Эмаль (джен)

Гиль-Галад заслонил глаза ладонью и поморщился.

Гландуин под закатным солнцем сверкал ярче всех сильмариллов — он мог сравнивать, он их видел — и этот блеск отражался от щитов, от доспехов и шлемов, от острия любимого Аэглоса и наверший знамён — превращая идущую армию в сияющее видение.

Зрелище, достойное легенд и песен — но категорически невыносимое для усталых глаз.

— И в сиянии этом они прошли сквозь далёкий сон забытой земли, — бормотание рядом становилось всё громче. — Сквозь печальную осень в огонь зимы...

— Твои метафоры с каждым годом всё хуже, братец, — мрачно сказал Гиль-Галад.

— Не мешай творить, Ваше Величество, — огрызнулся Элронд. — Если не я, то кто позаботится о том, чтобы о нашем походе помнили потомки, когда нас всех убьют?

— Нелогично, — вздохнул Гиль-Галад. — Если тебя убьют, ты не сможешь ничего передать потомкам. Если ты что-то передал потомкам, то тебя не убили. И вообще, откуда такое пораженчество? У нас армия чуть ли не больше, чем в приснопамятную Войну Гнева, даже Орофер слез с дерева и оделся ради такого случая...

— И возможно, отбросил хвост, — серьёзно покивал Элронд.

— Такие крупные приматы обычно бесхвостые, — столь же серьёзно поправил его Гиль-Галад. — Но не о нём и его попытках вспомнить, что такое ложка и вилка, речь! Речь о том, что мы собрали невиданное войско, мы ухитрились помирить всех, кто был теоретически способен помириться...

— Благодаря тому, что из Валинора нам подогнали этого психопата...

— Если психопат даёт нам несколько тысяч лояльных психопату орков, которые не сражаются за Саурона? Я рад психопату и буду его называть «любезный лорд Адар», даже если мне от этого вяжет рот, как от незрелой хурмы.

— Политика... — Элронд покачал головой. — Политика не спасёт нас. И войско не спасёт, и ты сам это знаешь, Ваше Величество. У Фаразона и политика была, и войско — закачаешься... и где тот Фаразон?

Гиль-Галад вздохнул, опустился на поросший мхом камень. Над рекой вились стрижи, то и дело мелькали зимородки — яркой, блестящей чертой. Он повертел на пальце кольцо — не Вилью, Вилья лежала в Линдоне в красивом ларце, бесполезная и прекрасная — обручальное кольцо.

Тоже — с зимородком. Эмаль: на золотом фоне — серая река и яркий зимородок.

— Он любил этих птиц, да? — тихо спросил Элронд, сев рядом.

Должно быть, расположились они на бывшей крепостной стене — очень уж удачно вела отсюда вниз ещё заметная в зарослях дорога. Когда-то мощёная — камни растащили то ли орки, то ли домовитые гномы, то ли люди, ещё жившие в своих посёлках среди бывшего Эрегиона.

Келебримбор жаловался: стоит оставить строение без дела и без присмотра на жалкую сотню лет — как сороки, налетят и растащат, эти люди. Без разбору положат бесценный резной камень вперемешку с речной галькой, хорошо, если просто камень — не надгробный. Но Келебримбора вот нет, а люди — люди вон они, роятся себе, разбирают помаленьку дивный город на камень для амбаров, заборов и стен

— Он любил этих птиц? — повторил Элронд несколько громче.

Пришлось ответить:

— Очень. Пытался писать о них стихи, но поэт из него был ещё хуже, чем из тебя. «Зимородок, птица в доспехах, птица вещая, провещай — о грядущих моих успехах, о провалах всё разузнай»...

— И правда, чудовищно. Как ты это терпел?

— Я вообще, если ты не заметил, терпеливый, — он поднялся, прошёлся вниз по дороге, брезгливо отодвигая с пути крапиву. — О, смотри-ка. Зад Феанора.

Элронд прыснул. Теперь, когда только зад да ноги от статуи и остались, было уж совсем заметно, насколько этот зад... не эльфийски объёмен.

— Это чья же работа? Неужто Мирдании?

— Бедная девочка, померла уже, а на неё всё валят любую халтуру... нет, это, если хочешь знать, творчество гномов. Прадед нашего Дурина, если не ошибаюсь — решил так отметить заключение торгового соглашения, сделать, так сказать, царский подарок...

— Но тогда почему тут, на площади?

— Келебримбор считал, это учит смирению. Если даже великого Феанора могут так изваять после всех Сильмариллов... — он рассеянно махнул рукой. — А потом его перемкнуло, Келебримбора. «Дед увидит, я покажу, пусть вот он стоит и завидует»... никогда не ведись на такое, младший.

— Спасибо, не буду.

Если бы Гиль-Галад был поэтом, он бы что-нибудь сочинил про этот город, некогда столь прекрасный и теперь столь… заброшенный — не то слово, недостаточно сильное. Да ведь он и не был заброшен. Под стрехами полусгоревших домов и в развалинах башен гнездились птицы; деловитый толстый барсук торопился куда-то по прежде шумному рынку; перетягивали друг у друга не менее толстую мышь два диких кота; молодые падубы пробивались сквозь узорную плитку мостовой — как только её не стащили? Хотя плитка — не камень, слишком тонка, не ко всякому делу пристроишь.

Нет, город был не заброшен. Он жил своей жизнью, просто жизнь эта была не для эльфов и не про эльфов. И снова — кто тут мимолётные гости?

Они — или эта старуха с клюкой, что привычно ткнула диких котов и пошла, ковыляя, к колодцу?

— Могло быть, да нету, — тихо сказал Элронд.

— Что?

— Могло быть, да нету: вот и всё, что останется после нас от всех наших трудов. Мечты, замки из облаков. И развалины.

— Может быть. Но должно же быть что-то ещё!

— Что?

— Не знаю.

Старуха мимоходом кивнула им и продолжила путь. За ней вышагивали два ярких петуха и сердитый старый пёс.

От башни-кузни, которую Гиль-Галад ни разу толком не видел, остался только фундамент — остальное забрали в Ривенделл или в Морию. Чтоб не пропало — не дело пропадать инструментам великого мастера. А вот дом, дом стоял почти вовсе не тронутый временем.

Дом, в котором они оба жили, отдыхали, смеялись. Целовались. Делили ложе.

Ложе это самое тоже осталось — большая кровать, крепкая, из лебетрона. Гиль-Галад сам вырезал спинку, сам сколачивал раму, настилал доски — школа Кирдана, мастером с ней не станешь, но с деревом будешь «на ты». Конечно, ни перины, ни подушек, ни покрывала давно уже не было — тоже унесли в Ривенделл, всё отсюда унесли в Ривенделл, что не сгорело в пожаре, что не изуродовали орки, что пригодно было хоть к чему-то, что не украли домовитые гномы...

А кровать вот осталась. И понятно: тяжелая же, неудобно тащить. Он бы сам разобрал по дощечке, всё же древесина не из дешёвых... но местные были по камню, не по дереву, потому и оставили плесневеть под гниющей крышей.

— Я кольцо хотел просто с янтарём, — бросил он. — Но Келебримбор настоял на эмали. Хотел подарить мне себя-зимородка... «Рождённый зимой, облечённый зимой», понимаешь?

— А себе он кого подарил?

— Мышь. Не смейся! Он говорил, я похож на надутую мышь, и поэтому сделал себе кольцо с серой мышью на золотом, в самом деле очень похожей — издевательство вместо поэзии, я считаю!

— Издевательство. Ты на мышь не похож, Ваше Величество. Мыши в золото не одеваются.

Язвит, мелочь. Ничего, пусть язвит. С Гиль-Галада не убудет — и не такое выслушивал, пока собирал это войско. Великий Союз... уж скорее — Первый и Последний Союз, второго такого даже он не собрал бы — и пусть, о Единый, не понадобится собирать...

Нет, куда лучше сесть на кровать, посмотреть на картину на стене — масло, холст и бездарный юнец, втеревший этот ужас Келебримбору — тот всегда был слишком добрым и бесхребетным, принимал к себе всякую шваль... например, Саурона.

Гиль-Галад встряхнул головой — не хотелось вспоминать, не хотелось снова видеть перед глазами труп любимого, оболочку без души, вздёрнутую на копьё, словно пугало...

— Ты как будто прощаешься, — сказал Элронд.

— Так заметно?

— Но зачем? Если мы победим, можно будет с победой вернуться Домой. Если погибнем — тем быстрее окажешься там и увидишь своего Келебримбора. Ты же...

— Я же — что?

— Ты же сделал правильный выбор!

— Сделал, — согласился Гиль-Галад.

Он вышел из дома, полной грудью вдохнул пряный воздух — сладко-горький не по-осеннему, пах тот то ли кожурой мандарина, то ли чистой талой водой... зимний запах, по-особому свежий, бодрящий.

— Погоди, нет, постой! Ты не можешь быть человеком, Элрос же...

— Элрос всегда был торопыгой. И никогда не отличался терпением и чувством долга, вот и хватило его на сколько — на пять сотен лет? Умираешь ведь не от старости, старость нам не страшна. Просто устаёшь и говоришь: «Я пошёл».

— Как будто ты не устал.

— Я король. Мне уставать — не по чину. Устают пусть другие, я должен оставаться бодр и весел. Сотню лет или тысячу — всё равно. Пока я король — уходить добровольно я не собираюсь.

— И он, ну...

— Знал, конечно. Ты думаешь, я ему не сказал? Кем ты меня вообще считаешь, брат мой Элронд?

— Нет, просто... смысл в браке тогда? Ты умрёшь — и уйдёшь. Он останется. Или вы оба уйдёте непонятно куда, или... смысл?

— Смысла нет, — улыбнулся Гиль-Галад.

— То есть — нет?

— То есть, нет. Смысл — это к другим материям, а не к браку. А то если смысл искать, можно вдруг потерять всё остальное. Мы любили друг друга, мы заключили брак. А что будет потом, и будет ли что-нибудь...

— А ты веришь, что будет?

— Я не знаю.

Воздух пах ранней зимой, гнилым деревом, оружейным маслом...

— Мы довольно отстали ото всех, мой герольд. Арьергард арьергардом, но это уже почти хамство.

— Ты устал разговаривать?

— Говорю же: королям уставать не положено. Станешь после меня королём — сам поймёшь.