Всему свое время (гет)

«Также я думаю, что родители, если они любят тебя, будут держать тебя над своими бушующими водами в безопасности, и порой это означает, что ты никогда не узнаешь, что они пережили, и ты можешь жестоко поступить с ними, как никогда не поступил бы, если бы знал».

Митч Албом

 

«Вначале дети любят своих родителей; становясь старше, они их судят; иногда они их прощают».

Оскар Уайльд

 

Надеяться на то, что он никогда не потеряет их, всегда означало надеяться на слишком многое.

 

Утро, в которое жизнь Каза разваливается по швам, вначале ничем не отличается от остальных. Он встает до зари, чувствуя, как за ночь одеревенели колено, бедро и щиколотка. Отправляется на прогулку, чтобы размяться, упрямо игнорируя боль. Проверяет овец на среднем пастбище, почесывает уши старой колли, когда она выбегает из сеновала, чтобы поприветствовать его.

Вернувшись в дом, он ставит на плиту кофейник кипятиться, открывает окна кухни, поскольку Инеж любит спускаться в дом, полный запаха свежего от росы сада. Заварив кофе, он уходит в кабинет, чтобы немного почитать в тишине раннего утра.

Каз стал ценить такие островки спокойствия в течение дня — редкие и оттого еще более желанные. Он знает, долго это не продлится.

Инеж встает рано по привычке, но не по натуре. Дома она всё больше и больше позволяет себе удовольствие поспать немного подольше, наслаждаясь тем, что их большая кровать в ее полном распоряжении после того, как Каз покинул ее. Тем не менее, он знает, что она будет первой, кто нарушит его одиночество.

Долго ждать не приходится. Он предупрежден о том, что она проснулась, не шагами по половицам наверху, а почти неразличимым звуком позвякивания чашки на кухне. И первая часть дня встает на место, и всё так, как должно быть.

Однако Инеж не беспокоит его. Каз слышит скрип открывающейся задней двери, а потом — тишина. Это тоже ожидаемо. Временами Инеж присоединяется к нему в кабинете, и они некоторое время разговаривают или сидят в уютной тишине, наслаждаясь обществом друг друга. Чаще она остается в одиночестве. Они никогда об этом открыто не говорили, но Каз знает, что, как и он, Инеж наслаждается спокойствием.

Каз остается в кресле и игнорирует крохотное инстинктивное стремление пойти к ней. Глядя в лицо своему полувековому юбилею, он наконец примирился с тем фактом, что почти постоянная необходимость иметь ее рядом — когда-то ненавидимая как слабость — никогда его не оставит. Он также примирился с ее приходами и уходами, знает, что никогда не удержит ее только для себя, научился верить, что, находясь вдали, она будет думать о нем и, когда будет готова, вернется домой к нему.

С течением лет он научился не требовать ревниво ее времени, ее внимания. Она сейчас здесь, с ним, где-то очень близко. Прошлой ночью они занимались любовью, и он спал рядом с нею глубоко и мирно. Примерно через час он будет завтракать с нею и их дочерями, видеть ее лицо, слышать ее смех и говорить с ней обо всем и ни о чем. Сейчас для Каза этого достаточно. Он вытягивает ногу до тех пор, пока колено не щелкает, и пьет кофе, и он доволен.

Наверху просыпаются первые признаки жизни. Поначалу медленные, потом нарастающие — скрип пружин на кровати переходит в шаги, перемещающиеся туда-сюда, потом в зовущие голоса и хлопающие двери. Каз думает о простирающемся перед ним дне. Старший мальчик Зади, который теперь женат и у него уже свой мальчик, зайдет сегодня утром поговорить о сборе урожая, а кроме того, Каз хочет получить от него нового племенного барана. После обеда, когда удушающая полуденная жара загонит всех внутрь, ему надо будет просмотреть кучу писем. И он обещал свозить Ливию в город во второй половине дня, чтобы она разместила у начальника почты заказ на новые кисти для рисования. Он сказал, что ей придется заплатить из собственных скопленных карманных денег, но знает, что всё равно заплатит за них, потому что он размяк за прошедшие годы.

Наконец начинается грандиозная какофония, когда девочки топают вниз по лестнице, шумные, как стадо коров и такие же грациозные. У них есть чувство равновесия, когда они дают себе труд пользоваться им — в конце концов, они дочери своей матери, и Инеж научила их лазить, кувыркаться и ходить по проволоке, — но чаще они проносятся по дому словно ураган, оставляя после себя абсолютный хаос.

Порой это заставляет его задумываться об Инеж. Он всегда считал, что ее бесшумность — нечто врожденное или, возможно, побочный эффект ее обучения на акробата. Теперь он гадает, не привычка ли это, которую она приобрела только в «Зверинце», которая так и осталась с ней — способ передвигаться по миру невидимой, занимая так мало места, насколько возможно.

От этого постоянный хаос, в котором он живет, становится легко переносимым и еще более приятным. Его девочкам не приходится передвигаться по миру невидимками. Их никогда не заставляли понижать голос или быть чем-то меньшим, чем они являются.

На кухне шумно, когда он заходит туда — болтовня прерывается на нежный дуэт: «Доброе утро, пaпa», — и он позволяет атмосфере захватить его, легонько дергает кончик косы Дженны, проходя мимо нее, снова наполняет чашку кофе. Инеж встречает его у плиты, поднимается на цыпочки, чтобы поцеловать его, и оживленная болтовня переходит в стоны неловкости. Инеж улыбается ему в губы, и он притягивает ее еще ближе.

Так начинается каждое утро уже так давно, что порой Казу сложно вспомнить что-то, что было до того. Так давно, что он, как дурак, уверился в том, что все его утра будут начинаться именно так.

Но несмотря на самоуспокоенность, если он что и не потерял, так это способность чувствовать грядущие неприятности.

Он погружен в посвященные бизнесу страницы «Шрифтпортского вестника» — как всегда недельной давности, но лучше, чем ничего, — когда Дженна осторожно деликатно прочищает горло.

— У меня есть новости, — говорит она, и ее голос лишь чуть-чуть выше нормального, но каждый волосок на затылке Каза приподнимается.

Он бросает на нее взгляд поверх газеты и видит, что она перекинула косу через плечо, играясь с кончиком, как делает всегда, когда нервничает. Она не смотрит на него или на Инеж, только на сидящую напротив Ливию, которая ободряюще улыбается и… Нет, этого не может быть. Ливия смотрит на старшую сестру, ища руководства и утешения, не наоборот. Что-то не так…

— Да, meja? — говорит Инеж с вежливым интересом, но Каз видит напряжение в уголке ее рта и знает, что она тоже чувствует неприятности.

Их старшая дочь делает вдох, слегка расправляет плечи.

— Весной я подала заявку в Кеттердамский университет и… меня приняли.

«Это всё?» — думает Каз, хотя земля исчезает у него из-под ног.

Теперь Дженна лучезарно улыбается, переводя взгляд между родителями. На лице Ливии расплывается восторженная ухмылка, и она немного подпрыгивает на стуле. Она всё знала, понимает Каз, и теперь предвкушает празднование. Инеж напротив него неподвижно замерла, не донеся чашку до рта, тень улыбки застыла на лице. Желудок Каза переворачивается.

— И? — говорит он немного более резко, чем собирается.

Краем глаза он видит, как Инеж поворачивает к нему голову.

Улыбка на лице Дженны слегка угасает от его тона, голос становится неуверенным.

— Ну… я хотела бы поехать.

Следующее за этим молчание такое густое, что почти тяжело дышать, и улыбка исчезает с лица Дженны, сменяется нахмуренными бровями, уголок рта слегка опускается. Она сбита с толку его реакцией. Воротник внезапно чувствуется слишком тесным, даже с расстегнутой верхней пуговицей.

— Не может быть и речи, — категорически заявляет Каз. — Абсолютно нет.

Дженна пораженно открывает рот. Оно и понятно: вероятно, это первый раз за всю ее юную жизнь, когда он так категорично отказывает ей в чем-то. Краем глаза он замечает, как Ливия поворачивает к нему голову, и подозревает, что у нее такое же выражение лица.

Инеж аккуратно ставит чашку обратно на блюдце.

— Но я… что… — путается Дженна, спотыкаясь на словах, сильнее выкручивая между пальцев кончик косы. — Я не понимаю.

Конечно, она не понимает. С чего бы ей? Каз сам в этот момент едва понимает хоть что-то. Единственное, что ему отчаянно ясно — он должен положить конец этому безумию, пока не стало хуже.

Он медленно вдыхает через нос, заставив голос звучать спокойно, даже если говорит сквозь зубы.

— Здесь нечего понимать. Это слишком далеко. И мы договорились, что ты едешь в Шрифтпорт.

Это правда. Он сам помог ей составить заявку. Она написала Джесперу, попросив совета — единственному из их знакомых, кто учился в университете, каким бы коротким ни было проведенное им там время.

Если Джеспер вбил ей в голову эту гадкую идею, он…

— Зачем мне ехать в Шрифтпорт, если я могу поехать в Кеттердам? — говорит Дженна безжизненным от непонимания голосом. — Это бред какой-то.

— Это слишком далеко, — повторяет Каз, словно одно это могло притянуть ее обратно, когда он уже потерял ее.

— Во Шрифтпорте очень хороший университет, — разумно замечает Инеж.

— Мне плевать, и я не спрашивала, — Дженна обиженно поворачивает голову к Инеж. — Почему ты всегда принимаешь его сторону? Почему ты не можешь хоть раз позаботиться о том, чего хочу я?

Каз полностью роняет газету на стол, и всё застывает.

Снова воцаряется молчание, долгое мгновение растягивается, нарушаемое лишь слишком громким птичьим пением, доносящимся через открытую кухонную дверь.

— Извинись перед матерью, — говорит он.

Дженна сидит прямо как струна, угрюмо уставившись в свою тарелку, и Каз не сводит с нее взгляда, ожидая, пока она подчинится.

— Извини, мама, — в конце концов говорит Дженна, хотя слышно, что она нисколько не раскаивается, голос дрожит от сдерживаемых слез или ярости. — Могу я идти?

Каз открывает рот, чтобы сказать, что нет, не может, поскольку они закончат нелепое обсуждение и раз и навсегда поставят точку в этом вопросе, но Инеж успевает раньше.

— Конечно, — говорит она, и ее голос спокойный, но глаза жестко смотрят через стол на Каза.

Он закрывает рот.

Дженна встает так резко, что стул опрокидывается назад. Он громко грохочет по полу, оглушительно в разбитой тишине кухни, но она уже уходит. Каз хочет крикнуть ей вслед замечание, но Инеж всё еще пригвождает его тем жестким взглядом, так что он стискивает зубы и ничего не говорит.

— Можно я тоже пойду, мама? — говорит Ливия.

Инеж не отводит взгляда от Каза — посмеет ли он возразить ей?

— Да, Вия, можно.

Ливия уходит тихо, бросив на Каза раненый взгляд, и затем они с Инеж остаются вдвоем, глядя друг на друга через стол.

Его плечи опускаются, и он немного горбится на стуле. Инеж сцепляет пальцы под подбородком, испускает долгий медленный выдох. Она смотрит на него с отчасти разочарованным, отчасти с отчаянным выражением, и он может себе представить, что у него на лице примерно такое же.

Они не говорят. Нет необходимости.

* * *

Каз давно привык поддерживать идеально контролируемый внешний вид, пока мозг лихорадочно бьется под поверхностью, и только эта привычка позволяет ему прожить остаток утра. Он обходит поля с мальчиком Колтана, ему удается договориться с ним не об одном баране, а о двух, и кажется, будто нет ничего неправильного. Он занимается корреспонденцией почти на автомате и пишет, едва присутствуя сознанием, хотя знает, что всё будет в порядке. Всё это время он испытывает знакомое ощущение, будто стоит на краю зияющей пропасти — один неверный шаг, и ему конец.

Они с Инеж и Ливией обедают в напряженной атмосфере. Дженна не присоединяется к ним. Она исчезла среди высокой травы и тайных долин фермы, и Инеж велела ему не искать ее. Весь обед он избегает взгляда жены. Он уверен, что глубокое понимание в ее глазах уничтожит его.

Ливия выглядит пораженной, когда он велит ей поторопиться и приготовиться к поездке в город. Каз понимает. Это утро — первая трещина диссонанса в ее короткой легкой жизни, впервые всё обернулось не как должно. Продолжать так, будто ничего не случилось, когда твой мир сошел с оси — приобретенное умение, которое у нее не было причин развивать.

Пока она наверху считает монеты (Каз купит ей новые кисточки) и достает шляпу (он купит ей заодно и новую шляпу, и новые ленты, и что угодно еще, чего ей захочется, и она останется), он занимает себя повозкой. Хотя он не может видеть Инеж, он знает, что она где-то неподалеку. Он чувствует, как она наблюдает за ним — знакомая тяжесть на затылке.

Она недовольна им, он знает. Она не согласна с тем, как он обошелся с Дженной, хотя и не возразила ему в присутствии дочерей, так же, как и он не возразил бы ей, если бы они поменялись ролями. Нет, она подождет, пока не поймает его наедине, чтобы разобраться с этим вместе.

Это не первый раз, когда они спорят насчет Дженны, но с последнего прошло уже много времени.

Дженна, их первый ребенок.

Инеж не знает. Она приходит и уходит, как всегда, но Каз был в разлуке со своими девочками всего пару дней за всю их жизнь. То, что он должен отправить Дженну за море, где не сможет быть уверенным в ее безопасности, просто немыслимо. Неразумно требовать этого от него, и он не собирается на это соглашаться. Он так и скажет Инеж.

Он снова зовет Ливию, торопясь уйти, и она выбегает в жаркий день, звеня кошельком, одной рукой придерживая на голове широкополую шляпу. Каз запрягает серую приземистую лошадку — последнюю из длинного ряда тяговых лошадей, которых всех звали Лошадь — и, зацепив трость за крепление поводьев, поднимается в повозку рядом со своей младшей дочерью, которая уже сидит чопорная и молчаливая.

Его нежная Ливия, которая всегда была таким спокойным, беспроблемным ребенком. Младенцем она спала так много, что он послал в Шрифтпорт за Корпориалом проверить, всё ли с ней в порядке. Не как Дженна.

Дженна всегда обладала боевым духом. Она хочет то, что хочет, и никогда не боялась хватать это обеими руками, и горе тому, кто встанет у нее на пути.

Каз тяжело вздыхает и щелкает поводьями, и повозка трогается вперед. Он надвигает шляпу на лоб для защиты от солнца и оставляет за спиной дом и тяжесть взгляда Инеж.

* * *

Ливия ерзает рядом с ним.

До сих пор она весь путь молчала, но Каз чувствует, что она набирается смелости для чего-то, пальцы дергают ткань юбки, нога выстукивает неровный ритм. Каз ничего не говорит, только ждет.

— Говорят, Кеттердамский университет — лучший в мире, — наконец говорит она.

— Так говорят, — соглашается он, не отрываясь глядя между ушами лошади, которая стойко бредет по пыльной дороге.

Ливия передвигается на сиденье рядом с ним, явно размышляя, что сказать дальше.

— Там учился принц-консорт Равки.

Каз едва не рассмеялся на ее слова, правда. Но это было бы жестоко, она не поймет. Так что он только цокает языком на лошадь и косится на Ливию.

— Спроси у матери, что она порой думает о принце-консорте.

Ливия раздраженно фыркает, и сиденье немного скрипит, когда она поворачивается к нему.

— Папа…

— Не пытайся сражаться за сестру, — обрывает он ее раньше, чем она успевает начать. — Это не твоя ответственность.

Ее рот несчастно кривится.

— Но она хочет…

— Когда ты была маленькой, ты хотела спрыгнуть с крыши, чтобы узнать умеешь ли ты летать, — говорит Каз. — Порой нам хочется того, что нам не полезно.

Она снова резко поворачивается, крепко стиснув юбку руками, собрав ткань в кучу. Бросив на нее взгляд, он обнаруживает, что ее брови сведены, и она беспощадно кусает нижнюю губу. Он знает это выражение. Она медлительна на демонстрацию характера, но сейчас она недалека от того, чтобы начать топать и дуться.

Ему снова хочется рассмеяться, но он удерживает серьезное лицо. Она так старается. Прежде ей никогда не приходилось сражаться за старшую сестру — Дженна достаточно сражается за обеих и даже больше, — но она старается. Это отважная попытка. Он гордится ею.

— Позволь нам с мамой беспокоиться о Дженне, — говорит он ей так мягко, как позволяет грубый голос. — Тебе нет необходимости действовать как посредник.

— Она сделала бы это для меня, — говорит Ливия своим коленям.

— Я знаю.

Они снова погружаются в молчание, поднимаясь на небольшую возвышенность, и земля перед ними ныряет в широкую долину, в поле зрения появляются редко расположенные дома, которые переходят в городок, мерцающий словно мираж в послеполуденной жаре. Поля по обеим сторонам дороги заполнены высокой травой, готовой к покосу, оживленной звуками кузнечиков и птичьим пением.

Ливия разглаживает ткань юбки, аккуратно убирая пучки, которые собрала на ней.

— Значит ли это, что ты и мне не позволишь поехать, куда я хочу?

Каз не отвечает. У него нет на это ответа.

Он снова косится на нее, но ее взгляд устремлен вперед. Она прямо сидит рядом с ним, аккуратно сложив руки на коленях, гордо подняв подбородок.

Она так похожа на свою мать. Инеж живет в ее коже, ее мимике, форме ее улыбки и в том, как она двигается. У нее то же сердце. От Каза в ней нет ничего, и поэтому он, возможно, любит ее немножко больше, возможно, все проклятые Святые Инеж сжалились над ним.

Он видит слишком много от себя в Дженне. Это заставляет его бояться за нее.

До того, как стать отцом, Каз никогда не знал настоящего страха. Теперь он это знает. У него никогда не было ничего столь драгоценного, что он может потерять. Он всегда знал, что родительская любовь — мощный рычаг, но никогда не понимал насколько. Как страх и любовь могут толкать человека за грань отчаяния. Именно поэтому он увез свою семью на другой конец света. По-другому и быть не могло.

Потому что он понял, когда Инеж сказала ему. В то самое мгновение, когда он узнал о существовании Дженны, он понял. Всё кончено. И он был так зол, так испуган. Но он никогда, ни на мгновение, не сомневался насчет того, что ему делать.

Он никогда не тешил себя иллюзиями, будто он порядочный человек. Эта конкретная фантазия — область Инеж. Единственное, что может искупить его — это любовь к своим детям. Она чистая и простая, больше него самого, даже больше того, что он испытывает к Инеж. Она будет жить в нем всю жизнь. Если он как следует сделал свою работу, она будет жить даже после того, как он уйдет — в бизнесе, который он построил, в наследстве, которое обеспечит Дженну и Ливию выбором и комфортом на всю жизнь.

Уродливость его существования до них, мира, в котором он вырос, и жил, и преуспевал, словно ядовитый сорняк разрастается там, где не следует — то, от чего он всегда старался уберечь их. Возможно, тем самым он подвел их в каком-то важном отношении.

Они не готовы к миру снаружи пузыря безопасности, который он создал для них. Он не подготовил их. Он не может отправить Дженну в Кеттердам, зная, что ждет ее там, зная, что город может сожрать ее живьем. Он просто не может.

Но где-то глубоко, куда он не хочет смотреть, в сердце присутствует холодный ужас, знание, что он не может удержать ее. Он потеряет ее, а потом потеряет Ливию, как всегда терял всё, что пытался удержать.

Он поклялся себе и Инеж, что никогда не покинет их, но вот они собираются покинуть его.

Это ужасно и унизительно: предвидеть это, ожидать этого, и всё равно быть сбитым с ног этим ударом.

* * *

Ужин тоже проходит в неловком молчании. Дженна заперлась наверху в своей спальне и отказывается присоединиться к ним, но Инеж позволяет Ливии отнести ей тарелку. Дженна не впустит родителей, однако в тишине слышно, как наверху ее дверь открывается для сестры.

По крайней мере они есть друг у друга, каким бы маленьким утешением это ни было. Надолго ли еще?

Остаток вечера проходит в том же мучительном молчании, и к тому моменту, когда лампа уже едва горит и Казу ничего не остается, кроме как погасить ее на ночь, у него начинается дикая головная боль. Медленный подъем по лестнице кажется восхождением на виселицу.

У Каза нет и никогда не было привычки сожалеть о прошлом. Что сделано, то сделано, это нельзя изменить, нельзя отменить. Единственное, что остается — продолжать двигаться вперед. Но этой ночью… больше всего на свете он желает иметь возможность лечь в кровать рядом с женой, проснуться утром и обнаружить, что этот день был лишь дурным сном.

Этого не случится. Он сидит на краю кровати, расшнуровывая ботинки, когда входит Инеж, и ей явно надоело держать свое мнение при себе. Она даже не дает ему возможности открыть рот.

— Она поедет, Каз. Ты уже знаешь, что она поедет.

Резкий ответ вертится на языке, но, когда он поднимает на нее взгляд, она стоит возле окна, расплетая волосы, и лунный свет омывает ее, и его предательское сердце переворачивается в груди, словно покорный пес, подставляющий живот.

Инеж никогда не перестает производить на него такой эффект, не менее прекрасная сейчас, чем в цвете юности. Даже еще прекраснее, поскольку их совместная жизнь оставила на ней свои следы; серебряные пряди только начали появляться в темных волосах, морщинки в уголках рта, поблекшая сеть растяжек на животе и бедрах — видимое свидетельство того времени, когда их девочки жили внутри нее.

Он не задумываясь умер бы за нее. Он убивал, может убить и убьет за нее. Он сделает всё, что она попросит у него в этой жизни, вообще всё, неважно насколько невыносимое, но это?

Как она может просить это? Как это можно вынести?

Тем не менее он не может найти в себе способность резко говорить с ней. Его голос звучит обижено и побеждено, даже в его собственных ушах.

— Ты даже не выглядишь удивленной.

Инеж тяжело вздыхает, глядя в окно, расчесывая волосы пальцами.

— Знаешь, для человека, который так одержимо составляет планы на любую случайность, ты порой до странности не способен видеть то, что находится прямо перед тобой.

— И что это должно значить?

— Я знаю мою дочь, Каз. Она странствующая душа, — Инеж поворачивает голову, чтобы посмотреть на него через плечо, и ее глаза пронзают его как кинжалы. — И, возможно, не настолько похожа на тебя, как тебе кажется.

Каз резко встает, схватив столбик кровати, что нисколько не маскирует то, как подгибается его колено. Единственное, что ему приходит в голову — отвернуться от Инеж, чтобы она не увидела на его лице, какой эффект произвело на него ее заявление.

Он делает несколько тяжелых шагов от нее, а потом останавливается, сжав зубы. Какого хрена он должен ответить на это? Это оскорбительно. Подразумевается, что он не знает собственного ребенка, не знает…

Но он не знал, не так ли? Не предвидел, его полностью застали врасплох, как не бывало с той далекой ночи, когда Инеж впервые сказала ему, что беременна.

Дженна всегда была его погибелью. С самых ранних мгновений своего существования, еще до того, как он увидел ее лицо.

Он пробует другое направление с элегантностью и изяществом того, кто знает, что проигрывает.

— Но Ливия…

— С Ливией всё будет хорошо, — перебивает его Инеж, но потом добавляет мягче: — Думаю, сложно расти вот так в тени старшей сестры. Ей может пойти на пользу, дать ей пространство, чтобы понять, кто она сама по себе.

Каз много чего мог бы ответить — одно немилосерднее другого. О братьях и сестрах, и о потере, и том, что не следует говорить о вещах, в которых у тебя нет личного опыта. Но у него в голове осталось достаточно здравого смысла, чтобы знать, что если он скажет это, то всегда будет жалеть, даже если она в конце концов простит его.

Загнанный в угол, он делает то, что всегда делал в свои худшие моменты: покоряется инстинктам, набрасывается на нее и нападает.

— Она ребенок, — рычит он.

Инеж остается невозмутимой перед лицом его гнева, его горя. Она пришпиливает его жестким взглядом.

— Ей столько же лет, сколько было тебе, когда ты стал главой Отбросов.

Это резко осаживает его. Чистое неподдельное потрясение.

Он не может примириться с этим, хотя знает, что фактически это правда. Он смотрит в лицо Дженны и видит маленькую девочку.

Был ли он когда-нибудь таким молодым? Он едва может вспомнить.

Он мотает головой, пытаясь подавить ужасное чувство в груди.

— Это другое.

— Я знаю, — тихо произносит Инеж, — слава Святым.

Между ними воцаряется молчание — тяжелое, удушающее. Каз ищет новый путь, умные слова, которые он может сказать, то, что он может вывернуть в свою пользу и предотвратить сокрушительную неизбежность того, что лежит перед ними, но его мозг цепляется за пустоту.

Куда они могут направиться отсюда? Отсюда некуда идти.

Только вперед. Как всегда.

— Думаешь, мне это нравится больше, чем тебе, Каз? — спрашивает Инеж, и легкое дрожание в голосе выдает ее. — Думаешь, мне легко отправить дочь в это место, когда…

Она резко обрывает себя, и у нее на лице появляется то жесткое, яростное, измученное выражение, которое всегда у нее бывает, когда она пытается не заплакать.

Каз испытывает настолько сильный стыд, что кажется, он может запросто прикончить его.

Он глубоко вдыхает через нос, медленно выдыхает. Тянется к ней.

Инеж делает три коротких шага, и она уже в его руках, и они снова там, где должны быть: на одной стороне, с одними желаниями, с общими целями. Одна единая сущность.

Он прижимается лицом к ее волосам и вдыхает ее запах, и они очень долго стоят так.

— Так должно быть, Каз. Дети должны покинуть родителей. Не быть украденными у них — они должны уйти, когда захотят. Когда готовы.

Голос Инеж перестал дрожать, но в нем есть боль, та, чтобы забрать которую, он поджег бы весь мир. Она слегка отстраняется и смотрит на него, и в ее глазах стоят слезы.

— Она готова, Каз. Время отпустить ее.

Казу хочется завыть. Ему хочется бушевать и разрушать, врезать кулаком в стену, запереть Дженну в ее комнате и никогда больше не выпускать ее из виду. Вместо этого он притягивает Инеж обратно к себе, кладет подбородок ей на макушку.

— Мне страшно, — говорит Инеж, и он ненавидит, как тихо звучит ее голос.

— Я знаю, — устало говорит он, уже не уверенный, кто кого утешает, кто кого убеждает. — Вряд ли подопечную действующего члена Торгового совета схватят и продадут какой-нибудь мадам из Бочки, так что по крайней мере здесь мы можем благодарить судьбу.

Инеж вздыхает ему в грудь.

— Значит, отправим ее к Уайлену?

— Конечно, — говорит он. — Куда же еще?

Они снова погружаются в молчание, каждый занятый собственным клубком мыслей и страхов. Каз снова чувствует желание подвести Инеж к кровати и лечь рядом с ней. Соблазн просто отложить всё, чтобы они могли отдохнуть, силен.

Но ему нужно сказать еще одно.

— Ей надо знать о нас и… о Кеттердаме, — говорит он и ненавидит то, как Инеж застывает в его руках.

Ненавидит себя за то, что достаточно труслив, чтобы просить этого от нее, но она всегда намного сильнее него. Возможно, она боится за Дженну, но она не боится того, что случилось в ее собственном прошлом. Больше нет. Не так, как он.

— Инеж, мне жаль. Но тебе придется рассказать ей.

Она долго молчит, но в итоге кивает.

— Знаю. Я поговорю с ней завтра.

* * *

Утром Инеж разговаривает с обеими их дочерями и для этого уводит их из дома. На солнце и теплый воздух, где отвратительная история, которую ей предстоит рассказать, может показаться далеким кошмаром. И не придется приносить столь ужасную правду в их дом.

Он не уверен, это ради девочек или ради нее самой.

В любом случае, Каз не в состоянии делать ничего, кроме как сидеть в кабинете и пустым взглядом смотреть в окно, даже поверхностно не пытаясь притвориться работающим. Как он может работать, когда где-то в это самое мгновение всё мировоззрение его детей переворачивается с ног на голову?

Как могло быть иначе? Инеж может сохранить их любовь и уважение, но он? Они узнают, кто он есть на самом деле, всегда был. Полная противоположность всему, кем они воспитаны: добрыми, хорошими и нежными.

Они не испытывали боли, выросли, зная только безопасность и любовь. Они невинны, и, возможно, разделение в его семью принесла его собственная слабость, поскольку он хотел сохранить их такими.

Эгоистично, возможно, глупо он воображал, будто может всегда сохранить их рядом.

Он был дураком, веря, будто вообще может их сохранить. Все прошедшие годы он жил во сне. В нереальном мире. А потом время вернуло его в реальность. И он совершенно к этому не готов.

Солнце высоко стоит в небе к тому моменту, когда он слышит, как открывается входная дверь, и шаги по лестнице — только одного человека. Мгновение спустя Инеж заходит в кабинет.

Она выглядит… лучше, чем он думал. Он сидел здесь, создавая в голове всевозможные образы — слезы на ее лице, агония в глазах. На самом деле он ожидал, что она будет уничтоженной. Конечно, она выглядит напряженной. Уставшей. Но ее глаза сухи, а голова высоко поднята. Прекрасная, храбрая женщина.

Ему в самом деле стоило бы уже стать умнее.

— Ну? — скрежещет он.

— Ливия ушла наверх. Она хочет побыть одна, но думаю, она в порядке.

Инеж не выходит из дверного проема, чтобы подойти к нему, и не упоминает о собственном эмоциональном состоянии от этого невероятно трудного утра, так что он тоже не упоминает. Он осторожно наблюдает за ней, и она в ответ наблюдает за ним и снова одаривает его тем жестким взглядом.

Каз сглатывает, уже чувствуя, что точно знает, что будет дальше, уже зная, что ему это не понравится.

— Дженна?

— Она внизу у ручья, — отрывисто отвечает Инеж. — Думаю, теперь твоя очередь.

* * *

Вероятно, существуют вещи, к которым Каз приступал с меньшим энтузиазмом, чем к разговору со своей дочерью-подростком, но, спускаясь по пологому склону к ручью, он с трудом может их припомнить.

У худшей мрази, что может предложить Бочка, не найдется столько ярости, как у обиженной семнадцатилетней девушки. Забавно, но он не помнит, чтобы с Инеж в этом возрасте было так сложно иметь дело, однако опять же, ее любимым способом выражать недовольство им всегда было исчезновение. И, возможно, время приучило его к остальному.

Но дочери. Никто не предупреждает, когда они у тебя появляются.

Он находит Дженну под небольшим скоплением деревьев, сидящей на старых качелях спиной к нему и смотрящей за ручей на простирающиеся дальше поля. Она не поворачивается, когда он приближается, хотя наверняка слышала его неровные шаги и удары трости — просто сидит, слабо держась за веревки, и слегка покачивается вперед-назад, отталкиваясь кончиками ботинок.

Внезапное осознание того, как много времени прошло с тех пор, как он видел ее здесь в последний раз, не нравится его сердцу, так что Каз твердо отмахивается от него.

— Поговоришь со своим старым папой? — спрашивает он, подходя к ней, взяв кончик косы и коротко дернув.

Она отдергивает голову, немного слишком поздно, но смотрит на него краем глаза — ядовито, рассержено. Он всё равно считает это победой.

— Или нам отныне суждено стать незнакомцами?

Дженна отворачивает от него лицо, снова устремив взгляд в поля, так что он едва слышит, как она бормочет:

— Мы уже незнакомцы.

— Как это?

— Очевидно, я даже не знаю, кто ты.

Каз вздыхает и сам отворачивается, глядя на дом и поваленное дерево, на ветвях которого когда-то висели веревочные качели, пока дерево не повалила зимняя гроза. После этого оно стало скамейкой для чтения, и лазалкой, и фокальной точкой для ролевых игр. Качели перенесли туда, где они сейчас, и он так и не собрался распилить упавшее дерево на дрова.

Вероятно, именно сюда Инеж усадила утром обеих девочек, и это место ничем не хуже других, чтобы разобраться со всем. И уж точно, если ему приходится это делать, он не прочь присесть и не собирается разговаривать с ее затылком.

— Пошли сядем, — бросает он через плечо.

Всё время, которое у него уходит, чтобы добраться до поваленного дерева и опуститься на него, спина Дженны остается упрямо повернутой к нему. Он снова зовет ее.

— Думаешь, что сможешь получить то, что хочешь, игнорируя меня всю оставшуюся жизнь?

Это меткий выстрел, и Каз видит, что он попадает в цель, по тому, как ее плечи немного опускаются. В одном Инеж права — Дженна не во всем похожа на него. Одно различие между ними среди всех общих черт — то, что у Дженны не было возможности развить независимость, которой он обладал в этом возрасте, как и абсолютное презрение к авторитетам. Всё, чего она хотела в жизни, дал ей он. Кров и любая помощь были получены прямо из его рук.

И тревожная ясность: он в самом деле мог не позволить ей уехать. При всей ее забастовке, он совсем не уверен, что ей хватит духа по-настоящему бросить ему вызов, попытаться проложить собственный путь в мире без его поддержки.

Он не уверен, насколько сильно хочет проверить эту теорию.

— Я могу ждать сколько угодно — у меня больше практики, чем у тебя, — говорит он, вытянув больную ногу и прислонив трость к бревну рядом с собой.

Сквозь деревья просвечивает солнце, поют птицы, мельтешат мухи, ветерок приносит голоса овец с пастбища, и Каз терпеливо сидит, пока Дженна не ставит ноги на землю и не плетется к нему так, словно меньше всего на свете хочет быть здесь. Он смотрит на нее, а она смотрит в землю, шаркая ботинками (новыми ботинками, отмечает он краем сознания и подавляет стремление велеть ей поднимать ноги). Однако дойдя до него, Дженна не шлепается с шумным выдохом, а тихо садится рядом с ним, выпрямив спину как лезвие ножа.

Как ее сестра. Как ее мать. Как то, что есть в ней лучшего.

Она так юна, и у нее так много времени. Он не может сказать, откуда взялось это стремление уехать от семьи, но считает, она слишком юна, чтобы знать, что это на самом деле будет значить для нее. Но Каз знает. Он видел свою семью каждый день, пока они не умерли и не оставили его одного. Дженна никогда не была одна, она не знает, что оставляет. Для этого нет причин.

Кроме того факта, что она этого хочет.

Он ждет, чтобы она заговорила первой, дает ей возможность вести разговор в выбранном ею направлении.

Ее первая фраза удивляет его.

— Почему ты лгал?

Каз склоняет голову набок, мгновение размышляет. Интересно, что на первом месте в ее голове, то, что представляет для нее наибольшую трудность — не ужасы, о которых ей рассказали, а то, что родители лгали ей.

Как тонка грань между тем, чем твоя жизнь является, и тем, чем она могла бы быть. Как стремительно падение, когда всё, во что ты верил, оказывается иллюзией. Каз прекрасно знает, и теперь она тоже узнает. Уже знает. Он не может смягчить это для нее, так что и не пытается.

— Я не лгал, — говорит он. — Есть вещи, которые я не стал говорить тебе — о моей жизни до твоего рождения.

— Это значит лгать.

— Это значит быть отцом, — терпеливо объясняет он, пожав одним плечом. — Никто не знает всего о своих родителях. Кто захотел бы?

Полуправда в лучшем случае. В детстве, когда ей, как всем маленьким детям, было любопытно всё на свете, она хотела знать. Много раз она спрашивала о том, где он вырос. Остров за морем звучит волшебно для юных ушей, и как бы он ни пытался отвлечь ее, это завораживало ее. Он говорил, что это уродливое место, она не желала слышать. Он говорил, что там нет ничего, что заинтересовало бы ее, она не верила. В конце концов, он перестал вообще что-либо говорить. В конце концов, она перестала спрашивать. Он думал, она потеряла интерес.

Глупо с его стороны.

— Мама лгала, — говорит Дженна, упрямо выставив подбородок. — И ты тоже лгал об этом.

Здесь он не может защищаться, поскольку — да, Инеж лгала. И да, он лгал ради нее. Снова и снова, годами. Говоря их детям, что Инеж проводит месяцы в море, торгуя специями и шелком, которые поставляют ее родственники из Равки. Просто еще одно направление семейного бизнеса, которым ей сподручнее заниматься.

Они никогда не подвергали это сомнению. С чего бы им?

— У мамы были причины хотеть, чтобы вы знали или не знали определенные вещи, — говорит он. — Уверен, теперь ты можешь догадаться о некоторых из них.

Тогда гнев смещается, и Дженна выглядит так, словно вот-вот заплачет. В ее глазах полное опустошение, и его сердце болит за нее. То, что случилось с Инеж… что ж. Тяжело слышать такое о том, кого любишь. Это тяжело для него, а он знает об этом столько, сколько знает Инеж. Он пытается представить, каково было бы узнать об этом сейчас. Каково узнать такое о матери. И обнаруживает, что не может.

Не в его силах облегчить это ни для Дженны, ни для Ливии. Им придется найти способ справиться с этим самостоятельно, насколько они смогут.

— Что насчет тебя? — говорит Дженна, и ее голос опасно колеблется. — Какие причины лгать мне всю жизнь были у тебя?

Каз вздыхает и засовывает руку в карман.

— Протяни ладонь.

И она тут же, почти на автомате раскрывает ему ладонь, слегка моргнув, словно сама этим удивлена.

Даже после всего, что она услышала, она по-прежнему достаточно доверяет ему, чтобы сделать это без вопросов.

Когда он кладет ей в ладонь маленький камушек, она смотрит на него, и смотрит, и смотрит. Он такой маленький, размером с ноготь, переливающийся сине-зеленым. Вещь ничего не стоящая сама по себе, которая уже много лет лежит среди многих других на верхней полке его книжного шкафа. Напоминание о том, что, даже если всё кажется другим, некоторые вещи никогда не отнимутся. Она всё еще та девочка, которая собирала с земли красивые камушки. Он всё еще ее отец, который хранил их.

Снова подняв на него взгляд, Дженна делает гигантское усилие, чтобы продолжать хмуриться, но нижняя губа дрожит, а глаза влажно блестят. Его девочка может хмуриться сколько угодно, но это несколько портит эффект.

— Ты, наверное, не помнишь, — говорит Каз.

Она сглатывает — раз, второй, — прежде чем заговорить:

— Помню.

— Что ж, — он пользуется небольшим преимуществом, пока она не собирается откусить ему голову или умчаться от него, и берет ее ладонь, которую она по-прежнему протягивает, только за кончики пальцев, крепко сжав их. — Я признаю, что не говорить тебе некоторые вещи было ошибкой. Но мы не идеальны, милая, и мы не знаем всего. Ты поймешь, когда станешь старше, что всё, что ты можешь — это принять решение, которое кажется тебе лучшим, с той информацией, что у тебя есть в данный момент.

Дженна открывает рот и снова закрывает его. Она выглядит потерявшей почву под ногами. Он никогда не разговаривал с ней так. Он никогда не разговаривал с ней об этом.

— Много лет назад я принимал решения насчет тебя, насчет того, как я собирался… — он прерывается на мгновение, рассеянно потерев большим пальцем подушечки ее пальцев. — Не всегда хорошие. Есть вещи, которые я сделал бы иначе — с тобой, с Ливией. С твоей матерью тоже.

Она продолжает смотреть на него — готовая расплакаться, пораженная и обезоруженная. Следующие слова Каз выбирает очень тщательно. Теперь, когда он завоевал ее полное внимание, он собирается удержать его, заставить ее понять. И если он ничего здесь не добьется, он обязан Инеж попыткой смягчить гнев Дженны.

— Я не был добр к ней вначале, — говорит он. — Случалось то, чего она не заслужила. И для тебя я не всегда был тем, кем должен. Но твоя мать была. С самого твоего рождения. Ты должна это знать.

Ее лицо сморщивается, и он хочет притянуть ее к себе, обнять, сказать, что всё будет хорошо. Но она может оттолкнуть его, и этой возможности достаточно, чтобы удержать его.

У нее уходит какое-то мгновение, чтобы собраться, но она вытирает дрожащей рукой щеки и расправляет плечи, как она это сделала за столом во время завтрака. Готовясь сделать ход.

— Ты убивал людей?

— Да, — говорит Каз, и она так широко распахивает глаза, что он видит белок вокруг всей радужки.

Он не знает, ожидала ли она, что он будет так прямолинеен, или думала, что он будет отрицать. Возможно, она сама не знает. В любом случае, он наблюдает игру эмоций на ее лице, пока Дженна поглощает информацию, сражается с ней, еще немного больше перестраивает рассыпавшиеся кусочки своего мира.

Но она больше не плачет, только закусывает нижнюю губу.

— Плохих людей?

— Часто.

— Но не всегда?

— Нет, — говорит Каз, удерживая ее взгляд. — Не всегда.

Молчание.

А потом самым тихим голосом, что он когда-либо слышал:

— Почему?

О, что он мог бы рассказать ей. Все старые байки, бродившие по Кеттердаму. Что он чудовище, демон, бешеный пес. Самый беспощадный в городе бешеных псов — и все они ждут не дождутся заглотить целиком хорошенькую юную девушку и выплюнуть кости. И это если ей повезет. Он мог бы напугать ее так сильно, что она вообще никогда не покинет дом.

Он снова перемещает ногу, пытаясь найти более удобное положение, и размышляет.

— По многим причинам. В основном, потому что они собирались убить меня. Неоднократно, потому что они угрожали твоей матери.

Он слышит, как это звучит, когда он говорит это так. Благородно, будто сказка на ночь из тех, что он читал ей, и он видит, как она немного выпрямляется, видит, как она хочет понять это именно так. Но ложь из добрых побуждений никогда не была в его натуре, и он слишком стар, чтобы меняться сейчас.

— Но также, потому что они разозлили меня, или потому что я хотел чего-то, что есть у них, или потому что они были должны мне деньги.

— Деньги, — задыхается Дженна. — Деньги — плохая причина, чтобы кого-то убить.

— В Кеттердаме это почти единственная хорошая причина.

— Но это просто… — она спотыкается, пробует снова. — Это не…

Каз ждет.

Дженна долго неподвижно смотрит на свои колени, размышляя. Когда она снова начинает говорить, ее голос звучит встревоженно, неуверенно.

— Все… наши деньги. То есть твои деньги.

Она снова замолкает.

И Каз снова ждет.

Но она не подбирает нить своих мыслей, похоже, она вовсе не знает, что сказать, так что он сжаливается над ней.

— Только малая их часть — кровавые деньги, — говорит он с большей легкомысленностью, чем позволяет ситуация. — Я считаю себя по меньшей мере наполовину порядочным бизнесменом.

— Не уверена, что имеет значение, какая их часть — кровавые деньги, — говорит Дженна, спотыкаясь на словах. — Или сколько получено с помощью…

Она колеблется.

— Преступлений? — подталкивает Каз.

Несчастно хмурясь на свои колени, она пожимает плечами.

— «Кровавые деньги» были шуткой, кстати, — говорит он. — На убийствах не заработаешь так много, как ты думаешь.

Тогда она хмурится на него — настоящим сердитым взглядом Дженны без слез, которые могли бы смягчить его.

— Не смейся надо мной.

— Я никогда не стал бы смеяться над тобой. Не по такому поводу, — честно говорит Каз. Она смотрит так, словно ни капли ему не верит. — О, дорогая, в итоге всё это — лишь бизнес. В любом случае, откуда, по-твоему, все эти деньги?

— Я не задумывалась об этом, — говорит Дженна с совершенно откровенной невинностью девочки, рожденной в комфорте, которой никогда не приходилось задумываться, откуда берутся деньги, или могут ли они однажды закончиться, и про себя Каз думает, что ему надо будет как-нибудь поразмышлять над этой конкретной стороной своей родительской несостоятельности. — Ну, думаю… это большая ферма…

— Да ладно, ты же деревенская девочка, — говорит он, потянувшись, чтобы снова дернуть кончик ее косы. На этот раз она позволяет ему, и он чувствует, что двигается в сторону твердой земли. — Думаешь, фермеры часто бывают богатыми?

Дженна хмурится еще сильнее, если только такое возможно.

— Господин Зади…

Каз отмахивается.

— Зади не здешний. Никогда не встречал человека с большим талантом делать деньги из воздуха, включая меня самого, как это ни раздражает.

— Звучит так, словно он должен быть твоим конкурентом.

— Если бы я знал его в Кеттердаме, он вполне мог бы быть, — мягко произносит Каз. — Не пытайся сменить тему.

Она наконец забирает у него свою руку, и Каз отказывается признавать, что это ранит. Она кладет руки на колени и ковыряет кутикулу на большом пальце, и он замечает, что она уже кровоточит.

— Я не знаю, что думать об этом, — говорит Дженна. — Обо всем этом.

— Это нормально, — говорит он, потому что так и есть.

Тогда она коротко смеется, и этот смех более горький, чем должен быть в ее возрасте. А потом она перестает смеяться и судорожно сглатывает, словно ее вот-вот вырвет.

— Сколько раз мама говорила, что деньги для тебя важнее всего.

— Мама шутила, когда говорила это.

— Я всегда так думала.

Каз потирает лицо ладонью и думает о том, как приступить к этому. Немаловажная его часть начинает терять терпение. Лучшая его часть знает, что это необоснованно, знает, что она не пытается всё усложнить, она пытается понять. Знает, что большинство людей, включая его детей, не смотрят на убийство, как на повседневную часть жизни, или что деньги, добытые менее чем законными способами — приличные или правильные. Потому что их так воспитали. Потому что они с Инеж их так воспитали.

— Мы с твоей матерью по-разному оцениваем разные вещи, — говорит он, — но мне важно, чтобы ты и твоя сестра всегда имели… возможности. Свободу. Деньги предоставляют то и другое. Если меня не будет рядом, чтобы… — он снова прерывается, слегка поморщившись. — Деньги предоставят то и другое. Понимаешь?

Дженна долго пристально смотрит на него, сжав губы в тонкую линию. Она смотрит на него так, словно никогда раньше его не встречала, словно пытается оценить его. Он знает этот взгляд, поскольку тысячу раз чувствовал его напряжение на собственном лице.

— Возможности и свобода, — медленно произносит она.

Отвечая ей, Каз пытается вложить вес всего, что он имеет в виду, в единственное слово:

— Да.

Долгое мгновение ничего не происходит. А потом что-то меняется. Впервые за всё время, что они сидят вместе, за всё время этой неразберихи, он думает, что наконец, наконец видит блеск настоящего понимания в ее глазах.

Дженна снова опускает взгляд на колени, качает головой.

— Все те уроки, которые ты давал нам, как ударить кого-то, как…

— Ну, мы надеялись, что они никогда вам не понадобятся, — правдиво говорит Каз, потому что, в конце концов, в этом смысл всего что он сделал. А потом также правдиво продолжает: — Но юной девушке неплохо знать такие вещи, где бы она ни жила.

Дженна отвечает лишь кивком, теперь принявшись ковырять торчащую нитку на брюках. Но часть напряжения покинула ее, часть гнева, который несколько дней буквально источала ее кожа. Он достучался до нее. Думает, что достучался.

Когда она снова смотрит на него, понимание в ее глазах стало неприятно проницательным.

— Что случилось с тобой?

Действительно, что. Он мог бы объяснить столькими способами. Мог бы рассказать ей всю ужасную историю. Что случилось, чтобы ее отец стал тем, кто он есть, что случилось с ее дядей, о котором она никогда не слышала и которого никогда не знала. Это могло бы даже оправдать его в ее глазах.

Слова застревают где-то в груди, отказываются подняться. Он обнаруживает, что не может вытащить их после того, как они были похоронены столько лет.

И даже если бы мог, какой в этом смысл? Инеж наполнила ее голову достаточным количеством ужасов, чтобы хватило на всю жизнь. Точно достаточным, чтобы она была настороже. Единственное, что принесет ей это знание — только еще больше боли.

— Многое, — в итоге говорит он. — Оно в прошлом, где и должно быть. И всё это не твои проблемы. Но, Дженна… ты должна знать, что люди редко заботятся о твоих интересах. Так будет, куда бы ты ни отправилась. Никто не предложит тебе ничего за просто так, и, если кажется, что что-то слишком хорошо, чтобы быть правдой, так это потому, что так и есть.

Он видит на ее лице, что она не удовлетворена его ответом, как и он на самом деле, но пока это всё, что он может ей дать. У него не хватает сил на что-то еще, поскольку он собирает их для того, что должен сказать дальше. Быстро, будто срывая повязку. Хватит ждать.

Он делает то, для чего пришел сюда.

— Ты будешь жить с дядей Джеспером и дядей Уайленом, — говорит он, и Дженна вскидывает на него взгляд, выражение ее лица становится открытым и умоляющим. — Они установят любые правила, которые посчитают нужными, и ты будешь соблюдать их без вопросов и жалоб. Ты будешь делать, что они скажут, когда они скажут. Ты будешь писать матери и мне раз в неделю, каждую неделю, и, если ты пропустишь хотя бы одно письмо, Дженна, я приеду и сам заберу тебя домой, — он устремляет на нее жесткий взгляд. — Это понятно?

— Да, да, папа! — восклицает она, бросившись вперед и обхватив его руками за шею. — Да, я буду, обещаю, — она сжимает его так сильно, что он ворчит, и целует в щеку. — Спасибо, спасибо, спасибо.

Он позволяет ей еще мгновение обнимать его, эгоистично наслаждаясь этим, после чего мягко отстраняет, чтобы посмотреть ей в лицо.

— Иди поделись новостями с мамой, чтобы она перестала злиться на меня.

Дженна смеется — задыхающимся, недоверчивым смехом — и снова целует его, временно забыв все проблемы, а потом отпускает и вскакивает с бревна. Каз наблюдает, как за ней вздымается пыль, длинная коса развевается в воздухе, пока она бежит к дому.

И вот она уже исчезла.

* * *

Остаток лета проходит слишком быстро.

Дженна принимает место в университете и медленно начинает паковать книги, вещи и одежду, составляет список того, что ей может понадобиться.

Каз пишет Джесперу и Уайлену, которые отвечают, что будут только рады приютить Дженну на время ее пребывания в городе. Он пишет своему банку и уполномочивает оплату обучения Дженны, организует пособие для покрытия ее расходов на проживание и приличные карманные деньги, проигнорировав предложение Уайлена, что он более чем счастлив поддержать ее финансово, пока она живет с ним.

Он знакомит Дженну с политикой города, как он еще понимает ее, хотя Уайлен наверняка будет для нее в этом отношении более полезен. И недвусмысленно приказывает держаться подальше от Бочки и особенно от банд.

Инеж со своей стороны устраивает, чтобы «Призрак» встретил их в Шрифтпорте за месяц до того, как Дженна должна появиться в университете. Она сама отвезет их дочь в Кеттердам, хочет того Дженна или нет.

С тех пор, как всё вышло наружу, между ними остается напряженность. Если обеим девочкам было сложно понять новые размеры прошлого отца, еще сложнее им, возможно, с настоящим матери. И в то время, как у Ливии есть вопросы, с Дженной результатом стали раздраженность и резкие слова. Если это болезненно для Каза, то, он знает, Инеж еще хуже.

Он может только надеяться, что недельное морское путешествие, когда Дженне некуда будет сбежать, даст им достаточную возможность для примирения. Ради них обеих.

На протяжение всего этого времени Ливия следует за сестрой, словно тень, подавленно цепляясь за нее теперь, когда реальность ее отъезда начала проникать в сознание. Дженна, рядом с которой сейчас вообще неприятно находиться и которая и в лучшие времена часто ведет себя с типичной подростковой воинственностью старшей сестры, терпит это с нехарактерной благосклонностью. Она добровольно уделяет время сестре, держит ее за руку, расчесывает и заплетает ей волосы перед сном, ласкает и балует ее так, словно она гораздо младше, чем есть на самом деле. По крайней мере в этом отношении атмосфера в их доме более мирная, чем была с тех пор, как родилась Ливия.

Каз не в состоянии это выносить.

Он постоянно живет в тени эшафота без возможности отстрочить прибытие палача. Это давит на него каждый час каждого дня, и с этим совершенно ничего не поделать, кроме как нести бремя за себя и за Инеж, насколько он может.

* * *

Когда наконец наступает время отъезда Дженны, это почти — почти — горькое облегчение, размышляет Каз за ранним ужином с Ливией в столовой Шрифтпортского отеля.

Они путешествовали семьей, прибыв на полдня раньше отплытия Дженны. Инеж повела ее купить некоторые последние припасы. В настоящий момент они у портного — которому Каз заплатил небольшое состояние за то, что тот задержался после окончания рабочего дня, — делают последние изменения для теплой зимней одежды, в которой до сих пор Дженна не нуждалась.

Они путешествовали семьей, но для последних приготовлений в приступе детской тоски Дженна захотела только мать. Хотя надвигающаяся разлука, похоже, наконец-то заставила ее по крайней мере отложить в сторону свою ссору с Инеж, Каз чувствует, что она всё еще не до конца простила его за первоначальную реакцию, так что он без возражений позволяет ей льнуть к матери, хотя и скорбит по дополнительному времени, которое мог бы провести с ней.

Тем не менее это позволяет ему сосредоточиться на присмотре за Ливией, которая явно сражается с собой с того момента, как они выехали из дома, молчаливая и нехарактерно раздражительная. Ему не удалось вовлечь ее в разговор, так что он может только проследить, чтобы она как следует поела, даже позволил ей заказать дессерт на ужин, потому что ей сейчас тяжело, а вовсе не из-за его достойной сожаления склонности баловать ее.

Не из-за покрасневших глаз или напряженного несчастного выражения, как две капли воды похожего на Инеж. Вовсе не потому, что он хочет, чтобы она была о нем достаточно хорошего мнения, чтобы, когда придет ее время, остаться хотя бы в пределах страны.

Она уходит очень рано, спросив, может ли пойти спать, несмотря на ранний час и то, что она почти не ела. Казу ничего не остается, кроме как отпустить ее и наблюдать, как она пересекает столовую по направлению к коридорам и лестницам, ведущим в номера.

Поскольку он наблюдает за ней, он видит, какое внимание уделяет ей небольшая группа молодых людей в дальнем конце комнаты. Каталогизирует их взглядом, привыкшим быстро распознавать жизненно важную информацию. Несмотря на молодость, жесткие обветренные лица и относительно хорошая одежда. Удобное жилье недалеко от порта, но не настолько близко, чтобы быть под покровительством мелких негодяев и обычных проституток, которые составляют часть декораций всякого крупного города. Купеческий флот, думает Каз.

Они как хищники следят за движениями Ливии, и один из них что-то говорит ей. Каз не может расслышать слова сквозь обычный гам столовой, но улавливает суть по тому, как остальные смеются, по тому, как Ливия опускает голову, ссутулившись и поспешно исчезнув за дверью.

Ухмыльнувшись друзьям, тот, кто говорил, встает и идет за ней.

Каз в свою очередь встает и следует за ним в тусклый коридор немного позади. Когда он выходит из столовой, Ливии уже не видно, здесь только моряк, который как раз приближается к лестнице, сосредоточенный на своей добыче. Он не замечает Каза, да и с чего бы? Он просто человек с сильной хромотой и почти седыми волосами. Чем он может привлечь внимание рослого молодого моряка?

Но моряк замечает, когда, прежде чем успевает шагнуть на нижнюю ступень, набалдашник трости Каза зацепляется за его шею и резко дергает назад. Он замечает, когда ударяется спиной в стену, когда рука Каза сменяет трость, крепко сжав, а к горлу прижимается кончик ножа.

Молодой моряк замирает, булькает и давится, когда Каз прижимает нож сильнее, так, что проступает кровь. Приближает лицо.

— Ты будешь выражаться культурно, когда разговариваешь с моей дочерью, — негромко произносит он, оскалившись, — или я отрежу твой язык и скормлю его тебе.

Он говорит с тем тихим спокойствием, которое, как он знает, в сотню раз страшнее, чем если бы он впал в бурную ярость. И дело в том, что он спокоен. Если не считать бурлящего в венах гнева, его дыхание не ускорено, сердце бьется ровно. Такой тип жестокости прост для него, всегда был прост. Даже спустя все эти годы он подходит ему словно вторая кожа, столь же удобная и уютная, как его старые кожаные перчатки.

Пульс моряка колотится на шее, и Каз чувствует его под ладонью, которой он сосредоточенно прижимает трахею.

— Думаю, между нами возникло недоразумение, — говорит он — по-прежнему тихо, по-прежнему спокойно.

Моряк не двигается, он и не может, но глаза немного расширяются, брови поднимаются.

Он в самом деле очень молод — теперь вблизи Каз это видит, — моложе, чем он изначально предположил. Ему едва есть двадцать.

Тем не менее.

Каз наклоняется ближе, давит сильнее.

— Ей всего четырнадцать лет.

Убить его здесь будет легко. Всего лишь повернуть нож вверх, нажать немного сильнее, прямо сквозь мягкое небо и в мозг. Но вокруг много людей, непросто избавиться от тела. И его маленькая девочка наверху, где ее некому защитить.

Инеж не простит его за то, что он оставил ее одну без защиты. Он сам себя не простит.

Убрав нож, он отпускает молодого моряка, который соскальзывает вниз по стене хныкающей кучкой.

— Возвращайся, откуда пришел, мальчик, — говорит Каз, небрежно вытирая лезвие о рукав куртки. — И больше не попадайся мне на глаза.

Дважды повторять не приходится. Моряк неуклюже поднимается на ноги и убирается обратно в столовую. Каз внимательно прислушивается к возможному волнению, любому признаку поднятой тревоги, вызванных властей. Но ничего нет. Моряк предсказуемо не хочет ранить свою гордость еще больше, признав, что его избил седой человек.

Каз приводит себя в порядок, подбирает трость и поправляет лацканы, засовывает нож обратно в тайное место в рукаве.

Когда он поворачивается, наверху лестницы стоит Ливия, одной рукой крепко вцепившись в перила, наблюдая за ним расширившимися глазами.

* * *

Ненамного позже Инеж с Дженной возвращаются в отель — он слышит ее голос в коридоре, — но в их комнату она приходит гораздо, гораздо позже.

Это дает ему много времени, чтобы поразмышлять над последней в долгой цепи своих родительских неудач. Он думал, что уже прошел стадию спотыкания на каждом препятствии, но это наверняка будет самым грандиозным: отправить в плавание по миру одного ребенка и до смерти перепугать другого — всё за двадцать четыре часа.

Ливия не хотела или не могла говорить с ним и, когда он поднимался по лестнице, только смотрела на него расширившимися глазами. Однако она позволила ему проводить ее в комнату и прислушалась к инструкции надежно запереть за собой дверь. И Казу осталось только вернуться в свою комнату напротив, методично разобрать и почистить пистолет, обычно засунутый в кобуру под левой рукой, и предаться мрачным размышлениям.

Лучше бы это увидела Дженна. Они обе были домашними девочками, это он мог признать, и это его собственная вина. Но в Дженне порой проявлялась врожденная проницательность, цинизм, для которого она недостаточно прожила. Однако Ливия…. Его Ливия — нежная и солнечная, не тронутая тьмой и страданием.

Она научилась сражаться вместе с сестрой. Она научилась обращаться с кинжалом и пистолетом. Она научилась вскрывать замки и сбрасывать цепи. Она научилась лазить и кувыркаться. Но всё это ради забавы. Акробатика и работа с ножом — часть ее наследства. Борьба, практическая самозащита. Стрельба. Ну, какая фермерская девочка не умеет обращаться с огнестрельным оружием? Они с Инеж не объясняли ей, не хотели.

Ее наивность не могла длиться вечно. Неизбежно должно было настать время, когда она увидит мир таким, какой он есть, увидит что-то по-настоящему отвратительное, что заставит ее понять.

Но ни за что на свете Каз не хотел бы, чтобы этим чем-то стал он.

Так что, когда в замке поворачивается ключ, он не отрывает взгляда от работы, в пятый раз подряд разбирая пистолет.

— Слышала, ты недавно повеселился, — говорит Инеж, закрывая за собой дверь, надежно запирая ее.

— В самом деле, — отвечает он, не отрывая взгляда от пистолета в руках, методично протирая его. — Ты была с девочками?

— Да, у нас был долгий разговор.

— Хм, — ворчит он. — Они сейчас в своей комнате?

— Да.

— Они заперли дверь?

Инеж издает неодобрительный звук, который выражает сразу раздражение и веселье: эмоции, которые, как он заметил в течение лет, она часто испытывает одновременно.

— Можешь сходить сам проверить, если хочешь.

Он снова ворчит, но не пытается встать, кладет пистолет на кровать, тянется за маслом.

Молчание.

А потом:

— Каз, посмотри на меня.

В ее голосе нет обвинения, и с некоторым усилием он поднимает глаза, чтобы встретиться с ней взглядом.

— А, — Инеж шагает вперед, в пространство между его колен и берет его лицо в ладони, подняв его голову, изучая лицо. — Вот он.

— Кто?

— Бреккер, — говорит она, мозолистые пальцы поглаживают его щеки, брови, успокаивая напряжение, которое он даже не осознавал. — Давненько я его не видела.

Каз перемещается на кровати.

— Это очень неприятно?

Инеж снова издает недовольный звук.

— Я влюбилась в него, правильно? Он — это ты.

Каз фыркает и пытается опустить взгляд, но ее руки крепко держат его, удерживая голову запрокинутой к ней.

— Каз, — говорит она, и его имя звучит одновременно как молитва и проклятие в ее устах. — Разве ты не понял уже, что нет ни одной части тебя, от которой я отвернулась бы.

Еще мгновение он держит ее взгляд, прежде чем наконец сдаться. Заставив себя расслабиться, он проводит руками по ее бедрам, притягивая ее ближе к себе и поцеловав живот. Мгновение он держит ее так, вдыхая ее, чувствуя легкое царапание ее ногтей по голове, когда она зарывается руками в его волосы.

— Я испугал ее? — произносит Каз в ткань ее рубашки.

— Нет, — говорит Инеж, и он слышит дрожание в ее голосе. — Ты знаешь, какая она, ей нужно время осознать. Но она более жесткая, чем ты думаешь. Ты недостаточно в нее веришь.

Каз хмурится.

— Я очень даже в нее верю.

— Нет. А в Дженну веришь слишком сильно.

Он мягко отодвигает ее, держит на расстоянии вытянутой руки и хмурится на нее, и ее руки ложатся поверх его ладоней на ее бедрах.

В выражении ее лица столько понимания, что он едва может это выносить.

Но она мягко улыбается ему.

— Ты думаешь, из-за того, что она умная и практичная и обладает твоим темпераментом, она не нуждается в том, чтобы ты присматривал за ней так, как в этом нуждается Ливия.

— Не нуждается, — говорит он и не может до конца подавить горечь в голосе. — Разве не это является причиной происходящего?

Инеж сжимает его ладони, прежде чем отпустить их.

— Ты ее отец, Каз. Ты всегда будешь ей нужен.

Она отворачивается от него и начинает разоружаться, отстегивая кинжалы, которые никогда не носит дома, складывая их один за другим на тумбочку рядом с кроватью. Ему не надо видеть ее лицо, чтобы знать, что в процессе она беззвучно произносит их имена.

Он устало потирает глаза, пытаясь успокоить зарождающуюся головную боль.

— Не знаю, когда я перестал видеть людей такими, какие они есть.

— Ты не перестал, — говорит Инеж. Он снова смотрит на нее, и она закатывает глаза. — Каз, ты самый проницательный человек, что я когда-либо встречала, и Святые знают, из-за этого с тобой очень непросто жить… — она прерывается, покачав головой. — Не думаю, что родители вообще видят своих детей такими, какие они есть. Возможно, просто так устроена жизнь.

Казу неоткуда знать. Он уже не может вспомнить ни лицо отца, ни звук его голоса, ничего о том, каким он был человеком. А мать он и вовсе никогда не знал. Он хмурится.

— Именно так ты чувствуешь? Со своими родителями?

— В каком-то смысле. Они видели то, что хотели, то, что им нравилось. Ту Инеж, которая учит малышей кувыркаться, когда приезжает в гости. Инеж с красивым фермерским домом и двумя девочками на руках, — она полностью поворачивается к нему, с отстраненным выражением лица расстегивая блузу. — Но капитана Инеж Гафа? Призрака? Им не нравилась эта часть меня или… они не знали, как видеть эту часть меня. Она не сочеталась с их представлением о том, какой я должна быть.

Она продолжает раздеваться, по-прежнему слегка нахмурившись с погруженным в себя выражением, и Каз обдумывает ее слова. Он никогда не слышал, чтобы она так говорила. Она всегда, казалось, была в хороших отношениях с родителями — после всего, через что они прошли, их отношения были такими любящими, такими близкими. Он всегда предполагал…

— Ты никогда не говорила мне.

— Тут не о чем говорить, на самом деле, — достаточно беспечно отвечает она, натягивая через голову ночную сорочку. — Это не было каким-то крупным конфликтом, и с этим просто живешь. И в любом случае, сейчас уже неважно.

Ее тон не предполагает дальнейших вопросов, и Каз понимает намек. Она не любит говорить о родителях с тех пор, как они умерли. Однако что-то здесь не совсем сходится, но они оба слишком устали, чтобы продолжать нажимать на чувствительные точки. Он откладывает это в сторону, чтобы пересмотреть в другой раз.

Кровать прогибается под ее весом, когда она забирается позади него. Он кладет полностью заново собранный пистолет на тумбочку рядом с кинжалами Инеж и начинает расстегивать рубашку.

— Значит, у нас то же самое? — спрашивает Каз. — Наши дети будут чувствовать, что мы не видим их?

— Мы можем быть лучше. Но это должно начаться с нас, а не с них. Мы должны увидеть их, даже те части, которые мы не хотим видеть. Мы должны любить эти части не меньше, чем все остальные, — Инеж делает паузу, чтобы подчеркнуть свою мысль. — Даже ту часть Дженны, которая хочет уехать от нас.

Он не может даже представить себе, что будет любить любую часть своей дочери меньше, чем другие. И знает, что подвел ее, дав понять обратное.

— Я всё неправильно сделал с Дженной, — говорит он — скорее простая констатация факта, чем признание сожаления. Он не может изменить то, что уже сделано, хотя и может желать, что — хотя бы однажды — мог бы увидеть мины отцовства раньше, чем наступит на них. — Вообще всё.

Они оба знают, как было вначале.

Он решает пропустить это.

— С Ливией всегда было проще.

Инеж не выражает ни согласия, ни несогласия, только задумчиво мычит, повернувшись на своей половине кровати лицом к нему.

— Думаю, это проклятие старшего ребенка. На нем тренируются. Он поглощает все ошибки.

Каз и этого не мог знать. Он думает о Джорди, чье лицо он каждый год вспоминает всё с меньшей уверенностью. Обобщенный образ, составленный наполовину из воспоминаний, наполовину из детских фантазий. Поглотил ли Джорди ошибки, испытывал ли на себе плохие решения, необдуманные слова с долгим эхо, оставив Казу лучшее, что мог предложить их отец после того, как сошла на нет неопытность?

Если бы Джорди получил лучшее, если бы Каз получал дольше, могло ли всё быть иначе?

Он никогда не узнает.

Но ошибки Джорди, какими бы они ни были, не будут ошибками Дженны. Она другая. У нее есть оба родителя, у нее есть опекуны, он научил ее всему, чему мог — и академическим знаниям, и прочему. Она старше.

Каким бы он ни был, Джорди был так юн. Всего тринадцать.

Всего четырнадцать лет, в ярости сказал он в этот самый вечер о своей младшей дочери. Они обе сейчас старше, чем был Джорди на момент своей смерти. Еще одно потрясение, и этой правде, завернутой в старую скорбь, гнев и негодование, сложно смотреть в лицо.

Каз думает о Дженне в тринадцать. Доверил бы он ей заботу о сестре, если бы они с Инеж умерли? Смогла бы она позаботиться о себе, не говоря уже о ферме… Но с ними никогда такого не случилось бы. Каз обеспечил это — деньги, распределенные по сериям концернов, доступные только поэтапно, пока девочки не повзрослеют, если случится худшее. И Дженна не останется одна принимать решения, у нее будут люди, чтобы помочь ей. Люди, которые возьмут на себя ответственность, не воспользовавшись этим. Их друзья и соседи под рукой. Колм Фахи, в старческом возрасте, но от этого не менее надежная гавань. Джеспер и Уайлен по ту сторону моря. Даже Нина, если до нее дойдет слово, приедет к ним так быстро, как сможет.

И даже если не считать всего этого, возможно, заблуждаясь из-за угасающих воспоминаний и отцовской предвзятости, Каз думает, что она просто умнее, чем был Джорди.

Он думает.

Он…

Он резко встряхивает головой и очень осознанно решает не задерживаться на этом подробно. На этом пути лежит безумие, а он уже достаточно имел с ним дело.

Инеж молча наблюдает за ним с кровати с выражением в глазах, которое говорит, что она точно знает направление его мыслей. Но она не подталкивает его.

Он полностью раздевается, чувствуя себя таким уставшим, каким не был уже давно, гасит лампу и забирается в кровать рядом с ней. Она передвигается, чтобы освободить ему место, но не сильно. Она в ожидании держится ближе к центру кровати, в воздухе висит вопрос, который ей нет нужды озвучивать. Прикосновения не приходят автоматически, даже после стольких лет вместе. При стрессе становится хуже — для него, не для нее. Но она ищет утешения, так что он просто ложится и поднимает руку, позволяя ей осторожно свернуться рядом с ним, положив голову ему под подбородок.

По крайней мере это он может сделать для нее.

— Не завидую тебе — ты повезешь ее туда, — говорит Каз после того, как они устроились. — Ты храбрее меня. Всегда была.

— Сейчас я не чувствую себя храброй. Я чувствую себя так словно вот-вот умру.

Ее голос прерывается на последних словах, и она наконец плачет. И плачет. Каз держит ее и не пытается предложить фальшивое утешение. Он знает, что никогда не сможет по-настоящему понять, чего ей стоит отвезти Дженну в Кеттердам — оставить Дженну в Кеттердаме, — после всего, что город отнял у нее. Это нечто не касающееся его, и он ничего не может сделать, чтобы было не так больно. Она была мужественной последние месяцы, сосредоточенная только на дочери, а не на собственном страхе. Но сейчас с ним она может позволить страху подняться на поверхность. Она может отпустить.

Она горько плачет, а потом шмыгает носом и в итоге затихает, переворачивается в его руках, готовясь заснуть, прижавшись спиной к его груди.

Они провели так сотни ночей, в то время как их дети спали на другом конце коридора. Сколько времени пройдет до тех пор, пока они четверо будут снова спать под одной крышей? Будут ли вообще когда-нибудь? Каз позволяет сознанию уплыть в не слишком далекое будущее, когда они с Инеж будут так спать, а обе другие кровати в доме будут пусты.

Всю жизнь им двигала та или иная цель. Месть, территория, деньги, безопасность семьи. А теперь? Впервые он не знает, что дальше.

— Что мы будем делать, — говорит он в волосы Инеж, — когда больше не будем их родителями?

Ее голос немного охрип от слез.

— Мы всегда будем их родителями. Наша работа теперь состоит в том, чтобы быть теми, к кому они всегда могут вернуться.

Он не знает, знает ли она, о чем он думает, но он по-настоящему благодарен за нее в это мгновение. Ради этого он может работать, думает он. Это он может сделать.

Они лежат в темноте, его рука на ее талии, и, сознательно или нет, ее пальцы выводят рисунок, который она знает наизусть — контуры ворона и чаши, которые когда-то украшали теперь чистую кожу его предплечья.

Это долгая ночь. Они проводят остаток ее в молчании, но ни тот, ни другой не спит.

* * *

Завтрак на следующий день проходит несколько подавлено, они четверо сидят вместе в последний раз на очень долгое время, и все остро осознают этот факт. Ливии в особенности всё еще приходится нелегко, но она без видимого труда встречается взглядом с Казом, когда спускается и целует его в щеку, как делает каждое утро, так что, похоже, его вчерашнее поведение не травмировало ее. Он понимает, что во многом обязан этим Инеж и той работе, что она провела с девочками. Дженна, какую бы версию событий она ни услышала, уже имела с ним откровенный разговор и, похоже, нисколько этим не смущена, чего он от нее и ожидал.

Или, возможно, он понял всё неправильно. Возможно, Инеж поработала с Дженной, а Ливия сама разобралась и нашла для себя смысл. Он уже не знает, что думать.

В любом случае, похоже, ни одна из его дочерей не начала с прошлого вечера отчаянно его бояться. Над ними висит только груз неизбежной разлуки.

Инеж рядом с ним прикрывает ладонью широкий зевок и выглядит слегка смущенной, когда взгляды всех присутствующих обращаются на нее.

— Ты устала, мама? — спрашивает Ливия, впервые заговорив за всё утро.

— Немного, — признает Инеж, рассеянно насыпая сахар в кофе, который обычно не пьет. Но потом блаженно улыбается поверх чашки, подняв ее к губам. — Не о чем беспокоиться, мы с вашим отцом не слишком много спали этой ночью.

Девочки обмениваются подозрительным и полным отвращения взглядом.

Дженна кривится и говорит за обеих:

— Пожалуйста, скажите, что вы в той комнате не делали… это.

— К сожалению, страдания из-за того, что старший ребенок покидает дом, не слишком способствуют супружеской страсти, — говорит Каз, немного посыпав солью свою простую кашу.

У их старшей дочери появляется мрачное надутое выражение человека, который уже не раз подвергался данной конкретной пытке.

— Если ты еще хоть раз скажешь при мне слова «супружеская страсть», я буквально умру.

Ливия рядом с ней прячет смех за салфеткой, и выражение Дженны слегка меняется, раскрывая намек на улыбку, когда ее взгляд скользит в сторону сестры. Она слегка пихает ее локтем, и Ливия пихает ее в ответ, а потом напряжение разбивается, и они тихо хихикают, склонив друг к другу головы, как бывало тысячу раз прежде. Чего он до сих пор ни разу по-настоящему не ценил.

Колено Инеж под столом легонько, но умышленно толкает его колено.

Каз пьет кофе и молится любому божеству, которое может милосердно посмотреть на него, о силе пережить этот день.

* * *

Ливии удается поддерживать храброе лицо до тех пор, пока они не оказываются на причале в нависающей тени пришвартованного «Призрака», и тогда всё становится слишком. Как только команда начинает загружать багаж ее сестры на корабль, ее лицо морщится и она разражается слезами.

— О, Вия, — вздыхает Инеж.

И одновременно Дженна встревоженно говорит:

— Не плачь, Ливи, — и обнимает сестру.

Смотреть на то, как его девочки обнимаются, почти невыносимо. Каз отводит взгляд.

А потом, вспомнив разговор с Инеж накануне вечером, возвращает взгляд обратно.

— Милая, — Инеж гладит Ливию по волосам, нахмурившись на Каза поверх ее головы. Он знает, она думает о графике плавания, беспокоясь, что потеряет прилив. — Почему бы тебе не подняться на борт со мной, чтобы убедиться, что всё готово, пока Дженна прощается с папой? Она придет через минутку.

Инеж приходится употребить еще немного уговоров, мягко, но настойчиво потянуть Ливию, но в конце концов ей удается высвободить ее из объятий сестры и направить к кораблю.

— Позаботься вернуть ее обратно, прежде чем отплывешь, — ворчит Каз, когда Ливия неохотно направляется к трапу.

Он отправляет сегодня в мир одного своего ребенка и совершенно не готов отправить обеих.

Инеж одаривает его одним из своих Взглядов, но не удостаивает ответом. Один крепкий глубокий поцелуй, и она уходит от него. Ни объятий, ни эмоциональных прощаний — это не их стиль. Она уходит, когда хочет, но возвращается к нему со сменой прилива.

— Пять минут, Дженна, прилив не будет ждать, — говорит она через плечо и в свою очередь исчезает на корабле.

Каз переводит взгляд на Дженну и успевает заметить, как дрожит ее нижняя губа, прежде чем она бросается в его объятия.

— Я передумала, — хрипло произносит она, вцепившись в него. — Я не хочу уезжать.

«Тогда не уезжай», — хочет он сказать. Хочет пройти на «Призрак» и забрать ее багаж, устроить ее в университет Шрифтпорта, где она будет достаточно близко, чтобы возвращаться домой на каждые каникулы, и забыть о том, что это безумие вообще когда-то произошло.

— Ну-ну, — говорит он, поглаживая ее по спине, — ты же на самом деле храбрее.

— Я буду скучать по тебе, папа, — рыдает она ему в грудь.

Она убьет его, правда. Боль в горле невыносима, и он не унизится до рыданий, но прижимает ее ближе на несколько последних драгоценных мгновений. Его девочка, его первый ребенок.

Он берет ее лицо в ладони и мягко целует в лоб, как делал, когда она была маленькой девочкой.

— Я тоже буду скучать по тебе, моя дорогая.

Он так ясно видит ее внутренним взором: сморщенный, краснолицый младенец; улыбающаяся беззубой улыбкой малышка; десятилетка с пятнами от травы на переднике и царапинами на коленях. Ему приходится признать, что девушка перед ним уже не ребенок, а полностью реализовавшаяся личность, способная взять свою жизнь в собственные руки. Он всегда будет бояться за нее, но он хорошо обучил ее. Он дал ей все возможные инструменты, имеющиеся в его распоряжении, и даже более того, и должен верить, что она мудро ими распорядится.

Но он должен сказать ей кое-что еще. То, что может спасти ее, если всё остальное будет потеряно. Он придает своему лицу выражение, которым не пользовался многие годы, от которого закаленные преступники в страхе умолкали, и чуть-чуть крепче сжимает ее лицо.

Она полностью замирает в его руках.

— А теперь послушай меня, Дженна, и хорошенько запомни, — говорит Каз, и прежнее кеттердамское рычание поднимается в его горле, и по тому, как она смотрит на него, он видит, что пользуется ее полным и безраздельным вниманием. — Если ты попадешь в неприятности и не сможешь вернуться домой, беги в «Клуб ворона», или «Серебряную шестерку», или в дом под названием Клепка и скажи любому с татуировкой в виде ворона и чаши, что ты дочь Грязных Рук и Призрака. Но, Дженна… — он облизывает губы, во рту пересохло, — ты не должна говорить эти имена больше никому. Никогда, ни по какой причине. Понимаешь?

Ее брови сходятся на переносице.

— Ты сказал держаться подальше от банд.

— Это Отбросы. Они защитят своего, — он слегка встряхивает ее. — Только если не будет другого выбора. Повтори, Дженна. «Клуб ворона»…

— «Серебряная шестерка», дом под названием Клепка, — послушно повторяет она.

Ее расширившиеся глаза повлажнели. Одна слезинка срывается с ресниц, сбегает по щеке, и он вытирает ее большим пальцем. Она смотрит на него так, словно никогда прежде не видела.

— Папа, ты пугаешь меня.

Боль пронзает его, словно нож. Этих слов он никогда не хотел слышать от нее. Но времени мало, и она должна понять.

— Хорошо.

* * *

В итоге она поднимается на корабль (конечно, поднимается, потому что она его девочка, и в ней есть стальной стержень), а Ливия сходит на берег. «Призрак» отплывает с приливом, и всё закончено. Семья, которую он строил и взращивал семнадцать лет разрывается точно пополам.

Каз давно привык быть тем, кого покидают, но для Ливии это новый опыт, и то, как она прижимается к нему под его рукой и рыдает ему в рубашку, еще сложнее вынести, чем слезы Дженны несколько минут назад. Тем не менее где-то глубоко часть его, которая осталась эгоистичной и жадной все эти годы спустя, считает, что ему повезло, что у него всё еще есть дочь, которая нуждается в нем, даже если время, в течение которого он сможет удерживать ее рядом, будет недолгим.

Он крепче обнимает Ливию за плечи и заставляет ее отвернуться от гавани, прежде чем корабль исчезнет за горизонтом. У него есть опыт в том, чтобы смотреть до тех пор, пока смотреть становится не на что, и он знает, что это оставляет тебя с пустотой в груди, а корабль всё равно уплыл, и никакое количество тоски не заставит его развернуться и приплыть обратно к тебе.

— Надеюсь, тебе будет достаточно общества всего лишь одного старика, — говорит он, когда они отходят от набережной, возвращаясь в город.

Ливия смеется — тихим смехом со слезами, но всё же смеется.

— Ты не такой уж старый, папа.

Каз тяжело вздыхает.

— Сегодня я себя таким чувствую, lieveling.

— Тогда мы придем домой, и ты перестанешь.

— Ах, глубина юности, — говорит он, долгое мгновение глядя на нее.

Ему надо будет пообщаться с ней, думает он, проговорить всё, выманить ее. В суматохе ее немного забросили, но есть время всё исправить, время постепенно развить ее понимание. Неизбежно больше времени, чем было с Дженной. Время, чтобы сделать всё лучше.

Он еще раз сжимает ее плечи, прежде чем отпустить ее, и стучит тростью по булыжникам, уверенный, несмотря на хромоту.

— Пошли, твоя мать велела мне купить тебе очень дорогой подарок, чтобы ты не чувствовала себя брошенной.

Ливия оживляется.

— Котенка?

Каз подавляет смех. Предприимчивый чертенок. Не настолько дорого, как она могла бы вытребовать у него, но она стремилась получить котенка с тех пор, как окотилась кошка начальника почты. Котята были болезненными, и Инеж не позволяла ей взять одного, несмотря на то что Ливия плакала и обещала выкармливать его, пока он не поправится.

Он не должен бы ей позволять. У них уже есть амбарная кошка, чтобы ловить крыс, и им не нужна еще одна, и уж точно им не нужна домашняя кошка. Каз не фанат животных в доме, как и Инеж, у которой понятие домашнего питомца всегда вызывало легкое недоумение. И совсем не будет времени — два года, возможно, три, если им повезет — до того, как Ливия тоже вылетит из гнезда, оставив им заботы о зверюге.

Но это вызовет у нее улыбку. И дикое раздражение у Инеж.

— Почему бы нет, — говорит он.