Кровь и песок (гет)

В этой проклятой всеми богами стране нет ничего кроме песка, камней и смерти. Смерть смотрит на них из-за каждого угла, из темных окон покосившихся, с выбеленными глиняными стенами домов, из черных глаз, скрытых под паранджой, из детских лиц, уже изуродованных ненавистью.

В этой стране нет ничего кроме страха, смерти и безнадеги.

Джон Сноу курит в открытое маленькое окно казармы и мечтает о тишине, но вокруг раздается храп из двадцати молодых глоток, и громче всего храпит Скорбный Эд. Будь проклят тот день, когда им на двоих досталась эта двухъярусная армейская койка.

Обычно Джон выматывается так сильно, что спит без сновидений до самого утра, не слыша храпа, кашля и бормотания.

Но сегодня ему не спится.

За окном виден маленький прямоугольник звездного неба. Небо здесь красивое, яркое, нависает над пустыней исполинским полотном с вышитыми на нем созвездиями. Словно кичится своим великолепием перед этой ущербной, скудной землей.

Джон вытягивает руку с сигаретой в окно и прищуривает глаза. Он представляет, что красноватая точка тлеющего табака и бумаги в его руке, это пламенеющая в недоступной космической дали неизвестная планета, где случился апокалипсис. Рушащийся мир, полыхающий огнем. Он представляет вскипающие океаны, горящие города, многокилометровую стену огня, которая медленно ползет вперед, оставляя за собой выжженную дымящуюся корку. Планета становится похожа на печеный картофель.

Но даже эта картина не выглядит страшней той, какую он видел несколько часов назад.

Располовиненного взрывом парня-сапера, который пытался придвинуть к себе полностью оторванную нижнюю часть собственного тела. Он перебирал руками сизые горы собственных кишок, цеплялся за изувеченные острые кости, торчащие из кровавого месива, которое было его бедрами. И все двигал, двигал это к себе, надеясь, наверное, что все прирастет и он будет жить. У него были такие неверящие, затухающие глаза, уже тронутые смертью, но еще не принимающее ее.

— Пристрелите его кто-нибудь! — молил Джон, думая, что кричит это про себя. Пули чиркали в стену над его головой, и вниз сыпалась белая глина. Они все были в этом белом известняке, как чертовы призраки. Они и есть призраки, ждущие своей очереди на небеса.

Ведь все морпехи попадают в рай?

Джон щелкнул пальцами, выстрелив сигаретой во тьму.

Кополла был прав. Апокалипсис не на неизвестных планетах, а здесь, сейчас.

Он залез на верхнюю койку, пнув по ногам Скорбного Эда. Тот перестал храпеть, повел вокруг бессмысленным взглядом и повернулся к стене.

Хватит на сегодня философского дерьма. На войне люди становятся или скотами, или философами.

Вот Эд, к примеру, типичный такой армейский философ. Вечно нудит про просроченные пайки, тяжелое обмундирование, про оружие, которое задолбался чистить из-за песка, дерьмовые сигареты, потому что хороших здесь не найти, и мечтает об отпуске во Флориде. Важные философские вещи занимают Скорбного Эда.

А лейтенант Торн — скот. Ему нравится здесь. Ему нравится та власть, которую дает снятая с предохранителя винтовка. Нравится больно толкать дулом в спину гражданских, ставить их на колени. Нравится орать на молодняк и пугать их. Пугать по — настоящему, рассказывая такие омерзительные подробности этой войны, что они чуть в обморок не падают. Алиссеру Торну нравится убивать, Джон видит это.

И что самое страшное, Джон не понимает, кем становится он — скотом или философом.

* * *

У этих людей до странности нелепые законы и он почти перестал удивляться этому.

Их женщинам нельзя заниматься обычной работой в офисе, водить машину, разговаривать с мужчинами, но им можно таскать тяжести, делать всю работу по дому, рожать бесчисленное количество детей, изводить себя как можно сильнее до тех пор, пока они не превратятся к тридцати годам в высохшее и скрюченное пустынное дерево.

Стоит жара, в воздухе пыль, солнце печет беспощадно, форма липнет к телу, дышать тяжело. Кажется, что взвесь желтого песка попадает в горло, в легкие, оседает там колючими вязкими комками, не давая вздохнуть как следует. Они идут с Эдом знакомым маршрутом, патрулируют улицы вокруг базы. Где-то недалеко, в нагромождениях саванных домиков, кричит что есть силы сиплый петух.

— Ты знаешь, как этого Билли Полужопого ранило? Вот прикинь, ему «Пурпурное сердце» дают. А за что? Вот чувак сидел себе спокойно, срал или дрочил вообще, когда эта поебень крылатая прилетела, разнесла сортир в клочья и оторвала ему полжопы, а ему за это орден, прикинь? — Эд возмущен до глубины души. — Где пафос-то, блядь?

— Ну на войне же оторвало.

— В сортире, а не на войне!

— Тебе жалко что-ли?

— Да не жалко. Но надо же учитывать обстоятельства. Будет он стоять такой при параде, в белых перчаточках, ему погремушку на грудь вешают, фотографируют, а все вокруг знают, что он получил ранение, когда срал.

— Или дрочил, — вставляет Джон.

— Или дрочил… И весь батальон знает, что теперь его зовут Билли Полужопый… Где пафос?

Они говорят о какой-то ерунде, совершенно никого не волнующей, о сортирах и оторванных жопах, но Джону Сноу это здорово помогает. Если долго не говорить, то желтый песок заползает в мозги, застревает там в шестеренках, скрипит, превращает его в гребаную мумию без жизни, без надежд, без радостей.

Он начинает забывать, что есть где-то другая жизнь. Что где-то есть дожди, шумные улицы, метро, хороший кофе по утрам, размеренная жизнь обычного обывателя, где нет смерти на каждом шагу, нет песка и колючего воротника форменной рубашки.

Ему кажется, что это было вовсе не с ним, как будто он видел жизнь того парня, Джона Сноу, в кино, в ничем не примечательном кино, и уже забыл его.

Он почти не верит, что где-то еще есть любимая его сестренка-пацанка Арья Старк, надменная и рыжеволосая прекрасная Санса, его сводный брат и лучший друг Робб, маленький Рикон и Бран — тоже его братья, с таким восторгом бегающие за ними с Роббом. И отец, вечно серьезный и справедливый. И даже Кейтилин Старк, его мачеха, от холодного взгляда которой он и сбежал в армию. Арья плакала, Робб сильно стискивал его руку, отец обнимал, а она, Кейтилин Старк смотрела так, как и всегда — "лучше-бы-тебя-вообще-не-было-Джон Сноу". Он на нее не обижался. Ну, разве что чуть-чуть.

Он замечает ее краем глаза — несуразную фигуру, с ног до головы затянутую в черный мешок. Она испуганно вжимается в каменную стену переулка, низко опускает голову, когда они проходят мимо. Но он успевает заметить яркую зелень глаз и длинные, медные ресницы.

Сердце чуть вздрагивает и убыстряет темп, как будто перед боем.

— Видал? — Скорбный Эд оборачивается на нее, когда они уже прошли мимо. — Пиздец страшно, когда они так близко. Может у нее там взрывчатки напихано под сиськи. Наверняка понапихано.

— Взорвала бы уже давно.

— Не-а, нас всего двое. Эти твари любят, когда побольше. Групповой взрыв, блядь. Генг-бенг!

Джон оборачивается, а черная фигура так и стоит, прилипшая к стене, смотрит им вслед.

Он ее еще через день увидел. И потом еще раза три. В одном и том же переулке, на патруле с Эдом.

Как-то раз она тащила огромный, тяжелый по виду мешок. Разойтись в узком переулке вместе с этим мешком было непросто, и она стала метаться, как загнанная в угол мышь.

— Давайте я помогу! — сказал Джон, приподнимая тюк за другой конец. Она взвизгнула и помчалась к выходу. Мешок грузно упал в пыль.

— Пиздец, — сказал Эд и пнул мешок ботинком. — На хера ты полез? Щаз еще бородачей приведет.

Они поставили мешок на какой-то ящик и ушли.

Потом, после патруля, Джон принял душ, переоделся и вернулся туда, хотя

то и было опасно. Здесь везде было опасно. Мешок стоял на месте. Он развязал грязные тесемки и заглянул в него — там были расфасованные мешки с рисом. Джон посидел рядом на полуразвалившемся ящике, выкурил две сигареты и почти задремал.

Он вздрогнул, когда услышал рядом шелест и открыл глаза.

Она осторожно тащила мешок к себе, увидела его взгляд и замерла.

— Берите, — сказал он, вставая. — Давайте, я помогу донести?

Она покачала головой.

Глаза у нее вблизи и правда были зеленые-зеленые, а переносица была обсыпана мелкими веснушками. В них не было страха.

— Тяжело ведь.

Она пожала плечами.

— Вы знаете английский?

Она показала пальцами, указательным и большим — «чуть-чуть».

— Здорово. Это здесь редкость.

Глаза у нее были веселые. Хорошие такие глаза, свободные. Он никогда таких глаз не видел, даже там… в нормальной жизни.

Она забрала мешок и ушла.

Через день он сорвал у забора базы заранее присмотренные какие-то жалкие желтые колючие цветы и пришел в переулок задолго до полудня. Сухие стебли прилипали к влажным от пота ладоням, и он без конца отряхивал руки об армейские штаны. Когда в узком проходе появился ее силуэт, он привстал, спрятав колючки за спину.

Она замедлила шаг, проходя мимо, искоса поглядывая на него. Ее глаза смеялись. Он резко встал, напугав ее.

— Вот, — сказал Джон, протягивая пучок сухостоя. — Я хотел бы подарить вам настоящие цветы, но сами знаете, здесь ни черта не растет.

Она вздрогнула и замерла, глядя расширившимися глазами на жалкий букет. Ресницы у нее слегка дрожали. Потом она медленно, осторожно выпутала руку из длинного черного рукава и дотронулась до маленьких распушившихся цветов. Несколько крохотных лепестков сорвались вниз.

— Нельзя, — прошептала она, и это было первое слово, которое он от нее услышал.

— Это просто цветы, — сказал Джон и повторил: — Просто цветы.

А потом услышал ее тихий смех, и это беспощадное солнце как будто стало светить с утроенной силой.

— Спасибо, — сказала она и взяла цветы. — Красиво.

У нее был сильный акцент, но он все понимал. Конечно, это были простейшие слова, но большинство местных совсем не знали английский.

— Я — Джон, — сказал он, улыбаясь, ткнув себя пальцем в грудь. — Джон.

— Джон, — тихо повторила она. Глаза ее сузились от улыбки. Он не видел, но представлял себе ее рот — белозубый, открытый.

— А вы? Как вас зовут?

Она пугливо оглянулась, и этого хватило, чтобы он нахмурился.

— Игритт, — почти шепнула она.

— Иг-ритт, — повторил он с улыбкой, идиотской, наверняка, улыбкой. — Странное имя. Нездешнее?

Она пожала плечами.

Когда-то в этой стране все было нормально. Когда-то здесь можно было жить, любить, и не бояться называть дочерей чужестранными именами. Может быть, она родом из тех недалеких времен. Она вообще должна быть родом не отсюда, слишком много жизни и ума было в ее искрящихся глазах.

Они дошли вместе до конца проулка, и Игритт жестом остановила его, прежде чем выйти на улицу.

— Спасибо, — тихо сказала она и ушла.

* * *

В эту ночь ему впервые снился сон, а не тяжелая черная мгла, разрываемая стрельбой и взрывами. Снился пустынный узкий пляж и зеленая равнина перед морем. Зеленое и синее, режущее глаз насыщенностью цветов. Он шел по кромке прибоя куда-то вдаль, босые ноги утопали в мягком и теплом песке. Все было как в рекламном ролике, но так реалистично и красиво, что, проснувшись, он несколько минут, глядя в низкий потолок и улыбался.

— Ты дурак, блядь. Совсем. Окончательный идиот, Джон Сноу.

Этот вердикт вынес Эд, когда Джон, наконец, рассказал ему о том, куда ходит в увольнительные и почему у него такая дурацкая улыбка.

Но Эд был его другом, и вдобавок армейским философом, поэтому он иногда даже сторожил их в проулке, восседая на ящиках с недовольным лицом и кидая камушки в ошалелых от жары куриц.

Джон разговаривал с ней обо всем — языкового барьера он особо не чувствовал, а когда не хватало слов, помогали ее руки. Вроде как живой шрифт Брайля, как сурдоперевод, вот какими были ее руки. Тонкие, смуглые и сильные, с гибкими пальцами — они чуть невесомо касались его кожи, порхали в воздухе, помогая словам — и он понимал все, что она говорила и хотела сказать.

И он говорил, наверное, никогда в жизни он не говорил так много, как в эти недолгие встречи в пыльном проулке между шершавыми стенами кривых домов.

Он рассказывал о дождях и мокрой листве, о запахе сырой земли из окна, об Арье и Роббе, о том, что думает об этой глупой войне…

Игритт кивала и улыбалась глазами.

Она всегда торопилась, и у них было всего пятнадцать минут в этой жаркой тесноте, в косом переплетении солнечных лучей, бьющих сквозь дырявый навес. Но он так ждал их…

На четвертый день, прощаясь, она приподняла никаб и он увидел фарфоровую кожу в россыпи медных веснушек, вырезанные полумесяцем яркие губы, точеные края маленького носа.

Маленькая рука дотронулась легким ожогом до его небритой щеки.

— Игритт, — выдохнул он.

Она засмеялась и ушла, оставляя следы в рассыпчатой, как мука, желтой пыли.

Джон ходил будто пьяный, ошалелый от ее глаз, улыбки, все валилось из рук, и только на вылазках адреналин разбавлял тягучую кровь, просеивал ему голову.

— Отрежут тебе башку, — говорил Эд. — Как пить дать отрежут. Она замужем?

Игритт не была замужем. Ее должны были выдать замуж еще давно, но ее жених погиб на войне. Второй подорвался на мине, третий сгорел в машине при артобстреле. Сейчас ее собирались выдать четвертой женой какому-то бакалейщику, и это было большой удачей, потому что Игритт была невестой в возрасте по здешним меркам, ей только исполнилось восемнадцать. У бакалейщика был дом, две машины и договор с армией союзников на поставку сахара, чая и специй. Это был очень выгодный брак, и Игритт должна была быть счастлива, как и ее отец.

— Он толстый, — говорила она, печально смеясь, он удивлялся, как у нее так получается, грустить со смехом.

Игритт показывала, какой живот у ее будущего мужа.

— Живот… — она закатывала глаза вверх, подбирая слова. — Не страшно. Живот пусть. Но он злой, плохой человек. Бьет жен.

Насколько он мог судить, здесь все били жен. Однажды он видел, как потный бородач бил ногами девочку лет шестнадцати. Она извивалась в пыли, как змея, яркие струйки крови из ее носа мгновенно становились грязными. Она упрямо молчала, только пыхтение бородача и звуки ударов раздавались в жаркой тишине. Эдд утащил его оттуда, им запрещали вмешиваться в «семейные разборки».

Когда она собралась уходить, он взял ее за запястья. Между бровей у нее залегли морщинки, она напряглась, но не отняла рук. Лица она больше не прятала.

— Игритт, — сказал Джон. Пересохшее горло царапнуло горячим воздухом. — Ты уедешь со мной?

Она улыбнулась.

— Нельзя.

— Можно, — твердо сказал он. — Мне остался месяц. Поедем.

Она вздохнула, и улыбка стала меньше, спряталась в уголках губ.

— Нельзя.

— Игритт… Нельзя тебе здесь. Ты не должна выходить замуж. Я покажу тебе другую жизнь. Тебе не обязательно оставаться со мной, просто поедем. Ты будешь свободна.

Она поправила выбившуюся рыжую прядь под черную глухую ткань. Джон гладил ее руки.

— Тебе здесь не место. Ты другая, Игритт… Ты заслуживаешь лучшего, я знаю.

— Ничего ты не знаешь, Джон Сноу, — ответила она, улыбаясь, коверкая слова. — Я не могу.

Она повернулась, пожав его руку, и пошла по переулку — тонкая и стройная, это было видно даже сквозь этот черный уродливый кокон. Джон догнал ее, затащил в маленький проем с заколоченной дверью.

— Нет! Я тебя здесь не оставлю, слышишь? — он приблизился очень близко, почти дотрагиваясь кончиком носа до ее. Губы Игритт были покрыты крохотными трещинками, а на белой коже рассыпаны медного цвета веснушки.

Тогда он ее и поцеловал, и на вкус она была свежей, как морской ветер в его сне.

* * *

Лицо Неда Старка, искаженное связью, рябит и кривится на экране ноутбука, и это даже можно представить как эмоции, если иметь хорошее воображение. Но Джон никогда им не обладал, поэтому представить, что на лице отца что-то еще может проявиться, кроме собранности и суровости, ему сложно.

— Отец, мне нужна помощь, — Джон произнес эти слова впервые в жизни. Никогда и ничего он не просил у отца. Быть им обязанным больше, чем был он, «нагулянный на стороне ублюдок», по словам Кейтелин Старк, он просто не мог. Он жил в роскошном доме и получал образование в лучшей частной школе на западном побережье, и отец, наверное, даже его любил. По-своему. Единственное, чего он хотел больше всего на свете, будучи еще мальчиком — чтобы его фамилия была Старк, а не Сноу, но этого отец дать ему не сумел. Потом это прошло.

Эддард Старк кивает, внимательно глядя на него, и Джон, опустив глаза на свои бледные колени, выглядывающие из армейских шорт, рассказывает ему все. Наверное, он за всю жизнь не сказал отцу больше слов, сколько сейчас, в потрескивающий помехами экран. Он рассказывает об Игритт, о том, что любит ее, о том, что ее надо спасти, о ее веснушках и улыбке, о том, что не сможет оставить ее здесь и не уедет без нее.

Старк молчит несколько минут, и Джону кажется, что там, в тысячах километрах отсюда, отец может слышать биение его сердца. Джон слышит его довольно отчетливо, оно бьется об грудную клетку с глухим стуком, слышимым, он уверен, на всю полупустую казарму. Над головой вьется муха, а несколько парней в углу играют в иксбокс. Как будто стрельбы и крови им в реальной жизни мало.

— Хорошо, — говорит Нед Старк. — Но когда ты вернешься, нам надо будет серьезно поговорить.

Вкупе с немигающим взглядом водянистых глаз и тяжелым неподвижным подбородком отца, эти слова должны были бы вызвать давно забытое неуютное чувство, но Джон так рад, что готов говорить с Недом Старком о чем угодно и насколько можно серьезно.

Нед Старк обещает помочь, а Старки никогда не бросают слов на ветер. Джон выдыхает с облегчением, закончив видеозвонок, и улыбается, прикрывая глаза. Он позволяет себе надеяться, что все сложится хорошо.

Мрачный Эд недоверчиво качает головой, лежа на своей койке,

— Ну ладно, твой всемогущий богатый папаша поможет вывезти ее отсюда. А потом что?

— Что?

— Ты на ней жениться собрался?

— Не знаю. Если она захочет.

— Конечно, не захочет, ты себя видел вообще? — ржет Эд.

— Вообще-то в школе меня считали красавчиком.

У Джона Сноу прекрасное настроение в последние дни, и он даже позволяет себе шутить. Эд его подкалывает все время, но Джон знает, что тот поддержит его во всем.

Лейтенант Торн цепляет его еще сильнее. «Мажор, папенькин сынок, придурок кудрявый», — Джон не обращает внимания ни на что. Ему плевать на Торна.

Что будет потом, ему тоже не важно. Сейчас у него есть поцелуи в тени дырявого навеса, горячие руки, которые гладят его по небритым щекам и глаза, где отражается его растерянное и счастливое лицо.

Игритт отнекивается, даже сердится немного, когда он раз за разом начинает разговор о том, чтобы забрать ее отсюда. Но он знает, она сдастся.

— Ты можешь помочь остальным, — говорит Джон. — Мы вывезем отсюда твоего маленького брата и сестер, и твою маму. Мой отец добрый человек. Он поможет. Мы должны рассказать о том, что здесь творится.

Она хмурится, закусывает губы. Игритт сдает позиции, и он усиливает натиск.

— Ты ведь не сбегаешь. Ты отступаешь, чтобы потом вернуться.

Сравнение с военными действиями очень уместно, по его мнению. Вот только на их войне никто не умрет.

Через неделю она отдалась ему в заброшенном, разбитом снарядами доме, сквозь дырявую крышу которого просвечивало желтое небо.

У Игритт было сильное, крепкое тело, худое, с маленькими грудями и длинными ногами, бледное, с рассыпанными по рукам и плечам веснушками. У нее были роскошные волосы и сверкающие глаза, он щурился от искорок, мерцающих в них.

— Я поеду с тобой, Джон Сноу, — сказала она, прижимаясь к нему горячим боком, и он четко ощущал ее сердцебиение, торопливое и радостное.

Он поцеловал ее и почувствовал неизмеримое счастье.

* * *

Когда они оформляли документы в посольстве, Джон чувствовал на себе эти взгляды — удивленные, подозрительные, презрительные даже. Он переживал, потому что Игритт наверняка приходилось еще хуже, сжимал ее руку, смотрел с улыбкой. Но она была очень спокойной, намного спокойнее его. Ее совершенно это не трогало. Она очень сильная, убедился Джон. Сильнее его.

Неду Старку достаточно было сделать один звонок и все проблемы были улажены. Игритт оформили все необходимые документы за один день.

— Мы купим тебе одежду, — сказал Джон, когда они вышли из здания посольства. — Нельзя же в этом ехать.

Он взялся за ее рукав, черный, как и все остальное.

В центре города, который был почти целым, еще оставалось несколько магазинов.

— Почему? — спросила Игритт.

Джон остановился и задумался над тем, что сказать ей, чтобы она не обиделась. Подозрительные взгляды, комнаты досмотра в аэропорту, перешептывания за спиной… Она потянула его за руку.

— Пойдем. Я не люблю это, — сказала Игритт, улыбнувшись ему. — Этот… мешок, да? Джинсы. Там есть джинсы?

— Есть, — ответил он, рассеявшись. — Купим джинсы.

Когда она вышла из примерочной кабинки, в джинсах в обтяжку и светлой простой футболке, он задохнулся.

Привстал немного, потом опять опустился на стул, зажмурился и замотал головой.

Игритт засмеялась.

— Хорошо?

— Прекрасно, — ответил Джон, боясь вдруг расплакаться. Волосы у нее были собраны в хвост, на руках и шее золотились веснушки. — Ты очень красивая, Игритт.

Она чмокнула его в щеку.

— Только мне нельзя. Возьми с собой, хорошо?

Он кивнул. Игритт ничего не сказала родне. Они договорились, что она улизнет из дома взяв самое необходимое. Ее одежда и документы будут у Джона, и он будет ждать ее на авиабазе перед самым отлетом.

Оставалось три дня до того момента, когда военный огромный самолет увезет их из этой проклятой страны. Джон почти не спал, ворочался с боку на бок ночами, часто смотрел на часы. Время тянулось невыносимо медленно.

— Напейся, — сказал Эд. — У тебя все равно увольнительные до отлета. И время быстро пролетит.

Эд оставался на еще два месяца.

— Не хочу, — сказал Джон.

— Скучно с тобой, — вздохнул Эд. — Совсем ты безумный стал с этой своей любовью. На свадьбу хоть пригласите?

— Изыди, Эд, — Джон запустил в него подушкой.

О подобном он даже думать боялся. Как ребенок, который боится спугнуть, сглазить счастье, если начнет мечтать… Но когда он уже засыпал, на миг перед глазами очень ярко вставала та самая рекламная картинка — он и Игритт, и море, и теплый песок между пальцев, и тишина, и небо над головой синее, без единого облака…

Джон досадовал на себя на такие скучные и шаблонные мечты, а сам все ждал этого времени после отбоя. И улыбался, засыпая.

* * *

— Они что-то… думают, — сказала Игритт. — Отец так смотрит... Он сказал, чтобы я больше не ходила.

— Подозревают? — переспросил он. — Они подозревают? Игритт, слушай… останься. Не ходи туда больше. Останься со мной, в казарме, тебе разрешат…

Она быстро замотала головой.

— Нет, нет. Я уеду с тобой. Но там братья, мама. Я хочу попрощаться. Я напишу маме письмо. Я так не могу, Джон.

Два дня. Два чертовых дня. Он сжал зубы, вздохнул глубоко, до боли. Взять бы ее сейчас в охапку и отнести, вырывающуюся, возмущенную, за колючую проволоку, за бетонный забор, под защиту пулеметов и танков, туда, где крохотный островок безопасности среди этого ада.

— Обещай мне, — он взял ее лицо в ладони. — Обещай, что будешь осторожна. Не спорь с отцом. Не собирай свои вещи. Просто приди, Игритт. В среду, к девяти, к базе. Хорошо?

— Хорошо, — кивнула она. — Обещаю, Джон.

Она обещала. Она бы пришла.

Когда они прощались, вдалеке, в узком проходе у самого выхода, мелькнуло что-то светлое. Он видел. Ему бы заподозрить что-то, остановить ее, вернуть, пойти с ней… Но он был так рассеян, так горел от ее поцелуев, что забыл, совсем забыл о том, где они…

Игритт помахала ему и скрылась за углом. И только тогда у него что-то защемило. Не явное предчувствие и не ожидание беды, но что-то странное толкнуло его в спину, развернуло. Он пошел назад, ускоряя шаг, придерживаясь ладонью за кривые, шершавые стены.

— Игритт! — крикнул он. — Стой!

И побежал. А когда завернул за угол, споткнулся, будто налетел с размаху на острые шипы колючей проволоки. Из легких выбило весь воздух.

— Игритт! — закричал он, не слыша себя, как под водой. — Игритт!!!

Она сидела у стены, руки бессильно лежали на коленях, дергались судорожно, и, не видя еще ее лица, Джон понял, что она умирает. Он подскочил к ней и красное, глубокое, раскрытое, трепещущее зияние в ее горле впечаталось намертво в его глаза, в память, в него самого.

— Игритт… — выдохнул он, прижимая ее к себе, пытаясь нащупать на ее шее жизнь, перехватить ее скользкими окровавленными пальцами, остановить и удержать. — Посмотри на меня…

Глаза у нее подернулись уже этой знакомой ему до ужаса мертвенной пленочкой. А сама была еще теплая. Еще теплая и мягкая, как он помнил…

— Игритт… Игритт… — он все бормотал ее имя, повторял раз за разом, тряс ее. Не хотел верить. Не мог.

Джон ничего не слышал вокруг — тихо было, да и не мог он услышать. Слышал только, как рвется в клочья его сердце, с треском разрываемых мышц, как лопаются внутри него аорты. Поэтому он не заметил шагов позади. Выстрел прозвучал оглушительно, как грохот той гибнущей планеты. Он почувствовал острую горячую боль слева, под лопаткой, охнул и упал лицом в ее плечо.

Он даже успел обрадоваться, что встретит ее так скоро.

* * *

Скорбный Эд сидит на краю его узкой медицинской койки, и старательно отводит глаза. Словно от стыда.

Джон все равно на него не смотрит. Смотрит в потолок палатки медсанчасти, темно-зеленый, из толстого брезента.

Сбоку попискивает какой-то аппарат, рисует кривые дорожки прямиком от его сердца. Разорванного пулей, прооперированного, зашитого, и заново собранного руками умелых полевых хирургов.

— Повезло тебе, — говорит Эд, крутит в руках незажженную сигарету, хочет по привычке закинуть ее в рот и оглядывается на медсестру, как нашкодивший школьник. — Врач сказал, первый раз у него такое. Ну, что кто-то выжил после такого ранения.

— Теперь «Пурпурное сердце» дадут, — продолжает Эд. Видно, что он очень осторожно подбирает слова и вообще не знает, что говорить. У него испуганное лицо, какое Джон даже в бою у него не видел.

— Хирург сказал, что через недельку тебя можно будет транспортировать.

— Где… Где ее похоронили?

Эдд вздрагивает. Сигарета падает из его пальцев.

— Не знаю. Когда мы нашли тебя, ее уже не было…

Джон закрывает глаза. Он не может думать о том, что они сделали с ее телом. С ее веснушками и улыбкой. С ее волосами. Им ведь мало было просто убить их, нарушивших древние, глупые, примитивные законы.

Эд что-то еще говорит, воодушевленным, деланно энергичным голосом, но у него влажные глаза, и руки дрожат, и Джон даже чувствует благодарность к нему и даже пробует улыбнуться. Эд пугается этой его улыбки.

— Почти пять минут клинической смерти! — говорит он почти с восторгом. — Ты везунчик. Это ведь не зря? Ты вернулся из мертвых, Джон.

Это было неправдой. Джон никогда оттуда не вернется.