варить по утрам нелюбимую перловку, которую я обожаю с пеленок. Мы разошлись в светлой грусти, уверенные, что жизнь исправила детские ошибки, закрыла вселенский гештальт и больше не сведет нас снова. После того-то я и зачерствела, превратилась в командира и вечно кривящую морду бабенцию, потому что одинокими вечерами вспоминала того, кто унес из квартиры не только зубную щетку, но и мое сердце.

Но через три года на скорости сто сорок километров в час я, без десяти жена, въехала к старшему лейтенанту Бородину, видимо, для того, чтобы забрать то, что потеряла.

* * *

Он написал мне в тот же вечер. Спросил, не обиделась ли на штраф. Слово за слово — и я уже хохотала до упаду, читая Пашкины истории, как его пытались обдурить такие же водятлы, как и я. Он окончил свою шарагу, юриста из него не вышло, и подался в ДПС. Работал все человеческие выходные и праздники, чтоб прокормиться и оплатить ипотеку, потому что больше в этой жизни надеяться было не на кого. Развелся.

Мы не сожалели, не выясняли, не вспоминали старые грехи, а просто ржали, как два идиота. Пашка рассказал мне обо всех одноклассниках и тех, кто с ним жил в интернате — он по-прежнему со всеми общался.

«Ну, а ты че? Стала ученым?»

«Стала. Научный сотрудник при отделении РАН».

«Ниче не понял, но, наверное, круто».

«Наверное».

«Не замужем ведь?»

«Почти».

«На свадьбу-то позовешь? Хоть посмотрю на интеллигентов».

«Если хочешь — приходи».

Но я не хотела, чтоб он приходил, потому что с гребаных шестнадцати лет втрескалась в эти летящие назад белокурые волосы и широкую улыбку. Потому что даже такой неотесанный, побитый жизнью и получивший по заслугам и без Пашка на моем мысленном пьедестале занял бы сразу первое, второе и третье место.

Артем — отличный парень. С особым чувством юмора, ценитель эстетики, знающий, начитанный, не бедный, стильный, в меру симпатичный, в меру холодный. В жизненных реалиях он разбирается лучше и плывет увереннее.

Но у него одна проблема: он не Пашка.

Он не причинял мне юношеской боли, он не предавал, не выносил мозги, не испытывал доверие. Он серьезен, собран, вежлив и заботлив. Но я не любила его даже вполовину, как того, кто всю жизнь мелькал и исчезал на горизонте. Наверное, он понял, что старший лейтенант — не просто мой одноклассник, что тут тащится шлейф старой истории, но вопросов не задавал, а лишь смотрел, как я с довольной моськой стучу по телефону.

А ведь когда-то я дрожащими пальцами набирала сообщения и выла от боли.

Вы скажете, что я — жертва, а Пашка — абьюзер. Может быть, и так. Может, есть в наших отношениях нездоровое, гаденькое и противное, но справедливости ради скажу, что в тот сумасшедший месяц он просил у меня прощения. И не раз. И, как видите, я простила. Да и не могла не простить — уж слишком ждала.

Он редко писал мне сам — чаще я ему и все с каким-то поводом. С поводом «ехала на дачу — дай, думаю, загляну» зарулила на пункт ДПС, когда он дежурил. Пашка поил меня чаем, показывал свои владения, забавные штуки инспектора и между делом, как-то замявшись, сказал:

— Танюх, Париж — в Париже, а я на обочине.

— Неужели ты запомнил? — спросила я, и весь смех тут же остыл в воздухе.

— Даже фильм посмотрел. Прав тот мужик. У них дороги разошлись, и как раньше уже не будет.

Мы оба замолчали, потому что знали — это не только про «Касабланку». Я вырулила беседу в ноль и откланялась. И уже в окно автомобиля Пашка мне крикнул без злого умысла с ноткой опасения:

— Тань, больше не гоняй сто сорок — ты на дороге, что медведь на велосипеде.

Правильно. Потому что все время еду куда-то не туда.

Я вешу тонну, но в этой тонне счастья только примерно на тридцать дней — вспышка, миг от целой жизни. Что можно успеть за месяц? Даже проект не разработать, не провести мало-мальское исследование, не отдохнуть толком — ни в чем за месяц не уложишься. Но за это время можно либо все разрушить, либо сгореть в любви. Второе я уже выполнила, и интуиция подсказывала, что будет и первое, потому что, как назло, до свадьбы оставалось тридцать дней.

И каждый противный, мать его, день я жила с червяком в башке, шептавшим мне, будто делаю все не так. И каждое утро эта мысль росла и множилась. Я бессовестно оправдывалась предсвадебным мандражом, канючила, плевалась ядом без разбору. Но больше всего попадало Артему, который успел обрасти горой недостатков, дурных привычек и резко стал другим. Конечно, он был тем же Артемом, что и раньше, и делал все ровно то же самое, просто дело было не в нем. Просто я не любила его, а выбрала как наилучший из возможных вариантов (по правде, из одного) и думала, что смогу зализать свои раны и быть счастливой.

Но не могу я быть счастливой, потому что сердце у меня забрали! И лежит оно в будке у гайцов, покорно ожидая, когда я за ним вернусь.

И как-то так я дотянула до момента, когда Настя завязала шнуровку на корсете, резко крутанула меня и дернула за нос.

— Красотка!

— Насть, — робко спрашиваю я, — а может, мы поторопились?

— Забудь! — сурово одергивает подруга. — Даже не думай. Ты хочешь переломать себе жизнь и снова остаться у разбитого корыта? Хочешь выть по ночам и размазывать сопли по подушке? Не пара он тебе! На кой хрен сдался этот павлин?

— Не павлин он. Давно изменился.

— Ой, — выставила Настя руку. — Люди не меняются — меняются обстоятельства. Такие, как этот Пашка, найдут к кому присосаться, отымеют по полной программе, а потом бросят. Все, больше никаких разговоров об этом! Тебя ждет Артем, будущий муж на минуточку.

Ладно. Артем — так Артем.

— Насть, оставь меня ненадолго, ладно? — прошу я. Она хмурится, цокает, но уходит.

Я подхожу к окну и прислоняюсь лбом к стеклу. Не чувствую ни жара, ни холода. Прохожие даже не смотрят в мою сторону — все движутся вперед-назад. А мне куда двигаться? В голове пусто. Сердца — нет. Поэтому просто дышу, тая в тишине. По расчетам через полчаса должна подъехать машина, и тогда обратной дороги не будет.

В подъезде скрипнула дверь, и послышались чьи-то торопливые шаги и голоса. Я отскакиваю подальше в комнату и вся сжимаюсь. И только потом до меня доходит — это реакция на возможных гостей. На тех, кто должен увезти прямиком в ЗАГС. Открываю телефон, захожу в соцсети, будто ищу еще каких-то подтверждений, листаю десятка три сообщений от тех, кто знает о моей свадьбе, но не может прийти, и даже не открываю, но среди этого вороха мне попадается напротив циферки «3» до боли знакомая фамилия. Судорожно читаю.

«Танюх, золотая наша! С днем свадьбы! Любви до гроба, счастья — море, детей полный дом и всего, что пожелаешь! Прости дурачка-выпендрежника и будь счастлива!»

И приписка:

«Я все равно тебя когда-нибудь возьму — одну или вдвоем с Парижем».

«Забей, шутка! Поздравляю!»

Слезы текут из глаз. Все ясно.

На кухне дожидается Настя, но я, как мышь, крадусь из комнаты сразу в прихожую, беру сумку, ключи, на босу ногу надеваю сапоги, заматываюсь в старый плащ. Если поверну замок в двери — раздастся щелчок, который изменит всю мою теперешнюю жизнь. И назад пути уже точно не будет. И жалеть будет некого, потому что сама все испорчу.

Вспоминаю Маяковского и Богарта. Запах белых роз и подгорелой перловки.

Щелчок.

Захлопываю дверь с той стороны и краем глаза вижу обалдевшую Настю. Бегу к лестнице.

— Дура, куда ты! Вернись! Вернись — я сказала!

Вру себе, что никто не орет мне вдогонку или что я вообще глухая. Глухая, которая не слышала о Париже. Глухая к чужим мольбам и чужой жизни. Сейчас я сяду в машину и не услышу, как будет охать моя мать, как отец будет ругаться и втихаря таскать Валидол, как друзья будут смаковать каждую подробность, а Настя — крыть меня матом, как последний сапожник.

И как Артем узнает, что я его бросила и променяла на самого красивого мальчика в мире. Прости меня, Артем. Как говорят в таких случаях, ты хороший, но я люблю другого. Я — серая мышь, которая ждала, когда ей упадет манна небесная, но теперь не ждет, а идет за ней сама.

Идет за своим сердцем, которое отобрали.

И за зубной щеткой.

Еле выруливаю на дороге, косячу, ловлю на лету матюги и неприличные жесты. Да плевать. Я бросила жениха перед ЗАГСом, отказалась от теплой и сытой жизни в пользу неизвестности, одного только месяца и человека, причинившего столько слез и счастья. Я испортила статистику класса — останется у нас одна незамужняя, и поэтому имею право косячить, ошибаться, ехать хоть по своей полосе, хоть по встречной. Дайте только выбраться из чертового города к чертовой будке!

На светофоре стою, руки трясутся, адреналин скачет по венам, то холодный, то горячий пот прошибает. Наверное, еще чуть-чуть — и сойду с ума. Но возвращает к реальности, давая хоть немного остыть, осознание, что Пашка не знает ничего. И, пока красный отсчитывает еще тридцать секунд, хватаю телефон, отыскиваю номер и звоню.

— Алло, Паш? Паш, я сбежала от Артема и еду к тебе!

— Что?

— Я еду к тебе, дурак, — заливаюсь хохотом. — Бросила жениха и удрала ото всех.

— Ты ненормальная! Опомнись, Танька! — на что начинаю смеяться еще сильнее и в запале хлопаю рукой по рулю, отчего случайно срабатывает клаксон и заставляет меня подпрыгнуть.

— Все, Пашка, жди! Я на N-ской. Приеду — поговорим, — и кладу трубку. Светофор показывает, что можно ехать.

Теперь вперед. Тапку в пол и море по колено! Интересно, я всегда была такой азартной или просто во мне радуется серая мышь? И как долго тянутся эти улицы, машины едут со скоростью старой черепахи, пешеходам сразу стало надо идти поперек моего пути. Какого лешего! Расступитесь! Я совершаю самый большой и самый безрассудный поступок в своей жизни!

Одни высокие коробки сменяются другими, еще более высокими. Бесконечная вереница людей жидким потоком тянется по улицам, все редея и превращаясь в тоненький прерывистый ручеек. Все, последний крюк, и можно выдохнуть — финишная прямая. Черт, я опять разогналась! Здесь где-то есть поворот бестолковый. Артем говорил, что оттуда часто машины вылетают как черт из табакерки. Нет, все, про Артема потом. Не думать, не думать…не думать…

— * * *

— ! КУДА ТЫ!

— СТОЙ!

— !

* * *

— Паш, че мнешься?

— Да девушка ко мне едет — вот жду. Должна уж добраться, да пропала куда-то.

— Отменяй всех баб. Тут водилы сказали: девчонка разбилась у поворота. Столкнулась с четыркой и вывалилась на встречку. Пацан жив, а ее корыто в мясо. Метров восемьсот до нас.