Проверено на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Ты висела над пропастью, и все, что я мог — это держать тебя, чтобы не лишиться от страха рассудка.
— Большей глупости в жизни не делал.
— Я бы так не сказала. Ты вечно со мной споришь, а что может быть глупее этого?
У храма Кибелы(1) улицу оживляли носилки, крытые повозки и столпотворения завернутых в плащи и накидки горожан. С громадной каменной плиты у арочного входа взирало круглое лицо великой матери богов. Слепые глазницы, озаренные вспышкой бешенства, толстый нос и волнистые редкие волосы — чужая повелительница вызывала тягучую, пузырящуюся в груди неприязнь, о которой не принято говорить у всех на виду. Времена справедливого Куруша, могучего царя персов, подарили им завет, требовавший уважать верования покоренных народов. Но никакие порядки, даже если дух прадеда Гарсива лично сойдет к нему с обвинениями в нетерпимости, не запретят принцу считать Кибелу безобразной ложной паирикой(2) и сомневаться в ее благословенной силе.
— Их богине неинтересны твои молитвы, а ее женоподобные жрецы толстеют, как боровы, на чужом несчастье. Они призывают народ усерднее жертвовать храмам и ради обогащения прикрываются именами своих божеств. Ты не получишь здесь помощь. Они тебя не излечат, а оберут.
Гарсив натянул поводья рыжего коня, останавливаясь возле каменной скамьи, и придержал за руку Кассандану, чтобы она могла спуститься. Под неодобрительный вздох прохожего меонца(3) супруга осторожно ступила на сидение, а с него на вымощенную булыжником дорогу. Она сняла перекинутую через плечо котомку, заполненную дарами богине: цветами, фруктами и искусно отделанными браслетами, и грозно сверкнула на него бирюзой глаз из-под закрепленных на шапочке монет.
— Все-то ты знаешь, — фыркнула Кассандана, перепроверив сохранность подношений. — Следишь, что ли, за ними?
— Великому сатрапу(4) положено повсюду иметь свои глаза и уши. Мои люди следят за действиями этих шарлатанов. Говорят, они укрывают нарушителей спокойствия и подстрекателей к мятежу, — искоса взглянув на богомольцев, Гарсив сбавил тон и снова встретился с неподвижным лицом Кибелы, что будто явилось из ночного кошмара. Когда его поставили главой Спард(5), первое, что он сделал, это усилил местные гарнизоны, удвоив на городских улицах и в своем поместье охрану, и приставил к меонской и эллинской(6) знати тайных соглядатаев. — Каков народ, таковы его боги. Если свободные подданные Персии полагают, что они порабощены нами, значит, так им внушили их мстительные пророки и бывшие владыки.
— Кого волнует, что говорят меонские жрецы. Я иду не к ним, а к той, кому они призваны служить.
— За твои браслеты они выручат деньги на снабжение бунтовщиков, а приличия ради подымят благовониями и напоют гимны, чтобы ты уверовала в их колдовство.
— А что мне еще остается! — тугой сгусток отчаяния внутри сжался и лопнул, исполосовав Кассандану потеками злости. Дыхание перекрыл острый спазм, и она выждала миг, пока полегчало, чтобы продолжить тираду. — Я рассыпаюсь, словно комья глины. Пробуждаюсь и засыпаю с ужасающей болью в теле, но твои лучшие лекари бессильны что-либо изменить. Ты хоть представляешь, каково мне передвигаться, опираясь на слуг, натыкаться на вещи и быть всему дому обузой? Казаться дряблой старухой рядом с тобой. Нет! Потому что ты уверен, что настоев и мазей достаточно, чтобы оправиться, и просто издеваешься над моим желанием скорее получить помощь, пусть и из рук чужих богов. А смешно ли тебе будет, когда я совсем перестану ходить и из никчемной старухи превращусь в безнадежную калеку? Тебе точно не придется горевать, Гарсив. Ты красив, знатен и полон сил. Любая почтет за честь стать твоей женой. А я, покуда могу надеяться на милость богов, буду молиться и носить дары и не побрезгую даже самыми варварскими культами! — выпалила она.
Гарсив уже было собирался рявкнуть ответную грубость, но поймал себя на этом с каким-то сожалением и стыдом. Ему потребовалось время, чтобы сжать и разжать кулаки, удержав лицо ровным. Ярость все еще металась пыльным крошевом, закручиваясь черной обширной воронкой, в которую без какого-либо предупреждения провалился целый пласт спокойствия. Ноги отказывали Кассандане в прежней прыти, а беспомощным и душевно иссушенным ощущал себя он. Оплаченные им целители вернули ее из края бездны, куда она должна была упасть, но Кассандана топила его, как жалкого грешника, в неисчерпаемых водах вины и искупления. Ее кости перебиты буйством удали и тяжелой колесницей, Гарсив же — захлебнулся.
— Тебя проводить? — добавив голосу мягкости, спросил он.
— Не надо, — она вытащила из котомки букет и расправила примятые лепестки. — Ты говорил, что твоей ноги не будет в этом храме. Сама справлюсь.
Кассандана развернулась и не спеша, припадая на одну ногу, скрылась за арочным входом, скинув на него грубое и душащее полотно досады, под которым он окончательно сдался навалившимся на него чувствам. Ненависть к этому храму перевешивала совершенно все, даже смутный порыв обнаружить в себе толику веры в могущество Кибелы и ее отзывчивость к молитвам иноверцев. В ушах застыл бестелесный хор: иные голоса богомольцев умолкали, другие начинали протяжно выть. Время волокло песнопения, ползло будничным шарканьем ботинок и сандалий, замирало на долгих выдохах Гарсива, беся и зля вопросом: о чем он только думал, соглашаясь на просьбу супруги выехать в город, тем более без стражи, за подачками демонической богини?
Однако другого выхода у него не оставалось — вернее, тот не оставила Кассандана, когда выпала из колесницы и в клубах песчаной пыли тащилась по арене, безуспешно подтягиваясь на вожжах.
Она взяла его квадригу, а не свою, но на первом же круге лошади, прекрасные объезженные нисейцы, одинаково преданные обоим хозяевам, вдруг взбесились и несли четверкой загнанных охотой зверей. Необузданных чудовищ с глазами львов, которых, по преданиям, запрягает в свою повозку омерзительная Кибела. Кассандана вспарывала собой землю, выкорчевывала мелкие камни. Копыта и крутящиеся колеса взбивали клочья грязи, что выплевывались ею вместе с черными волосами и дикими вспышками ужаса. Его крик раздирал пространство, рассудок, легкие, вклиниваясь в пронзительный женский:
— Поднимайся!! Поднимайся! Колесница сзади раздавит тебя!
Поравнявшись с ней, он подогнал свою колесницу на предельно допустимое расстояние. Перекинул ремни сбруи в одну руку, второй пробуя захватить вожжи, которые она тянула, и диск собственного колеса истрепал рукав туники. В месте удара кожа моментально слезла от прикосновения набранной скорости. Искры песчинок безжалостно жгли глаза. Горячей плитой навалился гоночный раж. Слишком далеко от нее. Неимоверно быстро. И всего ничего до крутого поворота за клыком скалы, что предупреждал о неизбежном конце первого круга.
— Мне не дотянуться до тебя! Вставай! Кассандана, залезай обратно!
— Я не могу, не могу, не могу!..
— Глупая ты ослица, у тебя нет выбора! Поднимайся!!
Ее опрокинуло на спину с перекрученными руками и кровавыми лохмотьями одежд. Брызги алого и струи песка оросили лицо Гарсива, заполняя горло спертым кошмаром. Заезд из пяти колесниц, стихийно устроенный на пустыре, и уничтожал их со стихийной изощренностью.
— Дай руку! — приказал Гарсив.
— Я боюсь!.. Я выскальзываю, выскальзываю!
— Будь ты проклята, трусиха!! Хватайся за меня!
Кассандана отпустила вожжи. Их колесницы понесли дальше, расчерчивая дорогу прорезами колес, на которые выбросило скорченную фигуру жены. Они опережали соперников, не давая обогнать себя. Даскил, знатный меонец, что висел у нее на хвосте, резко бросил коней направо и обогнул Кассандану, но за плотной дымкой земли она скрылась из видимости для участника, идущего четвертым.
Щелчок хлыста. Столкновение. Грохот. Туча пыли разметалась по гоночному кругу, выпуская четвертую квадригу и вопль боли, что поднялся голосом мученика из адского мрака.
«Стой!!» — дернув ремни, запоздало взревел Гарсив. Его колесница замедлилась и двинула бортом под дых. Не дожидаясь, пока она встанет, он спрыгнул и неистово замахал руками, кидаясь между бесчувственной женой и последней мчащей квадригой. «Стой!»
Лошади остановились в мгновениях от него и испуганно поднялись на дыбы. Сердце больно натянулось, точно держалось за одну-единственную нить самообладания, и тотчас оборвалось. Гарсив рухнул на колени вслед за ним.
Когда Кассандана оправилась и научилась заново ходить, многообразный и широкий мир ограничился для нее домашними покоями и кухней. То бессильно падая на диваны, то меряя шагами свою темницу, она покрикивала на прислугу и враждебно косилась на все, что служило напоминанием о его прелести и неизмеримости, увы, предназначенных отныне не ей. Гости стали бывать у них редко. Вместе с обильным пиршеством сплетен, музыки и вина их выдворили ее замкнутость и изнуряющие странствия по мрачным закоулкам самой Касанданы. Поместье сиротливо опустело и впало в немоту. Свое уныние она возвела в искусство, которым, как статуями и мозаикой по стенам, украсила весь дом. И, в конце концов, однообразная роскошь лепнины из глухого недовольства и злой тоски в ее облике отвадила и Гарсива. Он возвращался со службы только затем, чтобы справиться о здоровье супруги и сразу уехать, оставив Кассандану дальше вариться в беспроглядности своих дум.
Черная тень демона А́нгра-Ма́йнью(7) задернула их жилище тяжелым пологом напастей, смешав рассветы с закатами и недели с месяцами.
Непроницаемый лед из-под полуопущенных век — то, чем супруга встречала его, если Гарсив задерживался на службе, время от времени находя ее в саду поместья или, чаще всего, в конюшне. С гребнем и щеткой в руках она отводила душу в уходе за лошадьми, хотя лекари настаивали, чтобы госпожа не утруждала себя лишней работой.
— Ты здесь, — он подошел сзади, глядя на то, как Кассандана перевязанными руками вычищает золотистую шкуру нисейца — так, словно нашла на обугленных руинах осколок былой жизни и бережно смывала с драгоценности копоть. — Тебе нельзя напрягаться, твои раны не…
— Гигай видел тебя с Диоклом в квартале развлечений, — не оборачиваясь, почти угрожающе произнесла она и швырнула скребницу в ящик к остальным щеткам.
И прислушалась — к его размеренному дыханию, движениям тела и к неторопливым шагам, что описали полукруг, позволив ему увидеть ее профиль с гордо вздернутым носом. Гарсив прикрыл ухмылку рукой и не стал возражать: пусть додумывает, раз уже начала. Памятуя, как супруга вгорячах обвинила его в своем падении с колесницы, он не без удовлетворения отметил остервенелый блеск ее глаз, окрашенных картинами обнимающих его блудниц.
— Я рад, что твои евнухи преданы тебе, как псы. Хоть кто-то посмотрит за тебя город, пока ты сходишь с ума от стен и выдумок. Я был там по делу.
Она смерила его уничтожающим взглядом, слегка выпятив нижнюю губу. Гарсив сдавил челюсти до ломоты в мускулах, до четко прописанной в его жесте ненависти, какой между ними еще не промелькало. Может, лучше бы та гонка убила ее, чем подбросила ему озлобленное, капризное существо, с которым он боролся еще в начале их несчастливого брака. Не будь родительская воля тверда в своем стремлении осуществить этот союз… Они, пожалуй, задушили бы друг друга на свадьбе.
Напряженное выражение лица Гарсива потеплело улыбкой. Многое между ними было: и жгучая неприязнь, и крупные ссоры, и настоящее соперничество. Кассандана не уступала ему в родовитости, уме и врожденной властности, но он не мог допустить, чтобы она, гордая персидская дочь, стояла вровень с ним, совестила его, как мальчишку, и принимала решения, принадлежащие ему.
На колесницу она взошла из-за своих желаний, и отныне он намерен отобрать и пересмотреть каждое, вернув только те, что крепкими замками удержат ее в доме живой и невредимой. На чьи-то мудрые слова о благих намерениях, совершаемых во лжи, Гарсив отвечал презрительной усмешкой. Нельзя склонить Весы Правосудия(8) в свою пользу, если грешником ты навернулся с Моста Суда и лет шесть как превосходно обжился в аду(9). Усмирил дэвов, раздобыл сладкое вино и страстно полюбил Кассандану.
Которая назло ему крикнула в деревянные двери:
— Гигай!
Вышел толстый евнух с оседланным конем и, подставив госпоже стул, усадил ее на чепрак. Кассандана морщилась от боли в ногах, но это не помешало ей с решительным ожесточением толкнуть коленями лошадиные бока и выехать в пропаренный солнечным зноем день.
— Далеко ты собралась? — Гарсив нагнал ее, перехватив узду. Вздернул голову, смотря ей в глаза, отчего изящно выточенные скулы резко выдались, разрезав тонкую пленку показного безразличия. Отец не уставал расстроенно повторять, что в гневе Гарсив вылитый покойник дед, царь царей Арксам. — Лекари запретили тебе поездки, ты разве забыла?
— Оставь меня! Если я еще день просижу в стенах, то прирасту к ним, как плесень, — взъярилась она.
— Ты прирастешь к постели, как безногие, если упадешь и больше не встанешь! — отчеканил он.
— Так радуйся, тебе станет проще держать меня взаперти. Гарсив, ты же кроме войны ничего не видишь. Окружив меня прислугой и лекарями, ты надеешься, что я буду покорно ждать, пока ты набегаешься за бунтовщиками, выведешь на правду меонских колдунов, наведешь в городе порядок и, быть может, после ласк блудниц соизволишь провести время со мной. Потому что без твоего дозволения мне шагу нельзя ступить. Посуди сам. Вместо семьи у тебя гарнизоны, со мной ты только криком разговариваешь, в сатрапии добиваешься благоденствия и процветания, тогда как в твоем же доме разруха!
— Гигай! — бешено позвал Гарсив, рваными вздохами усмиряя закипающую кровь. Евнух подбежал и склонился, дрожа перед худшим. — Немедленно отведи госпожу обратно в покои. Передай остальным слугам и также проследи сам, чтобы она не подходила к конюшне и выполняла все указания целителей. Не забывай, кому ты служишь. Узнаю, что мой приказ не выполняется — удушу тебя пеплом.
Когда народ Мудрайи на песках и жуках воздвиг древние пирамиды, он задал высокую планку зодчим будущего и хранителям городов вроде Гарсива. В его руках, крепко держащих меч, рушилась Спарда, что веками благополучно стояла на золотоносной речке Пактол и открывала странникам и торговым караванам царскую дорогу в Сузы и иные персидские сатрапии. Мятеж он чувствовал загодя, а власть над Спардой будто ускользала от Гарсива в настоящий момент. В особо тяжелые вечера она становилась поводом для медленных отравляющих мыслей. Становилась шепчущим в голове гадом, которого принц не мог удавить.
Поимка возмутителей ни к чему не привела. От связного Диокла, вошедшего в их не самый близкий круг, никакого толку нет: либо эллин водил его за нос, не называя главных заговорщиков, либо струсил после того, как выдал Гарсиву какого-то пропойцу из квартала развлечений. Сам пленник, проспавшись и взглянув на мир трезвыми злобными глазами, приложился лбом о стену и покончил с дознанием в тот же миг, не предав своих. Эта неудача вывела Гарсива из терпения еще сильнее.
Обжигаясь о его настроение, старый конюх быстро увел лошадь, а домашний слуга отвечал на вопросы шустрее обычного:
— Госпожа отдыхает в верхних покоях. Нет, она никуда не выходила, не считая сада. Если ты желаешь, господин, я велю разогреть ужин.
Зайдя в дом, Гарсив отвязал от пояса меч на серебряной перевязи, снял золотую тиару и утомленно вытер внутренние углы глаз от мешающих катышков сурьмы. Защитная краска испачкала пальцы, а над головой в этот момент громыхнуло цепью падений. Сперва повалилось что-то крупное, раскидав мелкие предметы. Они покатились по полу, гася ужасный шум, а потом на него обрушилась такая глубокая тишина, словно все звуки высосало из комнат.
Гарсив вперился в потолок и отошел, недоуменно водя по нему глазами. Прислуга возилась на кухне и во дворе, оставив верхние покои, а это значило, что… Беззвучная пустота достигла звенящих пределов и, лупя по вискам, затопила рассудок огнем.
Кассандана.
Она согнулась в дугу сидя на ковре, когда он вбежал в покои, и, преодолевая дрожь в руках, собирала разбросанные вещи. Но грозди винограда и глиняные дощечки вываливались назад, яблоки, гранаты и толстые кольца откатывались еще дальше, а плоскую латунную чашу, на которой лежали фрукты, у нее не вышло ухватить. «Что за напасть», — шипела Кассандана себе под нос, отбрасывая непокорные пряди волос за спину.
Гарсив поджал губы, ощущая, как горло свела и пропитала горечь, как отчаянный крик, продираясь, рвется наружу. И гадать не нужно о том, что здесь произошло. Слабость подкосила ей ноги, поэтому от неожиданности она наскочила на стол. И упала. Снова.
Снова, будь оно все проклято!
Последняя мысль возобладала над Гарсивом, и его кулак врезался в настенную мозаику, напугав супругу.
— Ты вернулся… Я не слышала, как ты вошел… — тихо проговорила она, отчего ему нестерпимо захотелось обругать ее, чтобы она не мямлила. Кассандана никогда не была и не должна быть такой сломленной.
— Угу. Скорее влетел, как твой любимый пегас из варварских сказок, — обронил он язвительный тычок, на что Кассандана натужно рассмеялась всплеском выступивших слез. — Брось это, пусть валяется, — Гарсив подошел и подхватил ее под локти, чтобы помочь дойти до кровати, но уже после нескольких мучительных попыток подняться стало очевидно, что ноги не держали ее.
— Я сама, все хорошо, — упрямилась Кассандана, отталкиваясь ладонью от поверхности стола.
Но он поднял ее на руки и отнес в постель, бесцеремонно сбросив на пол неудобные жесткие подушки и поправив мягкие, в которых она утонула и расслабилась, побежденная желаниями тела. Затем Кассандана смежила веки, нахмурив лоб, и впала в болезненную неподвижность, крепко сдавливая ноги сквозь виссонную ткань, щемя кожу и мускулы в мучительном стремлении добраться до ноющих костей.
— Тебе подать что-нибудь? — предложил Гарсив, присев на край кровати.
— Да… Я шла за лекарством и споткнулась. Об ковер, — она распахнула глаза, запавшие и обесцвеченные печалью, и кисло выдавила улыбку. — Прошу тебя, давай выбросим все ковры… Что ты смеешься?
— Ничего, — поднялся он, изгибая шею и выпуская на волю сухой отрывистый смех. — Просто я подумал, что с твоим везением ты не успеешь наскучить мне и умереть от старости… Да чтоб тебя! Клянусь, я выброшу этот треклятый ковер! — выругался Гарсив; он зацепил носом ботинка выступающий угол с золотой кистью, но сумел сохранить равновесие.
— Так тебе и надо, зубоскал! — прыснула смешком Кассандана. — Будешь знать, как издеваться надо мной, Аху́ра-Ма́зда(10) наказал тебя. Да, вон там.
Она показала на кубок с готовым снадобьем, что заслоняла пузатая терракотовая амфора. На желтом боку сосуда черные полураздетые фигуры амазонок вели ожесточенный бой с захватчиками эллинами, и им никогда не суждено прийти к миру и единогласию. Только у таких диких и живущих не по правде народов, думал Гарсив, женщины хладнокровно убивают мужчин, а мужчины беспощадны к женщинам. Что в этом отвратном великолепии привлекло Кассандану, он не желал вникать, зато мастерская Фидия неплохо нажилась на ее восторге.
— Держи.
Тонкий травный аромат искушающе веял из широкого горлышка. Подав жене отвар, Гарсив ощутил на своем предплечье ее мягкую, но настойчивую руку и услышал просьбу:
— Подожди, не уходи.
— Я не уходил.
Такая чуждая тихость ее голоса не могла не настораживать, поэтому он опустился рядом после того, как забрал у нее кубок и, разувшись, сбросил на скамью выходной плащ. С лицом довольного ребенка Кассандана примостилась на его плече, взметнув одеялом, которым накрыла их, хрустальные вихри пылинок.
Невольно Гарсив засмотрелся на то, как, сползая за черепицу крыш, солнце прорывалось в окно сквозь листву и оплавляло бесчисленные, тающие в его свете мириады. А перед взором так же таяли и, возрождаясь, водили хороводы мириады скоротечных дней, прожитых с Кассанданой во взаимном раздражительном отупении. Мириады счастливых, но столь же жадных и все равно не достающих мгновений рядом с ней. И не разорванных сплетений протестов, недоверия, пойманных полную грудь упреков и обвинений.
Мириады… из долгой жизни, которой будто и не случилось.
Ненадолго ослепив, косой багровый луч рассек хаос воспоминаний и высветил в омуте сознания пыльный гоночный круг, пять беговых колесниц, состязание, начатое в горячности Даскилом, крик Кассанданы и стремительные росчерки настигших ее колес…
Принц содрогнулся, поняв, что задремал. Это кровавое торжество безумия и дурости будет длиться всю его жизнь, как наказание, уготованное великими богами.
Его рука быстро нашла тонкую руку Кассанданы; он отклонил голову, чтобы вечерние лучи не били в глаза, и прижался теснее к ней. Губы почувствовали прохладу ее виска и промасленные благовониями темно-ореховые волосы, что роскошными кольцами струились по груди супруги. Та неровно вздымалась — Кассандана не спала, а, сцепив его пальцы со своими, подняла к свету и стала задумчиво рассматривать и перебирать солнечные блики, перетекающие с его драгоценных перстней на ее перстни. Всполохи завораживающе подскакивали туда и обратно, она играла с ними и его рукой, пока Гарсив улыбался этому неожиданному развлечению. Но неправильно зажившая кость выступила на ее запястье кривым, страшным изломом, вынудив Кассандану стыдливо прекратить.
— Ты уверен, что больше нет лекарей, умеющих врачевать кости? — с упрямой надеждой, наконец, спросила она.
— Мы приглашали лучших лекарей, и ты знаешь, что искуснее их найти невозможно.
Меонский, эллинский, египетский, маг из мидийского племени(11) — первых Гарсив подпускал к жене с тревожной настороженностью, последним двум доверял, но все зависящее от них в итоге привело его к душевному надлому и непрестанным молитвам, овеянным жирным дымом огненной чаши. Так тлела и чадила вера в спасение. Мидиец назвал случай Кассанданы почти безнадежным, египтянин искренне сообщил: «Это болезнь, которую я, может быть, смогу вылечить», а эллин, перейдя к самым сложным повреждениям в своей практике, нашел возможность откланяться с честью. Крепкое и молодое тело Кассанданы было вынуждено справляться с увечьями самостоятельно. Долгое время она с неловкостью заслоняла их покрывалом и огромными шалями, хотя под деревянными лубками, перевязанными льняной, пропитанной смолой тканью, Гарсив и так в общем-то ничего не видел.
В нем вдруг мрачно шевельнулась догадка. За тем, что говорила Кассандана, всегда следовало искать первопричину — где-то в тумане ее слов и крылась идея, владевшая супругой. На сей раз она назвала ее сама:
— Если я перестану ходить, ты найдешь себе вторую жену. Да, это так, Гарсив, дослушай. Тебе надоест ухаживать за мной, я буду тяготить тебя. А из-за этих ужасных переломов и шрамов от меня осталась только тень былой красоты. Моя жалкая тень не сможет соперничать с блеском неотразимой красоты той, который ты отдашь предпочтение. Но мое пожелание, чтобы это произошло не после того, как я слягу, — она выдержала паузу и договорила, стиснув его ладонь: — Я отдала распоряжения Гигаю собрать мои вещи. Я вернусь к своей семье, но сначала тебе нужно отпустить меня. Хочу с достоинством уйти из твоей жизни и твоего сердца…
От отчаяния она не сдерживала себя, хотя голос, твердый и проникнутый сознанием, нисколько ее не подвел. Она дотрагивалась до него каленым железом признания, выжигая смысл вязью символов, чтобы впечатался раз и навсегда. Злость мгновенно закипела в нем гулом крови. Еще немного, и его бы взорвало — внутри все горело, даже воздух, оседая в легких, густел и обдавал изнутри жаром. С трудом Гарсив овладел собой. Ему благоразумно вспомнилось, что мудрость Кассанданы нередко уступала ее обостренному самолюбию и как легко править ее сознанием, пока в упадке дух. Принц знал, чем его успокоить и укрепить.
— Когда я вынес тебя с ристалища, ты была без сознания, и повсюду кровь… слишком много крови, как будто не тебя тянуло за колесницей, а лошадь разорвало на куски. Я велел привести лекаря, а добравшись с тобой до дома, не смог… — Гарсив осекся, пальцы неприятно стянуло в кулак против воли; воспоминания о том, как он сжимал бледную Кассандану в объятиях, прочно вросли и в память, и в мускулы. — Я не смог тебя отпустить, — досказал он и расправил кисть, которая все еще ощущалась закостеневшим стеблем. — Тебе оказывали помощь у меня на руках — пусть так не положено и целитель настаивал уложить тебя в постель, но тогда я бы не заставил себя это сделать. Ты висела над пропастью, и все, что я мог — это держать тебя, чтобы не лишиться от страха рассудка.
— Ты не рассказывал мне об этом, — ошеломленно заметила Кассандана.
— Я и не собирался, но теперь пришлось. Ты просишь отпустить тебя и найти новую жену, но это не тебе решать. Такова наша борьба с бездной, к которой мы приведены: ты все так же стоишь у края, а я все так же держу тебя, не разжимая рук. И не думай, что когда-нибудь моя хватка ослабнет.
Она взглянула на него в упор, с огорчением и изрядной долей строгости, ласково огладила его впалую щеку и убрала с нее крупинку сурьмы.
— Не мне решать, вот как? А на чьей совести будут эти решения, когда на нас станут косо смотреть, шептаться, что в нас проникли дэвы и в глазах Ахура-Мазды порочат нашу семью? Или когда ты утратишь уважение вельмож и полководцев из-за того, что мы бездетны и я увечна, чье это будет решение?
— Мое, — вырвался из его сердца вкрадчивый, горячий шепот. И повторился, исходя с новым толчком о ребро: — Это мой выбор. Я пронесу его невредимо сквозь жизнь. Мою и твою — нашу.
То, что по велению отцов ему пришлось жениться на Кассандане, пожиная плоды чужого выбора, Гарсива как раз не возмущало. Он повиновался законам семьи, написанным повелительной родительской рукой, веря в их справедливость, а неприязнь друг к другу они научились скрывать у своих матерей. Сейчас Гарсив считал за лучшее не вспоминать, почему раздор двух знатных жен пустил свои ростки в их старших детях. Узел разногласий и зависти затянут, и его можно только разрубить, но никто так и не решился раскрыть правду в угоду отцам и преимуществам выгодного брака.
На свадьбе Кассандана была невыносима — в разговор не вступала, а отделывалась от него молчанием. Прежде Гарсива забавляло то, как по-детски обреченно она прятала смущение перед ним за бравадой и пустой гордыней. Когда же она вперед него сцапала кухонный нож и вонзила лезвие в корку душистого праздничного хлеба, стало очевидно — обидчивая невеста превратилась в дерзкое чудовище, намеренное всячески позорить его и гнуть золотую оправу навязанного замужества.
Хлеб они разрезали вместе, все же исполнив персидский обычай — Гарсив до синевы сдавил руку Кассанданы, полностью завладев ножом, и разделил угощение на две равные половины. Каждый молча съел свою, вдоволь хлебнув нанесенного оскорбления.
— Мужлан, — сердито бросила она, разминая больную конечность.
Разумеется, об извинениях он не думал. И двери своего ада, в котором пребывает уже долгих шесть лет, вышиб опрометчивым ударом ноги:
— Не бери на себя много, не то надорвешься с непривычки. Поверь, мне бы очень не хотелось испортить с тобой и без того недружественные отношения. Но если ты еще раз опозоришь меня в глазах людей, я не буду так благосклонен.
Как ни странно, наладить между собой общение им помогли лошади. Благородные и статные нисейцы, чьи шкуры отливали металлическим блеском, а хвосты и гривы тонки и редки, стали как очередным предметом споров, так и шаткой и пока единственной опорой взаимопонимания. Кассандана недурно разбиралась в их воспитании, и потому недовольства ненадлежащей заботой о ее любимцах, набирая силу горных вод, изливались на него по множеству причин: «Они не так запряжены. Место Баллы в середине, и ее нельзя ставить рядом с Азаром, они не дружат». Ко всем своим недостаткам супруга переигрывала его в човган(12), обгоняла в гонках верхом и в состязаниях на колесницах. Сложно сказать, что ее преображало: скорость, с которой они мчались к победе, иступленный азарт, возможность обойти и заткнуть его за пояс или все сразу, но за пределами конюшни он не видел ее такой легкой и резвой, подстать нисейцу под ней, даже похожей на внутреннюю себя, без единого оттенка спеси. Конная езда стирала те самые сплетения зависти и разногласий, которые они запутывали и стягивали между собой заново, как учились еще в детстве.
Большую часть времени Гарсив проводил верхом на коне, в сражениях и, когда война заканчивалась, в обществе солдат и других женщин. Он смешивал пренебрежение и холодность Кассанданы с угодливой лаской наложниц, как эллины мешают вино и воду, но правды ради стоит заметить — его совершенно не хмелило, потому как сильно разбавленным вином оказалась она. И в нем жестоко и неодолимо росло влечение к напитку цвета не испитой страсти. Гарсив перестал принимать у себя наложниц, а в один из дней Кассандана, зажатая между ним и стеной, сама подставила шею под его рваные, жаждущие поцелуи. Они быстро поняли, что наука матерей не дает ни превосходства, ни главенства, ни счастья от ненужных унижений одним другого, а как будто открывает неведомому злу двери их дома.
И зло пришло — повременив, уступило дорогу покою и прокралось по его следам, как хищник.
«Гарсив, мой Непобедимый, душа моя, целая вечность прошла с той поры, как ты покинул нас, и я надеюсь, что это письмо застанет тебя в добром здравии. Да пребудет с тобой и моим братом Бардией благословенный Ахура-Мазда и да поможет вам несокрушимый Веретрагна(13) одержать победу в войне, которую вы ведете во славу нашего царства. Сердце же твое пусть наполнился радостью, ибо отныне его согревает не только моя любовь, но и любовь нашей родившейся дочери. Я знала, что будет дочь, а не сын, как ты обещал. Зачем было спорить со мной, если знаки небес я разбираю лучше, чем ты? Без тебя дома царит тоска, все краски померкли в глухой тишине, и даже повздорить мне толком не с кем. Малютка не дает заскучать; капризничает и иногда плохо кушает. В ней живет и ширится, как вспыхнувшее пламя, твой несносный, буйный нрав, но за это я обожаю ее еще сильнее и каждый день возношу молитвы великому творцу, чтобы он послал ей свою благодать и уберег вас с Бардией от гибели. Ты присмотри за ним, дурнем, как бы он не натворил глупостей. Я с нетерпением жду дня, когда ты вернешься к нам. Твой друг и неизменно любящая тебя жена Кассандана».
Важные слова в табличке зажглись над ним путеводной звездой, что провела его сквозь войну целым и невредимым, и он приехал в подвластную ему Спарду, готовый принять бесценную награду. Отложить меч, испещренный царапинами и сразивший бесчисленные орды врагов, обнять Кассандану спустя два года разлуки и выслушать ее все до единой истории о семейном мире, новым смыслом в котором уже, само собой, являлась дочка. В их народе гордились сыновьями, наследниками рода и будущими воинами, но именно дочь мыслили душой отца.
Из своих странствий Гарсив привез подарок — хрустальное ожерелье, поднесенное слугой в честь появления дочери, льдисто отбрасывало шипящее пламя светильников. Кассандана беспокойно хмурилась на прозрачные камни, обхватив себя руками и напряженно застыв, но не притрагивалась к ним. Локон, выпав из завитой прически, свернулся кольцом на ее переносице, а у глаз скопились морщины и тени от потекшей краски.
— Ты слышишь меня, что стряслось? — вопрос Гарсива, излишне резкий из-за тревоги и нетерпения, впился ударом бича и скинул с нее оцепенение.
Кассандана рассеянно пробегала глазами по залу и колоннам, плавающим, как призраки, в огненном сиянии чаш, как будто требуя вслушаться в их немой ответ и вникнуть. Из соседней комнаты внезапно выглянула ее мать, и немало удивленный Гарсив тогда подумал, что только бремя очень срочной вести могло заставить ту покинуть Персеполь(14) и пересечь все царство. Женщина — на одно лицо с Кассанданой, такая же смуглая и голубоглазая — посмотрела на него пристально, так, как смотрят на давнего врага, и скрылась за спущенными занавесями, потянув за собой шлейф платья и ритуальных благовоний.
Задышал он тяжело и быстро, пытаясь отделаться от запаха сандала, возжигаемого, чтобы отгонять скверну и злых духов.
— Что с дочерью? — Гарсив навис над супругой и почувствовал, что признание развеялось в неподвижном, густом воздухе вместе с прахом обещанного ему лучшего мира:
— Она с богами…
Кто-то из злых духов, быть может, дэв Таурви(15), незримыми дланями медленно вычерпывал из их дочери жизненные соки. Оттого она казалась вялой, не играла и не просила еды громким плачем, а если ее кормили, то насильно и со слезами, от которых по вечерам разрывалась юная, лишенная сна и милости богов мать. Но, приходя в себя, она велела служанке подать ей табличку и резец и сообщала в своих письмах Гарсиву только хорошее. Узнал он об этом лишь через несколько дней, когда Кассандана снова заговорила с ним, отыскав в себе силы заглушить на время скорбь: «Не думай, что я пыталась тебя обмануть, скрывая правду. Но на войне всякая новость имеет огромное значение, в особенности дурная. Я… я просто не хотела, чтобы в бой ты шел с кровоточащей раной на сердце — вдруг бы это убило тебя. Когда существует горе, мутнеет рассудок и истощается мужество».
В ту пору он прижимал ее груди столь же крепко, как теперь спящую в покоях, опираясь на остатки мужества и рассудка, которые с таким отчаянным усилием Кассандана берегла в нем своими письмами.
Зло, преступившее порог их дома, пощады не ведало. С годами оно подступало ближе, словно песок к владениям земледельцев, и истребляло больше, чем опустошительные ураганы пустынь: после дочери двух таких же малолетних сыновей, покой, а с ними и достойное будущее. Неизменным оставался воскуряемый сандал, что пропитал ткани одежды, стены поместья и землю вокруг, едва ли избавляя от власти смерти. Гарсив вдыхал его дым глубоко, ровно — от волос Кассанданы веяло сандалом и чуть острее пряной миррой — и лежа наблюдал в окне насыщенный пурпурный закат. С рассветом Митра вновь явится над лидийскими равнинами, зажигая небо тысячей красок, и принц встретит его как подобает, как наставляли предки — терпеливо, с почтением к солнцеликому божеству и в надежде однажды увидеть, как оно взойдет и над их кровом, и над их мечтами.
Из дома вынесли все ковры — из гостевых залов, коридоров, и тот, об который вчера споткнулась Кассандана. Пока она спала, слуги, пара шустрых евнухов-вавилонян, вытащили его из-под ножек стола, скатав в рулон узором внутрь, и отнесли в кладовую к тканям. Гарсив поставил на столешницу кубок с вином и огляделся. Оголенный пол заиграл неуютным мраморным блеском, и его холод передался принцу, пронизав душу прожилками льда. Взгляд мимоходом упал на небольшую глиняную табличку, лежавшую под ногами. Гарсив поднял ее, решив, что слуги не заметили письмо, когда собирали разлетевшиеся вещи, прочитал вступление и обомлел.
Писала мать Кассанданы: заявляла, что приедет за ней и увезет в Персеполь. Она и раньше порывалась вернуть дочь домой, под свою опеку — ровно с того самого дня, как известие о несчастье с Кассанданой дошло до царского города, и госпожа, окончательно рассвирепев на Гарсива, примчалась в Спарды. Она дни и ночи проводила у постели дочери, отпаивая ее лекарствами, помогая умыться, одеться, обрабатывая раны и между делом уговаривая оставить нежеланный брак и переселиться в родной дворец.
Как бы Гарсив ни скрежетал зубами от злости, а госпожа, подчинявшая своему влиянию совесть, интересы и тайны Персидского царства, запросто могла отнять у него Кассандану теперь, когда ее «единственная дочь несчастлива и изувечена этим беспутным шакалом, не заслужившим право зваться ее мужем». В первый раз супруга не поехала с матерью, а избрала его, но нынешнее послание, верно, переубедило ее, и она…
«Я отдала распоряжения Гигаю собрать мои вещи. Я вернусь к своей семье, но сначала тебе нужно отпустить меня».
Гарсив спрятал табличку в карман туники и одним глотком осушил кубок. Меньше чем через две недели, которые займет царская дорога(16), мать Кассанданы будет здесь и, как гласило письмо, увезет ее в Персеполь, где сама займется лечением дочери. В нем роптал соблазн разбудить жену и наорать на нее. Вырвать из нее признание о приезде матери, о том, что та решает их будущее у него за спиной, а Кассандана беспрекословно повинуется, словно вместе с костями ей сломало и волю, и уважение к нему.
На пороге покоев он опомнился и резко повернул к лестнице. Остаток дня супруга провела в постели и не вставала — она так спешила спрятать от него это поганое письмо, что навредила себе еще сильнее, когда запнулась об ковер и упала. А чтобы он не увидел табличку, засунула ее под ковер. Об этом Гарсив догадался, укрывшись в личных покоях, и долго думал, положив перед собой находку.
За решение, которое он принял, боги покарают его, если еще не сделали этого прежде. Он вызвал Диокла, и эллин, явившись по приглашению, с поклоном подошел к рабочему столу. С его длинного плаща, наброшенного поверх хитона, скатывались пригоршни дождевых капель.
— Приветствую тебя, господин. Если ты послал за мной, чтобы узнать имена заговорщиков, то у меня их нет. Мне нужно еще время…
— Я искал тебя не за тем, — перебил Гарсив, беспокойно и зябко поправляя рукава, хотя те полностью закрывали руки, а шерстяная туника хорошо согревала от непогоды, и указал гостю на кресло, отделанное бронзовыми листами.
Повинуясь, тот сел, а напряженная поза и живые внимательные глаза выдавали его полную сосредоточенность на деле.
— Принц, что-то не так? — напомнил о себе Диокл, бдительно следивший за серьезным лицом Гарсива. Глухая, почти давящая тишина глиной забила уши, отвердела на стенах комнаты и покрыла глазурованные картины с крылатыми грифонами.
— Я хочу, чтобы ты нашел одного человека. Колдунью, — последнее слово далось Гарсиву тяжелее предыдущих. — Я наслышан о женщине, которая, как говорят, лечит любой недуг. Ее зовут Еврианасса. Она не из храмовников: насколько мне известно, они настроены против нее. Мои солдаты также преследуют незаконных чародеев, поэтому Еврианасса скрывается, живет тихо и неприметно, как мышь. Я хочу, чтобы ты привел ее ко мне.
Диокл подскочил с места, будто его ткнули кинжалом:
— Господин, не проси, я не приведу ее на погибель! Еврианасса — великодушная женщина и не сделала ничего такого, что считается дурным. Ее мудрость — это мудрость и защита богов, она спасла десятки безнадежно больных людей. Она подняла со смертного ложа и мою младшую сестру. Я не предам ее. Пусть твои люди оставят несчастную в покое. Ее муж был храбрым, но неразумным лидийцем. Он не подчинился персам. Он нанес благородному Тирибазу, вашему князю, тяжкое оскорбление: выследил и напал на того в темноте, за что стражники Тирибаза до смерти избили его и других зачинщиков драки. Но Еврианасса не такая. Как и я, она добивается мира между нашими народами. И все, что у нее осталось — это сын и желание помогать отчаявшимся.
— Я знаю, что Тирибаз казнил тех бунтовщиков, — с нетерпением ответил Гарсив, осадив Диокла раздраженным взглядом. — Я не собираюсь ее убивать. Мне необходимо увидеться с ней, так что просто разыщи ее и убеди прийти сюда. За это ты получишь щедрое вознаграждение.
— Что ж, это… раз ей ничего не угрожает, то, конечно, я все сделаю. Видимо, я неверно истолковал твой приказ… — смешался эллин, и краска мгновенно пропитала молодое лицо. — Прости мою дерзость, господин.
— Даю тебе на поиски три дня. Не подведи. Ты свободен.
Отпустив связного, Гарсив облокотился на стол, обхватил голову руками и протяжно вздохнул. Беспомощным взглядом он обратился к большому золотому сосуду у домашнего алтаря. Над горловиной осуждающе гудел, поедая поленца, священный огонь, и когда он взвивался, принцу казалось, будто до мудрого бога и владыки жизни, Ахура-Мазды, долетают его дурные помыслы.
В Персеполе, в царском дворце, где они с Кассанданой родились и выросли, наставники и маги учили их, что люди сделаны из света, а огонь — видимая и сияющая форма творца — дал жизнь всем другим созданиям. Ему вручают молитвы, которые тот переносит в духовный мир, у него просят о божественном благословении, что не позволит злу и колдовству подойти близко, и об искуплении грехов, как следовало бы просить погрязшему в них Гарсиву. Позвав колдунью, он предаст богов Персии, ведь те, кто занимался чародейством и гаданием, не маги, а йату, черпали свои силы у дэвов, из глубин тьмы. Быть йату означало прослыть демоном в человеческом обличии. Эти нечестивцы исполняли магические ритуалы без благословения Ахура-Мазды, тайно, злоумышляя против соплеменников, что обходили йату окольными путями. Младший сын князя Тирибаза колдовал — он застал мальца, когда тот, склонившись над миской с зельем, призывал злого духа, чтобы дух проник в тело старшего сына смертельным недугом. Малолетнему преступнику влили в горло расплавленный свинец, а Тирибаз навсегда лишился здорового сна.
Именно тем все и кончится для Гарсива, стоит кому-либо из приближенных персов и, не приведи боги Тирибазу в особенности, проведать о деле с Еврианассой. Князь держал ухо востро. Но когда темное, неисходное горе нависает над человеком, он готов взывать о помощи и к аду.
Уже наутро запретные мысли Гарсива обрели плоть и кровь. Кассандана заявила, что хочет посетить храм Кибелы. Несмотря на то, что их народ отличался безграничной терпимостью к чужим устоям, он не представлял, чтобы его жена открыто молилась богам покоренных царств. Персидский царь получал власть из рук вавилонского Мардука и воздавал почести египетским идолам из государственных соображений, не более.
И все же принц уступил ей. Они выехали без стражи и ненужных свидетелей, оседлав всего одну лошадь.
1) Кибе́ла — первоначально это была фригийская богиня, олицетворение матери-природы, почитавшаяся и в большей части областей Малой Азии
2) Паирика — дэвовское (демоническое) существо женского пола.
3) Меоны — самоназвание лидийцев, лидийцами их называли ассирийцы и греки.
4) Великий сатрап — персидский наместник провинции (сатрапии) из царского рода.
5) Спа́рда (др.-перс.) — Са́рды, столица Лидии и собственно Лидийская провинция. Лид. ????? — «Сфа́рда»; др.-греч. Σάρδῑς — «Са́рдис».
6) Эллины — самоназвание греков.
7) А́нгра-Ма́йнью — бог (демон) тьмы и олицетворение всего дурного, первоисточник зла. Ему покорны все дэвы и паирики (духи зла), он властелин смерти и мрака.
8) Весы Правосудия — золотые весы с двумя чашами для взвешивания добрых и злых деяний в загробном суде.
9) Мост Суда — мост, ведущий душу через адскую пропасть в рай. Если человек был праведен, мост, по которому он идет, очень широк, но для грешника становится не толще лезвия меча.
10) Мудрый Господь. В религии древних персов Ахура-Мазда олицетворял собой высшего и всезнающего бога, творца всего сущего, бога небесного свода.
11) Маги — мидийские жрецы (мидийское племя жрецов), отправляющие любые обряды и служившие различным божествам. При Ахеменидах слово «маг» употреблялось в значении «жрец». Мидийцы — древний народ иранского происхождения, родственный персам по языку, обычаям и вере.
12) Човган — спортивная игра, в которую играют на лошадях. Она рассматривается как разновидность современной игры в поло.
13) Веретрагна — бог войны и победы в иранской мифологии.
14) Персе́поль — древнеперсидский город на юго-западе Ирана, возникший в VI—V веках до н. э., одна из столиц империи Ахеменидов.
15) Таурви — дэв (злой дух) болезни
16) Царская дорога — мощеная дорога, начиналась в Сардах, вела к Шелковому пути, к Сузам и Персеполю. Общая протяженность — около 2 тысяч километров. Связывала важнейшие политико-экономические центры страны.
Мы сами приручаем тех зверей, которые сжирают нас без остатка.
Слушаясь Гарсива, тонконогий Азар бодрым шагом пересекал людные улочки, застроенные арками и колоннами торговых рядов. Вперебой летели предложения услуг и товаров, выстраивая около лавок внушительные очереди. Кто-то предлагал свежую рыбу, кто-то тончайший шелк во всей сатрапии. Одни разложили на прилавках золотые украшения, а другие расставили кувшины с маслом и пивом. В тавернах варили еду при помощи чанов, встроенных в прилавки с печью, под навесами за золото взвешивали ценные благовония и продавали на помостах рабов. За стойками, что принадлежали местным конным фермам, продавали упряжь и мастерили колесницы и броню для лошадей. Самый шумный квартал города дурел от жары и борьбы за внимание покупателей.
Кассандана, сидевшая сзади, после храма вела себя угнетающе тихо, а, увидев новенькую эллинскую колесницу, не проронила ни слова и даже теснее прижалась к Гарсиву, сцепив на его груди руки. Он не знал, с какими размышлениями она покинула дом Кибелы, а делиться своими неприятностями супруга ни с кем, кроме матери, не любила. Она о них расскажет потом, как с письмами о дочери, или когда его терпение вдребезги разобьется о ее скрытность, положив конец истощающему затишью.
Конь прибавил ходу, оставив позади последние прилавки с цветами и посудой, и выехал на кипарисовую аллею, по которой горожане лениво стекались к рынку. Здесь же, окутанный гущей зелени, лежал навьюченный тюками верблюд, а его хозяин, босоногий арабчонок, прямо на каменном ограждении расстелил циновку с диковинным товаром.
— Не проходите мимо! Редчайшие дары пустыни! — нахально кричал он, жонглируя двумя медальонами. Среди пряжек, статуэток, украшений и мумий животных, выставленных на обозрение, взгляд Гарсива зацепился за добротные кинжалы и акинаки, кто знает, из чьих рук добытые этим проходимцем. — Сотни лет эти сокровища хранились в мертвых песках под пламенным оком Зрячего, но песчаные духи были милостивы ко мне и позволили их откопать! Им нет цены, это наследие древних царей и цариц, легендарных героев и прославленных богов! — соловьем заливался малолетний торговец.
Появление стражи его ничуть не смутило. Завидев двух персидских копейщиков в широких штанах и туниках, доходящих до колен, мальчик как будто повеселел. Он обнажил свои желтые лисьи зубы, подбросил медальоны в воздух и, поймав их, льстиво обратился к солдатам:
— Не проходите мимо, благородные властители Меонии! Редчайшие дары матери-пустыни для бесстрашных воинов Персии!..
Голоса персов пропали в утробном реве верблюда, отчего Гарсив, отъехав на много локтей вперед, так и не расслышал их ответ голодранцу. Принц не полнился сомнениями или жалостью на его счет — солдаты выяснят, что товары краденые, возможно, найдут их настоящих владельцев, а воришку приговорят к наказанию палками. Будь только возможно так же запросто поймать бунтовщиков и изобличить меонскую и эллинскую знать, Гарсива не отравляла бы никакая другая хворь, кроме засилья бычьего упрямства Кассанданы. Этот сучий гарнизон едва брало оружие и того хуже измор, потому как он жрал исключительно его душу.
— Долой персидское господство!
Азар выехал на проезжую улицу, разделенную длинным фонтаном на две дороги, и гнев мятежников ворвался в жизнь принца мечом, подло нацеленным в спину. Гарсив придержал коня, внимательно прислушиваясь. Насколько позволял обернутый на голове капюшон-воротник, он огляделся по сторонам и обнаружил меонского юношу, что скандировал перед толпой слушателей, занимая вершину широченной библиотечной лестницы.
— Персы мнят себя доблестными львами и честными вельможами, но, взирая на их подлинное обличье, я чую, как пахнет гнилью! Меония — наша страна! Наш славный плодородный край, полный золота и процветающий благодаря торговле, а они — кровожадная, алчущая мерзость! Они наживают богатства на нашей земле, погружая в нее свои клыки и когти, а что остается нам? Наши предки платили честные подати меонским правителям, у каждого было в достатке хлеба, молока и зерна, а столы по праздникам ломились от мяса и кубков вина! Наши деды и прадеды не терпели унижений и произвола, отдавая последнюю козу и монету! Но все наше имущество сгинуло в ненасытной пасти персидского льва!
— Долой завоевателей, долой беспощадного зверя! Нам нужна наша свобода! — грянул весь тот сброд, что жадно внимал обвинителю с белокаменных ступеней.
Мозолистые кулаки взмыли в воздух, давая волю мятежно разгоревшемуся духу. Среди людей не имелось скрюченных стариков и сознательных мужей — только грязные, вымокшие от пота мальчишки, очарованные прелестью борьбы. Ни чьи туники и остроконечные колпаки не пестрели роскошью и изыском вышивки. Напротив, грубые одежды, потеряв первоначальный вид, протерлись до дыр и исчезли в множестве разноцветных заплат, так же как их владельцев лишения и тяготы обратили в ничто. В разъяренную чернь. В чернь, что просочилась из убогих тростниковых хижин нижнего города на улицы зажиточного акрополя. В чернь из черни.
От бунтовщиков веяло терпкостью возделанных почв, речным илом и тайным предательством меонской знати и жречества. А свою близость к правде Гарсив чувствовал как никогда остро: богатые решили идти на приступ за спинами юных и легковерных рабов.
— Персы живут в изобилии и праздности, а наш народ обнищал! Мы возделываем поля, разводим виноград и инжир, изготовляем шелковые одежды, добываем золото, серебро и лазурит, но имеем ли мы хоть что-нибудь из этого? Нет! Наших героев, мудрецов, ученых и достойных мужчин сравняли с простолюдинами, а простолюдинов превратили в пленников и нищих. Величие персов выковано из нашего пота и страданий от жестоких мечей их убийц! — не скупился в высказываниях бойкий на язык обвинитель, и когда толпа громогласно поддержала: «Долой восточных угнетателей!», позади шевельнулась Кассандана.
Ее перевязанная рука взволнованно сжалась на плече принца, источая запах целебных мазей, а голос озвучил блуждающие в душе подозрения:
— Знакомое лицо у выступающего, я его уже видела… Это случайно не Пелоп? Новый слуга Даскила, помнишь? Это же он впрягал наших лошадей в день той гонки.
Супруга получила от него мрачный утвердительный кивок. Даскил… Это имя для Гарсива ровно ничего не значило. Ни оглушающих протестов в ответ на действия персидской власти, ни славы, коей могло бы быть осенено, если бы знатный меонец преуспел хоть в чем-то, кроме состязаний на колесницах и распития вин на пирах. Даскил безропотно принял владычество Персии. С Гарсивом и князьями поддерживал дружбу, зазывая то и дело к себе в гости. Подати выплачивал исправно. Трава в безветрие создала бы больше шума, чем имя Даскила за то время, что принц стоял сатрапом над Спардой. А между тем кощунственные речи Пелопа нарушили этот покой первыми тревожными шорохами.
«Новый слуга Даскила, помнишь? Он впрягал наших лошадей», — резкое эхо мыслей вторило Кассандане. Тогда они видели Пелопа впервые — юнец крутился рядом, обслуживая захмелевшего хозяина, а затем убежал прилаживать на конях упряжь, восхищенный красотой нисейцев(1).
— Ставлю пять серебряных талантов, что я обойду тебя на третьем круге! Пять колесниц — пять кругов. Ты согласен, господин? — дружелюбная улыбка Даскила расплылась по лицу, цепляя Гарсива за живое.
— Самонадеянно, — хмыкнул принц. О Гарсиве говорили, что он ездит, как демон: не считая Кассанданы, никому не удавалось его обойти. — Договорились.
— А меня почему сбросили со счетов? — вклинилась Кассандана. — Я удваиваю ставку, если обойдешь нас двоих. Не один Гарсив умеет побеждать.
— Как угодно, госпожа! — весело захохотал меонец. — Чтобы утереть вам нос, мне не жалко и пятнадцати талантов(2). Эй, Пелоп, пошевеливайся, чего загляделся!
Гарсив не возражал, но, коснувшись плеча жены, шепнул ей:
— Возьми мою колесницу. Она тяжелее и надежнее.
Мог ли он подумать, что дыру в своей груди проделает сам и, соглашаясь на игру Даскила, не заметит, как вовсю играет с дэвами. Для бездны ставки в серебре неприемлемы — ее измазанные скорбью руки не вытряхивают из кошелей монеты. Они потрошат людей.
— Мой отец боролся с персами! Нас обложили непосильными налогами и хотели отнять у нашей семьи землю, а когда отец воспротивился им, Тирибаз его убил! — Пелоп с лестницы во всю надрывал глотку. Бросая ему отрывистые кивки, чернь оживленно поддакивала. — На месте наших украденных полей простираются персидские угодья, парадизы(3). Мы лишились родных, жилищ, урожая и скота, но кому подавать жалобы? Кто нас защитит? Ни одна наша мольба не дошла до сатрапа. Он расставил по всему городу стражников, потому что боится правды! А правда в том, что Меония — наша страна! Мы — свободный народ!
От злости, объявшей Гарсива, конь дернулся вверх, словно та передалась и ему. Копыта звонко цокнули по уличному булыжнику. Увесистый шлепок по ребрам золотисто-рыжих боков вынудил Азара пуститься рысью, удаляясь от фонтана мерзостей, что продолжал вылетать из уст дрянного меонского мальчишки.
— Долой персидское господство!!
* * *
— Кто! Тебя! Послал?!
Голос хрипел от упоения и ярости, вопрос вбивался мыском кожаного ботинка, а пленник, как и предыдущие десять ударов, вопил, выпуская на землю розовые нити слюны. На проезжей дороге собралась толпа горожан, чтобы посмотреть, какое наказание определят преступнику. В прошлый раз мятежников высекли плетями, как кляч, и, привязав к колеснице, протащили по улице в назидание остальным.
— Кто! Тебя! Послал?! Отвечай!
Пленник повернулся окровавленным лицом и уставился в небо сине-багровыми щелями глаз. Из углов губ, по щекам и на шею скатывались алые дорожки, тая в растрепанных кудрях. Тирибаз занес ногу для нового пинка и со всей дури врезал пленнику в живот. Затем еще раз. И еще. Злее, резче и с откровенным восторгом. Как будто перед ним свернулась ящерица, а не человек, и князь размазывал по земле богомерзкое существо.
— Отвечай, если тебе дорога твоя жизнь! Кто тебя послал?! Кто велел подстрекать этих крыс на мятеж? Назови имена, дэвов сын! — взревел Тирибаз. Он побагровел до корней светлых волос, втянул ноздрями сухой, душный воздух и что есть мочи проорал в заплывшие остатки лица: — КТО ТЕБЯ ПОСЛАЛ?
Гарсив неприязненно сморщился. Княжеский крик засел в ушах гнилыми, шероховатыми занозами, а железная выдержка грозила сорваться в пучину отвращения, которая увлекла его, поглотила и подчинила себе измученным видом задержанного.
Пелоп сопротивлялся с упрямым отчаянием, как будто еще сохранял свою свободу, невзирая на окруживших его солдат и веревки, которыми смотали руки. Принц выслал за мальчишкой городскую стражу, как только отъехал с супругой от библиотеки. Там же Пелопа настигли, изловив вместе с ним шайку бедняков. К моменту, когда всех, кроме обвинителя, связали и увели в гарнизон, у подножия библиотеки возник военный отряд Тирибаза. Князь явился на вызов Гарсива с быстротой, поразительной для человеческих сил.
«КТО!»
«ТЕБЯ!»
«ПОСЛАЛ?!»
Пелоп с воем опрокинулся на бок, заслоняясь от метких ударов Тирибаза. Ботинок врезался в челюсть, выбив из меонца громкий всхлип, и тело, обмякнув, затряслось от боли, отпуская жизнь хриплыми, судорожными вздохами. Гарсив коротко рыкнул сквозь сомкнутые зубы и приказал Тирибазу остановиться. Тот замер — покорно, но неохотно, как оскаленный пес, туго натянувший привязь, и поднял бычий взгляд, в котором полыхнули кровь и раздражение.
— Он сознается, господин. Нельзя отступать, — возмутился князь. — Страх лишения руки наверняка развяжет ему язык! Если прикажешь, я…
— Нет. Хватит, — надоело Гарсиву. — Так ты убьешь его, а не разговоришь, а мне нужны имена предателей.
Он минул ряд копейщиков и подошел к Пелопу, но его настиг острый смешок Тирибаза:
— Какие имена ты надеешься услышать, господин?
Всего одно — Даскила. Гарсив видел, как оно бледно мерцало в расширенных зрачках Пелопа и как разбитые линии рта складывались в немое выражение имени с нотой измены, но так и не произнесли его. Предчувствие твердило, что Даскил причастен к бунту, и принц верил ему, не боясь обмануться в своей догадке. Высокие слова о свободе, сказанные глупой чернью, принадлежали не иначе как богатому меонцу. Пелоп невежественен, слишком юн и никогда бы не додумался до них сам.
— Имена мятежников нам давно известны, — глумливая улыбка Тирибаза породила в Гарсиве неистребимое желание соскоблить ее с лица зубилом. Князь, почти вдвое старше его, общался с ним как с несмышленым ребенком. — Меонские и эллинские вельможи чинят беспорядки у тебя за спиной. Жрецы Кибелы с ними заодно. Их всех нужно схватить и призвать к ответу.
— Не имея на то оснований? — ощетинился Гарсив. — Мы не можем врываться в их дома и истреблять каждого, кто кажется подозрительным! Прежде, чем говорить со знатью, я должен выяснить правду — кто из них замешан в мятежах и что именно он сделал. Я перекрою им пути к отступлению, но для этого мне нужны сведения, и пока что они есть у мальчишки, — он ткнул пальцем в сторону пленника. — Если его послал Даскил или кто бы то ни был из их круга, я хочу знать, каковы их следующие действия. Я хочу быть на два шага впереди своих врагов! Но невиновных мы не тронем, — с силой в голосе подчеркнул принц.
— Дни всепрощения и терпимости закончились! Либо мы убьем шакалов, либо они нас.
— Ты предлагаешь подменить справедливость произволом. Я представляю закон в Спардах, Тирибаз. И я не позволю персам опускаться до коварства и бессмысленной бойни! Я не доверяю меонцам и эллинам так же, как ты, но сначала представь доказательство заговоров, а потом казни хоть всех подряд.
Тирибаз вскинулся на звенящие железом слова. Тупой и безжалостный взгляд прожег Гарсива.
— Раз нашему царю нужна еще одна охваченная восстанием сатрапия…
— Ты наглеешь на глазах! — злость, не спрашивая, в мгновение овладела устами Гарсива. — Я потомок царского рода, а ты мой полководец и слуга. Если не хочешь лишиться воинского звания, прекрати перечить мне.
О, он многое мог бы высказать Тирибазу, но божественный Ахура-Мазда помог сохранить ясность ума. Князь не видел разницы между преступниками и безвинными, когда имел дело с чужими народами. Однако боги мудры, а потому справедливы в своих решениях, и мерило правосудия на правах сатрапа держал Гарсив, а не Тирибаз(4).
Давние надежды князя возглавить Спарды не оправдались: некогда влиятельный вельможа, он потерял расположение царского двора из-за своего дурного нрава. Государь не назначил его лидийским наместником. Вместо этого Тирибазу доверили войска и гарнизон, и в его обязанности входило поддержание порядка среди населения Меонии.
Как боги, Гарсив старался честно взвешивать поступки и страсти людей и ведал сбором налогов в своей сатрапии. Похоже, что не только меонские и эллинские вельможи чинили беспорядки за его спиной. Если так, жалобы Пелопа на незаслуженные расправы над крестьянами и тяжелые, выше законных, подати окажутся правдой. Тогда Тирибаз ответит за жадность, а отнятые дома возвратятся людям. Пока же князь не должен знать о расследовании и успеть подготовиться к нему.
— Теперь ты, — обратился Гарсив к Пелопу, удовлетворенный тем, что Тирибаз сомкнул прозрачные брови и, замолчав, блуждал взором по сборищу людей. — Ты облегчишь себе участь, если сознаешься в преступлении. Тебя послал Даскил?
Князь мигом вспомнил о меонце и с криком «Говори!!» вломил тому по бедру, чуть выше коленной чашки.
— Даски-и-и-ил!.. — провыл Пелоп и откинулся на спину, захныкав.
— Прекрасно. Ты выступал здесь по его приказу? — последовал второй вопрос.
— Да… — сглотнул кровь юноша. Язык заплетался, почти не слушаясь его; боль накатывала волнами, колыхала грудь и встряхивала живот, а на губах выступали и лопались красные пузыри. — Я все делал, как он мне говорил… все сделал… Я… был его слугой… выполнял его поручения… Он сказал убить тебя.
— Как убить? Отвечай!
— На колеснице… — тяжелый выдох вспенился у рта. Пелоп соображал медленно и туго, отчего Гарсив вцепился в ворот его туники, дожидаясь объяснений. — Я… он отвлекал вас с женой… Даскил… А я запрягал ваших лошадей… Я должен был… сделать… сделать, чтобы нога одной лошади запуталась в поводьях, и от боли… она понесла… И другие… побежали вместе с ней… — пленник отхаркался и в неимоверном усилии выскреб из горла оставшуюся часть признания, которая долетела до принца, как сквозь стену: — Но на твоей колеснице поехала она… госпожа… а не ты…
Щелчок хлыста. Столкновение. Грохот.
Картина гонки облаком пыли затуманила глаза, въелась в кожу колючим ознобом и заполонила сознание.
Дрожащей рукой Гарсив потянулся к груди и оцепенел — в него точно вогнали копье, которое медленно входило, пронзая насквозь и не давая дышать. Сердце неровно заколотило в ладонь, и каждое мощное сжатие выбрасывало потоки невиданного прежде ужаса. Тело почти не слушалось, оно осязало ужас, обивший его, как листы бронзы. Наползая удушьем, отчаяние все сильнее погребало под собой Гарсива. Он прекратил сопротивляться и, проигрывая помутненному рассудку, чувствовал — мнимое копье сейчас покончит с ним вторым разящим ударом. Он подохнет тут с мыслью, что не успел найти ведьму и исцелить Кассандану, и та окончательно сядет на ноги от болезни.
Гарсив рванул к лошади — страх обернулся кнутом, который гнал его домой, скорее, что есть мочи, чтобы не задохнуться, чтобы увидеть ее и убедиться, что все хорошо, чтобы…
Возле Азара он неподвижно замер. Клубок волнения, расширяясь, склеивался под горлом и перекрывал доступ воздуха. Грохот гонки и крик Кассанданы звучали рядом, будто наяву. Принц судорожно поймал узду, как тогда пытался схватить руку жены. Он перекинул ремни через шею жеребца и, не замечая удивленных взоров, попятился от внезапного толчка теплой морды в грудь.
Всхрапывая, Азар выдыхал весь воздух и вдыхал обратно, а Гарсив вдохнуть не мог. Дэвы вторглись и рвали его внутренности на части, и что-то ледяное, мерзкое и отравляющее кровью разливалось внутри…
За спиной простонал Пелоп, выплюнув на булыжник порцию розовой пены.
— Господин?..
Тирибаз спохватился, когда Гарсив пронесся мимо него и в мгновение ока набросился на пленника. Жестокий удар в плечо, которым заслонился юноша, ослабил спаянный в глотке ком:
— За то, что ты сделал, я тебя дерьмо заставлю жрать!!
— Стойте! Не надо!
Гарсив оглянулся на крик. На руках воинов повисла женщина — ее оттащили к ступеням библиотечной лестницы, не давая продвинуться дальше, к месту, где в муках корчился Пелоп.
— Стойте, прошу! — рыдала она, ерзая и встряхивая головой, отчего длинная льняная накидка на ней сползла, высвободив копну седых волос. — Это мой сын! Не убивайте его! Пелоп! Во имя всех богов, — быстро запричитала незнакомка, — прошу вас, как может просить мать, если только вам ведома родительская любовь, умоляю, пощадите его! Пощадите мое сердце! Не берите страшный грех на своих потомков…
Отрывистый и безотчетный жест Гарсива скомандовал отпустить ее. Она накрыла собой сына, как орлица, заслоняющая птенцов крыльями, а принц, разбитый усталостью, пошатываясь, отстранился.
Удушье и страх еще не сошли на нет, но отступали, держа в напряжении и путая мысли. Сил хватало лишь на то, чтобы заворожено наблюдать, как женщина нежно обтирала концом накидки липкие губы меонца. Серебро локонов, струясь вниз, к его лицу, пропитывалось кровью. Вперившись в него, Гарсив готов был признать, что помешался. Перед глазами запылало красное, отраженное чистотой хрусталя пламя и день, когда он вернулся из похода, поняв, что, как ни старался, смерти не избежал. Не одолев его, закаленного воина, она поджидала принца дома, с бездыханной дочерью на руках.
— Кто ты такая?.. Кхм… Как твое имя?.. — голос подчинялся ему хуже, чем обуреваемый пороками Тирибаз.
Пелоп стих, словно боль, убаюканная в нем, испарилась, а на Гарсива уставились прозрачные, похожие на стекло радужки, которые таили неведанное и необъяснимо дающее успокоение. Взгляд заглядывал слишком глубоко, туда, куда ни один чужак не прокладывал так запросто путь.
— Меня зовут Еврианасса, — ответ пожилой матери сразил их.
* * *
Глубокое несчастье и темно-лиловые сумерки, выплескиваясь с востока, подвели их небольшой отряд к порогу поместья. Как могли, все делали быстро — впустив конвой, стражники у ворот заперли массивные деревянные створы, слуги позаботились о лошадях с повозкой, а пара крепких надежных солдат вытащила из нее бесчувственного мятежника. Время от времени Пелоп приходил в себя, но тут же закатывал глаза, проваливаясь во мрак.
Гарсив слез с коня, а Еврианасса, выбравшись из повозки следом за сыном, подошла к принцу.
Он ясно представлял, что пошел на преступление ради супруги, когда вывез пленника из темницы, и обрел непримиримого врага в лице Тирибаза, мечтавшего убить колдунью.
По имени Еврианассу знали многие, даже персы, что приписывали ее колдовской дар служению темным силам Ангра-Майнью. Вживую видели единицы, заслужившие доверие Диокла, а еще меньше, как он, приводивший колдунью к хворым, умели ее разыскать. В стремлении защитить сына она забыла об осторожности и назвалась настоящим именем — при всем своем влиянии на персидских вельмож Гарсив не мог отрицать, что Еврианассе, как йату, грозили их суд и казнь. Помиловав ведьму, в глазах своего народа он подпишет приговор себе. А отдав ее на растерзание Тирибазу, навсегда прикует Кассандану к сиделкам и постели. Лекари не стали ничего обещать, нет. Но, исчерпав свое искусство во врачевании костей, предостерегли: через месяц-другой, если боги не внемлют молитвам, звать помощь будет напрасно.
Обман, на который пошел Гарсив, не притупил, а обострил бдительность князя. Его не удовлетворил приказ бросить Пелопа в темницу гарнизона, и пуще того разозлило намерение отправить Еврианассу в поместье сатрапа, где ее лично собирался допросить Гарсив.
— Она лечит жителей. Они верят ей, значит, она лучше всех знает, кто каких убеждений придерживается и как будет их защищать, — на ходу врал принц.
Тирибаз встречал его возражения со сложенными на груди руками и хищно щурился на ведьму:
— А если она не выдаст мятежников? Как нам узнать, что йату назовет верные имена?
— Это уже не твоя забота, князь. Ты лучше проследи за Даскилом, а с йату я буду говорить сам. В моих руках мальчишка, ради него она назовет всех поименно.
Слушая их спор, Еврианасса пригнулась к земле и ударилась в слезы. Она не боялась за себя, так как верно истолковала желание Гарсива спасти ее. Но взгляд, которым Тирибаз наградил их напоследок, перед тем как запрыгнуть на лошадь и увести пленника, был чудовищен. Ощутив на себе его огонь, принц больше не удивлялся, почему человек, стоявший перед ним, равнодушно смотрел, как его сыну вливали в горло расплавленный свинец.
— Жив? — спросил у колдуньи Гарсив.
— Надеюсь, Пелоп поправится, — с сильным беспокойством отозвалась та. — Он очень плох. Я на время остановила кровь. Он задремал. Если ты позволишь, я приготовлю необходимые для его выздоровления мази и отвары и позже вернусь к нему. Как же я испугалась за него… Думала, что по пути в гарнизон Тирибаз воспользуется нашим отсутствием и убьет Пелопа.
Они двинулись во двор по чисто выметенной тропинке, что пролегала мимо цветущих кустов персидских роз. Сумрак густел и оседал на плечах живительной прохладой, пряча в черных объятиях поместье и его секреты.
Несколько раз Еврианасса оборачивалась на солдат, которые тащили Пелопа в подвалы крепостной башни. Он проведет в заточении какое-то время, пока не оправится Кассандана. Гарсив надеялся, что недолго, после чего он дал слово отпустить колдунью с мальчишкой и не преследовать их. Для других все должно выглядеть, как подготовленный Диоклом побег — Диокл один из ближайших друзей и сторонников колдуньи, имеющий доступ в дом сатрапа, а кроме того эллин. Для персидской знати они в любом случае преступники и чужаки, но это хотя бы отведет от семьи Гарсива подозрения в измене.
— Тирибаз не сдержан и не выносит йату, — Гарсив сбросил на плечи капюшон, более ненужный для укрытия от палящего солнца. — Завтра ему доложат, что я перевез Пелопа, и в твоем распоряжении будет от силы неделя, чтобы помочь мне. Эту неделю я буду убеждать Тирибаза и вельмож, что допрашиваю вас и что обещал смягчить наказание для вас с сыном в обмен на имена мятежников. Слишком долго укрывать вас от суда я не смогу. Меч мстительного полководца иной раз проливает меньше крови, чем весы неправедного судьи. Тирибаз опаснее их двоих вместе взятых. Если не держать его в повиновении, он зальет Спарду бездонными реками крови, но сейчас закон развязывает его руки.
— В Тирибазе не осталось человека, — сухие черты женщины, изборожденные морщинами, передернулись. — Это дикий демон, хуже зверя. Он одержим злом.
Не нуждайся Гарсив в ее даре исцеления, он бы принял колдунью за одну из помешанных, что стенают на проезжих дорогах, посыпая головы пеплом и рвя на себе волосы.
— Демон? — он пытался говорить серьезно, но голос издевательски споткнулся об хохоток. — И как же ты его распознала?
В зрачках Еврианассы хрусталем сверкал ужас, прогнав язвительную улыбку принца.
— Ты даже не представляешь, насколько опасен Тирибаз. Если где-то происходит несчастье, то поблизости обязательно найдутся одержимые злой силой люди вроде него. Чужая боль и пороки для них пища, которую они ищут всюду, куда могут добраться. Они поглощают их, как жестокие боги войны людскую кровь. Если они смотрят на тебя, то их взоры направляют демоны, а если желают тебе здоровья, то все равно что проклинают. Они есть тьма, ее земной облик. Нельзя подпускать этих людей к себе.
Не подпускать ни мыслью, ни словом, ни делом — мысленно закончил Гарсив. Придворные маги в Персеполе наставляли его и братьев, что в хорошем человеке все должно быть благостно, и тогда зло не тронет его. Они учили, что худые мысли чернят душу. Ложь и все дурное, что говорит человек, роняет его достоинство. А греховные деяния вовсе губят жизнь(5).
— Вспомни дни, когда Тирибаз приехал в Сфарду и судьба свела вас в совместной службе. Они могут быть отмечены тяжким горем, — увидев, что метко попала в цель, Еврианасса из уважения замолчала и стиснула тонкие губы.
Четыре года назад, когда князь прибыл в сатрапию и их встреча состоялась в гарнизоне, Гарсив только вернулся из похода и узнал о потере дочери.
Не отвечая колдунье, он обратился взором к обширному двухэтажному дому, где томилась супруга. Не сосчитать, сколько гадостей они наговорили один другому в сердцах и сколько грубостей надумали после. Они толкали себя в бездну, и ни он, ни она не желали слушать друг друга, потому что оба были отчаянно упрямы. Бездна чутко прислушивалась к их взаимным упрекам и обидам, но наступил день, когда, безмолвная и ждущая, она отозвалась. День, когда она ответила им голосом Тирибаза.
— Теперь ты мне веришь, принц. Мы сами приручаем тех зверей, которые сжирают нас без остатка. Но твоих зверей еще возможно отвадить и больше не привечать.
— Хватит меня добивать! Я тебя понял. Я звал тебя за помощью, а не проповедью, — ничтожная точка раздражения, вспыхнув, прожгла сознание Гарсива и начала неудержимо разрастаться.
— Я не хотела причинить тебе боль… Расскажи мне, что произошло. Что за недуг посетил твой дом? — уже теплее сказала Еврианасса.
Желчь вины стояла тошнотворным спазмом. Усиленным глотком он опрокинул ее обратно, на дно обугленной души, чтобы с ропотом и мольбой проговорить:
— Колесница переехала ноги моей жены, она едва не погибла. Твой сын подстроил несчастный случай. Она ходит с трудом, словно раненая, и приговорена к такой жизни… к жизни хуже смерти. Ты — наша последняя надежда.
— Переломы старые?
— Прошло почти семь месяцев, это долгий срок… Лекари считают, что она обречена, но я не хочу верить, что для Кассанданы все кончилось. Уж правду говорят, захотят дэвы добить тебя, предоставят рукам лекарей.
— Отведи меня к ней, — сочувственно попросила Еврианасса.
У лестницы на них наткнулась служанка, подметавшая дорожки, и мигом исчезла за дверью, чтобы позвать госпожу. Завешанные комнаты на парадной половине дома начали озаряться угрюмым светом светильников, тревожно заворчали собаки на другом конце двора, наконец, почуяв незваных гостей.
— Место, место! — гаркнул стражник, поклонился принцу и потянул на себя веревки, обхватывающие двух здоровенных кобелей(6). Днем их держали на привязи, чтобы ночью они были злее.
Огоньки в окнах неровно плясали за шелковой драпировкой, углубляя чернеющие впадины глазниц над худыми скулами Гарсива. Ночь навалилась на них непроницаемым полотном, которое разрезали зажженные факелы и масляные чаши, установленные на треножниках по всему двору. Ведомая прислужницами, Кассандана переступила через порог, покидая тоскливые недра дома, и замерла в неподвижности, когда заметила колдунью. Затем ее взгляд переместился выше, на Гарсива, такой же странный и уязвимо-вопрошающий, как у него. Безбородое лицо Гигая выплыло из полумрака позади женщин, но Кассандана оттолкнула и евнуха, и прислужниц, пытаясь стоять ровно и гордо, словно вовсе не нуждалась в опоре.
Она сделала еще шаг, недоверчиво приглядываясь к Еврианассе, но на следующем пошатнулась и неловко упала в объятия Гарсива. Ломкие пальцы сжали его шерстяной плащ, а учащенное, прерывистое дыхание, как искры, обожгло шею. Гарсив думал, что так резко переменило ее, еще бодрую в храме утром, и, когда супруга подняла на него голову, понял.
Пагуба. На ее изувеченном теле трещиной прорезалась пагуба.
— Кто это? — просипела, нежели проговорила Кассандана и напрягла голос, сказав громче: — Что происходит?
— У нас мало времени, — предельно серьезно сообщила Еврианасса, тем самым приведя Гарсива в чувства. Он резко вскинулся:
— Что с ней?
Но видя растерянность жены, оставил ведьму в покое и крепче прижал к себе Кассандану:
— Не волнуйся, я нашел целительницу.
— Кто она?
— Еврианасса. Ты о ней слышала.
— Йату?.. — хрупкий голос Кассанданы треснул и оборвался, будто отколовшийся от нее осколок — не первый с той гонки, но без которого Гарсив не мыслил ее жизни и не представлял саму Кассандану.
— Неважно. Если она излечит тебя, то хоть нечистый дэв. Идем.
Он довел ее, согбенную и еле переставляющую ноги, до дивана гостиной залы, бережно устроив на мягком сидении и велев Гигаю принести кувшин кипяченой воды. Своими силами Кассандана не дошла бы — в таком беспомощном состоянии ей пришлось бы ползти, как воинам, отдавшим битве много крови, а то и отрезанные серпами колесниц конечности.
Гарсив опустился в кресло напротив жены, и яркое освещение позволило лучше рассмотреть живой труп, в который она превратилась. Она ссохлась и стала как будто тоньше, как будто держалась на одних переломанных костях, а смуглая кожа, облегая их, выцвела. Коснешься ее неосторожным вздохом или словом — и Кассандана рассыплется в прах.
— Госпожа, разреши мне осмотреть тебя, — представившись, подошла Еврианасса и получила согласие.
Вошедший Гигай поставил на круглый кедровый столик поднос с питьевой водой и кубками, один из которых подал Кассандане и придерживал, пока та не осушила содержимое большими торопливыми глотками. За евнухом явились служанки с суконками и чашей чистой воды, предложенной Еврианассе для умывания рук. Лекарей в их доме принимали чаще гостей, поэтому наперед знали, что необходимо принести.
Гарсив пересел к Кассандане и распутал повязки на предплечьях, так как те не поддавались ее ослабшим пальцам. Полосы ткани, пропахшие лечебной мазью, он смял, отбросив на пол, и вдруг спросил:
— Чему ты смеешься?
Ее губы посерели, запеклись, но до сих пор хранили призрачный свет улыбки, с которой она ответила, еле сдерживая плач:
— Не могу поверить, что ты привел целительницу… Ты ведь так ненавидел чужаков и их храмы.
— Ненавидел, — с задумчивостью повторил Гарсив. — Но ты мне дороже. Я должен был пойти в этот храм вместе с тобой.
— Я хотела, чтобы ты пошел… Я сомневалась, когда шла туда, потому что благословения богов удостаивались все, кроме нас. Но они смиловались… Наконец, они услышали! — восторг захлестывал ее, как жар, заставляя немое отчаяние не спеша покидать Гарсива. — Я снова буду ходить, как прежде, и делать все, что пожелается, а не гнить в проклятущих стенах. Мне не придется уезжать в Персеполь… Ты совершил невозможное. Ты стал моей молитвой, вернувшей меня к жизни!
Слезы упали на мраморные щеки супруги и прорвались в его сердце, когда она кинулась к нему на грудь. Кассандану лихорадило, чувства исходили от нее волнами, били и обжигали. Она никогда не рыдала при Гарсиве — жалила змеей, храбрилась, переживала молча, ядовито и подолгу, но не доверяла ему. Со смерти детей неприступные горы, которые Кассандана возводила вокруг себя, встали между ними ледяной преградой.
— Спасибо!.. — всхлипы беспощадно надрывали супругу, не оставляя от гордости камня на камне. Принц прижал ее голову к себе и прислонился щекой к взлохмаченным ореховым волосам. Легкие наполнились тяжелым запахом мирры. — Спасибо…
Методы лечения Еврианассы отличались от тех, которые применяли маги и иноземные лекари, и это изумляло Кассандану не меньше, чем пребывание колдуньи в их поместье. Та обводила шершавыми пальцами безобразные рубцы на обнаженных голенях супруги; надавливая, ощупывала поврежденные места и прикладывала ладонь к тем, где, по ее мнению, сохранились нарушения, доставлявшие муки. Они открывались ее взору так же просто, как смысл письмен читающему глиняные таблички.
— Легче? — Еврианасса отняла руку от ноги Кассанданы, которая просияла от ребячески искренней радости:
— Ой, да! Как тебе это удалось? Ты дотронулась до меня и… Ты святая.
— Я только крестьянка, госпожа, но люди говорят, что руками я могу исцелять, — стушевалась Еврианасса.
— Кассандана, что ты как дитя малое дивишься, — рассыпался коротким смехом Гарсив. Он взрослее ее на двенадцать лет, но порой казалось, на целую вечность.
— Цыц! Тихо там! — Кассандана властно взмахнула рукой, запуская в него цветастую шерстяную шаль. Перейдя в кресло, Гарсив уклонился и задиристо наморщил нос. В детстве это озлобляло Кассандану, а он дразнил ее по поводу и без. — Вот достану тебя… Не смей от меня сбегать!
Еврианасса распрямилась, хотя спина у нее все равно выглядела по-старчески сгорбленной, и, продолжив осмотр, переместилась выше. Когда ладонь аккуратно накрыла живот жены, веселость с Гарсива как рукой смахнуло. Им не стоило забываться и забывать, что смерть, посланная Ангра-Майнью, неотступно тянула из Кассанданы жизнь и душу и они боролись с ней в своем доме.
— Хорошо, госпожа, благодарю, — напряженно подытожила Еврианасса. — Мне нужно пойти на кухню, чтобы приготовить настои. Ваши слуги должны принести кое-что для этого, я назову им составы… Принц, я попрошу тебя…
Она приглашала его в коридор, но от нетерпения Гарсив и так подорвался с кресла, вылетев из залы вперед нее. Последние капли самообладания быстро испарились на раскаленных словах ведьмы, которая отвела его в сторону и опечаленно прошептала:
— Госпожа… Прости, принц. Но если мой дар не принесет ей исцеление, этой ночью она умрет.
— Как?..
Гарсива качнуло от вновь настигшего его удара незримого копья. Ошеломление обездвижило, сорвало с него кожу, вывернув наружу страхи, и раздробило на «до» и «после», вынудив все ощущения в нем обостриться и униженно свернуться в один ком — безысходности. До сих пор он ни на йоту не сомневался, что Кассандана будет спасена, какой бы ценой им ни досталось ее здоровье.
— В своем ли ты уме нести такое?!
— Заботясь о больных, я молюсь богам вместе с ними. Боги прислушиваются ко мне. Я не ведаю, почему они избрали меня своей посредницей, но, когда я вступаюсь перед ними за больных, те выздоравливают. Но если богам не угодно уступить чью-то жизнь, люди умирают, и я ничего не могу поделать… Распознав недуг, я не клянусь, что вылечу его.
— Этого не может быть. Ты стольких людей подняла на ноги, — сбивчиво, тихо свирепея, запротестовал Гарсив, — и исцелила сестру Диокла… Не может быть, чтобы для Кассанданы в тебе, змея, не отыскалось и толики того чуда, что воскресило треть города! Проклятье!..
Он запустил пальцы в волосы, с ужасом понимая, что уже давно слетел с края выдержки, что отпустил Кассандану и они кубарем катятся на дно глубочайшей впадины Дома Лжи(7), где обретаются грешники вроде них.
— Мой сын тоже может не выжить, — сердито надавила Еврианасса. — Тирибаз избил его до полусмерти! И я боюсь, что боги призовут моего мальчика в свой чертог. Боюсь не меньше твоего, принц. Пожелай они видеть госпожу своей возлюбленной, а не твоей, мы будем вынуждены покориться их воле. У нее ужасная рана…
Бесцветные глаза колдуньи стали хмурыми прорезями между дряблых век. Несколько мгновений прошло в пустой тишине, сквозящей из его сердца подобно ветру, прежде чем Гарсив решился спросить, какую рану Еврианасса имела в виду.
— Когда я ощупывала правый бок госпожи, то почувствовала много крови. Она скопилась там, как в кожаном мешке, но может вылиться в любой момент. Травма новая. Это был удар?
— Да... — обреченно выдавил принц и зажмурился, точно предвкушая боль. Та вспорола его, вгоняя кошмарное копье воспоминания не так глубоко, как в первый раз, но оставляя острый наконечник внутри, в теле. — Она наскочила на стол. Вчера. Но она ни на что не жаловалась, мне же и в голову не могло прийти...
— Надо ей сказать, — прошелестел мягкий голос Еврианассы. — Когда мы придем к ней, мы должны…
— Издеваешься? — перебил ее взбесившийся Гарсив. Из зала послышались шуршание юбок и громкий звон посуды — принц замолчал, выждав, пока служанки спустятся на кухню, и его отчаянно-бурная злость по новой обрушилась на колдунью: — Как я скажу ей об этом?! Да она чуть весь Персеполь не разгромила, когда узнала, что издох ее конь! Старая кляча ни в какое сравнение не идет с собственной жизнью. Ты думаешь, она спокойнее воспримет весть о своей смерти?
1) Нисейские лошади — порода лошадей, выводившихся в Мидии. Согласно И. М. Дьяконову, нагорья Армении и Ирана предоставляли прекрасные возможности для развития коневодства. Нисейские лошади — это ныне известная ахалтекинская порода лошадей
2) Персидский талант золотой весил 25,2 кг, серебряный — 33,65 кг. Для сравнения по аттическому (эвбейскому) стандарту VI в. до н.э — III в. н.э. 1 талант равнялся 6000 драхм (25,86 кг). За сумму от 2 до 6 тыс. драхм граждане Древней Греции могли позволить себе загородную усадьбу. 10 000 драхм в день стоило содержание двора Александра Македонского.
3) В Персии сад называли «парадиз», что в переводе означало «райский сад».
4) На своей территории сатрап ведал сбором налогов, содержанием армии, был верховным судьей и имел право чеканить монету.
5) Благие мысли, Благие слова, Благие деяния - этическая триада зороастризма (религии древних персов).
6) Старейшими предками современных английских мастифов считают тибетских мастифов — древних собак из Центральной Азии, распространенных также во многих государствах Древнего мира (Персии, Ассирии, Вавилоне и др.). Использовались древние мастифообразные собаки не только для помощи человеку в хозяйстве и охране жилья. Эти здоровяки сражались наряду с обычными солдатами.
7) Ад в зороастризме именуется dužahu «дурное существование». Ступени ада: дурные мысли, дурные слова, дурные деяния и средоточие ада — «Дом Лжи».
Страх — это земля, в которую мы закапываем себя живьем.
«Тысяча исцелений, десять тысяч исцелений!»
«О Мазда Ахура, с гимнами, что исходят из самых глубин сердца моего, и с воздетыми руками молю я Тебя, о Мазда».
«Приди ко мне на помощь, Мазда!»
Мир таял в молитве, окуная в пустоту омертвевших чувств. Перед глазами то тускнело, то становилось четким и узнаваемым полное лицо меонского лекаря, который настаивал положить бесчувственную Кассандану на постель. Гарсив прижал ее к себе сильнее.
— Нет… Ни за что. Перемещения навредят ей. Не болтай, а делай, что должен! — яростно оскалился он.
Лекарь предпринял еще попытку убедить принца отпустить жену, но лишь получил новый отказ, изрядно сдобренный ругательствами, и отшатнулся. Гарсив держал ее на руках, зажимая сочащиеся раны, ведь пришедшие по следам крови дэвы шептали иное. Чуяли страх, предвкушали, когда душа расстанется с телом и угодит в объятия тьмы.
«Создатель живых творений плотских, Праведный!»
«Эти слова — оружие против злого духа. Эти слова — оружие против кровавого копья Аэшмы(1). Эти слова — оружие против всех дэвов».
«Я молю, протягивая руки в поклоне пред милостью Его».
«Я тот, кто вам с Ашей(2)сплетает песнь, как никогда прежде, и Помыслу Благому, и Тебе, Огню, Ахура-Мазды сыну. Придите на мой зов ради поддержки!»
Кассандана дышала тонко и слабо, словно дыхание исходило от угасающего в ней духа. Невесомое дуновение над разбитыми губами вызывало в сердце ураган, отбросивший Гарсива к краю мужества. Мужество, что на полях сражения сделало персов властителями мира, безвозвратно покинуло его на гоночном круге рядом с телом жены. Руки, протянутые к Кассандане, тряслись — на них ее кровь и несмываемые тени его ужаса. По опыту войн Гарсив знал: если у нее окажутся перебиты спина или шея, то от Кассанданы отвернутся даже великие боги. И лишь меонский лекарь, суетясь перед ним в покоях, делал невозможное.
«Подай мне, о Огонь, сын Ахура-Мазды, быстрое благополучие, быструю защиту, быстрые блага жизни».
«Желанное тому, кому желанно для каждого, Вольновластвующий Мазда Ахура подаст».
«Приди ко мне на помощь, Мазда!»
«Тысяча исцелений, десять тысяч исцелений!»
В стеклянных глазах и бороздах морщин поселилась сосредоточенная хмурость — воздух жегся неодобрением Еврианассы, которая искоса поглядывала на Гарсива, слушая, как Кассандана мечтала о жизни после выздоровления. Супруга захлебывалась словами, все с большим проникновением рассказывая о поездке в Персеполь к родителям, о новых гонках на колесницах, игре в човган, и будущем, что подмяла под себя карающая длань судьбы.
Слуги подали Еврианассе гребень из рога быка и чашу чистой воды. Она приводила себя в порядок и смывала кровь Пелопа с волос, а ее невыносимые взгляды стали задевать Гарсива чаще. Он сгорбился в кресле, напрягая плечи, и плотно сцепил руки, что не могло не насторожить умолкшую Кассандану.
— В чем дело? Вы повздорили с Еврианассой?..
Пока Гарсив прикидывал в уме, что из их спора с ведьмой дошло до супруги, а что нет, отговорка нашлась с быстротой мысли:
— Да. Ее сын чуть не убил тебя, а она не хочет рассказывать, зачем он это сделал.
— Что?!
— Боги правые! — Еврианасса уронила гребень и возмущенно повернулась к принцу. — Да разве я против открыть правду? Если она защитит Пелопа перед Матерью Кибелой, я ни одного словечка не утаю.
— Так говори, — беззастенчиво вынудил ее Гарсив. — Как давно он в услужении у Даскила?
— Недолго… — голос ведьмы хрустел от застоялой тревоги. Она задумчиво наклонилась за гребнем и отложила его к чаше с водой. — Пелоп поддался безумным идеям Даскила, поклявшись отомстить за отца. Мой муж поступил безрассудно, когда напал на Тирибаза. Он искал справедливости, а нашел свою погибель. За неуплату податей Тирибаз отобрал у нас половину скота: взять с нас было нечего, а на земле мы теряли больше, чем получали. Когда князь вломился в наш дом со стражниками, все пошло прахом… — безнадежно махнула рукой Еврианасса. — Сын перестал подчиняться мне, муж словно взбесился: посылал проклятия персам, расшвыривал вещи… Я бы поняла его гнев, не знай я его слишком хорошо. Но это был не он, не тот тихий человек, которого я помнила. Его будто подменили, отравили злой силой. Он взял нож, выбежал из дома и затерялся в ночи — не дозваться было. Все случилось в одно мгновение... С рассветом я занялась уборкой, а Пелопу велела искать мужа. Потом зашла в хлев и увидела, что за ночь у нас передохла оставшаяся скотина: внезапный мор. Вот так Тирибаз наведался к нам… Этот гадкий демон принес ужасное несчастье. Если он не посещал вас, принц, то считай, что тебе повезло и зло лишь заглянуло в ваши окна. Но когда оно отворит дверь — не плачься. Я предупреждаю: потеряешь все.
Гарсив раздраженно нахмурил лоб. Похоже, он зря понадеялся, что ведьма оставила попытки запугать его, ведь имя Тирибаза не сходило с ее уст будто приклеенное к ним. Рассудок отметал все ее доводы, не желая сдаваться без сопротивления — ничего страшного не случится, если он не поверит Еврианассе. Власти ее слов над ним не больше, чем у случайно выпавшего звука.
— Я пострадала не из-за Тирибаза, а твоего сына, — надрывисто возразила Кассандана на предостережение колдуньи. В ее взгляде сквозило недоверие, хотя так же ясно принц различил и боязнь. — Ты не отрицаешь вину Пелопа? Выходит, что нет… За что он так со мной?
— Из-за меня. Моя колесница была ловушкой, — признался Гарсив и встретился с глазами жены, льдистыми и хищно расширенными, как у зимнего волка. Он пересказал ей допрос меонца у библиотеки, а затем, задушив в себе тревогу, утешил: — Ты поправишься, не думай об этом.
— Славно. Нас могли убить, а ты призываешь меня к спокойствию, — процедив это, Кассандана испустила тяжкий вздох и завернулась в поданную Гигаем шаль. Внимательный евнух поправил шелковые подушки, на которые она обиженно откинулась, и спросил, не угодно ли ей чего. Она отказалась.
— Вам до сих пор грозит опасность, госпожа, — вставила Еврианасса посреди легкой перепалки. — У Сфарды два бедствия: Тирибаз и Даскил. Тирибаз обворовывает людей — им разве что не кровью приходится выплачивать налоги. Кто-то продавал детей в рабство, потому что ему нечем было платить и сам трудился за долги. Одного бедняка разрубили на части из-за нескольких ростовщиков, которым он задолжал. Иные сбегали, ища заступничества у Даскила. Он создавал жертв восстания и использовал их в своих целях.
— Жертв восстания? — заинтересовался Гарсив.
— Это его главное орудие, так он управляет бунтовщиками. Он отбирает среди них людей — не просто людей, а особых: молодых и доверчивых, горячие головы, которые рвутся в битву. Таких, как мой Пелоп, и юношей, что ты схватил. По приказу Даскила они протестуют и устраивают беспорядки на улицах, а когда их ловят и убивают, он призывал других к мести. Жрецы Кибелы помогают ему в этом. Люди идут в его армию. Он вооружает их. Казнь собратьев только усиливает людскую боль и укрепляет чувство единения и ненависти ко всему персидскому. Когда Пелоп присоединился к ним, я заставила его рассказать мне правду. Он заявил, что не предаст взгляды Даскила и будет служить ему, а на мое требование не связываться с мятежниками просто развернулся и ушел. Его тоже сделали жертвой восстания…
— Он сам определил свой путь, — со строгостью заметил принц и подался в кресле вперед, как бы навстречу Еврианассе и взглядывая на нее почти враждебно. — Не все ошибки можно оправдать юностью.
— Но можно попытаться простить этих детей, выслушать их и поймать настоящего негодяя. Разве справедливо наказывать человека за то, что у него стряслась беда?
На том и покончили: их спор прервал Гигай и доложил, что слуги принесли из кладовых почти все ингредиенты для лекарств. Еврианасса поспешила на кухню, оставив их с супругой в полном бездействии, а Гарсива — в понятной лишь ему тоске. Правда о Кассандане давила, врезалась в сознание и расковыривала каждую мысль в нем, вторившую ожиданию скорой смерти.
— Не пытайся провести меня. Что-то произошло, и ты не хочешь мне об этом говорить? — вкладывая грозный смысл в вопрос, сказала Кассандана, после того как слуги оставили их по ее знаку.
Но тайна Гарсива надежно покоилась за глухим, безнадежным молчанием, а молнии взора напротив тщетно пытались осветить ее. Эту тайну он будет хранить так долго, как только сможет — до рассвета и всю жизнь.
— Душа моя, ты сам не свой… Это снова бунтовщики?
— Госпожа! Госпожа!
Ворвавшиеся служанки заставили их оглянуться, и одна, подбежав к Кассандане, с беспокойством выдала:
— Мы не нашли его, госпожа! Письмо госпожи Рахш… Ой… Господин…
Глаза девушки округлились, когда она заметила Гарсива, спина согнулась в незамедлительном поклоне, а рот мелко задрожал почти как у Кассанданы. Та же прикусывала сухие корки на губах, видимо, думая, как сгладить повисшее напряжение. Они оба понимали, о каком письме шла речь, и в доме оно не нашлось, потому как судьба вручила его Гарсиву.
— Свободны, — сухо приказала Кассандана служанкам и, глядя им в спины, вонзила, как нож, в слух принца: — Где табличка, Гарсив?
— Спрятана, так же как нечистая совесть твоей матери, — в тон жене отозвался он и, сжав подлокотник кресла, уже на пределе терпения спросил: — Ты когда-нибудь научишься думать своей головой, а не ее? У нее нет права командовать в нашем доме.
— Тебе известно, кто она. Известно! Это первая женщина в государстве, царица, и она станет еще сильнее, когда мой брат взойдет на трон, — горячо возроптал уязвленный ребенок внутри Кассанданы. — Она молчала, когда нас поженили, но сейчас в ее власти расстроить наш брак. Если я не уеду в Персеполь по своей воле, она обвинит в случившемся тебя.
— Это ты не должна молчать! Если ты позволишь ей управлять своей жизнью, у тебя не останется ничего, кроме материнской юбки.
— Как я ей возражу? Она же моя мама! — задохнулась от бессилия и стыда супруга.
— Один раз заткни ее, и этого будет достаточно.
Кассандана и рада бы поспорить с ним, она бы не преминула назвать тысячу различий между ними, позволяющими Гарсиву поступать как вздумается, но вместо этого опешила от наглости его слов и притихла. Пусть вместе они уже шесть лет, их отделяет далеко не пропасть — по меньшей мере сатрапий пять. Они как враждующие народы, наглухо закрытые друг от друга неосязаемой преградой разногласий.
Сам Гарсив не считал, что в чем-то ему повезло больше, нежели Кассандане. Отнюдь. Уж с кем с кем, а с его матерью, холодной и отстраненной в общении, приходилось держать ухо востро, любить ее на расстоянии, как правительницу, и разумом брать под сомнение ценность ее взглядов и непрошенных советов. Они с сестрой давали матери достойный отпор, и она не лезла. Дилара как-то сразу овладела этой наукой, Гарсиву же бунтарские настроения привили годы женитьбы. В том, чему прежде учила мать, он перестал соглашаться с ней, пока однажды грубость Статиры совершенно не лишила ее сыновьей поддержки.
Он навестил мать в предоставленных ей покоях. Весной их семья собралась в Персеполе в преддверии праздника нового года, Новруза, и старший евнух гарема позаботился о том, чтобы мать разместилась во дворце с удобством, хоть ей больше и не принадлежали покои царицы цариц. Вот уже много лет эти пышные комнаты занимала нелюбимая Статирой сваха. Мать Кассанданы.
Статира расположилась на серебряной скамье и шила при ярком свете, струящимся из каменного окна. На подоконнике вошедший Гарсив заметил понурую племянницу. При виде него Мэхрох встрепенулась, одернула головное покрывало и незаметно для Статиры сложила руки умоляющим домиком. С неласковой бабушкой внуки общались по долгу крови, а не из желания, но при первой возможности бежали от нее, как пугливая тень от солнца.
— Мэхрох, тебя мама ищет. Сказала, что ты должна подготовиться к пиру, — выдумал предлог Гарсив.
На самом деле Дилара его ни о чем не просила, но в сущности ему и врать не пришлось. Сестра обычно повторяла с дочерями правила хорошего тона за царским столом, поэтому вскоре призовет Мэхрох к себе в покои.
Племянница соскочила с подоконника и спряталась от Статиры в его дружеских объятиях, наградив Гарсива милой улыбкой на лунном, светлом лице.
— Потренируемся сегодня на мечах, дядя?
— Непременно, — лукаво прищурился Гарсив, поймав краем глаза завистливый взгляд матери.
Мэхрох со смехом показала ряд белых зубов:
— Я предупрежу сестер. Вот они обрадуются! Увидимся на пиру!
— Девочкам с тобой весело, — сглаживая угрюмый тон голоса, произнесла Статира, как только за Мэхрох затворились двери.
— Принцессам нужно уметь себя защищать. У них полно недругов, а защитников поблизости может не оказаться.
— Правда твоя, мой благородный сын, — с натугой повеселела мать и скупо кивнула. Из живых чувств, истинных ни одно не находило в ней отклик. То ли они не приживались в Статире, иссыхая на корню, то ли были настолько дороги ей, что она вырывала их из сердца мучительно, боясь вместе с тем ненароком выпустить старые темные тайны. — Не всем девицам так везет, как Кассандане. Несмотря на всеобщее презрение, она все так же дорога тебе. Твоя привязанность к ней бережет ее вернее разящего акинака, да будет он вовеки остер под блеском всеведущего Ахура-Мазды.
Статира отложила шитье на сиденье, а последняя фраза заглохла отброшенным к его ногам камнем.
Камнем, что предназначался Кассандане.
— О каком презрении ты говоришь? — насторожился Гарсив, сделав шаг к матери, точно лев, крадучись.
— К сожалению, царский дом лишился одного из своих секретов, и он касается Кассанданы… Я знала, что она навлечет несчастья на наш род, но поженить вас было решением нашей семьи, мы не могли его оспорить. Я надеялась, что ты будешь счастлив, но твоим страданиям нет конца, и про это знают люди. Год от года не замечать их насмешливый шепот за спиной становится все труднее. Вы потеряли уже третьего ребенка, о Кассандане говорят, что она не здорова. Это правда… Мы более не смеем скрывать истину. Я тебе добра желаю и прошу, пусть Кассандана оставит тебя. Отошли ее обратно к родителям, верни ее имущество и найди новую жену, — посоветовала мать, состроив на лице скорбь, но жадно ожидая ответа.
— Забудь про это. Если ты еще когда-нибудь… и при ком-нибудь, — со сдержанным гневом произнес Гарсив, смутно понимая, кто посеял эти слухи, — заговоришь о моей жене подобным образом, мы с тобой очень сильно поссоримся. Оскорбление, нанесенное Кассандане, — это проявление неуважения ко мне.
Вопрос влияния при дворе давно и болезненно раздражал душу матери. Она не могла сравниться с царицей цариц, но какая-то часть его власти на царской службе все же перепадала и ей, а потому мать не рисковала портить с Гарсивом отношения. И ни с ним, ни с сестрой подобных разговоров больше не заводила.
В неуютной тишине они с Кассанданой дождались Еврианассу, которая поставила на освобожденный столик поднос с лечебными снадобьями и сказала, что другие будут готовы наутро. Супруга послушно приняла из ее рук серебряные кубки — судя по остро-медовому аромату, пивные напитки содержали растертые в пыль пряности и фрукты.
Лекари до Еврианассы варили нечто подобное, хотя один раз Кассандане пришлось через силу заталкивать в себя мутный отвар, вонявший горелой раданакой(3). Кассандана залпом проглотила ту дрянь, закашлялась, и ее вывернуло наизнанку.
Там, где врачуют дурни, бессильны даже могучие боги и сгорающие в пламени молитвы.
Тем временем ведьма взяла плоский сосуд, от содержимого которого бодряще веяло пихтой и инжиром, и Кассандана позволила натереть себя горячей мазью и укутать в шерстяное одеяло. Однако, увидев в проходе служанку с двумя новыми кубками, она жалобно запротестовала:
— Довольно, я больше не хочу! Этого очень много…
— Это подземная вода, госпожа(4), — вытирая пальцы от липких капель мази, успокоила Еврианасса. — Она полезна для костей. Принц, — позвала она. — Для некоторых отваров и порошков у вас не хватает растений и камней. Завтра мне необходимо увидеться со своим помощником, он добудет качественные средства.
— И кто он?
— Мальчик из Арабии. Арим. Он путешествует со своим верблюдом и торгует редким товаром. Можно ли устроить с ним встречу? Я подскажу, где его искать.
Этого оболтуса они встретили утром по дороге из храма Кибелы как раз в тот момент, когда его ворованным барахлом заинтересовались персидские стражи. Гарсив пропустил вдох, предполагая, несомненно, самое худшее. Если арабчонка не бросили в темницу и не забили палками, то в городе его уже нет и навряд ли они найдут беглеца.
Узнав об этом, Еврианасса осела на вовремя подставленный Гигаем стул и всплеснула сухощавыми руками, будто сбрасывая с них тревожную дрожь.
— Ну всех ты переловил, принц! Оттого тебя в Сфарде не жалуют. И как же быть?.. Арима нужно вернуть. Если он жив или прячется…
— Если он жив, я приведу его сюда, — еще больше помрачнел Гарсив. — Пусть сделает что должен и убирается прочь. Мои воины его не тронут. Но это чересчур долго. Пока мы будем ждать мальчишку, напрасно потерям время. Кто-нибудь другой может принести тебе недостающие ингредиенты? Гигай справился бы.
— Он не соберет… — тихо возразила целительница и покосилась на озадаченную Кассандану. — В горах не мудрено свернуть себе шею и попасться хищникам. Арим знает тропы и повадки зверей, — она подняла голову на служанку, державшую поднос с заполненными кубками. — Выпей, госпожа, — и передала сосуд с подземной водой Кассандане.
Жена пить не стала. Она задумчиво вертела кубок в руках, разглядывая пузырьки, что отрывались от дна и со злым, шипящим звуком лопались на поверхности воды. Внезапно ее голос с каким-то уничтожающим треском рухнул до угрюмой хрипоты, хлынул под кожу, в кровь, и изнутри погасил в Гарсиве его гнев. На краткий миг он растерялся.
— Что значит «напрасно потеряем время»? Ты же сказал, что я излечусь.
— Так и есть…
— Тогда чего ты боишься? Скажи правду.
Острый взгляд Кассанданы беспощадно погрузился в его безжизненные глаза, наполняя их страхом, какой не внушали армии врагов. Он бы предпочел быть побежденным в сражении, нежели честным сейчас, ведь мудрость, передавшаяся принцу от магов, гласила, что говорить правду — значит говорить все.
— Госпожа, твой супруг пытается сказать, что… — целительница, поклявшаяся Гарсиву молчать, осеклась.
— Что? — вызывающе оглянулась на нее Кассандана. — Что еще могло стрястись, пока ты осматривала меня? Вы тешили меня надеждой, которой нет и в помине? Говорите! От меня отказывались лучшие лекари Персии и святые маги, поэтому вряд ли меня чем-то можно удивить!
— Кассандана… — наконец, собрался с духом Гарсив; из горла с трудом вырвались слова, в которых слышалось сожаление. — Прежде чем ты все узнаешь, ты должна понять, что… Еврианасса — простой человек. Будущее закрыто для нее, так же как замыслы богов, однако ты видишь, что они не оставили наш дом. Ее приход — это свидетельство их воли и непреложного намерения исцелить тебя. А Еврианасса предостерегла меня, она обеспокоилась… твоей раной.
Гарсив приумолк, обменявшись взглядами с целительницей.
— Не понимаю ничего, в голове все мешается… Какая рана?
Испуганный голос Кассанданы проникал все глубже, прожигая душу слой за слоем и делая внутри Гарсива все смутным и тяжелым, как от смертельной хвори. Щемящая боль вбилась где-то между лопаток и там засела, но он ощутил только, как еще несколько кошмарных мгновений просыпалось в духоту гостиной залы.
— Госпожа, ты страшно ударилась боком, вот тут, — откровенно призналась Еврианасса. — Такой удар опасен для жизни. Нелегко говорить человеку о его… будущем, но я обязана предупредить, что от этой ночи будет зависеть, выживешь ли ты.
К ногам Гарсива пролилась подземная вода, и Кассандана выронила тотчас опустевший кубок. В мутно-голубые глаза, устремленные на принца, несколько долгих вздохов прокрадывалось понимание всей стоящей перед ними безысходности. Кассандана напрягала лоб, потирала пальцы рук друг об друга, обдумывая ответ, и неразрывной — единственной — нитью натягивалась между ними зрительная связь. А к телу все сильнее лип страх.
— Кассандана.
Она не произносила ни звука. До последнего вдоха, которым будто бы судорожно вцепилась в жизнь, вися на самом ее краю, до последнего взора, спешно прочитанного им. А затем тишина взорвалась, и все потонуло в потоке густейшего надсадного крика. Жена вскочила с дивана, срываясь то на каждого из них отдельно, то куда-то в пространство. Она трепетала от захлестывающего ее плача, обвиняла его, Еврианассу и Пелопа, а ругательства сыпались и сыпались горячее искр и чернее пепла. Шерстяное одеяло, укрывавшее Кассандану, поволоклось за ней по полу и зацепилось за столик. Она замерла. Используя эту заминку, Гарсив быстро подошел к ней, крепко обхватил за плечи и развернул к себе лицом.
— …пока я надеюсь на выздоровление, вы оба ждете моей смерти! Ждете и молчите!! Сдохну и сдохну — пускай, ничего! — задыхалась от рыданий Кассандана. — Жестокие ничтожества!
— Принесите воды! — попросила Еврианасса слуг.
— Приди в себя! — Гарсив смахнул с губ супруги прилипшие нити каштановых волос, мучительно подбирая правильные слова. — Что йату может знать о твоем будущем? Она видит тебя впервые в жизни и варит зелья из тех же средств, что и бестолочи до нее!
— По-твоему она лжет?! Она увидела знаки смерти!
— Сегодня она их видит, а завтра ты проснешься, и она не вспомнит ни о каких знаках! Все лекари говорят туманно, никто и никогда не скажет тебе правду! Никто не будет держать за тебя ответ. Никогда этого не случится. Никогда, услышь меня наконец! Мы одни. Обратись хоть к самому выдающемуся лекарю, Кассандана, ты все равно будешь уповать лишь на себя и окажешься выброшена на произвол судьбы! Мы уже пережили это. Наших бед не счесть, ими и бог захлебнется…
Они одни — истина, раз за разом доводившая Гарсива до исступления, кипела в груди смолой, подогревая неистребимое желание бежать из залы на вольный воздух. Пустить Азара вскачь, чтобы исчезло за холмами поместье, сгинуть в лесном сумраке и орать — отчаянно, дико, до хрипоты, пока не разорвется клочьями сердце. Но долг отказывал Гарсиву в этом праве. Ему некуда отступать перед собственными ужасами — позади Кассандана.
Страх — это земля, в которую они закапывают себя живьем. А лекарям покойники и подавно без надобности.
Пробуя успокоить Кассандану, Еврианасса побрызгала на нее водой — часть капель попала на стоявшего рядом принца и привела его в чувства. Он мягко прижал к себе жену, которая стиснула кулаками его тунику; криво изогнутые уста шевельнулись в первых строках молитвы, что призывала бога богов в спасители:
— Тысяча исцелений, десять тысяч исцелений! Владыка жизни и мудрости, ниспошли благословения Твоему воспевателю гимнов в виде помощи и любви Твоей… Повторяй за мной.
Жена дернулась и что-то неразборчиво промычала, но все-таки вышептала в унисон ему, вызывая в памяти священные тексты придворных магов:
— Поистине Ты, о мой Владыка, — Святой Отец Мудрости! Эти слова — оружие против злого духа. Эти слова — оружие против кровавого копья Аэшмы. Эти слова — оружие против всех дэвов.
Тело Кассанданы стало расслабляться и размякло, защищенное теплом его объятий.
— О Владыка Жизни и Мудрости, — уже спокойно и вдумчиво подхватывала она, — через Святой Дух Твой и сияющий Твой Огонь определишь Ты участь обоих сторон: праведных и нечестивых и даруешь им надлежащие награду или воздаяние. О Мазда Ахура, с гимнами, что исходят из глубин сердца моего, и с воздетыми руками молю я Тебя. Приди ко мне на помощь, Мазда!
Они сели на диван, когда дочитали молитву. Еврианасса предложила Кассандане чашу воды для умывания, а после заставила выпить последний кубок с лекарством. Супруга проглотила несколько глотков, не почувствовав вкуса, и потерянно оглянулась кругом, будто ни разу не видела до тошноты осточертевшие комнаты. Гарсив с терзанием глядел на нее, стремясь отыскать в родных чертах что-то, что выдало бы жизнь, но неумолимо порабощавшее ее горе преображало Кассандану в немую, безупречно вылепленную статую.
К ней осмелился обратиться Гигай. Она покивала головой, не вникая в вопросы евнуха, но Гарсив отказался от предложенного ужина и распорядился принести вина. Хотя боль оглушила ее, супруга все же слышала, как они начали вполголоса переговариваться с Еврианассой, и взяла одеяло, которым колдунья заново укутала ей ноги, живот и плечи. Потом Гарсив отпустил Еврианассу к сыну — перед уходом та обещала возносить за них моления всю ночь.
Пара кубков душистого вина, вероятно, притупила тревожные чувства Кассанданы. Она возвратила сосуд Гигаю, прильнула к принцу, уронив голову ему на плечо, и сжалась в комок, будто прячась от смерти, которая продолжала тянуть ее к себе, как утроба бездны.
— Поспи, — Гарсив поцеловал ее в макушку.
Он пребывал в том состоянии, когда рассудок измотан настолько, что было неважно, в грязной он одежде или переоделся в свежее и что уличная пыль на лице, отливавшем жирным блеском, уже сыпется сухой крошкой. Теперь, спустя годы благочестивой жизни, злых недугов и гибели трех детей, совсем не верилось, что телесная чистота способствует очищению и бессмертию души в чертогах Ахура-Мазды, но если так — наконец, его внешний облик пришел в полное соответствие с уничтоженным духовным. От усталости хмелели мысли, напившиеся последних сил, и разбредались неведомо куда, как ни пытался он их поймать. Сквозь тяжелую дрему Гарсив видел смутно белые в пол одеяния Гигая и Кассандану, которая попросилась по нужде в банную комнату. Служанки сопроводили её и привели обратно к дивану, где сидел, согнувшись и растирая опущенные веки, принц. Натиск дремучего сна удалось ослабить выпитым до капли вином из золотого кувшина, отчего, правда, окружающее приняло совершенно иной вид, зыбкий, слово игра воображения. Голос супруги мерцал чуть громче призрачного эха.
— Собаку?.. — переспросил Гарсив, полагая, что ослышался.
— Пусть приведут собаку, — повторила Кассандана, и как только он задумался над этой просьбой, ее стали одолевать сомнения. Она утопила пальцы в волосах и отбросила со лба назойливые завитые пряди. — Она поймёт, если я умираю, и даст знать. Хотя бы не будем томиться неизвестностью — это страшнее, чем покориться неизбежному сразу... Ты против?
Он сказал — с нечаянной жесткостью — что запрещает проводить обряд до тех пор, пока Кассандана считает себя умирающей. И не потому, что ее подавленное настроение может повлиять на решения питомца, а из неготовности столкнуться с судьбой прямо сейчас. Собачий взгляд, заглянувший в глаза Кассандане, рассеял бы туманные догадки Еврианассы. Но для его истолкования надо положить на грудь жены кусочек хлеба и умолять, заклинать небеса, чтобы собака его не съела, тем самым знаменуя съедение последнего вздоха и скорое наступление смерти(5).
Псы не только шли по жизни с человеком, но и сопровождали его после ухода. На памяти Гарсива в их семье никого не случалось хоронить, никто серьезно не заболевал, кроме дяди... и Кассанданы, однако он знал, что собаки бдительны в дни скорби. В моменты, когда душу усопшего грозят похитить темные силы, под испепеляющим взором пса путь к человеку дэвам закрыт. Это снова навело принца на размышления о Кассандане, ради которой он велел привести питомца, но не для обряда, а охраны жены от демонов и успокоения ее мечущегося ума.
Когти звонко зацокали по мраморному полу, доброе существо вбежало в гостиную, подняв большой пышный хвост, и наполнило пространство духовным теплом. Пес сделал несколько резвых кругов вдоль колонн, обнюхал каждый угол и незнакомый предмет и, как будто вспомнив о людях, устремился к ним. Крупная, с черными подпалинами морда толкнулась в подставленные ладони Кассанданы, что стали еще ярче отдавать целебной смолой, когда она извлекла их из-под одеяла. Она почесала пса за ухом и взъерошила шерсть на загривке, а отсутствующее выражение лица — непостижимое, подобно пустоте — говорило о том, что мыслями Кассандана находилась где-то в неизвестном будущем.
Ночь предстояла долгая и бессонная, и они решили провести ее в гостиной. Гарсив не нашел сил встать с дивана, да и Кассандана, легшая ему на колени, на подложенную под голову подушку, никак не могла унять резкое головокружение. Сначала она напряженно сопела, затем дыхание сорвалось на тонкие всхлипы, и Кассандана полуплакала, полуспала. Слезы не миновали чуткий слух Гигая, но Гарсив сдержал евнуха жестом руки, и все разом стихло, повинуясь принцу. Смущенный слуга вернулся к собаке, для которой соображал подстилку из пледа и поставил миску питьевой воды. Служанки, прибрав вещи, проверили жир в светильниках и засеменили в коридор вдогонку за Гигаем.
— Что скажут боги, когда я предстану перед ними на Суде? — выдохнула себе в кулак супруга. Ее прямота, что когда-то скрывалась за надменностью и язвительными взорами, откликнулась в Гарсиве улыбкой.
— А что они скажут? Еще неизвестно, когда вы встретитесь. Может, глядя на тебя, Сраоша и Раншу отложили Весы Правосудия и размышляют: «Какое безобразие! Эта несносная дерзит и прекословит мужу, посещает чужие храмы, попирает божественные законы и Ашу, бессовестно лжет. Пускай она живет дальше и учится правильно себя вести! Мы будем готовы принять ее в свой чертог много лет спустя, когда она станет костлявой старухой и надоест не только мужу, но и внукам»(6).
Кассандана фыркнула от смеха, к восхищению Гарсива, искреннего и жизнерадостного, того, что внезапно покинул ее образ, но никак не его память. Голубые глаза смотрели на принца широко и маняще, полумрак наливал их цветом спелого винограда, и в разводах сурьмы они искрились совсем как у дикой кошки, заставляя его кровь пылать жаром. Он дотронулся до ее лица и очертил прозрачные губы, слегка выведенные синими прожилками на желтоватой коже. Рука скользнула к вороту платья, из-под которого виднелись бусы и кости ключиц. По ним волна волос скатывалась вниз, где пальцы вплелись в буйные, непокорные пряди, похожие на сети соблазна, с которым невольно соприкоснулся Гарсив.
— Значит, ты полагаешь, я несправедлива к тебе и много лгу, — в слабый голос ворвалась досада; кажется, Кассандана действительно сожалела о том, что не могла обнажить перед ним свою бунтующую душу так же легко, как обнажала тело. — Может, и так, но с тобой трудно быть честной. Я тебе не верю.
— Почему?
— Ну не верю... — мучительно простонала Кассандана. Замерла, напрягаясь в его руках сродни тугой тетиве. А через мгновение гордо отклонила голову под горячим натиском его взора. — Не спрашивай, я не обязана ничего объяснять.
Памятуя оскорбляющую скрытность Кассанданы и ее сомнения в нем, Гарсив понимал, что глупо злиться на подобное. Прежде это даже веселило его, и, наталкиваясь на ответные насмешки, Кассандана отбрасывала клинки ядовитых слов и острее ощущала свою беспомощность. Но на сей раз отвести удар он не успел. Война между ними сократилась до лезвия в ее ладони, и, распаляясь на неуверенные кивки супруги, Гарсив спрашивал:
— Не веришь мне даже сейчас? Что за издевательство? Схоронить со мной трех детей и считать меня чужаком? Ну ты и... А знаешь, отчего тебе трудно быть честной? Потому что ты не можешь переступить через свою гордыню, она твоя болезнь. Я сделал сто шагов навстречу тебе, ты — ни одного!
— Так сделай еще сто! Или этот подвиг тебе не по силам?
— Что толку гнаться за миражом? Ведь ты подобна тени: если ко всем пройденным шагам я присоединю еще тысячу, ты все так же будешь удаляться от меня.
Гарсив вырвал руку из руки Кассанданы и с мстительным прищуром отметил, как супруга кусала в волнении губы.
— Я обещал, что вызволю тебя из бездны, и сделаю все, чтобы ты снова ходила. Но вот бездну из тебя мне не вытащить. Ее никогда не заполнят добро и уважение, которые ты принимала от меня не благодаря. Ты ненасытна. Ненасытна, как вавилонские идолы, такие же надменные и бездушные, и считаешь, будто бы тебе позволено все. Упрекать, обманывать, оскорблять...
— Тебя — да! — огрызнулась Кассандана, заерзав на подушке. — Ты же поступаешь так со мной. С самого детства ты ни во что меня не ставил. Меня и моих братьев унижал!
— Ты путаешь прошлое с настоящим и видишь то, чему тебя мать наущала.
— О нет, Гарсив, я вижу тебя насквозь! Вижу, как ты гордишься, что наследовал трон после принца Таса. Но с приходом моего брата во дворец боги рассудили не в вашу пользу. Ваш отец уступил царство нам, потому ты и злишься и не смей утверждать, будто это не так! А когда родились мы с Бардией, ты и нас возненавидел. Завидовал нам и мечтал повергнуть в ад. Как видишь, желание твое победило — я уничтожена…
Холодные мурашки пробежали по шее к спине, словно разоренный муравейник. К принцу вернулась почти забытая боль от незримого копья, однако он дослушал с бесстрастным лицом:
— Всякий раз, когда я пыталась тебе поверить, думая, что ты переменился, ты убеждал меня, что лучше этого не делать. Ничем с тобой не делиться, ни о чем не просить, не мечтать. Все равно не сбылось... Шахбану, моя девочка, и сыновья, Мирза, Сохраб... Их нет... Я помню, как мы без конца ссорились, и вся твоя жизнь проходила в гарнизоне среди воинов. Ты занимался службой, а дома иногда появлялся. Ты был мне так нужен, когда умерли Мирза и Сохраб, и потом, когда я разбилась... Зачем доверие жестокому человеку, который живет лишь войной и разоблачением предательств? Единственный день, когда я была полностью честна с тобой, — сегодняшний, но сегодня ты хотел меня обмануть. И после этого ты говоришь, что сделал сто шагов мне навстречу? Это был первый шаг, Гарсив.
Признание сначала уязвило, затем лишило дара речи, а потом пробудило в принце ненависть к себе, и он безвольно отдался тяжести внутренних ощущений. Он не искал оправданий своим грехам — огни, зажженные в темных углах прошлого, не изгонят его мрак.
— Мне жаль, что моя правда разозлила тебя, — сказала Кассандана.
— Не стоит, я же сам ее создал. Скульптура зависит от мастера, — Гарсив ненадолго прикрыл веки и ухмыльнулся. — Я знаю, что ты вовсе не святая. Никто не святой. Но моя злость на правду — это злость на самого себя.
Встретив обреченный взгляд Кассанданы, он мягко накрыл ладонью ее прохладную руку, и в примиряющей улыбке жены соединились минувшее, настоящее и будущее.
Эта ночь обещала им новый рассвет, который позволит начать все с начала.
Чаша тяжелого утреннего гула опрокинулась на Гарсива, рассекая покой сна. Принц разлепил веки, с трудом понимая, где он и что происходит, хотя поместье уже давно бодрствовало. Из коридора и соседних комнат доносились суета служанок, ворчание Гигая на неуклюжих младших евнухов и тихое подвывание пса, охранявшего их от дэвов. Питомца поскорее вывели во двор на выгул, и препирания скопцов, наконец, унесли быстрые шаги в кожаных ботинках.
Гарсив сел, разминая затекшее правое плечо, на котором, как оказалось, проспал всю ночь в полулежащем положении. На коленях все так же ютилась Кассандана, скомкав ногами одеяло, а подушка почти выскользнула из-под ее головы. Поднеся ладонь к носу жены, принц проверил дыхание и осторожно, чтобы не разбудить, встал с дивана и оправил смятую одежду. Постепенно мысли принимали ясность и обыкновенное течение, и Гарсив вяло двинулся к свету, что вливался из окна в полумрак гостиной. Порывистый ветер, срываясь с отдаленных холмов, запутался в шелковых занавесках и нанес принцу освежающую хлесткую пощечину.
— Господин.
— Что? — не своим голосом пробасил принц, оборачиваясь к Гигаю, и откашлялся.
Евнух застыл в проходе, вытянув толстую шею, и сжал рот в прямую линию, обдумывая, как озвучить принесенную весть.
— Приехал князь Тирибаз, со свитой, просит принять его. Он дожидается за воротами. Угодно ли пригласить его?
— Что значит приехал? Кто дал ему право являться без моего разрешения?
— Клянусь Ахура-Маздой, господин, — смиренно оправдывался Гигай, — не ведаю, какой дэв завладел сердцем князя, но он сказал, что дело важное. Он был в гарнизоне. Стража доложила ему о бунтовщике, коего ты перевез вместе с йату. Но князь не стал ждать, когда ты призовешь его, и очень надеется на встречу. Однако если ты прикажешь отослать его…
— Понимаю, — не дослушал Гарсив. — Передай Тирибазу, что я скоро спущусь. В дом его не пускай. Еврианассу предупреди, чтобы не высовывалась наружу.
Спустившись во двор, принц разрешил Тирибазу пройти, но его солдатам, четырем знатным воинам, приказал остаться за воротами. Сгорбив плечи и придерживая акинак за рукоять, князь устремился к дому стремительной пружинистой походкой и прервал шаг быстрым приветственным поклоном Гарсиву. Дальше Тирибаз не пошел — принц загородил ему дорогу, не приглашая внутрь.
— Ты рано пожаловал, — Гарсив смерил подчиненного надменно-ледяным взглядом.
Сад и дорожки в окружении цветов купались в блеске восходящего солнца, что ярко освещало сутулую фигуру князя со спины — та будто бы опускалась под гнетом палящих лучей.
— Я хотел узнать, господин, рассказала ли ведьма что-то о бунтовщиках? Она назвала имена?
Слово за словом в Тирибазе поднимался самум ярости. Бычье лицо под шапкой светлых волос полыхнуло медно-красным после ровного ответа Гарсива:
— Назовет, не стоит беспокоиться об этом. Их поимка может занять больше времени, чем ты думаешь, так что займись лучше своими обязанностями в гарнизоне.
— Я занимаюсь, господин, это мой прямой долг. Мне сказали, что ты увез пленника к себе. Разве в этом была необходимость? К тому же меня как начальника крепости не поставили в известность.
— Ты, похоже, стал забывать свое место, — с невозмутимым спокойствием Гарсив приблизился к Тирибазу, и, когда он навис над полководцем, тот вздрогнул от резкого выкрика: — Ты кто, князь, чтобы я отчитывался перед тобой?! Вместо того, чтобы просить прощения за вчерашнюю дерзость, ты вторгаешься в мой дом и требуешь объяснений. Такая наглость непозволительна царскому рабу. Возвращайся в гарнизон и не смей покидать его до моего приезда. Нам предстоит серьезный разговор. Пошел вон!
Не рискнув пускаться в спор, Тирибаз прожевал скомканное прощание, и ноги торопливо понесли его к воротам. По мере его удаления силуэт князя казался все меньше и меньше, плавился в солнечном сиянии, сливаясь со всем, что вокруг. Глазам стало нестерпимо больно смотреть из-за огненного диска, покоряющего синеву неба. Гарсив бросил наблюдение за князем, а потом замер у подножия лестницы и не смог пошевелиться — острый взор напоследок скользнул к воротам и в содрогании ужаса остановился на Тирибазе.
Что-то похожее на тень, серый лоскут человеческого подобия, обрамленный ореолом света, выплыло из-за спины князя и зашагало рядом. Гарсив тряхнул головой, но тут же пожалел об этом и, щурясь, смотрел, как сад раскалывается перед ним на мутные осколки камня и зелени. Рассудок усиленно искал ответ в обмане зрения, зрение — в заблуждении рассудка, а тень между тем испарилась, так и не получив объяснения. Принц и думать не желал, что ведьма была права насчет Тирибаза. Он привык считать зло силой всеобъемлющей и неизмеримой, с множеством безобразных дэвовских лиц, отличных от людских. Невозможно ждать подобной силы от смертного, пресыщенного властью нечестивца.
Тирибаз стоял на его пути неразрешимым опасным препятствием, в устранении которого мощная рука закона потребует более весомые доказательства, чем злость Еврианассы за сына и мужа-мятежника. Но в череде допросов свидетелей и изучения казначейских табличек с записями о податях время примет сторону Тирибаза, и он не только скроет свои преступления, но и нанесет удар первым. Поэтому решение избавиться от князя пришло незамедлительно. Гигай недурно изготавливал яды и умел держать язык за зубами. Несмотря на то, что Гарсив редко прибегал к его помощи, Кассандана научила евнуха всем хитростям, что освоила сама как хорошее напоминание зложелателям о том, кто она есть. Гарсив же не сомневался, что, даже захоти она, Кассандана не смогла бы возложить себе на плечи тягость чьей-то смерти.
Но, к сожалению, не люди меняют жизнь, а она их, и Гарсив не успел осознать, как ранее незаинтересованная вопросами государства супруга держала его руки и определяла судьбу Тирибаза наравне с ним. На том же диване в гостиной, где, как она верила, встретит свой последний рассвет.
— Гигай, постой, — Кассандана задержала слугу. Узнав о приезде князя, она забыла о прошедшей ночи и разделила на двоих тревожные раздумья Гарсива. — Ничего не готовь. Возьми из моей шкатулки хрустальное ожерелье и размельчи его. Поскольку нужен медленный яд, пусть Тирибаз выпьет осколки, смешанные с вином. Лекари не заподозрят отравление. Тирибаз будет обречен на смерть от неизвестной желудочной хвори.
С двумя приказаниями — подготовить хрусталь для поездки Гарсива в гарнизон и найти Диокла — евнух скрылся за занавесками. Младшим слугам поручили привести эллина. Возможно, Диокла с тем арабчонком связывала такая же дружба, что с Еврианассой, и он наведет на след воришки, если того не окажется в темнице.
— Как ты?
Принц оглядел заспанную жену. Кассандана словно не определилась пока, улыбаться или сохранять серьезность, а внутри вспыхнула жгучей радостью.
— Жива. Чувствую себя гораздо лучше. Когда я проснулась, рядом никого не было. Я поднялась и удивилась, насколько легко это у меня получилось. И думала, что я умерла, поэтому не испытываю боли. И все это время… — беззвучно смеясь, она ткнулась лбом в его грудь, — я стояла и размышляла, где мое тело, куда его унесли?
Смех сразил и Гарсива.
— О Митра солнцеликий, вообразится же такая гадость, — протерев воспаленные веки, Кассандана провела пальцами по волосам и отбросила их назад. — Потом появился Гигай, обрадовался и сказал, что ты во дворе. Еврианасса тоже скоро придет. Я распорядилась подать нам завтрак… Какое счастье, что наши мучения закончились. Я жива и здорова. Жива и здорова, — внушала себе супруга.
— Да, и благодаря кому? — Гарсив обхватил ее сзади и опрокинул на себя, вложив в голос притворную строгость. Кассандана откинула голову и лукаво заглянула ему в лицо:
— Милосердным богам и чуду целительницы…
— Так, — он отстранил ее, сказав с расстановкой: — Уйди от меня, бессовестная женщина.
—… И в главную очередь моему наилучшему и любимейшему защитнику — тебе, — и договорив, Кассандана увлекла Гарсива в долгий поцелуй, заградивший звук недовольства на его устах. — После того, как ты убьешь Тирибаза, что будет дальше? — поинтересовалась она. — Он ведь за Еврианассой приходил? Может быть, он и правда демон?
— Кем бы он ни был, его ничто не спасет. И Даскила тоже. Очевидно, что они творят несправедливость по отношению к народу.
И дальше так продолжаться не может, тем более, что недовольство бедняков и сопротивление влиятельных меонских вельмож грозили охватить город пламенем мятежа. Само собой, состоится расследование, созовут суд, и с обманщиков спросят за те тысячи причин, от которых страдали невиновные. Чаша грехов мгновенно опустится — как верховный судья Гарсив позаботится о том, чтобы смести с весов правосудия всю ложь, что перетягивала их в пользу преступников.
1) дэв (демон) гнева и насилия
2) Аша — одно из основных понятий зороастризма. Оно может обозначать как естественный порядок вещей — закон вселенской гармонии, так и его этическую сторону: истину, правду, добро
3) нефть (древнеперс.)
4) минеральная вода
5) На грудь умирающему кладут кусочек хлеба, и если собака съедает его, то человек считается умершим.
6) Сраоша и Раншу. Загробный Суд возглавляет бог солнца Митра, по обеим сторонам которого восседают его братья, бог послушания Сраоша и бог правосудия Раншу. В руках последнего находятся золотые Весы Правосудия.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу