Дом моей души (джен)

Мое тело иссохло в гробу. Но душу я сумел сохранить.

Есть ли на свете такое царство, которое надолго переживает своего основателя? Распри раздирают его изнутри, враги — снаружи. Воистину, тогда пожалеешь, что видишь все это, будучи не в силах вмешаться. Много ли стоит твое могущество и магия после смерти? Каково смотреть на то, как рушатся возведенные тобою стены под ударами вражьих катапульт? Как те, что клялись в преданности твоему дому, сами открывают ворота врагам в тщетной надежде спасти свои ничтожные жизни. А потомки твои, плоть от плоти, преклоняют колени перед теми, кого могли бы стереть в прах движением руки…

Пядь за пядью, грань за гранью я возвожу себе обиталище. Оно растет из моей высохшей груди, с которой дерзкие грабители сорвали одеяние, тщась отыскать спрятанные сокровища. Когда это было? Без тела начинаешь отвыкать от времени, забываешь, чем год отличается от дня. Они разорили и разграбили мою столицу, сравняли с землей великий город, плод трудов моих, и немногим удалось спастись бегством. Мои правнуки стали рабами ничтожеств, которым мало оказалось власти над живыми. Они захотели надругаться над мертвыми.

Я видел, как они срывали золото и самоцветы с останков моей семьи — жены, сыновей и их жен, дочерей и их мужей, внуков и внучек. Как со смехом волокли истлевшие трупы, чтобы бросить в огонь, — о, пламя этого костра опалило мою душу!

Мой саркофаг они взломали последним.

Помню: вид моего тела изумил и испугал их. Лицо мое изуродовано бальзамированием, но не потеряло суровой жестокости, не тронутые сединой волосы спадают на грудь. При жизни мой облик внушал благоговейный трепет, и смерть не сумела отнять это — но не в глазах гнусных выродков, недостойных зваться людьми. Я помню дерзкие, пытливые взгляды, похожие на выплеснутый тебе в лицо ушат нечистот. Страх ушел быстро, и они с тем же глумливым смехом, под гортанную брань принялись рвать мой сине-золотой покров и одеяние. Напрасно — тогда душа моя еще не выстроила себе дома. Я помню окровавленный топор, взлетевший над моей рукой, — не смогли снять с пальцев золотые перстни.

Я, по чьей воле некогда гибли люди и целые царства, был бессилен помешать надругательству над моим телом.

Однако дух мой не напрасно уцелел. Всей яростью и ненавистью я ударил. Сейчас, вспоминая об этом, я смеюсь: направь такой удар живые руки, эти алчные ничтожества смяло бы в кровавую пыль. Он же всего лишь заставил шевельнуться пальцы на обреченной кисти.

Но и этого было достаточно. Грудь мою словно оросило терпкое вино — так страшно они завопили, опрометью кинулись к низкому выходу, топча и рубя друг друга. Скоты, притворяющиеся людьми. Нет — люди, пожелавшие стать скотами. Так пускай участь ваша будет скотской.

С тех пор по людскому счету прошло немало лет. Камни моей столицы рассыпались в прах, основания стен и домов скрылись под песчаным покровом, протянули к небу свои костлявые руки-ветви иссохшие деревья — жалкие остатки некогда пышных садов. Обмелела, а потом высохла река, питательница города. Долго, очень долго не ступала на оскверненную землю нога человека.

А я жил и живу. Мне не трудно ждать, ибо время не угнетает меня. Мой дом готов, и он прекрасен — вырос из сердца старого дома, который все неподвластен тлению.

Но дух оказался подвластен.

Не сразу понял я, что происходит со мной. Я вдруг ощутил, что дух мой иссыхает, совсем как мое тело, как меркнет память, а мир вокруг съеживается до величины песчинки. И вскоре я сделаюсь такой песчинкой, подобно моим подданным, что давно обратились в прах.

Ужас и ярость — верные супруги, они редко расстаются. Человеческий страх раствориться в небытии воззвал к гневу, а гнев воскресил дремлющую мощь. Я стряхнул наваждение, как толщу пыли времен. Столько лет я жил после смерти — лишь мои чародейские познания удержали мой дух, не дав рассыпаться в миг кончины, как это происходит с обычными людьми.

Тогда я решил выстроить себе дом — крепость против беспощадных орд и катапульт времени. Он дивно красив, мой дом, и он хранит все мои сокровища крепче стен и запоров. Моя мощь растет, я ощущаю это, хотя не представляю, кому и для чего она понадобится.

В таких размышлениях я услышал голоса.

Человеческие голоса.

Что это за люди? Зачем они пришли сюда? Отчего не устрашились диких мест и развалин? Или вконец отчаялись, если мнят найти здесь убежище и покой?

Покой — забавное слово. В жизни его не найти, а после смерти… Для обычного человека — пустота. Для таких, как я… покой ли это?

Люди спорили о чем-то. Я отвык от человеческих речей, но без труда ощутил их чувства: злобу, усталость, досаду. Что ж, не удивлюсь, если они перессорятся здесь и прибавят свои тела к праху тех, кто давно лежит под саваном из песка.

А потом я ощутил искру.

Искра не злилась и не боялась, хотя устала не меньше прочих. Я слышал шаги искры, хотя не видел пока телесной оболочки. Человек шел сюда — зачем? Что вело его — простое человеческое любопытство? Или же нечто иное?

Старой занавесью взметнулась вековая пыль у разбитого входа в склеп. Недовольно загрохотали потревоженные камни. Послышался кашель, звук падения, свистящий шепот — должно быть, брань. Но человек шел.

И я понял, что жду, когда он подойдет. Что ждал его все эти годы, сколько бы их ни миновало там, в мире живых.

Человек — юноша — казался едва оперившимся птенцом, который только что вылетел из родного гнезда. Он носил оружие, но вряд ли его длинный кинжал хоть раз испил вдоволь вражьей крови. Шаги юноши были осторожны и все равно поднимали пыль. Не глядя на остатки разбитых гробов и статуй, он шел вперед.

Я ощутил, что мой дом пылает. Понимание, кто это и зачем он пришел сюда, пронзило меня, будто огненным чародейским клинком. Искра…

Молю тебя, скорее! Не медли!

Он подошел к моему саркофагу. Поднялся по высоким ступеням, пощаженным временем. Заглянул внутрь.

Мне почудилось, что все сыновья и дочери мои глядят на меня этими удивленными глазами цвета… цвета неба — не сразу я вспомнил подходящее сравнение. Так они смотрели при жизни. Так смотрела на меня искра.

Давай же, скорее! Неужели мне помстилось? Неужели твой приход сюда — лишь нелепая причуда случая? Неужели я ошибся? Это было бы горько.

Он протянул руки, заметно дрожащие, и взял дом моей души с моей мертвой груди.

Долго смотрел он на то, что сжимал в руках. Людям мой дом показался бы самоцветом, прозрачным, как яхонт, чьи грани даже во тьме переливаются сполохами цветных огней. Величиной он был с голову двухлетнего ребенка — таких самоцветов не рождают самые глубокие и щедрые чрева гор. Что может такой камень пробудить в человеческом сердце, кроме алчности?

Неужели я ошибся?

Нет.

Я ощутил, как согревают меня его руки — и взор. Медленно опустил он мой дом в поясную сумку. А потом бережно накрыл мое тело обрывками сине-золотого покрова.

Ты нашел меня. Я нашел тебя.

Все было не напрасно.

Так впервые за много лет я покинул свой склеп. Тьма — не помеха для моего взора, но смотреть здесь не на что. Былая боль и горечь ушли. Отныне им больше нет места здесь.

Он жив — и он пришел.

Но долго ли тебе трепетать на суровом ветру жизни, искра священного огня? Я чувствовал завистливые взоры его товарищей, слышал их мысли. Воистину на одну искру в мире — девяносто девять черных угольев, не желающих гореть и светить.

Я знал, что они сделают. И знал, что сделаю я сам.

Он уснул у гаснущего костра, точно ребенок, положив под голову сумку с моим домом. Спи, дитя мое, ни один злодей не потревожит твой сон. Ты — искра, но тебе суждено разгореться в костер до неба. Я не позволю тебе угаснуть безвременно. Не позволю погасить искру твоей же кровью.

Они уверены, что все получится. Трое. Тихо подошли они к спящему, ни одна песчинка не скрипнула под их ногами. Тихо зашуршал чей-то нож, покидая ножны, его лезвие сделалось алым в свете костра, будто уже напилось крови. Ближе, еще ближе…

И тогда я покинул свой дом, приняв свой прижизненный облик.

Они замерли на месте, точно увязли в топком болоте. Ни единого крика не сорвалось с их уст, лишь глухо шлепнулся на песок оброненный нож. Я не сказал ничего, но призвал свою мощь, которая столь долго дремала во мне, дремала и крепла.

Они упали на песок, забились в корчах — по-прежнему безмолвно, хотя глаза и рты их широко распахнулись в последней муке. Прежде чем успело умереть пламя костра, тела их иссохли заживо. Не осталось ни зависти, ни подлых умыслов, ни жестокой жадности. Лишь три безобразных трупа на остывающем песке.

Как же изумишься ты утром, когда проснешься! Но недаром горит в тебе мой огонь, маленькая искра. Ты вспомнишь сон, что привиделся тебе нынче ночью. Вспомнишь и старое, полустершееся изображение на медальоне, что хранится в твоей семье много веков. Ты узнаешь мое лицо — не высохшее уродливое лицо древней мумии, а лик великого царя-чародея, некогда повергавший в ужас целые войска и народы. Ты поймешь, чья кровь течет в тебе, потомок моей правнучки, спасшейся в ночь гибели моего города. И поймешь, на что кровь зовет тебя.

А потом я сам приду к тебе. И позову открыто.