Дорогой судьбы (джен)

Полумрак, клубившийся возле дальней стены общего зала, создавал иллюзию уединения. Впрочем, Атосу не требовалось даже этого. За десять лет бесчисленных возлияний в знаменитой «Сосновой шишке», даже сидя в кругу шумной компании мушкетеров, он научился не видеть и не слышать происходящее вокруг, уходя в себя, в холод и пустоту — туда, где он снова и снова оставался один на один со своим позором и своей болью. Один. Таков был выпавший ему удел, сотворенный собственными руками в здравом уме и твердой памяти. Казалось, что его одиночество будет длиться вечно, однако же, судьба была милосердна к нему, подарив ему несколько благословенных лет, озаренных светом дружбы. Но эти годы прошли, промелькнув стремительно, не успев залечить раны… Да и могли ли они? Остались лишь благодарные воспоминания, осевшие в памяти сладкой горечью.

Вот и теперь сквозь хмельной туман, сидя за грубым столом на захудалом постоялом дворе где-то между Тюлем и Ангулемом, Атос вновь ощущал, как его затапливают жгучая обреченность и отчаянная нужда быть кому-то нужным. Напрасные, бесплодные желания. И доказательство этому — его жизнь, в которой он не оказался по-настоящему достоин ни одного из великих даров — любви и дружбы. Первая, одарив призраком счастья и наслаждения, повергла его в ужас, а вторая, отогрев и дав надежду, просто иссякла. Его собственная вина была немалой. Однако исправлять ошибки было поздно, следовало не совершать новых. Но именно это он и делал прямо сейчас. Третий день подряд он жестоко напивался в безуспешной попытке достичь беспамятства, изредка ловя на себе украдкой брошенные неодобрительные взгляды Гримо, вместо того чтобы возвращаться в Бражелон. В пустой дом возвращаться было незачем…

Его нынешнее путешествие также казалось бессмысленным, хотя и принесло приличную сумму денег — тоже ненужных: сам он привык довольствоваться малым, а наследовать было некому. Повинуясь здравому смыслу, он продал Сабатер — именьице в Руссильоне, доставшееся ему от троюродного дяди вместе с Бражелоном. Это было совсем небольшое поместье, которое, еще в годы службы, старый граф де Бражелон пытался подарить ему в надежде вернуть племянника в семейное лоно или хотя бы обеспечить подобающий его положению образ жизни. Однако Атос был непреклонен в своем выборе и от мушкетерского плаща не отказался.

Выйдя в отставку, он в течение двух лет не интересовался Сабатером, но как любого хорошего хозяина подобная неопределенность тянула за душу. И в конце концов граф принял решение съездить в Руссильон, чтобы на месте ознакомиться с положением дел. Единственной ценностью Сабатера оказался виноградник, приносивший неплохой урожай, что же до остального, то все носило следы запустения и упадка: старый замок, дворовые постройки, парк. Имение требовало внимания и немалых вложений. Возможно, при других обстоятельствах, Атос не стал бы спешить, но у него не было ни желания, ни сил взваливать на себя груз совершенно ненужных забот. Ему хватало Бражелона. А еще был Ла Фер, где он так не набрался духу побывать… Не раздумывая долго, он попросил управляющего подыскать покупателя. Это было ровно год назад.

Прошлой осенью он возвращался домой, проезжая теми же дорогами, что и сейчас. Только тогда это скорее походило на бешеную скачку, почти не дававшую времени на раздумья и отдых. Атос мчался вперед, испытывая необъяснимое душащее разочарование, злясь на мелкий противный дождь, на грязь, летевшую в лицо из-под копыт, на бесполезность Сабатера, и всего что его окружало, на самого себя за то… За то, что он позволил всему этому случиться, за то, что нельзя было сделать обратный ход… И Бражелон рано или поздно станет для него склепом… За все время пути он останавливался только чтобы найти ночлег и окончательно не уморить Гримо, стойко и безмолвно следовавшего за ним. Домик священника в небольшом селении Рош-Лабейль оказался единственным подходящим местом для ночевки. Именно там и случилась эта странная безумная ночь.

Когда перед ним появилась женщина, это явилось подлинной неожиданностью, но почему-то не сильно удивило. Все эти годы он не жил монахом, в его постели бывали женщины — парижские проститутки, имен которых он не помнил, а лиц не замечал вовсе. И он не думал дважды, не сомневался. Он просто взял то, что ему предлагали. Женщина была искусна в любви. А он сам — он не знал, был ли он нежен. В памяти сохранилось только то, как повинуясь древнему инстинкту, он шел на зов изголодавшейся плоти.

Утро не принесло ни тихого удовлетворения, ни ленивой истомы. Ярко горевшая ночью призрачным огнем страсть, превратилась в пепел. Насыщение тела не могло утолить душевного голода. Нельзя сказать, что он сожалел о случившимся — положа руку на сердце, вряд ли бы он поступил по-иному, если обстоятельства сложились бы еще раз подобным образом. Тем не менее единственным его желанием было как можно скорее покинуть этот дом. Потому что всё казалось пустым, неживым, ложным… И к лучшему было то, что ночной покров сохранил их инкогнито — его и прекрасной незнакомки. Однако судьба распорядилась иначе.

В служанке, спавшей в соседней комнате, граф узнал Кэтти — бывшую камеристку миледи, которую Арамис определил к своей очаровательной кузине-белошвейке Мари Мишон, носившей громкий титул герцогини де Шеврез. Это открытие и вправду его поразило. Разумеется, он знал, что герцогиня заслуженно считается одной из самых красивых женщин Франции и был наслышан о разного рода любовных интрижках и приключениях, приписываемых ей в равной степени поклонниками и завистниками. Что из этого являлось правдой было неизвестно, но каким-то невероятным образом оборачивались ей во благо, добавляя загадочности и обаяния. Атос никогда не был ханжой, однако же, полагал поведение подобного рода недостойным благородной дамы. Впрочем, ему не было никакого дела до чести герцогини, он видел ее в первый и последний раз в жизни и не собирался хранить минувшую ночь в памяти.

Нахмурившись от непрошенного воспоминания, Атос взглянул в окно, где алыми закатными всполохами догорал день. Еще один никчемный день. Дольше оставаться в этом месте было нельзя. Откуда появилось это убеждение, граф не знал, но был твердо уверен в нем. Подозвав Гримо, он знаком приказал ему быть готовым ехать завтра.

* * *

На рассвете они покинули постоялый двор, и, окунувшись в сырую серую хмарь, поскакали по уже знакомому тракту. Спешить было некуда, но отчего-то Атосу казалось, что он должен наверстать потерянное время. Следуя своему решению, у развилки он свернул на короткую дорогу, идущую через окутанный туманом лес. Встревоженный взгляд Гримо остался им не замечен.

Верный слуга справедливо рассуждал, что ехать в такую пору по глухим местам, имея при себе кошель, набитый золотом, было не очень хорошей затеей. И свидетельство этого не заставило себя ждать.

Удар сзади едва не выбил графа из седла, а правое плечо пронзило острой болью. Резко дернувшись, он попытался сбросить человека, оказавшегося у него за спиной, но хватка была крепкой, и они оба свалились на землю, сцепившись в смертельном объятии. Атосу повезло — он первым вскочил на ноги, и развернувшись, ударил соперника кинжалом. Лезвие вошло в грудь по самую рукоять, и захрипев, грабитель замертво рухнул на землю. И в тот же самый момент раздался выстрел — Гримо в свою очередь уложил второго бандита.

Во вновь повисшей тишине Атос слышал, как гулко бьется его сердце, ему даже казалось, что он различает пульсацию крови, текущей из раны. Опустившись на землю, он распахнул камзол, обнажая плечо. Дело было скверно — как он и предполагал, рана была глубокой и, потревоженная, грозила большой потерей крови. Но почему-то это его заботило мало. Гораздо важнее было то, что сейчас он чувствовал себя более живым, чем за всё время после отставки. И рука была всё так же верна.

В седельной сумке нашлось всё необходимое для перевязки — куда бы они не ехали, Гримо неизменно брал с собой весь «боевой» арсенал. Наложив повязку, он обеспокоенно взглянул на графа, а затем на дорогу. Атос кивнул, соглашаясь. Было совершенно очевидно, что с такой раной в скором времени ему будет нужен отдых, а еще лучше найти место, где, если понадобится, они смогут остановиться на несколько дней. Что ж, не в первый раз. Скривившись от боли, граф поднялся в седло.

Неспешный аллюр, которым они вынуждены были двигаться, отдавался мучительной болью в плече. Пейзаж сменялся то полями, то перелесками, то нищими деревеньками, о поиске ночлега в которых не могло идти и речи. И только к вечеру за холмом показался шпиль церкви, стоящей на краю селения. Это означало, что здесь должен был найтись кров. Подъехав ближе, граф понял, где они находятся — в Рош Лабейле.

Домик священника стоял на прежнем месте, и кюре был всё тот же — пожилой, небольшого роста человек с добродушным и немного наивным лицом. Не задавая лишних вопросов, он предоставил в распоряжение путников комнату, как и год назад. Измотанный до предела, Атос едва дождался, когда Гримо закончит с обработкой раны, и так и не притронувшись к скромному ужину, рухнул в постель и забылся тяжелым сном.

Наутро зарядил дождь, словно в подтверждение того, что следовало проявить благоразумие, и переждать. Да и, откровенно говоря, сил особо и не было. Сидя в неудобном кресле, граф смотрел, как дождевые капли медленно сползают вниз по слюдяному окошку. Из передней комнаты, где на охапке соломы расположился Гримо, слышалось монотонное бормотание кюре, читавшего молитвы.

Атос всегда любил дождь. Спокойно и размеренно стучащий по крыше, он располагал к неспешным раздумьям, а в детстве так хорошо мечталось под его неторопливую дробь. Впрочем, было еще кое-что. Вечно занятый отец, почему-то именно в дождливую погоду, звал его к себе в кабинет или библиотеку и подолгу рассказывал об истории их рода и подвигах, совершенных предками — драгоценные знания, которые теперь некому передать. Атос тяжело вздохнул — это было его виной. И вина эта была столь велика, что даже чистые воспоминая становились для него немым укором.

Ночь превратилась в настоящую пытку. Плечо то тянуще ныло, то взрывалось болью, не давая уснуть. Ближе к утру отпустило, и Атос провалился в беспокойное забытье. Ему чудилось, что он, десятилетний мальчик, не сумевший совладать с лошадью, сбросившей его на землю перед барьером, стоит перед отцом и из последних сил старается не заплакать от боли в ушибленном плече. Потому что воинам не к лицу слабость. Но не сдерживается…

Открыв глаза, Атос провел рукой по сухим щекам. За окном ярко светило солнце, а совсем рядом и вправду плакал ребенок… Это было невозможно… Граф тряхнул головой в попытке избавиться от наваждения, но ничего не изменилось — из-за стены снова послышался плач. Плакал младенец.

Откинувшись на подушки, какое-то время он лежал, слушая странные звуки и не веря собственным ушам. Наконец всё смолкло, и в доме снова стало тихо, так, словно ничего и не было. И быть не могло. На стене тихо тикали часы, показывающие полдень. Вне всякого сомнения, бессонная ночь и его богатое воображение стали причиной того, что он услышал несуществующее.

Оказалось, он ошибся. Картина, представшая перед глазами, едва он вышел комнаты, заставила графа остановиться в дверях. Кюре, склонившись над какой-то книгой, трясущимся пальцем водил по исписанной странице и шептал что-то неразборчивое. А у противоположной стены на скамье стояла большая корзина, из которой свисало дорогое кружево. И именно оттуда через несколько мгновений донесся плач ребенка.

Кюре обернулся и, увидев графа, прижал руки к груди:

— О, сударь, не погубите! Не становитесь соучастником тех злодеев, которые хотят опорочить мое доброе имя!

— О чем вы говорите, святой отец?

— Вот, взгляните, — голос священника дрогнул, и он указал на корзину. — Сегодня утром я нашел его на крыльце. Понимаете, сударь, мне подкинули его! Но это не мой ребенок…! Я готов поклясться чем угодно!

Подойдя ближе, Атос заглянул в корзину. В кружеве пеленок виднелось нежное личико ребенка, теперь он перестал плакать и, широко распахнув глазки, смотрел на графа. Атос почувствовал, как внутри необъяснимо потеплело. Что ж, вероятно, этому можно было найти объяснение — ребенок действительно был прелестен.

— Почему вы считаете, что кто-то хочет погубить вас?

— Ну как же? В записке ясно указана дата, но в этот день меня не было дома и вообще в деревне — меня позвали к умирающему. И у меня все записано.

Искреннее отчаяние кюре не могло оставить равнодушным.

— В какой записке? — озадаченно спросил Атос.

Порывисто подойдя к столу, священник взял лежащий на нем листок и протянул графу.

На маленьком клочке значилось только «11 октября 1633 года» — то самое число, которое неизвестно почему осталось в памяти, та самая ночь, когда он разделил постель с герцогиней. Граф снова перечитал написанное — никакой ошибки не было.

Кюре что-то говорил, показывая ему раскрытую книгу, но Атос не слышал. Ситуация приобретала теперь совершенно иной смысл. Это не могло было быть случайностью, не могло быть простым совпадением. Сомневаться не приходилось — ребенок был его.

— Это мальчик? — подняв глаза на священника, Атос задал вопрос, который отчего-то казался ему сейчас важным.

Кюре замолчал, удивленно и беспомощно воззрившись на него.

— Не знаю, — наконец сумел выдавить он.

— Надо узнать, — голос графа звучал твердо, а между тем он решительно не представлял себе, как подступиться к ребенку и что вообще полагается делать с младенцами.

— Если желаете, можно позвать кого-нибудь из женщин…, — кюре был совершенно сбит с толку.

— Да-да, позовите, — быстро кивнул Атос.

Священник исчез за дверью, оставив графа наедине с единственной мыслью, в сравнении с которой все остальное меркло — он стал отцом, неизвестно за какие заслуги Господь даровал ему ребенка. Это было трудно осознать, трудно постичь. Но теперь он точно знал, что должен делать — он не оставит его сиротой, заберет и воспитает его, дав все самое лучшее.

Вернувшийся кюре привел с собой дородную молодую женщину. Распеленав малыша, она с улыбкой сообщила, что это мальчик, месяцев трех от роду, вполне здоровый. А плачет он потому, что голодный.

— Если хотите, я покормлю его, — обернулась она к кюре.

— А вы можете? — слова сорвались с губ Атоса быстрее, чем он желал бы.

— Конечно, — кивнула женщина, и в глазах у нее заблестели слезы. — Молока у меня много. Мой-то сынок уж несколько дней как помер.

Накормив ребенка, крестьянка снова завернула его и уложила в корзину.

— Прикажете что-нибудь еще? — она взглянула сначала на графа, а затем на кюре.

— Нет, ступайте, — Атос протянул ей монету.

— Спасибо, ваша милость.

Низко поклонившись, женщина вышла из дома.

Как только дверь за ней закрылась, кюре вновь приступил к графу.

— Так как же, ваша милость?

— Что? — не понял Атос.

— Вы же верите, что это не мой ребенок? Не доносите на меня, прошу вас!

— Я и не собирался.

На лице священника отразилась смесь недоверия и надежды.

— Вам не стоит беспокоиться, святой отец, — продолжил граф. — Я заберу ребенка.

— Заберете?

— Именно так. Я позабочусь о нем и воспитаю как должно.

Кюре выглядел совершенно растерянным, так, будто он был не силах осознать услышанное. Наконец он вымолвил:

— Всемилостивый Господь сжалился надо мной. Это Он привел вас сюда, сударь. Благодарю, благодарю вас.

— Дела милосердия — долг каждого христианина, святой отец, — Атос чуть склонил голову.

Помолчав, будто на чем-то раздумывая, он продолжил:

— Скажите, где здесь можно нанять экипаж?

— Экипаж? Должно быть в соседнем Брантоме (1).

— Хорошо, я пошлю туда моего слугу.

Приказав озадаченному и мало что понимающему в происходящем Гримо с утра отправляться в Брантом и нанять приличный экипаж, Атос понял, что это было самым простым из того, что необходимо было предпринять. Несмотря на то, что он имел весьма смутное понятие о том, как обращаться с младенцами, он разумеется, знал, что нужна кормилица. Но где было ее взять? Единственное, что приходило в голову, это обратиться к той женщине, что приводил кюре.

Расспросив о ней священника, граф узнал, что это вдова мельника, муж ее умер, когда она была на сносях, и теперь она живет одна. Детей, кроме потерянного ребенка, у нее нет. Впечатление она производила благоприятное — добрая и скромная, и по всему выходило, что это вполне подходящая кандидатура. Оставалось узнать, согласиться ли она.

К облегчению и радости графа, Жакетта, так звали женщину, не раздумывала долго. Она готова была ехать в Бражелон и даже на стала торговаться, когда Атос назвал ей сумму жалования.

Через день все было готово к отъезду. У крыльца стояла карета, запряженная парой лошадей. Кюре, вышедший проводить их, протянул графу большой кошель.

— Что это? — нахмурился Атос.

— Возьмите, сударь, это лежало в корзине вместе с запиской.

Атос поджал губы.

— Оставьте себе, святой отец. Раздайте милостыню или употребите на нужды прихода.

С этими словами Атос махнул рукой и вскочил в седло.

— Благослови вас Господь, сударь!

Кюре осенил путников крестным знамением, и они тронулись в дорогу.

* * *

Чем ближе они подъезжали к Бражелону, тем яснее граф ощущал, как возрастает поселившееся в груди волнение. Отныне его жизнь должна была измениться. Как это произойдет, Атос не знал. Однако был уверен, что как прежде уже не будет. Теперь у него появился сын — наследник. А это ко многому обязывало.

Когда карета остановилась у крыльца, Атос принял ребенка у кормилицы, впервые взяв сына на руки. За все эти дни он отчего-то так и не решился сделать это. Но сейчас всё было по-другому. Его сын должен был войти в дом на руках отца.

Перехватив мальчика поудобнее, граф почувствовал, как раненое плечо прошило болью. «Боль — это плата за счастье», — некстати вспомнились слова кого-то из древних. Что ж, возможно, мудрецы и правы. Но он сделает всё, чтобы ни боль, ни горе не коснулось их с сыном дома.

Открыв дверь, Атос переступил порог замка.

(1) Брантом — город во Франции, в регионе Аквитания