Нежность жестокости (гет)

Их братско-сестринские отношения — жестокость, насилие, резня-бойня, типа как в экшн-фильмах — тупых боевиках, но инцестно круче, хотя романтики ни на грамм водки не придётся, обидка, но она и не пьяница. Много оскорблений и нецензурных слов, да чего мелочиться, матерщинники оба те е-щё. Паутины манипуляций, просачивающиеся сквозь бледную кожу. Простые, незамысловатые до смешного. И человеку, во всё это непосвящённому, понятные. Однако паутины крепкие-крепкие, как поехавшая в край нервная система Эшли и здравый смысл, покинувший при рождении, как ручки Эндрю — он ведь такой сильный.

* * *

Паутины липкие-липкие — да, паук постарался, Лейлей умеет добиваться своего, она шикарная паучиха, только лап не хватает, а может, сдаться в лабораторию подопытной крыской и отстрастить пару конечностей, хотя лол, идея тупёхонька, но сама она явно тупее, айкью ниже семи десяток, тревожный звоночек деградации — и тянутся-тянутся, и застывают, как тридент⁽¹⁾ под партой в противном классе, когда опять не находится дела, кроме как портить школьную мебель. Паутины эти Энди впитывает, как губка — воду, впитывает равнодушно и как бы сказать — холодно, ледяное изваяние на поводке (коротком или длинном, тут уж Лейлей не определит), а она сгорает изнутри каждый день, ибо по венам течёт никогда не остывающий кипяток — но превращает в пламя и выжигает на коже. Потому что — родное. Потому что — близкое. Потому что — своё. И ничьё больше.

Лейлей это так безумно нравится. Она уводит каждую девочку, которая посмеет хоть один раз своими глупыми коровьими глазами с искусственными ресницами — мерзость, они никчёмны даже внешне — взглянуть на её сокровище. Она уводит каждую девочку и бьёт её головой об стеночку, но осторожно, знаете, чтоб не до убийства. Руки пока нельзя марать кровью, пусть она и красивая, завораживающая и с ума сводящая не хуже наркотиков (пусть их никогда и не пробовала), аппетитная даже. И Лейлей девочка хорошая, законопослушная (только убила ещё ребёнком подругу, но это не считается, это братик убил, а она всего лишь потянула за ниточку послушного), в отличие от шлюх из школы. Они-то точно мечтают наяву, чтобы Энди занялся с ними особыми делами — о да, особыми, это слово так приятно оседает на языке вместо грязного лексикона, что не надо и никакой виноградной газировки с посыпанными перцем чипсами, убийственный коктейль, как она сама. Нет, это всё в прошлом, она теперь взрослая, она теперь Эшли, ей уже двадцать.

Братик тоже взрослый и даже забывает Джулию-хуюлию, недели карантина не прошли бесследно. Когда дело касается собственной жизни, когда под бочком есть не поддающаяся психотерапии маньячка-сестра — но ему плевать, Эшли знает, мозг даже извилину не напряжёт, чтоб выдрать из недр мутного, как их жизнь, разума одно из сотни имён. Нет, именно Эшли застряла в его сердце, она поселилась в его кишечнике паразитом — какое грязно-очаровательное сравнение! — и её имя он только помнит. Он помнит только сестричку, он забыл имена всех, с кем обжимался в переулках на улицах, даже не обжимался, а так, обнимался, нежно ещё, словно они ему важны. А может, и важны, Эшли никогда не спрашивала, ей хватало слежки, благо братику не спастись от цепи на руках, от маячка под кожей, хотя стоило бы вести список одноразовых игрушек, но дельце бесполезное, как её тушка. Небуквально вживлённый чип поможет достать из-под земли, с небес — но нахера так поэтично, загнём в грязный реализм — из парка, где очередная сука (Эшли иногда даже удивляется, братик не из питающихся вниманием и чужой страстью мальчиков, но каждая шлюха сменяется новой, а в хорошенькую головку с издевательским низким хвостиком — по-хорошему должно быть два на самой макушке, как рога характеру под стать — никогда не приходит банально-плоской мысли, что её черти вынуждают менять пассий снова и снова, как продукты на полке супермаркета у дома — шлюшки сменяют друг друга после очередных неудач, как куклы, похожие паранормально, и почему-то все иногда заплетают чёрные, обязательно словно дёгтем мазанные, волосы в нелепые пародии хвостика Её Безумной Охуительно-Сумасшедшей Прекрасности ебосп, дебильное сокращение от дебильной дамочки, самооценка проёбывает потрескавшийся потолок ракетой, петардой, о да, она любит себя, обожает черт-овски.

Но если братик ей нужен, то не спрячется нигде, Эшли подорвёт весь город, и тот сам прибежит, забеспокоится, а Эшли только улыбнётся. Хотя ведь не прибежит — братик такой в своей заботе сложный, полярный, как молекула воды (это единственное, что она помнит из химии, ей понравилась мысленная схожесть с братиком), она готова вечно его разгадывать и разрезать тело поперёк-вдоль-вдоль-поперёк ножиком, верным другом в сумочке (а ещё в рукаве и на подошве сапожка), расчленять, рассматривать внутренности и жмякать органы (как в снах с меткой «восемнадцать плююс» жмякает её сиськи любимый Эндрю). Может, они даже поприятнее игрушек детства окажутся? Ей никогда не уделяли должного внимания родители, забавы всегда были «на отъебись», любимый братик мастерил их ей сам. Какая забота любовь.

* * *

Давай проживём ещё один день в ненависти?

Только ненависть может нас с тобою спасти.

Ты тоже хочешь убить меня, не пизди.

Но я убью тебя первым, сколько может везти?⁽²⁾

Родная жестокость, родное насилие. Родные укусы с явственными отпечатками зубов — она опять постаралась, так приятно наблюдать следы собственного усердия, Эшли очень любит стараться для братика, а особенно наперекор ему — и царапины. Синяки под апатично-мёртвыми, как их… Ма-ла-хит. Малахитового оттенка глазами. Братик знает так много умных слов. А говорит — не нарцисс.

Братик старше, мудрее. Опытнее. Ему уже двадцать два. Число такое красивое. Лучше двадцати и нолика в конце, она же знает, она полный круглый ноль в душе и стройная сексуальная восьмёрка (грудь, талия, бёдра по пропорциям всех шлюх) в теле.

Но несмотря на это всё — братик нежный-нежный. Как сахар. Как розовый зайчик, как игрушка из детства с порванной улыбкой, сотни раз зашитая-перешитая его руками. Братик не вгрызается в податливое тело — вот оно, бери и ешь, тебе должно понравиться, ты кушал людей принудительно, но авось оценишь, это же любимая мелкая — как она, оставляя чёткие метки зубов, лишь щипает и бьёт грубо.

И с какой же улыбкой Эшли вспоминает попытку братика её убить. Ах, как тогда сердце подскочило, как билось, словно она ожила, и плевать, что и без того живая изначально, кровь на месте, черепушка с мозгом — тоже. Такой прорыв отношений, и плевать на страх, на дрожь в ногах, на потерю кислорода по капле, она привязана к братику, а он — к ней. Они связаны цепями по шее и ногам, металл сковывает их тела, только вот сердца не железные, сердца отсутствуют, у Эшли так точно, а вместо мозгов мирно взрывчатка расположилась. Души тоже сплетены, перевязаны узлами, как одеяла — да, любила тварь пакостно портить чужое одеяло, как и подобает мразям, особенно радовали попытки маленького Энди исправить кавардак. И кавардак исправлялся, вот только кашица в голове всё больше химикатами отравлялась, ядами всевозможными. Отведите Эшли в больницу на анализ крови — только токсины и будут, много-много, самые разные, похлеще наркотиков.

* * *

Но несмотря на сети сплетающихся-переплетающихся-путающихся мыслей, слов, взглядов и увечий, Эндрю никогда не называет их связь «отношениями». Сон под действием демонической силы, предполагающий секс, оказался лишь блядским, до мерзости лживым — фальшивым, сраным, ебучим! — сном, в реальность позже не превратившимся. Для Эндрю сестричка лишь умелая воровка (и, впрочем, не только), что деньги зарабатывает только нечестным трудом (в отличие от мастера-на-все-руки-способного грёбаного жениха на выданье, даже невесты, Эндрю).

Но Эшли же типа паучиха. И у Эшли же типа есть паутины и сети, так? Значит, пора выйти на охоту.

* * *

...В тошнотворно-розовом, отвратительном на вид дневнике, подаренном «по блату» мамочкой на день рождения и забранном из родительского дома после убийства обожаемых отца-тряпки и матери-извращенки появляется первая кривая запись. Но выведенная так старательно, с таким наслаждением, с таким невероятным удовольствием, что не сравнится с поеданием человеческого мяса.

Не сравнится с эйфорией и ощущением могущества при переваривании чьих-то конечностей. Не сравнится с властью, бурчащей в животе — вновь отвратительное сравнение? пусть! — не сравнится с чувством передачи силы от трупа. Ах, будь её воля, она бы столько людей убила, столько съела, что стала бы умнее братика, и уже она учила его, смотрела апатично, покуривая сигарету в очередной раз. И вела себя как старшая сестрица.

Но надеждам сбыться не суждено, а она и не против, пусть братик будет главным на словах, Эшли ещё раз затянет верёвку на его шее, ещё раз потянет за канат, а Эндрю и сам бросится в пропасть. Эндрю такой глупенький, он постоянно поддаётся, но она и рада, пусть любит, пусть заботится, это ведь всё равно взаимно. По какой-то морали — которую она, конечно же, ебала — они такие неправильные, исковерканные-искореженные, отрезанные-перерезанные, кровью заляпанные, грязи напившиеся.

А в дневнике тем временем замедляются буквы, застывая. Эшли причмокивает, лопая пузырь жвачки — и хлопает. Спрыгивает с кровати, заталкивает далеко под матрас, чтобы Энди (как она любит нарочно называть его прошлым именем, пробуждая снова, погружая в ад воспоминаний, она бы обрадовалась перспективе загнать его в клетку и утопить в мерзком позади оставшемся) увидел, и достаточно близко, чтобы нашёл. Интересно, оценит ли находку? Или благосклонно не полезет под матрас, уважая личное пространство уже не сестры, а сексуального партнёра? Он такой джентльмен иногда, даже смешно.

В прихожей раздаётся шорох, что-то падает с громким стуком. Эндрю пришёл, кажись, поминали и пришёл, трупик к гробику дошёл. В дневнике же запрятанном-незапрятанном надпись пестрит.

«Братик меня выебал.»

С утвердительной точкой.

В знак закрепления произошедшего события. Будоражащего и блядски возбуждающего.

1) Одна из самых популярных марок жевательных резинок в Америке.

Вернуться к тексту

2) Щенки — Ненависть.

Вернуться к тексту