В пути (джен)

— Вот все говорят, время идёт, — сказала Нори, глядя в бездонное тёмное небо. — Но никто не говорит, куда. Не знают, наверное.

Это были пустые слова, просто повод для разговора перед сном. Как дома вечером мачеха говорила: «Как думаете, что на уме у жука, когда мы его ловим?», — и они всей семьёй обсуждали, какими страшными великанами кажутся, должно быть, нормальные люди жукам и как страшно им жить на свете.

Это были пустые слова, но Чужак возразил так, будто она спросила всерьёз:

— Мне кажется, это все знают.

— И куда же?

— К финалу пьесы, — ответил он.

— Фналу... песы?..

— Завершению музыки.

— Как можно идти к звукам? — нахмурилась Нори. — Ты опять забыл нормальные слова?

— Так же, как может идти время, — Чужак поднял руку, словно пытаясь достать до далеких звезд. — Вперёд, вперёд, с ноты... звука на звук, со слова на слово, пока не дойдёт до последней тоники...

— Тоники?

— Трезвучие, на котором строится мелодия, — объяснил Чужак.

— А что потом? После этой... тоники? Куда потом идти времени?

— Никуда. Оно ведь уже пришло.

— Грустно как-то. И что тогда? Всё, конец?

— Конечно. Но не печалься, друг Нори, — Чужак светло улыбнулся. — Всякий конец — это начало, и ничто не начинается без того, чтобы что-то закончилось. Почти ничто.

— Почти?..

* * *

Самым страшным было — потерять память, потому что до сих пор он был — памятью.

Он не помнил своего имени — а то, что он помнил, звучало жуткой, корябающей слух какофонией, набором рыков и шипения, похожим на пьяную брань: «на...в...нуз». Не помнил родную речь, слившуюся с именем в один невнятный гул, в свист, шип и шорох потревоженного змеиного кубла. Не помнил, на что похож его дом, хотя провёл там долгие, долгие, долгие годы. Не помнил даже, кто он такой — ни звери, ни птицы, ни зелень, ни небо не отзывались, не резонировали с его душой, упрятанной теперь в скорлупу плоти. Только звёзды сияли нежно и будто бы жалостливо, вечные звезды...

Он не помнил — не знал — как ходить, говорить, двигать руками. Прежний облик не требовал ничего, кроме усилия мысли: вообрази, что идёшь — и пойдёшь, вообрази, что летишь — и полетишь. Легко, легко, как летают птицы — нет, как летают облака и ветра...

Воплощённым приходилось гораздо тяжелее. Все эти мышцы, кости, сухожилия... одни напрягали другие, сцеплялись с третьими и так приводили в движение громоздкую машину организма — не в укор Отцу будь сказано про громоздкость, он отлично отлажен, но поди пойми на лету, как чем управлять — он ведь не был близок к машинам, никогда, никогда, он на всё, что сложней колеса, смотрел, как Берен на Сильмарилл.

Очень мило, красиво, чудесно — но совсем не понятно и лучше побыстрее кому-нибудь передать.

* * *

— Папа говорил: «Мы живём, чтобы стать песнями», — поделилась Поппи.

Они снова лежали на склоне, глядя в небо перед тем, как отправиться спать. А спалось здесь совсем неплохо, если правильно поставить шатры и не слишком бояться змей. Песок шуршал, почти как осенний дождь, и жара отступала, сменяясь знакомой прохладой — а иногда даже холодом.

— Твой папа был мудр, — отозвался Чужак. — Ведь однажды мы все были песнями, логично, что в них и вернёмся.

— Ты помешан на музыке, — буркнула Нори.

Сегодня жуков не нашлось, а с голодухи она всегда становилась ворчлива.

— А ты — на жуках, — Чужак тренькнул её по носу и на душе отчего-то стало легче. — Но мы прощаем это друг другу, нет?

— Может быть.

— Но папа не о том, что мы станем звуками или типа того! Он о том, что те, кто были до нас, оставили песни и в них живут! — сердито вмешалась Поппи. — И однажды мы тоже останемся песнями тех, кто придёт потом! — она вздохнула. — Это, ну. Утешение. Вроде как, не совсем умер и пропал, а немножко остался быть.

— Ага, как те, кого поминают на летнем празднике, — Нори тоже вздохнула. — Умирать страшно, правда, Чужак? Вот ты был — и всё. Ничего. Только имя и строчка из песни.

— Со мной однажды так и будет, — ответил тот.

— С нами со всеми, нет? — удивилась Поппи.

— Нет. Вы гости на этой земле, — Чужак мечтательно и грустно улыбнулся. — Вы уйдёте туда, далеко-далеко, где времени нет, а скорбь превращается в мудрость.

— Мы умрём, — с нажимом повторила Нори.

— Вы уйдёте, — повторил Чужак, тоже с нажимом. — А мы, мы останемся вашей песней, вашей памятью, именами, которые вам, может быть, будут не безразличны... и тогда, может быть, если вы захотите — всем сердцем, всей душой захотите — мы всё-таки не исчезнем совсем, и песни станут нами.

— Как-то жутко звучит, если честно.

— Не без того. Но я это слышал от... какого-то родича, — он нахмурился. — Честно сказать, у нас с вами что общего — так это обилие всякой родни неясной, но важной родственной степени.

— Эй, я точно знаю, кто мне какая родня! — возмутилась Нори.

— У тебя есть кузен Дигберт, — хихикнула Поппи

Нори сердито рыкнула. Кузен Дигберт приходился... кем-то и папе, и маме — или даже не маме, а всё-таки мачехе, и был слишком противный, чтобы точно это всё прояснить. Было подло его вспоминать.

— О. Точно. Кузен! — возрадовался Чужак. — Так вот, мой кузен обожает всё обернуть этак мрачно и чтобы зловеще.

— А, как тётушка Мальва!

Чужак на мгновение задумался, а потом засмеялся — захохотал, так что на миг показалось, что где-то грянуло громом в ответ — словно радости в нём было столько, и столько веселья, что наполнили бы целый мир.

— Да. Как тётушка Мальва, — наконец сказал он.

* * *

Он так и не вспомнил ни своё имя, ни кто он такой — мир, как и прежде, молчал. Или нет, не молчал — просто голос его был так тих, а слух у него стал так груб, что расслышать не выходило. Только звёзды, такие родные и такие далёкие, ясно сияли с небес, да луна серебрилась, да солнце горело вечным жаром — а он помнил этот огонь ручным, как котёнок у печки...

Помнил.

Помнил златокудрого друга, что смеялся бы в голос над первыми — и весьма неудачными — ковыляньями. Помнил жуткие звуки, которые извлекают новички из своих инструментов (и поэтому он ни за что, никогда не притронется ни к одному). Помнил, что язык называется просто "язык" и что если произнести вместо "th" — "с" — то начнётся скандал, а мальчишка опять огорчится и будет реветь и пинать камень стен, словно тот виноват и заслуживает наказанья. А потом и другая, попроще, попонятнее речь пришла на язык — та, которую принесли с собой люди. Это правильно — говорить по людски, если ты (ну, почти) человек.

Он учился.

Учился ходить и справляться — справляться с подолом, справляться с дурацким болтающимся элементом... надо было брать женское тело, там вроде всё аккуратно уложено... и у Нори не спросишь: «Не мешает тебе при ходьбе?...» — уж настолько-то он понимал нравы воплощённых, не зря дружит с... с этим, мрачным и черноволосым.

Имена вспоминаться наотрез не хотели.

— И имя, и посох, они сами тебя найдут, — серьёзно сказал ему родич. — Тебе ведь не впервой принимать имена как подарок от воплощённых.

— Правда? Ну, наверное. Я же люблю подарки. А такие делать легко: мне приятно, а им не затратно.

Родич только качнул головой.

* * *

— Слушай, а ты, ну, влюблялся когда-нибудь? — спросила Поппи.

Хижина из сырца была вовсе не похожа на шатры их народа, но в ней было в общем уютно. А если передвинуть кровать к окну, то и небо, и звезды будет видно всю ночь. В шатрах-то если небо увидел — значит, кто-то увёл твой шатёр.

И Чужак был удобный — как большая подушка. Втроём на кровати они в самый раз помещались.

— Ну ты спросила! Он же не человек, не громадина даже, как он будет влюбляться?

— А что, только люди влюбляются? Я вот слышала песню, балладу, как фея танцевала одна на лугу, и её поймал эльф, и они полюбили друг друга. Там ещё замечательно было, как эльфа поймали коты и велели ловить им мышей, а фея прискакала верхом на собаке...

Ох уж Поппи и эти её песни!

Надо же сочинить такой бред!

Чужак вежливо выждал, пока они перекинутся парой дружеских гадостей и ответил:

— Влюблялся. Это было давно.

— Прям давно?

— Прям давно. Тогда время ещё не придумали, — серьёзно ответил он.

— И вы прям целовались?

— А потом целовались. Поцелуи тогда тоже ещё не придумали.

— Скучно вам было, влюблённым без поцелуев.

— Не очень. Мы вместе... гуляли, — он как будто снова позабыл все слова. — Пели! Мы пели вместе!

— Точно! Надо будет его научить нашим песням! — Поппи аж в ладоши захлопала.

Нори только фыркнула тихо в подушку.

Ну конечно, этот помешанный не придумал ничего лучше, чем петь. Но куда интереснее было —

— Слушай, а это как — не придумали времени?

— Сразу так и не объяснишь. Мы-то все в нём живём, попривыкли... а тогда... хотя нет, "тогда" — это ведь тоже — время, ы!.. — Чужак аж пальцы в волосы запустил.

— И кто же его придумал?

— А вот это попроще вопрос. Понимаешь, однажды на свете жил-был Порчельник, и всё портил...

* * *

— Если бы... если бы всё было по-моему, то мы бы бродили с тобой по полям-по лесам, ели бы жуков и улиток, пока солнце не устанет светить и не закончатся дни, — Нори смотрела на него серьёзно и строго, и была похожа на ту, что пела с ним вместе тогда, когда время ещё не придумали. — Но мне пора идти своей дорогой, а тебе — своей, да?

Та женщина была выше него — выше всех, выше гор, была светом и песней, что стремится навстречу неизведанному, и он сам — он ведь тоже был песней, тогда. Но теперь он не помнил, какой. Но их песня однажды закончится, и дорога его вовсе не бесконечна — а её не знает конца и уводит в далёкий, далёкий и навеки покинутый дом, куда он никогда не вернётся.

Если верить похожему на тётушку Мальву кузену.

— Знаешь, если подумать, мы с тобой очень разные... существа, — сказал он и понял, что ответил вовсе не в тон.

— Или очень похожие, как посмотреть, — она развернулась, и вдруг тихо сказала: — Чтобы что-то началось, ведь надо, чтобы что-то закончилось? Из-за этого Порчельника, чтоб ему пусто было?

Он кивнул.

— Но однажды... однажды ведь будет просто — начало и уже без конца? Ну пожалуйста, Гэндальф! Пусть будет?

Он не знал, что ответить. «Не знаю»? Это слабый ответ, негодящий.

И вдруг — он услышал.

Как дышат ветра над песком, как играет вода в облаках, как стремится куда-то неугомонный песок.

Он услышал Отца, и за ним повторил просто:

— Будет.