Игра отражений (гет)

На фоне ярко-алого заката виднеются лишь их силуэты. Они сидят на песке у самой воды, держатся за руки, да так крепко, будто боятся, что стоит отпустить — расстанутся навеки. Быть может, плеск волн заглушает их тихий разговор, а быть может, оба молчат. И есть в этой картине какая-то завораживающая красота, пьянящее спокойствие, что даёт на миг забыть, где находишься. Финник любуется иллюзией, прислонившись к стволу ближайшего дерева и вытянув ноги вперёд. Головой качает. Они ведь по-прежнему на Арене, не на свободе. Всё кругом искусственное: и небо с его красками, и волны в солёной луже, и даже эта якобы влюблённая парочка на берегу. Хотя, честно говоря, по поводу последней уже успели появиться сомнения...

То, что история Китнисс и Пита — умелый пиар-ход, Финник понял практически сразу. Что-то явно было не так с их драмой посреди Семьдесят четвёртых игр — наигранно, неестественно. Это чувствовалось даже через экран, и потому совсем не удивительно, что народ не поверил в финальную попытку самоубийства во имя любви. Когда во время очередного тайного разговора вдали от камер и прослушки Хеймитч заявил, что без парня девчонка жить не сможет, а потому пытаться вытащить на свободу нужно двоих, Финник подумал, что это шутка. Но теперь, после случая с силовым полем, после долгих часов рядом с героями нашумевшего романа, после этого смеха сквозь слёзы, шёпота в полумраке, столь искренних взглядов глаза в глаза... всё стало гораздо сложнее. Осталось лишь два варианта: либо у девицы из Двенадцатого внезапно открылся непревзойдённый актёрский талант, либо что-то изменилось. Впрочем, а чего удивляться? Такое ведь бывает.

Осознать, как много стал значить для тебя другой человек, порой получается совсем не сразу.

Когда-то само слово «любовь» вызывало невыносимую, мучительно горькую тошноту. Спасибо Октавиану Грею. Заплатив самому президенту за право провести время в компании тогда ещё совсем юного, не до конца осознавшего происходящее победителя Игр, мужчина со слезами признавался в своих чувствах. Целовал холодные щёки, рассказывал, что у его бывшего, умершего от передозировки в школьные годы, были такие же глаза. А Финник тоже почти плакал. Кажется, даже тихо просил прекратить, не решаясь на настоящее сопротивление. Но Октавиану было всё равно. Он слишком любил, слишком любил...

Финника обожали многие. До безумия. Тысячи фанатов, одержимые картинкой из телевизора. К счастью, мало у кого имелись деньги и связи, чтобы заполучить столь знаменитую куклу. Но и тех немногих хватало. Хватало, чтобы порой хотеть сдохнуть. Однако, накладывать на себя руки он бы всё же не стал. В любом случае, даже если и не знал бы, что случается с семьями победителей-самоубийц. В конце концов, разве не этому в их учили с детства — продаваться ради выгоды?

Шло время, он привыкал. Пытался насладиться каждым глотком дорогого вина, каждой нотой играющей музыки. Вечеринки в домах представителей высшего общества порой были хороши, так умело организованы, жаль, кончались всегда одинаково. Когда от отвращения хотелось бежать прочь, Финник погружался в мир собственных фантазий. Думал он порой о Шелли из родного дистрикта, страстной красотке с длинными ногами, умевшими обхватывать крепко-крепко, иногда о Молли, бывшей однокласснице, сладость ненасытных губ которой сводила с ума, а, случалось, и вовсе о Виренее — у парикмахерши на коже не было и миллиметра, не забитого татуировками, а раздвоенный язык выглядел жутковато, зато вдали от дома она единственная могла дать ему настоящее тепло. Это помогало. Почти.

Вновь оказавшись на родине, всегда хотелось остыть. Побыть вдали от шума, от голосов и лишних вопросов. Ещё до рассвета он приходил на дикий пляж и проводил там долгие часы. Правда, и тогда оказывался не совсем один. То и дело компанию ему составляла Энни Креста — уникальная девица, умудрившаяся и победить в Играх, и опозорить собственный дистрикт одновременно. Чествовать её или забивать камнями, в Четвёртом так и не поняли, ведь выиграла она благодаря чистой удаче и умению плавать, оставив на Арене свой рассудок. Все думали, что причиной её сумасшествия стала отделившаяся от тела голова напарника и брызги его крови на лице. Но на деле то была лишь последняя капля. Финник успел побыть ментором девчонки и знал, что проблема гораздо глубже.

Как и всех относительно здоровых детей в их краях, Энни пытались готовить к Играм. Вот только психологическую составляющую обучения она, судя по всему, проспала и прогуляла. А потому никто так и не успел выбить из её головы совершенно лишнюю, губительную, непреодолимую тягу ко вселенской справедливости. Она никак не сумела бы перерезать горло противнику, не задумываясь над тем, какие эмоции испытывает он и все его родственники, не рассуждая, что же он такого ей сделал, чтобы заслужить подобное. Переживала за каждого незнакомца, чем-то невообразимо ценным считала человеческую жизнь. Вот только мир не был с ней согласен. И жил иными законами. Рано или поздно они всё равно снесли бы ей крышу. Закономерность.

Финник не жаждал проводить с ней время, но и против ничего не имел. На фоне песка, волн и розовеющего неба она казалась таким же элементом природы. Они почти не разговаривали, хотя иногда заходили в воду вместе. Заплывали далеко-далеко, почти за границы запретной зоны. Да, странное дело, но вопреки опасениям психиатров эта стихия не вызывала у пациентки ассоциаций с ареной. Гораздо больше её беспокоили люди — страшные существа, что обитают на суше. Она как будто хотела уплыть от них прочь и не возвращаться. Финник понимал. Ему порой хотелось того же самого.

Почему они стали болтать? Возможно, он начал сам, от скуки или из любопытства. И, в общем-то, ничего плохого не произошло. Иногда Энни могла уйти в себя и не отзываться весьма долго, но этого можно было избежать, чуть аккуратнее выбирая темы для обсуждения. Вскоре оказалось, что она по-прежнему умеет смеяться, так заливисто непосредственно, шутить, подначивать. Креста стреляла своими сочно-зелёными глазами, накручивая прядь густых волос на изящный палец, и выглядела в такие моменты почти нормальной. Правильные черты лица, приятный оттенок кожи, спортивная фигура, в меру пышная грудь — визуально она смотрелась ничуть не хуже большинства других победителей. Если бы не слухи о её невменяемости и возможной агрессии, девчонка могла бы оказаться весьма популярной, в самом худшем из смыслов. Но думать об этом не хотелось. Хотелось расслабиться. Однажды Финник расслабился слишком сильно. Так вышло. Глупо и неправильно. Чересчур впитал он в себя тот образ жизни, что ему навязали, смирился, сросся с ним навеки. Привык флиртовать со всеми подряд, привык целоваться с каждым, кто оказывался близко. Кажется, она начала первая, а он ответил. Просто на автомате.

«Ты совсем придурок? — шипел Вик, умудрённый горьким опытом, обычно совершено спокойный победитель давних Игр, налетевший на Финника недалеко от дома. — Тебе что, поразвлекаться больше не с кем, кроме Кресты? Ты понимаешь, какие у нас всех будут проблемы, если она вскроет себе вены к чертям? Если не планируешь провести с этой чокнутой остаток своих дней, лучше оставь её в покое прямо сейчас!»

Одэйр не спорил, ведь то была чистая правда. Он не планировал. И он оставил.

А после шла огромная череда пёстрых, но всё равно безликих дней, сливавшихся в один. Он наблюдал за жизнью, своей и чужой, наблюдал за людьми вокруг и понимал, что не видит ни одного по-настоящему адекватного человека. Разве всё в порядке у детей из Четвёртого, делающих вид, будто совсем не боятся Игр, чтобы одноклассники не засмеяли? Разве дружат с головой их родители, разочаровывающиеся в собственных отпрысках, если притворяются те не слишком умело? А здоровы ли победители, обманутые и кинутые, безуспешно внушающие самим себе, как здорово быть богатыми рабами? Да и вообще все, кто считает это нормальным? Как-то один из названных «любовников» поделился забавным слухом о том, чего не пишут в учебниках истории: мол, на самом деле, идею Голодных игр придумал пьяный студент, а глупые школьники доработали. И, в общем-то, это многое объясняло. Вполне складывалось с общей картиной. Ведь весь этот мир — огромная психиатрическая клиника, где нет ни одного врача.

Это было во время заката. Такого яркого и кровавого. Финник стоял на берегу и глядел на горизонт, чувствуя, как внутри всё рвётся на части. Очередное развлечение в доме одного очень важного человека, которому очень невежливо отказывать, оставило множество ран, физических и моральных. Но залатали только первые. Вторые гноились, сочились ненавистью, до тряски в конечностях, до желания убивать массово и жестоко. Он чувствовал, что вот-вот сломается, треснет, разлетится на куски. Наверное, так бы оно и произошло, если бы не мягкие, аккуратные ладони, что легли ему на плечи. Ошибались те, кто уверял, будто Креста ничего не соображает, ничего вокруг не видит, находясь в собственном идеальном мире. Глупости. Эту вселенную она знала куда лучше их.

«Это нечестно...» — прошептала она, прижимаясь сильнее. Её шелковистые волосы щекотали ему шею, а голос казался таким родным, таким привычным. Он действовал как невероятно сильное лекарство, мгновенно снимающее любую боль. И тогда Финнику вдруг очень захотелось, чтобы это мгновение длилось вечно. В тот день он начал медленно осознавать: у него есть то, чего так не хватает многим людям. И он готов драться с кем угодно, чтобы защитить это.

Более хрупкая фигура кладёт голову на плечо другой, покрупнее. Две тени сливаются в одну. Деталей отсюда не видно, сложно определить цвет волос и одежды. Это по-прежнему парочка из Двенадцатого? Или Финник смотрит со стороны на самого себя?

Очень скоро он выберется с Арены. Очень скоро он увидится с Энни. А потом, когда-нибудь, они будут точно так же сидеть у плещущейся воды. На настоящем пляже, под лучами настоящего солнца. Когда всё кончится.

Но сперва нужно сделать этот мир хоть капельку справедливее.

Китнисс ковыряется в тарелке, холодно глядя перед собой, и практически не участвует в разговоре. Пытается принять безразличный вид, да получается очень плохо. Парень, которого всё ещё считают её возлюбленным, присаживается рядом. На руках его — длинные наручники, позади — охранники, готовые в любой момент скрутить жертву безумных экспериментов, чудом добытую из плена. Но, кажется, во всём этом нет нужды: Пит Мелларк ни на кого не бросается, спокойно ставит свой поднос, говорит о чём-то с Джоанной и остальными. Вот только глаза у него странные, а голос звучит чуждо и жёстко. Люди вокруг качают головами и жестикулируют. Китнисс посреди всего этого похожа на каменное изваяние.

Плутарх никогда не имел способности читать чужие мысли, но сейчас, внимательно наблюдая за соседним столом, кажется, совершенно точно знает, что происходит у девчонки в голове — полное непонимание. Это ведь так отвратительно: смотреть на когда-то знакомого человека и не узнавать. Что осталось от него прежнего? Только кусок мяса?

— Всё хорошо? — вдруг спрашивает Фульвия, даже прекратив ненадолго уминать невкусную пищу за обе татуированные щеки.

— Вполне, — заверяет он, опомнившись. И, в общем-то, это правда. У него давным-давно всё замечательно.

Это случилось лет двадцать с лишним назад — в далёкой прошлой жизни, всё равно что во сне, на вечеринке во дворце президента. Плутарх был ещё студентом, юным и наивным, но уже порядком уставшим от таких мероприятий. Когда тебе повезло родиться во влиятельной семье, все эти фейерверки, изысканные блюда и знаменитости не кажутся причиной падать в обморок от восторга. Они с Августом, его лучшим другом, как раз придумывали предлог свалить оттуда, когда на сцену вышла победительница недавних Игр Рейчел Морган, чтобы в очередной раз продемонстрировать свой талант к пению. Весьма переоценённый, как выяснилось.

Вживую девица из Десятого в нелепом платье из красных перьев звучала очень слабо и тихо. На припевах её не было слышно вовсе — их спасал только бэк-вокал. Последний состоял из парня и двух девчонок, одна из которых неумолимо притягивала взгляд: идеальная фигура в форме песочных часов, правильные и тонкие черты лица, пышные каштановые кудри, рассыпанные по плечам, и этот горящий взгляд кошачьих глаз. Её движения были плавными, завораживающими, а улыбка — такой естественной, в отличие от натянутого оскала Рейчел. Природная харизма. Магнетизм. Энергетика. Незнакомка просто сияла, затмевая основную исполнительницу. «Бедная Рейчел... она выглядит такой несчастной...» — помнится, шептал Август, когда выступление закончилось. Этот пухлощёкий дурак вечно плакал по каждой мухе, утонувшей в чьём-нибудь бокале. Но Плутарх не обращал внимания. Ему просто хотелось найти ту бэк-вокалистку и сказать, что она клёвая. И он это сделал.

Девушку звали Эстелла, и общаться с ней оказалось сплошным удовольствием. Он впервые встретил кого-то столь искреннего, напрочь лишённого этих нелепых светских замашек. Всю ночь они пили вино на террасе, а на следующий день решили встретиться за кофе. И так ещё много-много раз. Всё закрутилось само собой. Плутарха не волновало, что была она, мягко говоря, немного не его круга, и что, как позже выяснилось, мать её вовсе сидела в тюрьме за долги. Ох уж эти беззаботные времена, когда собственная репутация — пустой звук...

По вечерам Эстелла подрабатывала в одном не слишком популярном баре, где исполняла мелодичные, проверенные временем песни. Плутарх посещал каждое её выступление, а после они непременно отправлялись куда-нибудь вместе: валялись на высоких крышах и пытались разглядеть звезды сквозь мешающее зарево, снимали на ночь невзрачные комнаты и прятались там от всего мира, смотрели старые фильмы, а иногда даже пытались играть в шахматы. Это была единственная его противница, с которой он не мог сосредоточиться, забывал все стратегии, путал, какими фигурами играет...

«Рейчел невыносима, — призналась Эстела однажды утром, положив голову ему на плечо. — Никогда не здоровается, постоянно грубит. А недавно заявилась на репетицию пьяная, швырнула в нас микрофоном и... произнесла нечто... настолько ужасное и незаконное, что ребята думали написать коллективный донос. Я с трудом отговорила их: не хочу, чтобы мои слова погубили кого-то. К тому же, без неё мы все — никто!»

Ах, как же она была хороша, пока была никем. А потом случилось ужасное: один большой кошелёк из шоу-бизнеса разглядел в ней потенциал. Сперва у неё пропало свободное время: в перерывах между работой приходилось посещать нужные мероприятия и общаться с нужными людьми. Следом ей поменяли имидж, накачали грудь и нарядили как элитную стриптизёршу. В конце концов, у неё отняли голос. Да, по мнению продюсера она звучала слишком просто. Нужно было что-то запоминающееся. Эстелла стала петь в другой манере: таким слащавым, тонким, почти детским голоском с пошлым придыханием. Для танцевальных песен с бессмысленными текстами про секс и тусовочки он подходил идеально. Она дёргалась в конвульсиях на сцене, снималась в безвкусных, но почему-то успешных клипах, закидывалась наркотой. В их редкие встречи Плутарх всё больше замечал, как тухнет блеск в её глазах, как скучно становится рядом: кроме собственной работы и денег её уже ничего не интересовало. Он не помнит, как они расстались. Кажется, постепенно просто перестали разговаривать.

А Эстелла Райм, между тем, стала легендой, эталоном моральной деградации общества. Говорили, она обозвала убогой забегаловкой один из самых дорогих ресторанов в Капитолии, потому что её собака не захотела есть ни одно из двадцати заказанных блюд, говорили, она стала конченной стервой. Последнее очень походило на правду: ссорилась она чуть ли не с каждой попавшейся на пути знаменитостью, особенно доставалось победителям Игр. Указывать дикарям из дистриктов на их плохие манеры она предпочитала исключительно матом.

Первое время наблюдать за всем этим было мерзко и даже физически больно, а потом всё прошло. Плутарх почти забыл о её существовании. Он обзавёлся любимой работой и своими интересами, стал общаться с необычными людьми, обсуждать необычные темы, строить необычные планы. Последнее было противозаконно, но опасность мучительной казни лишь добавляла адреналина. Он видел, как трещит и разваливается на части привычная система, и хотел оказаться по правильную сторону, когда она рухнет.

Прошло очень много лет. Он уже был одним из первых претендентов на место следующего главного распорядителя, когда эта женщина вновь оказалась в его окружении. Выглядела она почти по-прежнему, за всё это время постоянно менялся лишь цвет её волос, а разговаривала тем же юным, до тошноты гламурным голосом, которым пела. Пик славы прошёл, зато она успела частично завладеть музыкальным телеканалом и стать богатой для неприличия. Ужасно избаловав свою недавно появившуюся на свет, но уже неописуемо противную дочурку, она не знала, куда деть лишние деньги, и решила начать помогать участникам Голодных игр. Плутарх пил с ней на вечеринках, шутил, смеялся. И его уже не тошнило. Та, кого он знал, давно умерла, а на эту куклу было просто наплевать.

Напряжение за соседним столом растёт, но не настолько, чтобы это представляло какую-либо угрозу. Да, паренёк твой тоже труп, Китнисс. Наверное, стоит просто смириться.

* * *

Он переродок. Сомнений в этом становится меньше с каждой секундой. Жестокое существо, в котором не осталось ничего человеческого. Что с ним сделали? Как превратили в эту тварь? Не мог же он быть таким с самого начала...

— Ты в порядке, Эстелла? — как ни в чём не бывало интересуется Плутарх.

Они со стервой Кардью развалились в белых креслах напротив с дымящимися чашками в руках. Позади — большое панорамное окно одного из верхних этажей Телецентра, из которого видно частичную послевоенную разруху на улицах вдалеке. На огромном щите вместо рекламы сменяют друг друга грозные надписи. «Мародёрство карается смертью!» — вопит очередная. Небо затянуто чёрными тучами, весенний ливень хлещет так яростно, будто хочет смыть всё к чертям. Из оцепенения Эстеллу выводит оглушительный раскат грома.

— Значит, — с нажимом произносит она, наконец, — я должна заявить в этом вашем суде, будто видела то, чего на самом деле не видела, и слышала то, чего на самом деле не слышала, чтобы кучу моих... наших знакомых казнили за преступление, которого они не совершали?!

— Ужасная формулировка! — морщится Фульвия, манерно поправляя лацкан пепельного пиджака. — Но в целом, да. Транслировать будем на всю страну, поэтому ты уж постарайся сделать всё красиво и естественно. Не с таким видом, будто кто-то держит дуло автомата у твоего виска, дорогуша!

Трясущейся рукой Эстелла ставит свой американо на зеркальную поверхность журнального стола, одолев позыв выплеснуть горячую жидкость в чьё-нибудь лицо. Собственное отражение кажется бледным и жутким: губы все в крови, веки измазаны кровью, волосы змеятся по плечам длинными кровавыми ручейками. Вообще-то, у всего этого должен быть другой оттенок — кислотно-красный, ненатуральный и безобидный, но в тусклом свете он выглядит иначе.

— Народ из дистриктов хочет смертей, — спокойно поясняет Плутарх. — А идти наперекор большинству нельзя — у нас с недавних пор демократия. Придётся утолить их жажду, а сделать это можно либо качеством, устроив хорошее представление, либо количеством. Не рекомендую второй вариант, ибо цифра, которую они требуют, подозрительно совпадает с населением Капитолия.

— Бедная Рейчел! Всего-то немного не дожила до воплощения своей мечты! — Эстелла никак не может удержаться от ядовитого сарказма. — Ну, а вас, ребята, посчитать не забыли?

Кардью вместо ответа давится воздухом, почти роняя нижнюю челюсть на ковёр. Плутарх же не возмущён ни капли.

— Честно — уже не уверен, — усмехается он. — Люди сейчас недоверчивы и очень эмоциональны. Именно поэтому оставить в живых чуть ли не всех близких родственников высших чиновников — роскошь, которую мы не можем себе позволить. Революция без резни высшего класса — это как кофе без кофеина: вообще не то... — Он снова улыбается, хотя больше никому не весело. — Кто-то предлагал устроить ещё одни Голодные игры, но от идеи отказались, чему я безумно рад. Столь дорогое моему сердцу шоу уже получило свой яркий и незабываемый финал, было бы преступлением взять и испортить его поспешным, без любви и стараний организованным продолжением. К тому же... согласно нашей новой философии, никто не должен платить за то, что родился не в том месте или не в той семье. Официально — так уж точно! Нам нужны суды. Суды, похожие на справедливые.

— Ладно, ясно! — шипит Эстелла, поднимаясь с места и делая несколько шагов по комнате. Успокоиться это не помогает. — И как твой друг Август оценил идею убить его дочь?

Почему-то вечный распорядитель не может отозваться сразу, и вместо него встревает подружка:

— По нашей маленькой легенде, Август сам помог клубу юных студентов-садистов избавиться от тел четверых безгласых, которых они столь зверски изнасиловали и убили. По делу пойдёт как соучастник и понесёт аналогичное наказание.

— Да это, мать вашу, безумие!!

— Довольно! — произносит Плутарх громко и резко, так опуская чашку на стол, что она едва не раскалывается пополам. — Безумие — это повышать свой писклявый голос на победившую сторону!

В его потемневших зрачках впервые мелькает нечто похожее на настоящие эмоции. Фульвия делает вид, будто дизайн столешницы внезапно стал ей безумно интересен. Протяжное молчание. Лишь тяжёлые капли всё бьют и бьют по стеклу. Кажется, вот-вот оно треснет и разлетится, как разлетелась вдребезги вся иллюзия беседы на равных.

Эстелла открывает рот — то ли для попытки оправдаться, то ли для того, чтобы сделать хуже. Она сама не знает. В итоге не получается издать ни звука. Болезненно щемящее чувство в груди становится невыносимым.

— Прошу прощения. Все мы сейчас на нервах... — Плутарх вдруг переходит на примирительный тон, а затем, плавно поднявшись с кресла, приближается и трогает за плечо. Наверное, на белом шёлке останется кровавый след от ладони. — Спокойно, — почти шепчет, заглядывая в глаза. — Всё хорошо. Ты ведь поняла свою задачу?

— Конечно, — кивает она, стараясь, чтобы слёзы безысходности не выступили на глазах.

— Вот и славно. Люблю работать с профессионалами, — с этими словами он подаётся вперёд и слегка обнимает её. Совершенно по-дружески, не причиняя вреда. Однако, почему-то это всё равно похоже на объятия удава с жертвой. Эстелла очень хочет отстраниться, но обхватывает его рукой в ответ.

Плутарх не переродок. Он гораздо более опасное чудовище.

Пит Мелларк раздражает Кориолана Сноу. Сильно, невыносимо, до скрежета зубов. Давно никто не вызвал у старика столь ярких эмоций, и причины совсем не понять. Ему не нравятся эти голубые глаза, эта смазливая физиономия и эти светлые волосы. Не нравится умение лгать и манипулировать. Не нравится, когда неплохой ум используют не по назначению, ради жалких целей вроде спасения понравившейся девочки.

Разговаривать с Мелларком — всё равно, что болтать со стеной. Или с цветком в горшке. Разницы нет. Парень никогда не поддержит правильную сторону по-настоящему, не поймёт, что так действительно лучше для всех. Только и может притворяться. Мыслить рационально ему сейчас не по силам: любовь, привязанность и прочая ерунда затуманили голову. Наверное, всё дело в возрасте. Он послушно даёт интервью, играет по правилам, призывает сложить оружие, да плохо, неубедительно. Может, отстать от этого пленника и запрятать куда подальше? Но сперва нужно разобраться, в чём дело. Кориолан встречал в своей жизни много идиотов, привык к ним. Но почему именно этот никак не выходит из головы?

Пока специалисты прилагают усилия, чтобы очистить телевидение от пропагандистского мусора, сам президент регулярно знакомится с новыми роликами мятежников. И, надо признать, выглядит всё неплохо: в меру блеска, в меру гламура, хорошее сочетание реальных кадров с напущенным дымом и фальшивым огнём. С частью целевой аудитории это наверняка работает. Нужно будет обязательно выразить Плутарху и Фульвии своё неподдельное восхищение, прежде чем заставить обоих умолять о смерти. Попались бы только живыми…

От приятных размышлений отвлекает следующий ролик. В нём нет ни взрывов, ни выстрелов, ни даже яростных речей. Он простой и почти безобидный, но заставляет подавиться, пролив половину стакана воды себе на колени. Сначала Кориолан думает, что спит, сильно щиплет себя за руку, а затем, когда боль гласит о реальности происходящего, просто замирает. Едва сдерживается, чтобы криком не приказать выключить.

Странные вещи случаются порой... О, да. Это правда. Мир полон безумия и чудовищных совпадений. Настолько жутких, что их не хочется анализировать. Их хочется забыть.

Однако, забыть не выходит. Песня из видео продолжает крутиться в голове на протяжении всего дня. Её не получается ни перебить мыслями, ни заглушить другой музыкой. Это похоже на изощрённую пытку, которой нет конца. Ночью приходится долго вертеться в кровати, но состояние полудрёмы лишь усугубляет ситуацию. Пение искажается в измученном сознании. Тихий и нежный, почти робкий голос Китнисс Эвердин постепенно сменяется другим, сильным, высоким и гораздо более уверенным. Это уже не кавер-версия. Это оригинал.

Кориолан принимает двойную дозу снотворного, чтобы избавиться от образов, но всё равно перед глазами возникает поляна, покрытая ядовито-зелёной травой, кроны деревьев, качающиеся от легчайшего ветра, и девчонка с гитарой в руках. Тонкие пальцы игриво поправляют чёрные локоны, глаза искрятся, а мягкие, манящие губы растягиваются в улыбке. Это умелая, хорошо отрепетированная, профессиональная эмоция, но вместе с тем такая искренняя. Она сражает наповал. Черты лица размываются местами, годы не дали им как следует сохраниться в памяти, но ничто не поможет забыть ту слабость, то отвратительное чувство, когда-то превратившее Кориолана в полного дурака. Он был одной из её змей, тех послушных существ, которых она приручала, заставляла таскаться за собой, использовала как оружие. Он был готов подвергнуть себя опасности, пойти против всех, нарушить закон ради неё, не думая о последствиях. Кого же это напоминает?

Теперь понятно, что чувствуют звёзды шоу-бизнеса, когда их зло пародируют в развлекательных передачах. Парень по имени Пит — отражение в кривом зеркале, воплощение каждой черты, которую Кориолан в себе ненавидел. Копия, вывернутая наизнанку. Карикатура. У них слишком много общего, даже во внешности, и теперь это просто невозможно игнорировать. Каждый взгляд, каждый жест, каждое произнесённое слово — насмешка. Жестокая насмешка самой вселенной.

* * *

— Мне жаль, милая, но у мистера Мелларка обнаружили новый, весьма заразный вид гриппа. В ближайшее время встретиться с ним никак не получится, — заверяет Кориолан спокойно и мягко, аккуратно перекладывая ручку и бумаги на рабочем столе.

Он ненавидит ложь. Особенно такую — бессмысленную и нелепую. Но с нынешним поколением иначе нельзя. Не понимают они правды. Им никогда не приходилось трястись от воя сирен, переступать через истощённые тела мёртвых соседей. Для тех, кому меньше шестидесяти, весь смысл Голодных игр — пара абзацев из учебника истории, которые нужно вызубрить, ответить на уроке и забыть навсегда. А потом рыдать по трибутам. А потом об отмене Квартальной бойни просить.

— А он точно будет в порядке? — звенит наивный, совсем ещё детский голос. Глаза у неё тоже голубые, ещё больше похожие на его собственные в молодости, чем глаза Пита.

— Трудно сказать. Очень трудно сказать.

* * *

Парень сам решает свою судьбу, когда в прямом эфире перестаёт говорить по тексту и пытается предупредить Тринадцатый об опасности. Это почти трогательно. Кориолан не сразу задумывается над тем, каким кретинам пришло в голову болтать при посторонних ушах. Он просто стоит и смотрит, как героя-любовника валят на пол, бьют ногами, а тот дёргается, сдавленно хрипит. Больше всего на свете хочется подойти и врезать самому. С хрустом, прямо по лицу, чтобы кровь хлынула на паркет. Но нельзя: не то положение, не тот статус, да и возраст уже совсем иной — от былой силы удара остались лишь воспоминания.

Когда Мелларка уводят прочь, исчезают последние сомнения. Не стоит себя обманывать: эксперимент, который проводит Кориолан, лишь частично в интересах страны, и не так уж необходим науке. Это нужно ему самому. Он уничтожит проклятое кривое зеркало, разобьёт на тысячу осколков. Он разрушит саму сущность, сотрёт режущий глаза образ, сделает то, для чего простой смерти было бы недостаточно.

Наверное, глупо вести себя как подросток, действуя по велению прихоти. Но иначе он точно сойдёт с ума.

До войны

— Они притворяются, — говорит он.

— Это точно, — кивает она.

— Я в десять лет в школьном спектакле и то лучше играл, — ещё больше кривится он, не отрывая взгляда от телевизора.

— Эти ребята естественные как накладные ногти, — заключает она, не моргая.

А Несчастные влюблённые на экране, тем временем, разрывают свой поцелуй и с трудом поднимаются с земли. Хихикают, растягивают губы в улыбках, перебрасываются парой слов с ведущим, что на прямой с ними связи из студии. Последний просто светится от радости. Передача о том, как хорошо живётся победителям последних Игр у себя в Двенадцатом, обязана быть безумно интересной каждому в этой стране.

— Давай вырубим.

— Давай.

Экран гаснет, погружая гостиную в полумрак и тишину. Джулия устало кладёт голову на колени Ромулу и вытягивает ноги — благо, диван большой и удобный.

— Да как вообще можно верить в этот бред? — недоумевает она. — С самого начала ясно всё было.

— Абсолютно! — Ромул с осторожностью начинает перебирать её волосы, густые, ярко-жёлтые, переливающиеся в неверном свете. Её лицо сейчас кажется особенно привлекательным. Какая же она всё-таки красотка. Любоваться на неё он любит почти так же сильно, как на самого себя в зеркале. — А как парень себя на Жатве вёл! — продолжает он. — Будь всё по-настоящему, он бы сам вызвался добровольцем. Причём сразу, не дожидаясь второй жеребьёвки. Раскидал бы всех вокруг и влетел на сцену быстрее молнии. Или что, отдать жизнь за любимую — не первая его мысль в такой ситуации? Может, этот эгоист вообще умирать не планировал?

— Девка о его жизни тоже не сильно переживала, когда скидывала ос-убийц ему на голову. Психопатка. Хотела, наверное, чтоб подыхал бедняга медленно и мучительно. Я, конечно, всё понимаю: она думала, он её… типа предал и всё такое, но… если человек когда-то был дорог, ты с ним никогда так не поступишь. Скорее уж дашь соперникам расправиться с тобой. Предпочтёшь сотней способов коньки отбросить, но не решишься причинить боль ему. Это факт.

— А помнишь ту сцену перед резнёй на Пире? Она идёт тогда такая благородно рисковать своей задницей ради рейтинга и спонсоров, а он в пещере остаётся валяться! Уму не постижимо. И где, спрашивается, забота? Где его «Я тебя не пущу», а? Я, конечно, тоже всё понимаю: снотворного подмешали, ужасные условия, сил нет, нога отваливается… но тем не менее! Когда есть настоящие чувства, можно преодолеть любые страдания, а если надо, победить саму смерть. Весь мир перевернуть можно. Ибо любовь. Только это и есть любовь. А остальное всё — фигня.

— Слушай, да что мы тут вообще обсуждаем! — вздыхает Джулия, закатывая глаза. — Какие в принципе чувства могут быть у двух дикарей? Ну, кроме страсти к насилию и желания пожрать? Давно каждому дураку известно, что они… не способны беспокоиться друг о друге.

— Ну, справедливости ради, — задумывается Ромул, — некоторые ребятки из дистриктов умеют пустить пыль в глаза. Иногда слушаешь их во время интервью, и сердце прямо кровью обливается. Они кажутся такими… милыми, такими нормальными, не заслуживающими всего этого дерьма. А потом как попадут на Арену, как начнут проявлять свою истинную сущность… и всё, прощай, иллюзия. Каждый раз сижу в шоке и не понимаю, как вообще мог сопереживать им.

— Не знаю даже… лично мне настолько противно слушать их говор, видеть их корявые повадки, что… Хотя нет, дело не в этом. Дело во взгляде… — Джулия принимается воодушевлённо жестикулировать обеими руками. — Есть в нём нечто отталкивающее. Сразу понятно, что все их уловки — лишь фарс, маска, дешёвая имитация человеческих эмоций.

— В момент с Несчастными влюблёнными и ягодами я почти поверил, что это не так…

— Ты — почти. А распорядители поверили, кажись. Действительно думали, эти актёры дружно откажутся от славы и бабла? Думали, и впрямь отравятся, если на их трюк не повестись, а вовсе не кинутся резать друг другу глотки минут через пять?

— Скорее, через одну… — Ромул свободной рукой ловит ладонь Джулии, переплетая их пальцы. — А вообще всех фанатов этой парочки мне искренне жаль. Ничего не понимают.

— Ага, вообще не понимают.

Оба замолкают ненадолго.

Уж кому-кому, а им известно, каково быть созданными друг для друга. Впервые встретившись несколько лет назад, они практически сразу поняли, что более родственной души никому из них не найти. Один взгляд на мир, одно дыхание, одна суть — казалось, всю жизнь друг друга знали. Такого у них не было ни с кем и никогда. И плевать, что внешне они такие разные: он высокий и широкоплечий, а она мелкая и тонкая, у него глаза светлые и кожа белее мрамора, а у неё и то, и другое довольно тёмного оттенка. Лишь неописуемая красота объединяет. Впрочем, дабы одолеть это визуальное недоразумение, Ромул и Джулия подбирают одежду в тон, красят волосы в похожие цвета, а ещё недавно набили себе одинаковые татуировки на лицах. Постоянные, естественно. И без обезболивания, иначе вообще не круто. Наносить на скулу, щёку и участок возле левого глаза цветной узор в виде извивающейся змеи оказалось той ещё пыткой. Но чего не вытерпишь ради великой цели.

— В наше время мало кто способен на самопожертвование.

— Верно. Очень мало кто.

После войны(полгода спустя)

— Я… я… я не знаю, как так вышло. Ч-честно. Я не знаю. Я… думала, что люблю его больше жизни. А он — меня. Никогда не думала, что… Но там было так страшно. Так страшно. Мы… я и он… мы д-держались вместе, но его нога… её прострелили. Насквозь, понимаете? Он слабел с каждым шагом. Он идти не мог, опирался о моё плечо. Тяжёлый такой. Все вокруг бежали, а мы шли. По нам шмаляли с четырёх сторон из всех орудий, а мы… ползли еле-еле. И… вокруг постоянно кто-то падал. Я не понимала, где мы… и куда идти. А он… а он постоянно говорил: «Не бросай меня!» А у меня появлялись плохие мысли. Очень плохие мысли. Что-то взрывалось, и часть обломков летела в нас. А… а другая часть обломков врезалась в силовые поля элитных домов… и тоже летела в нас. И снег в лицо. А потом ещё пришлось лечь прямо в лужу крови возле мёртвого мятежника, потому что его живые дружки… они заполонили улицу и отстреливали всех вообще в упор. Мы притворялись трупами, пока… пока впереди не активировали ловушку. В нескольких шагах от нас. И… кучу солдат разрезало лучами. На куски, и они рассыпались. Просто рассыпались. Мелкими кровавыми кубиками. Когда я увидела это всё… Это была как вспышка. Я не помню, что произошло дальше. Ничего не помню. Очнулась на какой-то подземной парковке. Сидела у стены и не могла двигаться, хоть меня и не ранило. Какие-то незнакомые люди обнимали меня. И они… сказали, что… что я прибежала одна. Так всё было. П-простите, ребята. Простите, что не призналась… раньше. Не могла. Вы, наверное, теперь ненавидите меня.

— Что ты, Корди! Конечно, неееет! — тянет Ромул, с трудом вернув себе дар речи.

— Мы даже и не думали, зайка, — добавляет Джулия, демонстративно приложив руку к груди. — Вам с Лео просто ужасно не повезло! Никто ни в чём не виноват. Особенно ты.

Вдвоём они сидят на любимом диване напротив единственной своей гостьи, сжавшейся в кресле. Их подруга Корделия пьяна, сами они — нет. Всю ночь подливали практически только ей. Нормальный алкоголь всё равно в дефиците, да и наблюдать за другими обычно интереснее, чем напиваться. Корди мямлит что-то ещё, сжимает бокал трясущимися руками. Ведёт себя точь-в-точь как та чокнутая девица из Четвёртого во время победного интервью: дёргается, реагирует через раз, долго пялится в одну точку. Это напрягает. Но, тем не менее, Джулия подсаживается к ней и заботливо гладит по тонким вытравленным волосам, а сама многозначительно смотрит на Ромула. Тот многозначительно смотрит в ответ.

Честное слово, всякие нытики достали уже выливать на окружающих свой негатив. Да, война — это отстой. И что? Все пострадали. Тиран-диктатор Сноу под конец совсем свихнулся, угрозами выбитых дверей заставив ни в чём не повинных граждан принимать у себя беженцев. А нормальные убежища слабо было предусмотреть? Родственникам помощь, к счастью, не требовалась, зато куче незнакомых людей — да. Среди последних нашлись и орущие громче сирены дети, и дамочка, вылившая на себя флаконов десять самых вонючих духов, и какой-то придурок, что заляпал синие занавески. Два года назад Джулия и Ромул продали две просторные квартиры ради того, чтобы купить одну, но зато в самом центре. Естественно, не самой большой площади. К тому же пришлось сильно заставить её здоровенными коробками с едой, лекарствами, лаком для волос и прочими жизненно важными товарами, запасёнными лет на пять вперёд — такое себе оказалось удовольствие ютиться здесь. Когда на улице начались бои, стало хуже. Свет вырубили. Всю энергию сжирали силовые поля, от которых постоянно что-то отскакивало с противным жужжащим звуком. Некоторые беженцы принялись паниковать, лить слёзы и пытаться дозвониться до кого-то. Идиоты действительно рассчитывали на нормально работающую связь? Вещи сыпались с полок от взрывов. Чужие вопли сводили с ума. Это длилось вечно. Потом, когда война, вроде как, кончилась, никто не спешил покидать чужую жилплощадь. Эти параноики боялись выходить на улицу, ибо их там всех, видите ли, изнасилуют и убьют. И проторчали в квартире ещё чёрт знает сколько суток. Ночами хозяевам приходилось спать по очереди и дежурить, чтобы никто ничего не стырил. Как на Арене. Врагу не пожелаешь.

Когда Корди вновь уходит в себя и сворачивается клубком, Ромул и Джулия решают оставить её и выйти на воздух, прихватив с собой пару хороших сигар… но прихватывают одну, потому что больше нет. Поднимаются на крышу. В этот доме она является общественным местом. Здесь большое пространство, стеклянное ограждение по краям, а также есть столики, кресла, летние лежаки и прочая ерунда — сейчас, правда, всё это поломано и похоже на хлам. Зато вид по-прежнему грандиозный. Пятьдесят этажей — не слишком высоко, понастроенные рядом небоскрёбы слегка загораживают вид на город, но внизу всё как на ладони: трасса, по которой когда-то гоняли Парад трибутов, ряд виселиц вдоль неё. Вороны уже завтракают теми, кто посмел чихнуть в сторону нового правительства. А людишки в сером, патрулирующие улицы, отсюда кажутся такими безобидными, похожими на муравьёв.

— Вот знаешь, — подаёт голос Ромул, меря крышу неспешным шагом и останавливаясь у края, задумчиво поджигает сигару. — Вроде бы следует искренне сочувствовать Корди, но что-то вот как-то вот не получается вот…

— И не надо, — говорит Джулия холодно. — Корди — бессердечная тварь.

— Слабак Лео был не лучше. Да он умолять должен был, чтобы она его бросила, а не рисковала собой.

— Да, но она обязана была отказаться.

— Да, но он и не предложил.

— Они друг друга стоили, — соглашается Джулия, забирая курительное изделие себе. — Я ещё слышала, мать Корди когда-то на Играх работала. Была там помощником стилиста или типа того. Как думаешь, она не могла залететь от кого-нибудь из трибутов или менторов? Это бы многое объяснило!

Наверху прохладно даже летом, тем более в такую рань. Ромул хмурится, плотнее запахивая своё тонкое белое пальто.

— А с остальными тогда что? Со всеми этими людьми из толпы, которые, едва заслышав выстрелы где-то там вдали, давай вперёд ломиться, бить друг друга локтями и упавших насмерть затаптывать? У каждого из этих поехавших тоже мама на Играх работала?

Джулия и не знает, что сказать. Лишь выпускает густой дым да смотрит вдаль, пока ветер драматично треплет волосы.

— Давно пора признать, — продолжает Ромул, подходя ещё ближе к ограждению, и окидывает панораму презрительным взглядом. — Большинство народа в этом проклятом городе ничуть не лучше тупых дикарей. Разве что моются почаще и выглядят получше. На деле же внутри — одна только гниль.

— Ну, — вздыхает Джулия, — в чём-то ты прав. Одна история про парня, которого какие-то психи забили насмерть на улице, приняв за Мелларка, чего стоит…

— Ага. Хотя, тот парень сам напросился. Нечего было красить свои патлы в натуральный оттенок и провоцировать всех! Выглядел бы нормально, никто бы его не грохнул. А у народа ненависть к жителям дистриктов — это естественное явление. Трудно, знаешь ли, совладать со своими инстинктами. Нет, я убийц, ясное дело, не оправдываю. В насилии обе стороны виноваты. Особенно жертва.

— Да всё это безумие с массовой паникой вообще бы не началось так рано, если бы одна тупая сучка не умудрилась словить стрелу под ребро от самой звезды революции, находясь у себя дома. Это ж просто высший пилотаж!

— Подожди… — Ромул призадумывается, хлопая глазами. — А она-то почему была тупой сучкой?

— Потому что это очевидно. Я, конечно, не знаю всей ситуации, но как-то всё предотвратить явно можно было. К тому же, когда показывали портрет той женщины в траурной раме, у неё там был взгляд… такой… Ну, короче, с нормальными людьми подобное дерьмо не происходит! — резко заключает Джулия, обхватывая себя руками. — Не происходит и точка.

Она дрожит, сама не зная, от чего именно. Впивается пальцами в ткань кофты. Ромул приближается вплотную и заботливо делится своим белым пальто с ней.

— Согласен. Так оно и есть.

А солнце поднимается всё выше и выше. Вот-вот засияет вовсю и начнёт греть землю. Но ничто не согреет так сильно, как вера в справедливый мир.

Примечания:

Спасибо всем, кого угораздило прочесть!

Как всегда, буду рада узнать ваше мнение :)

Джоанна не подходит этому миру. Словно лишний кусок паззла, она никак не встраивается в общую картину. Ошибка. Недоразумение. Везде ей не место, а самое главное — не время. Раньше было иначе. Когда и какого чёрта всё стало настолько чужим?

Вот такие идиотские мысли лезут в голову, пока огромный бело-золотой зал Президентского дворца всё сильнее наполняется людьми. На столах — закуски всех видов, вина льются рекой. Кто-то медленно топчется на танцполе. И хоть музыканты играют печальные мелодии, а все расфуфыренные гости одеты исключительно в чёрное, никакой атмосферы траура не витает в воздухе. Сегодня четвёртое июля — день Жатвы. Вернее, это раньше он так назывался. Теперь его дружно кличут Днём Свободы, потому что трибутов для Семьдесят пятых Голодных игр, последних в истории, выбирали ровно десять лет назад.

Десять лет. Серьёзно. Не пару годиков, даже не пять. Десять. Неужели это правда?

Впрочем, не сказать, что за это время совсем ничего не произошло. После военной мясорубки воодушевлённый народ верил, что страна восстанет из пепла, словно сказочная птица-феникс, да воспарит навстречу всеобщему благополучию. Но вот беда: оказалось, Панем — никакой не феникс, а обычная дохлая ворона с оторванной башкой. Никуда не испарившийся голод, нехватка рабочих рук, беззаконие — много приключений ждало впереди. Джоанна продолжала получать деньги от государства, но за иные заслуги и уже не в таких размерах, поэтому нашла себе кое-какую работу на фабрике, а в свободное время кололась морфлингом. Запоздало доходили новости о происходящем в стране: кого-то взорвали, кого-то застрелили, кого-то со скалы скинули — ничего особого. А время всё шло и шло, торчать становилось дороже. Джоанна бросала и срывалась, делала паузу на пару месяцев, начинала снова. Завязать, в конце концов, вроде, получилось. Последнюю дозу она приняла больше двух лет назад, ещё до похорон Плутарха. Ах, да, точно! Кое-что необычное всё-таки стряслось. Министр связи и всеми признанный герой оказался не бессмертным. Большой был скандал: накосячившего во время операции хирурга из Тринадцатого упрятали за решётку, а представители подземного дистрикта какое-то время требовали его свободы и устраивали смуту. Но потом успокоились. Настал штиль.

Теперь, когда вороне начистили пёрышки и приклеили голову на скотч, есть повод отпраздновать великую дату. Помимо различных высокопоставленных лиц c женами, мужьями и детишками, а также некоторых родственников павших трибутов, на грандиозную пьянку пригласили всех недобитых победителей Голодных игр. Ну, за кое-каким исключением. Тем, кто не мочил лидеров восстания, дали воспользоваться статусом и даже взять с собой кого-нибудь: членов семьи, близких друзей… Последних у Джоанны особо не водится, а первых и подавно, поэтому она взяла с собой Аспена. Он как раз стоит рядом в строгом костюме. Грубоватые черты лица будто выточены из камня, глаза бледно-голубые и холодные, шрам пересекает бровь, а накаченные руки словно созданы для того, чтобы сворачивать шеи каждому встречному. Правда, на деле всё это — иллюзия. Аспен за всю войну никого не грохнул. Мягкотелый кретин. Зато трахается хорошо. Наверное, на его фоне сама Джоанна кажется очень хрупкой: от крепкого спортивного телосложения осталось мало, кожа прилипла к костям. Незатейливое чёрное платье на бретельках, любезно предоставленное организаторами, лишь подчёркивает худобу. Надо как-нибудь заняться собой. А пока можно в очередной раз приложиться к бокалу с багровой жидкостью да продолжить наблюдения за кучей нормальных, бесконечно настроенных на позитив людей.

Кое-кто из старых знакомых тоже здесь. Джоанна уже успела переброситься парочкой слов с Бити, прибывшим с кучей родни. За одним из столиков хлещет шампанское из горла переобувшаяся дрянь Энобария в окружении дружков — нагло пользуется положением, делая вид, что всегда была мятежницей. Ага. Если бы Апполон Бэдбой, больше известный публике как Лысый с Секс ТВ, внезапно объявил себя девственником, все бы и то больше поверили. Пит Мелларк и Энни не приехали, отмазавшись тем, что им, чокнутым, вредно Игры вспоминать. И правильно. Видеть их физиономии тоже не хотелось бы: Энни со своими рассказами о сынке только напоминает о том, как давно был жив Финник. Что касается Женишка… Джоанну просто душит зависть. Да, это полный бред, но она завидует чертовым Несчастным влюблённым. Пусть жизнь их и поимела по полной программе, по крайней мере, они есть друг у друга: одинаково поломанные и одинаково безумные.

Единственным человеком, с которым можно было нормально поговорить сегодня, оставался Хеймитч. И он даже приехал, вот только до мероприятия не дотерпел — опустошил мини-бар в номере отеля и лёг спать. Мудрое решение. Всё равно здесь, как оказалось, делать нечего. Вот уже минут пять Джоанна и Аспен молча стоят возле Стены Памяти. Мёртвые трибуты Голодных игр — те из них, у кого есть фотографии — взирают на зал из множества траурных рамок. И, кажется, специально для них впереди разыгрывается очередное цирковое представление. Дуглас, юный сынок мэра Седьмого, шумевший в соседнем купе поезда всю дорогу сюда, наезжает на официанта под смешки друзей:

— Ты что принёс, мерзкий угнетатель? Думал, мы сухое от полусладкого не отличим? Считаешь нас тупыми дикарями?

— Н-никак нет, г-господа, — мямлит в ответ паренёк с нарисованными кровавыми слезами на щеках. — Я п-приношу свои глубочайшие извинения, произошла ошибка!

Естественно, никакие безгласые тут напитки не разносят. Сейчас и само это слово под запретом. А «людям с ограниченными коммуникативными возможностями» категорически запрещено работать на данном мероприятии, так что официанты тут — какие-то местные лохи, за определённую сумму согласные терпеть любые унижения.

— Ошибка?! — встревает подружка Дугласа с чёрными перьями в голове. — Нет, чувак. Когда твоя мамаша забыла принять противозачаточные перед очередной оргией — вот это была ошибка. Эй! Мне показалось, или ты посмел поднять на меня глаза?

— Я не поднимал! — пищит лох. — Не поднимал, ч-честно…

Компания ржёт уже в голос.

— Ребят, вы совсем дебилы? — подаёт голос Аспен. — Угомонитесь!

К сожалению, дальнейшего развития конфликта не происходит. Компашка бросает что-то в ответ и сваливает за закусками, а официант — за новым вином. Скукотища.

— Погнали курить! — предлагает Джоанна.

— Погнали, — отвечает спутник.

Недавно появившаяся вредная привычка — единственное, что объединяет двух людей с разных планет. Дымят они снаружи, среди фигурно постриженных деревьев и клумб, красиво подсвеченных разноцветными фонарями. Где-то журчит фонтан, стучат по каменистым дорожкам каблуки других гостей. Сад не изменился. Джоанна медленно выдыхает дым и оказывается в прошлом.

Никакой войны. Игры не отменяли. Это очередная вечеринка в президентском дворце, на которую в роли послушных зверушек пригласили и победителей. Где-то там внутри ублюдки из высшего общества хлещут рвотное, а Финник ослепительно улыбается, флиртует с женщинами и мужчинами не по своей воле. Но он живой, здоровый…

— Джо! — врывается в сознание неуместный, всё портящий голос Аспена. — Ты в порядке?

— Вполне, — врёт Джоанна.

— Уверена? — беспокоится Аспен. — Я понимаю, это место наверняка вызывает у тебя…

— Я, кажется, просила, — цедит она сквозь зубы, — никогда не говорить, что понимаешь меня.

— Забыл, извини, — тихо звучит в ответ.

— Отлично, — примирительно произносит Джоанна. — Мне нужно побыть одной какое-то время. Прогуляюсь по саду и приду. Не против пока потусоваться без меня? Ты компанию находить умеешь.

— Да, хорошо, без проблем.

Вот второй большой плюс этого парня — он умеет отвалить, когда просят, и не задаёт лишних вопросов. У него хватает мозгов не ждать от человека, пережившего две Арены и пыточную камеру, нормального поведения. Когда оба докуривают, Аспен слегка обнимает спутницу за талию, целует в щёку и уходит обратно во дворец.

И вот, она вновь безвольная игрушка в очередном позорном наряде от тупой курицы Клаудии. Надо идти давить улыбки перед всякими мерзкими существами, потому что их особое расположение, возможно, спасёт кого-нибудь из трибутов Седьмого в следующем сезоне. Как всегда, возникает желание бежать. Выбраться отсюда любой ценой. Убраться подальше из этого места. Но это невозможно.

Хотя… почему невозможно? Пришедшая в голову идея кажется такой заманчивой, что ноги сами приносят к воротам. На охране здесь в основном стоят люди из Тринадцатого, что очевидно по их специфическому говору и вечно каменным лицам. Двое из них приближаются к гостье, выслушивают, удивляются. Где это видано, чтобы кто-то уходил от бесплатной еды? Впрочем, просто так это сделать, оказывается, нельзя. Охранник зовёт администратора по внутренней связи, и через пару минут рядом возникает миниатюрная темнокожая женщина в чёрном брючном костюме. Её выкрашенные в пепельный кудри небрежно уложены с эффектом мокрых волос и частично закрывают вытатуированное изображение ядовитой змеи на одной стороне лица. Из мрачно накрашенных глаз тянутся кровавые дорожки — ещё гуще, чем у того официанта. Это у местных новый тренд в макияже такой или они просто в зеркало на себя смотреть начали?

— Добрый вечер, мисс Мейсон! — произносит женщина мягким и сладким как патока голосом. — Меня зовут Джулия, но вы можете обзывать любыми словами, ибо имеете на это полное право. У вас что-то случилось? Плохо себя чувствуете? Кто-то посмел задеть ваши чувства?

— Нет, — с нажимом отзывается Джоанна.

— Умоляю, простите, если напираю с вопросами! — продолжает Джулия говорить, судя по всему, с туфлями победительницы, потому что смотрит исключительно на них. — Я не хотела вызывать у вас раздражение. Вы не обязаны ничего объяснять. Сейчас вызову машину и вас доставят в отель через пару минут, хорошо?

— Мне не нужно в отель. Я просто хочу выйти. Потом вернусь, может быть. Это проблема?

Администратор хлопает окровавленными ресницами и переглядывается с охранниками. Да, именно переглядывается. Им в глаза она пялится совершенно спокойно. Почему-то «прогрессивные» клоуны из Капитолия демонстративно стелются перед людьми из всех дистриктов, кроме Тринадцатого. С последними у них вообще какие-то особые отношения. Теплее, чем надо.

— Конечно, нет, — мурлычет Джулия. — Отличная идея, мисс Мейсон. Только подпишите вот это, хорошо? Подтвердите, что снимаете с организаторов ответственность за свою жизнь и здоровье. Ну, на всякий случай.

Словно зверю, способному наброситься, она дрожащей рукой протягивает гостье электронный планшет. Та выхватывает и быстро рисует свою подпись пальцем.

— Что, сторонники Сноу могут грохнуть? Класс, так даже веселее, — говорит Джоанна, пихая планшет обратно.

— Нет у нас никаких сторонников Сноу! — резко отвечает Джулия, аж посмелев от такого заявления.

— Да, мисс Мейсон, — басом поддерживает её один из охранников. — Здесь любители старого режима и прочие преступники безнаказанно по улицам не шастают. Это вам не Двенадцатый.

Последнее он произносит с таким ядом в голосе, что сразу очевидно, о ком речь. Но Джоанне всё равно. Пройдя через приоткрытые ворота мимо прибывающих гостей и кучи вооружённых людей в форме, она вскоре оказывается на свободе. Ощущения необыкновенные.

Площадь перед Дворцом остаётся позади. Идти по направлению к Центру подготовки — или что там нынче вместо него — не охота. Лучше свернуть в сторону — там должна быть набережная и что-то вроде парка. Всегда хотелось заглянуть туда, хотя сам чёртов город никогда не нравился. Вылизанные рабским трудом улицы, безупречно постриженные кусты, иллюминация всех цветов радуги — вся эта фальшь раздражала... Сейчас же раздражает вонь от переполненной урны, стоящей среди кучи не поместившегося в неё мусора. Две большие серые крысы выскакивают из неё и молнией скрываются в темноте. Жужжат мухи. На стене позади — много неприличных слов. Джоанна повторяет некоторые из них, когда её каблук проваливается в трещину на раздолбанном асфальте, но, высвободившись, движется дальше. Минует аварийное здание, накрытое дырявой зелёной тканью, уворачивается от летящих с его крыши мелких камней, и, наконец, выбирается из тёмного переулка.

Здесь относительно людно и светлее, хотя половина фонарей вдоль дорог не горит. Машины мчатся куда-то по неровному покрытию, а под ногами то и дело хрустит битое стекло. Пёстрых рекламных щитов стало гораздо меньше, хотя те, что есть, работают. Вон, на самом большом из них как раз скалится какая-то сексапильная дама, закидывая в рот таблетки — это чудодейственное средство, согласно надписям, избавит от всех симптомов посттравматического стрессового расстройства. Лишь задрав голову и пялясь исключительно на горящие окна высоток, можно представить себя в прошлом. Впрочем, надо признать, с безопасностью тут порядок: обшарпанные стены домов сплошь утыканы новенькими камерами видеонаблюдения, а суровых ребят с автоматами целая куча и они на каждом шагу.

Джоанна не боится, что её узнают: с пика её популярности прошла куча времени, а отражение в зеркале кажется чужим даже ей самой. Ожидая зелёного сигнала светофора на переходе, она разглядывает народ. Модником нынче быть просто: разлохмаченная причёска, намеренно смазанный макияж, одежда тёмных цветов, желательно с изображениями черепов, костей да гробов — и готово. Ну, и ещё кровища из глаз, она льётся у половины прохожих. Некоторые, правда, забили на новые веяния и то ли донашивают старые шмотки, то ли одеваются в секонд-хендах. Какой-то мужик с опухшей физиономией, что стоит рядом и источает запах перегара, одет в нежно-розовую рубашку с высоким воротом, стразами и рюшами. Заметив мимолётный взгляд Джоанны, алкаш начинает развязно пялиться на неё и ухмыляться. У него настроение супер. Как и у всех кругом.

Что, твари? И вы посмели оправиться после войны, да? Чтоб вы все сдохли.

Писк светофора. Быстрые шаги. Вот и набережная. По блестящей глади воды проплывают пластиковые бутылки. Здесь всё то же витиеватое ограждение с изображением певчих птичек и змеек. Когда-то оно казалось отлитым из чистого золота, но «золото» облезло, а сама конструкция, стоит надавить на неё, начинает издавать металлический скрежет и грозит развалиться на куски. Джоанна проходит вдоль реки, стараясь не смотреть вниз, и по мосту добирается до зелёной зоны. С освещением тут вообще беда, народу нет, но оно и к лучшему. Густые кроны деревьев колышутся на слабом ветру, ограждают от мира. По крайней мере, это не дворец Сноу и не его чёртов сад.

Прислонившись спиной к одному из стволов и не опасаясь зацепить дурацкое платье, Джоанна достаёт сигарету и зажимает в зубах. Едва успевает поджечь и затянуться, как кто-то нагло вторгается в её личное пространство. Это женская фигура примерно такого же роста, с такими же распущенными волосами чуть длиннее плеч, в спортивной обуви, шортах и просторной футболке — похожа на Джоанну в обычное время больше, чем Джоанна сейчас — на саму себя. Ближайший работающий фонарь находится у фигуры за спиной, поэтому лица почти не видно, зато видно длинные и острые, ярко светящиеся в темноте ногти неоново-зелёного цвета. Тонкий противный голос просит зажигалку, на что остаётся лишь молча протянуть её. Однако, закурив, девка какого-то чёрта не исчезает сразу.

— Благодарю. Уже на улице и огонька попросить почти не у кого — опять пошла мода парить всякую электронную гадость! — манерно жалуется она. — Но нам она не подойдёт. Мы любим дым и горечь, не так ли?

— Я сейчас не в настроении болтать, — холодно отзывается Джоанна.

Силуэт внезапно замирает в странной напряжённой позе, чуть склонив голову набок.

— Твою же мать! — шипит непрошенная собеседница. — В этой тьме вас не отличить от людей, пока пасть не откроете. Но, раз уж такое дело, с праздничком тебя, мразь!

Поперхнувшись дымом, приходится признать свою ошибку. Не такой уж и противный голос у Девки с неоновыми когтями. Полный злобы, боли и ненависти, он звучит как музыка для ушей.

— Спасибо! — радуется Джоанна. — Это самое искреннее поздравление за этот вечер.

Явно не такой реакции от неё ждали. Хотя, когда она оправдывала хоть чьи-то ожидания?

— А, по-моему, Фликерман по телеку обалдеть как искренне всех сегодня поздравил! — не унимается незнакомка. — Кстати, я вот что-то совсем вас не пойму, мстительные вы наши… почему он до сих пор жив, а?

— Наверное, потому что никто особо не требовал его крови, — пожимает плечами Джоанна. — Народу он нравится. Да, некрасиво с его стороны было вести интервью смертников и всё такое, но, в конце концов, не он Игры придумал, не он угнетал дистрикты семьдесят пять лет…

— Ой! — перебивает Девка с неоновыми когтями. — Только попробуй начать сейчас нести эту вашу пропагандистскую чушь про то, как вы воевали не с нами, а с правительством! Я тебе глаза выцарапаю.

Джоанна только усмехается:

— В жизни не собиралась говорить подобную хрень. Просто Цезарь Фликерман — не Капитолий. Капитолий — это ты.

Вино явно даёт о себе знать.

— Чего, блин? — не врубается Капитолий.

— У Цезаря, — поясняет Джоанна тоном школьной училки, — есть имя, которое известно всем. А ещё характер, повадки — это делает его не то, чтобы очень хорошим, но всё-таки человеком. Личностью. Убивать безымянных и безликих уродов вроде тебя всегда было и будет приятнее. Психология.

— Ладно, — соглашается собеседница, — неизвестные рожи действительно вызывают меньше сочувствия, но…

— Меньше сочувствия? — вырывается громче, чем надо. — Ой, хорош преуменьшать, а! Неизвестные рожи вызывают ненависть. Порой сильнее, чем всем знакомая рожа диктатора. Особенно когда во внешности этих ублюдков есть нечто чужое и омерзительное: скажем, вычурные ногти кислотного цвета. Такие хорошо смотрятся только на окровавленной руке, торчащей из-под груды бетонных ошмётков.

— Или когда они жёлтые, обломанные, а под ними какая-то дрянь, — подхватывает Девка с неоновыми когтями. — Да и руки сами страшные. Такими только сопли на Жатве вытирать.

— Ещё цветные волосы, — дополняет Джоанна с неописуемым презрением.

— Висящие сосульками патлы, которые, кажись, мыли год назад, — не отстаёт другая.

— Татуировки, особенно на лице.

— Бородавки, особенно там же.

— Кожа какая-нибудь зелёная.

— Кожа, цвет которой за слоем грязи не видно.

— Зубы такие неестественно белые… как бумага.

— Гнилые, торчащие во все стороны, отсутствующие.

— Здоровенные ресницы.

— Здоровенные брови.

— Помнится, некоторые придурки портили свои без того страшные рожи до неузнаваемости, наращивали клыки и усы, прилепляли шерсть, считая себя львами, тиграми, змеями и так далее.

— Ну, вам эта мишура не нужна. Вы и без неё кровожадные животные.

— Шмотки.

— Шмотки!

— Что-то ещё… ах, да! Идиотский говор! — вспоминает Джоанна. — Как я могла не упомянуть сразу?

— Точно, идиотский говор! — Девка с неоновыми когтями щёлкает пальцами. — Кровь от него из ушей. Хотя, знаешь, всё это действует не на каждого. Есть странные людишки, которые любят жалеть вообще всех подряд без разбора.

Перед мысленным взором сами по себе возникают Пит и Энни во время голосования, устроенного Койн.

— Знаю таких, — кивает Джоанна, стряхивая пепел. — Бесят неимоверно.

— Не то слово! — вторит собеседница, делая то же самое. — Ладно бы сидели себе да ревели в сторонке. Нет, они лезут и лезут со своими нравоучениями.

— Ага. «Никто не в ответе за то, где родился…» Бла-бла-бла… Вот лично я почему-то была в ответе. И я заплатила. За всё заплатила. Очень-очень дорого… — сами по себе вылетают слова, почему-то кажущиеся слишком откровенными. — Так какого чёрта кто-то другой не должен?

— Согласна. После того, что вы сделали мне… и ещё очень-очень много кому, никакого мира в этой стране быть не может, — заключает Девка с неоновыми когтями.

— У-у-у, — тянет Джоанна, и губы растягиваются в злой улыбке. — А тебе мало было, сучка? Хочешь продолжения веселья?

— А ты разве не хочешь?

Естественно, разум противится. Ведь все они заслужили спокойствие: Аспен, милая соседка миссис Купер с большой дружной семьёй, Энни, Бити, пресловутые Несчастные любовнички. Но где-то там, в самом тёмном уголке сознания, таится чудовище. Оно родилось на Арене. Оно окрепло от пыток и одиночества. И оно не даёт сказать твёрдое «нет».

— Должна кое-о-чём предупредить, — уходит от ответа Джоанна. — Я недавно была во Втором. Там за последнее время поубавилось желающих снова быть у вас под каблуком. Надо было больше заботиться о самом лояльном дистрикте.

— А вам надо было меньше злить Тринадцатый.

— Возможно.

— Мне пора идти, — сделав паузу после очередной затяжки, заявляет Девка с неоновыми когтями. — Передавай остальным гостям столицы, что зря вы все гуляете только по центру. У нас на окраинах очень красивые тёмные подворотни.

— Катись уже, — мило отвечает Джоанна.

Вскоре она вновь остаётся одна, не считая редких прохожих, топающих мимо. Сигарета уже почти вся истлела. Будь здесь почище, мисс Мейсон непременно швырнула бы её прямо под ноги. Но какое удовольствие портить то, что и так испорчено? Как истинная бунтарка, Джоанна отправляется выбрасывать окурок в ближайшую урну.

* * *

— … потому что мы все один народ! — завершает свою пафосную речь президент Гринт.

Зубы у него такие же белые, как у Пейлор, зато лицо старше и благороднее, а голос поставлен просто потрясающе. В остальном ничего не отличает лидера от предшественницы — они ведь из одной партии.

Джоанна успела к началу сего действия, хотя можно было бы и опоздать. Теперь она стоит с новым бокалом в руке, а Аспен слегка обнимает её за плечо. Радом салютует таким же бокалом Хеймитч — он всё-таки отоспался и пришёл скрасить вечер. Впрочем, настроение после прогулки и без того почему-то слегка улучшилось.

Объявляют минуту молчания в честь всех погибших на Играх. В тишине слышно, как кто-то зевает и шепчется. Наконец, гремит новый гимн. По традиции, каждый присутствующий вскидывает вверх руку, показывая тот символ, который считает нужным. Для большинства им являются сложенные вместе указательный, средний и безымянный пальцы, но ребятки из Тринадцатого этот жест не любят и предпочитают просто сжатый кулак. Заодно с ними просто кулак показывают официанты и некоторые гости из совершенно разных дистриктов. В этом нет ничего незаконного, но едва-заметный диссонанс напоминает о том, как сильно расколото общество. Так же сильно, как Джоанна внутри.

Теперь она узнаёт свою страну. Теперь она чувствует себя как дома.

Примечания:

Спасибо всем, кто прочитал :)

Буду рада узнать ваши впечатления!