Луна и звезда (гет)

— Я дам тебе приданое и подыщу хорошего мужа, — говорит Неревар, оставляя стойбище вместе с дымом костра и запахом курительных трав.

— О, ты слишком милостив, хан ханов, не надо мне ни даров, ни женихов. Нетчимен Ирдри хочет взять меня в жёны, когда вернётся с промысла.

— Ты достойная женщина, Берахзик, такой незачем выходить за бедняка.

— Он не бедняк, хан ханов, у него десять голов молодняка. Он меня и без приданого возьмёт.

— Что ж, будь на то воля твоя.

У хортатора Индорила Неревара серьги в ушах, — по две в ухе, — металлические кольца на пальцах, племенные татуировки и коса, словно сплетённая из серебра; он стар, но у него стальная осанка всадника.

Берахзик, голая по пояс, целует его в прорезанные татуировкой губы перед тем, как он поправит седло на вьючном гуаре, и Индорил Неревар, поцеловав её напоследок на прощание, уезжает навстречу луне и звёздам, — переход через горы будет тяжёл, а им дóлжно успеть на собрание племён до заката; Берахзик провожает взглядом караван, сощурившись на аскадианское солнце и заложив за затылок сцепленные пальцы, — утро ещё совсем раннее, и налитый рассвет щиплет глаза.

Берахзик родилась и выросла в дорожной юрте, она совсем не красавица: слишком загорела и худа, — но у неё длинные ноги, не знавшие обуви, внимательные глаза и выразительный рот, созданный для того, чтобы его целовали.

— Сестра моя, Берахзик, ты где?

Берахзик поводит плечами, услышав за спиной голос Маде, и не отвечает на её зов.

— Сестра, пойдём спать, — просит Маде, укутанная одним лишь одеялом, и трогает Берахзик за локоть: Маде родилась тремя годами позже, в сезон засухи, но разницы для них в этом почти нет. — Отдохни перед дорогой, пока Азура за нами приглядывает.

— А может, Азура на них смотрит, — показывает Берахзик пальцем в сторону ушедшего каравана. — Кому есть дело до пастухов, когда надо приглядеть за жрецом?

Маде хмурится, взяв Берахзик под локоть покрепче, и, прижавшись к ней, кладёт голову на плечо.

— Думаешь, он и правда жрец? Не простой хан?

— Кто же ещё? Азура простых ханов так не хранит.

— Может, поэтому у него коса серебряная, как небесное молоко? Вся из серебра, сказители не соврали, я видела.

— Не из серебра, а из седины. Это потому что он старый, Маде, — смеётся Берахзик, — будь иначе — я б ему всё серебро-то с головы под корень срезала.

— А я слышала, что он ещё до первых морщин седым стал.

— Ну, у мужчин и такое случается. Особенно у тех, кто с оружием чаще спит, чем с женщинами.

— С женщинами не спят, — напоминает Маде. — Разве не так? Ты ведь три ночи не спала, я слышала.

— Ну…

Берахзик замолкает, но всё-таки улыбается, и Маде уводит её в юрту, укрыв одеялом простывшую на утренней прохладе спину.

— Говорят, после него замуж удачно выходят и детей много рожают, и роды лёгкие.

— Ты уж слушай-то про мужчин больше, Маде.

— Так ведь он не простой мужчина, а хан ханов, луна и звезда. И почему на тебя засмотрелся, не пойму: у меня и грудь больше, и волосы красивее, — не без зависти вздыхает сестра. — Вот счастье-то, если понесёшь. Расскажешь, каков он?

Один из дядьев, подпирая висок, ворошит голой ладонью угли, и те рассыпаются в его пальцах жгучими искрами.

Берахзик ложится на покрывала, не сводя взгляда с углей, и забывает о том, как моргать, — искры под пальцами рассыпаются брызгами из-под голых ног Берахзик, преследующей добычу на болоте: нет уж, она выследит эту старую гончую с ороговевшими когтями! — и дротик, метнувшийся на шорох, почти пронзает косу Индорила Неревара.

«Встань, нечего казниться. Наверное, ты лучшая охотница в своём роду, — смеётся луна и звезда и зажимает во рту трубку, когда Берахзик, узнав по возвращении в стойбище, в кого швырнула дротик и от кого сбежала, в ужасе кланяется, вымаливая милость, но глаза его сухи и цепки, — коль у тебя такая рука».

— Таков, как и все мужчины.

— Врёшь, — отвечает Маде, улёгшись рядом, и растирает запястья, зачерпнув пригоршней пепел.

— В чём же, сестра?

— От некоторых мужчин одно горе и слёзы, а ты улыбаешься.