После битвы (джен)

Бездонное ночное небо, усеянное холодными глазницами звёзд, равнодушно взирало на поле, где только что завершилось сражение. Ветер лениво разносил прах поверженных ревизионистов, оставляя за собой слабый след едкого запаха смерти и терпкий аромат земли, смешанный с металлическим привкусом крови. Поле боя, словно застывший кошмар, медленно погружалось в тишину, ещё храня в себе отголоски недавней схватки.

Миссия была выполнена, и история осталась неизменной. Однако за внешним спокойствием тоукен данши скрывалась горькая реальность: каждый, находящийся на поле боя, нёс на себе не только отпечаток этого момента, но и тяжесть вины, которая давящим грузом ложилась на их плечи. Они были свидетелями гибели невинных, неспособные предотвратить трагедию, и это стало их проклятием и судьбой.

Цурумару Кунинага резко выделялся на фоне этой мрачной сцены. Его белоснежные одежды, теперь уже мало напоминавшие свой первоначальный цвет, были щедро запятнаны кровью. Теперь он походил на раненого журавля с крыльями, обагрёнными алым. Казалось, сама смерть оставила на нём свой отпечаток, но, вопреки всему, в его глазах по-прежнему горел огонёк озорства — искра, пережившая века и ставшая неотъемлемой частью его бессмертной сущности. Этот огонёк, словно живое напоминание о тысячах пережитых сражений, свидетельствовал о том, что даже в самом сердце тьмы всегда найдётся место для иронии и непокорного духа. Из этой тьмы, из вкуса крови и битв, было выковано его стальное сердце — его истинная сущность, которую он пронёс через века. В его жилах кипела кровь, а сердце билось так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Но постепенно буря эмоций утихала, оставляя после себя лишь лёгкую дрожь, словно отголосок приятного танца.

В воздухе витал запах металла и крови, который для других казался отвратительным и тошнотворным. Но для Цурумару он был как выдержанное вино — пьянящее и дурманящее разум. Он вдыхал его полной грудью, позволяя этому аромату окутывать себя. Это был его воздух, его сущность, напоминание о силе, которая текла в его жилах. Цурумару понимал, что этот запах, пропитавший его насквозь за долгие века сражений, стал неотъемлемой частью вечного цикла жизни. Он стал его вторым «я», и Цурумару был готов вновь столкнуться с новыми вызовами, которые ждали его впереди.

Он медленно поднял руку, разглядывая кровь, которая покрывала его перчатку. В тусклом свете луны она казалась не просто тёмной и густой, а почти осязаемой тьмой, словно сама ночь решила оставить на нём свой вечный след. В этом мрачном пятне угадывались отголоски недавней ярости — пульсирующие следы только что завершившейся битвы.

Не спеша, Цурумару поднёс испачканные в крови пальцы к губам. Это было не просто прикосновение, а ритуал, священнодействие, мгновение, которое должно было запечатлеться в его памяти. Когда его язык коснулся алой влаги, мир вокруг взорвался фейерверком ощущений. Солёная сладость, яростный металлический привкус — обжигающие, словно первый глоток крепкого вина, заставили его на мгновение потерять связь с реальностью. Это было не просто изысканное лакомство, а сама жизнь, сконцентрированная в одном мимолётном мгновении. Вкус победы, разрушения, самой истории. Он ощущал не просто отголоски сражения, а всю мощь, всю ярость, всю боль, пропущенную через призму веков. Кровь обжигала его изнутри, заставляя стальное сердце биться быстрее, напоминая о том, кто он есть — вечный воин, обречённый пить из чаши битвы до самого дна.

— Ненормальный, — проворчал Кашуу Киёмицу.

Его голос, обычно звучащий резко и уверенно, сейчас был лишь хриплым шёпотом, сломленным усталостью. В ярко-красных глазах, которые ещё недавно горели демоническим пламенем битвы, плескалось лишь раздражение и вымученная апатия. Он с нарочитой сосредоточенностью очищал лезвие своей утигатаны от чужой крови, словно пытался смыть с него саму скверну войны. Движения, хотя и были более сдержанными и точными, всё ещё выдавали его внутреннее напряжение.

Его тёмные волосы, обычно уложенные с особой тщательностью, сейчас хаотично торчали во все стороны. На них запеклась чужая кровь, и этот факт раздражал его ещё больше. В отличие от Цурумару, Кашуу не видел в этом кровавом хаосе никакой романтики, никакой сладости победы — это была просто работа, которую нужно выполнить хорошо. И не более того.

Взгляд Кашуу скользнул к Цурумару, и он не мог не почувствовать, как их восприятие сражения радикально различалось. Цурумару, испачканный в крови, казался живым олицетворением битвы, тогда как Кашуу просто хотел вернуться к спокойствию и порядку.

— Ты не думаешь, что стоит немного успокоиться? — произнёс он, стараясь скрыть раздражение в голосе. — Не всё в жизни — это битва.

Цурумару лишь усмехнулся в ответ, продолжая вдыхать атмосферу, полную адреналина, словно это было вино, которое он не хотел отпускать.

— Каждый момент — это битва, Кашуу. А мы здесь, чтобы помнить об этом.

Кашуу вздохнул, снова поглядев на свои запачканные руки. Он знал, что, несмотря на различия в их восприятии, они оба были частью этого мира, неотъемлемой частью вечного цикла.

— Вкусно, правда? — прозвучал мелодичный голос слева, в котором проскальзывали восторженные нотки.

Хигэкири с нескрываемым, почти болезненным, любопытством смотрел на Цурумару, слегка склонив голову набок. Его глаза, в которых плясали золотистые отблески света, были неестественно широко распахнуты, словно он пытался вобрать в себя каждую деталь происходящего. Зрачок, ранее намекавший на его кошачью сущность, теперь расширился до пугающих размеров, поглотив почти всю золотую радужку и превращая его взгляд в бездонный омут. Его улыбка обнажала кончики клыков, окрашенных в такой же подозрительно-красный цвет, что и одежда Цурумару.

Он напоминал вырвавшегося на свободу дикого кота, вернувшегося с удачной охоты. В его позе читалось не предвкушение приключений, а ожидание кровавой вакханалии. Не оставалось никаких сомнений, что он не просто вкусил смертельную битву, а испил её до дна, опьянел от неё и теперь требовал добавки.

— Да, — ответил Цурумару, его лицо сияло не от ликования, а от экстатического восторга. Глаза, обычно озорные, сейчас горели безумным огнём, отражая хищное пламя, пылающее в душе Хигэкири. Это была не игра, а танец на краю бездны, и они оба с наслаждением кружились в нём, не боясь сорваться вниз.

Рука, которой Цурумару всё ещё сжимал рукоять тати, мелко дрожала от остаточного напряжения. Привычным движением он стряхнул с клинка остатки крови ревизионистов, вытер его о перчатку и убрал в ножны. Обернувшись к полю боя, Цурумару широко улыбнулся, его лицо озарилось неподдельным ликованием.

— Как же прекрасно снова оказаться в этом вихре, — произнёс он, словно обращаясь не только к Хигэкири, но и к самой битве, которая стала для них обоих неотъемлемой частью жизни. — Каждый раз, когда я вижу это, я понимаю, что нет ничего более захватывающего, чем ощущение настоящего сражения.

— Обязательно повторим это в следующий раз! — с энтузиазмом произнёс Хигэкири, хлопая в ладоши, словно ребёнок, которому подарили новую игрушку. Его собственное безумие, казалось, переплеталось с восторгом Цурумару, однако не находило отклика среди других присутствующих. Каждый из них по-своему воспринимал итог боя. — А ещё лучше возьмём с собой моего младшего братика. Пусть тоже повеселится! Он уже поправился и достаточно окреп для следующего сражения. Я уверен, ему понравится!

Кашуу закатил глаза, выражая не столько недовольство, сколько лёгкое раздражение. В этом жесте сквозила усталость и глубокое непонимание. Он никогда не мог понять неуёмное стремление древних мечей к опасности, их странную философию, балансирующую на грани безумия, и эту неутолимую жажду приключений, граничащую с безрассудством. Иногда ему казалось, что они живут в каком-то своём мире, с другими ценностями и представлениями о долге. Он уважал их силу и опыт, но их отношение к битве как к развлечению оставалось для него загадкой.

— Ты закончил? — спросил Кашуу, обращаясь к Оокурикаре, который в это время молча и методично очищал свой меч от крови.

Воин-дракон, как всегда, стоял в стороне, наблюдая за остальными с непроницаемым спокойствием, словно высеченный из гранита. Его молчание было красноречивее любых слов; в тёмных глазах читалась усталость и сдержанная гордость за безупречно выполненную работу. Оокурикара лишь едва заметно кивнул, поднося клинок к ножнам. Его движения оставались плавными и точными, как будто отточенные веками.

Кашуу, как капитан отряда, был рад спокойствию Оокурикары. Этот воин был его тихой гаванью в бушующем море странных и непредсказуемых личностей, словно незыблемая скала, о которую разбиваются волны безумия. На фоне эксцентричного дуэта Хигэкири и Цурумару Оокурикара казался воплощением зрелости и сдержанности, внушая чувство уверенности и стабильности. Даже после возвращения из Киваме его характер не претерпел кардинальных изменений. Он остался тем же сильным и надёжным воином, на которого всегда можно положиться. Возможно, после пережитого он стал немного терпимее к чужому безумию, но это лишь подчёркивало его внутреннюю силу.

— Я тоже закончил, — прозвучал ещё один голос, почти такой же сухой и сдержанный, но с едва уловимыми, более мягкими нотками.

Кашагири, младший брат Оокурикары, завершил осмотр своего клинка. Он был похож на старшего брата как две капли воды, но в его глазах не было той ледяной отчуждённости; в них плескалось живое любопытство. Дружба с Тайкоганэ, с его заразительным оптимизмом и безграничной открытостью, помогла ему сохранить тепло в душе, не возводя вокруг себя холодную броню, как это сделал Оокурикара. Благодаря этому Кашагири был более восприимчив к миру и к странностям, что его окружали.

Цурумару вдруг грациозно потянулся и зевнул, прикрывая рот тыльной стороной ладони. Привкус металла и адреналина всё ещё ощущался во рту, но усталость постепенно брала верх. Азарт битвы угасал, уступая место банальной усталости и прозаическим потребностям. Даже самые пылкие воины начинали мечтать о тишине, мягкой постели и чашке горячего чая.

— Давайте возвращаться к месту сбора. Завтра нам предстоит ещё один тяжёлый день, — проговорил Кашуу, вкладывая меч в ножны. В его голосе звучала усталость, смешанная с твёрдой решимостью. — И даже не думай, Цурумару, что я не упомяну в отчёте про твои... выходки! — он бросил на Цурумару испепеляющий взгляд, полный невысказанного негодования. Кашуу не мог дождаться, когда сможет скинуть эту пропитанную кровью одежду, тщательно вымыться и погрузиться в глубокий сон, чтобы хоть немного восстановить силы перед грядущей битвой. Однако мысль о необходимости составления отчёта вызывала у него приступ дурноты, особенно учитывая, что ему снова придётся расхлёбывать последствия очередной безумной выходки Цурумару.

Вспомнив, как во время этой же миссии Цурумару вместе с Хигэкири вызвались провести разведку в ближайшей деревне и умудрились стащить у местного торговца несколько кувшинов с саке, Кашуу почувствовал, как у него закипает кровь. Они оба вернулись в лагерь в состоянии, близком к невменяемому, едва не сорвав тем самым всю операцию.

— А что я? — хихикнул Цурумару, вскидывая обе ладони вверх в защитном жесте, словно невинный агнец. Его глаза сияли озорством, а на губах играла лукавая улыбка. — Это всё Кара-Бо виноват! — заявил он, указывая пальцем на Оокурикару, который, впрочем, даже не вздрогнул от этого наглого обвинения. — Если бы он не был таким занудой и не мешал нам веселиться, ничего бы и не случилось! — добавил Цурумару, махнув в сторону собрата.

Оокурикара, которого внезапно сделали виновником всех бед, медленно перевёл тяжёлый взгляд на Цурумару. На его лице не дрогнул ни один мускул, но в глубине глаз на мгновение промелькнул отблеск сдержанного раздражения. Он не любил пустых разговоров и тем более не выносил, когда его без спроса впутывали в чужие авантюры и абсурдные оправдания. Он не произнёс ни слова, лишь небрежно пожал плечами, словно говоря: «Мне нет до этого дела». Но за этой внешней невозмутимостью бурлила тихая ярость, раздражавшая его несправедливость обвинения, особенно если источником этого фарса был Цурумару, чьё поведение он считал верхом легкомыслия и безответственности.

— Да, да, конечно, — проворчал Кашуу, закатывая глаза. Он уже привык к выходкам Цурумару, но это вовсе не означало, что был готов их терпеть. Пытаться вытащить правду из Цурумару было всё равно что просить кошку лаять. — Скорее бы уже вернуться в Цитадель. Интересно, а чем сейчас занят Ясусада?.. — пробормотал он себе под нос, чувствуя, как усталость всё сильнее тянет его в объятия Морфея.

Хигэкири с пониманием кивнул и, взяв Цурумару под руку, повёл его вперёд, словно стремясь укрыть от неминуемого гнева Кашуу. В этот момент Хигэкири наклонился к уху Цурумару и начал что-то тихо и заговорщически нашептывать. Его глаза снова заискрились нескрываемым лукавством, а на губах расцвела озорная улыбка, обещающая новые приключения. Цурумару внимательно слушал каждое слово, и через мгновение его лицо тоже озарилось знакомой проказливой ухмылкой. Они оба разразились тихим, но от этого ещё более заразительным смехом, словно двое юных заговорщиков, планирующих не просто шалость, а целую диверсию против здравого смысла.

Кашуу устало покачал головой, понимая, что его попытки утихомирить этих двоих обречены на провал, и последовал за удаляющимися силуэтами своих товарищей.

Оокурикара и Кашагири, как всегда, молча шли следом, их шаги были уверенными и размеренными, словно отмеряли ход времени.

Поле боя медленно погружалось в сумрак, омываемое холодным лунным светом, словно прощаясь с героями и оплакивая павших.

Мечи шли вперёд, в неизвестность, готовые принять любые испытания, что им уготовила судьба. Каждый из них вносил в этот сложный ансамбль свою уникальную и столь необходимую ноту, создавая неповторимую симфонию войны и жизни.

В их венах текла одна и та же кровь, но их души пели по-разному. В этом и была их сила, и их слабость.