После бала (джен)

— Хорошо провели время на балу, милорд? — спросил дворецкий.

— Было… интересно, — я бросил дворецкому свой плащ, тот ловко поймал его. — Удилак, я буду в кабинете. Распорядись, чтобы ко мне никто не заходил.

— Слушаюсь, милорд. Подать ужин в кабинет?

Я отрицательно покачал головой.

Плотно закрыв дверь в кабинет, я опустился в кресло, снял башмаки и принялся растирать ноющие ноги. Как же я устал! Третий придворный бал в этом месяце! Ее величество что-то совсем не знает меры в увеселениях и не умеет считать деньги. Даже я понимаю, что казна пуста, а я далеко не министр финансов.

Я бы и вовсе не появлялся на балу. Но мне постоянно нужно пополнять запасы яда и желчи в чернильнице, а разве отыщешь лучший источник, чем дворец, этот заповедник пороков и глупости?

* * *

Весь вечер я прохаживался по бальному залу, снова и снова вглядываясь в толпу. Все было как всегда — фальшивые улыбки, неискренние комплименты и казарменное остроумие. Иногда и я ронял остроту-другую, просто ради поддержания репутации. Я знал, что толпа тут же подхватит сказанное мною, а через неделю половина гостей будет уверена, что остроту придумали они сами.

Плевать. Настоящая работа начнется, когда я вернусь домой с тетрадью, полной карандашных зарисовок, и меня будет тошнить от одного воспоминания о человеческом стаде. Это — это верный знак, что пора браться за перо. Подобно древнему ученому, который сложил разрозненные части тел и оживил получившегося монстра, я возьму наиболее примечательных особей из толпы, изменю их, иногда до полной неузнаваемости, и вдохну в них новую жизнь.

Первый экземпляр для кунсткамеры попался мне довольно скоро. Я и десяти минут не успел пробыть в бальном зале, как наткнулся на сорокалетнего полковника кавалерии. Его белый парадный мундир выдавал признаки безуспешной борьбы с полнотой. Полковник, размахивая руками, декламировал стихи собственного сочинения. Его окружала горстка молодых офицеров, которым пришлось выслушивать и хвалить эту чудовищную стряпню. Я пририсовал полковнику королевскую корону, состарил его на десять лет и добавил двадцать килограмм веса. Еще несколько штрихов — и получился ленивый тиран-сибарит, который лошадей любит больше, чем людей.

Так-то лучше. Роль поэта идет этому солдафону, как кошке седло.

На следующей странице был худой лысеющий чиновник с нездоровым желтоватым цветом лица. Из архивного ведомства, судя по мундиру. Каким ветром его занесло на бал? Неважно. Я собирался стряхнуть архивную пыль с его камзола и сделать из этой канцелярской крысы настоящего злодея. Пусть будет министром, который, как паук в центре паутины, управляет государством, дергая короля за ниточки.

На следующем рисунке была немолодая, сильно располневшая женщина, сидевшая за карточным столом. Она улыбалась — видимо, пришла хорошая карта. Для нее тоже нашлось место в пьесе, и не из последних — полковнику, ставшему королем, была нужна королева. Притом королева с ангельским терпением, чтобы выносить супруга, который щиплет придворных дам чуть ни не у нее на глазах, ржет по-лошадиному и не пропускает ни одной молоденькой служаночки.

Надеюсь, она примет корону в качестве частичного извинения за мужа столь сомнительных достоинств.

Я перелистнул страницу и недовольно поморщился. На меня смотрела надменная красавица в чересчур откровенном наряде. Ей не стоило относиться ко мне с таким пренебрежением. Да, я не так богат, как расфуфыренные франты, что все время крутятся возле нее. Но кто вспомнит о ее поклонниках через четверть века — а мое имя будет звучать, пока в Абидонии не разучатся читать и не перестанут ходить в театр. За незаслуженное презрение, за неспособность отличить скромность от бедности, я мог бы несколькими эпиграммами смешать ее с грязью. Но это слишком легко. Я отомщу, как подобает поэту. Вставлю ее в пьесу, и пусть зрители сами вынесут ей приговор.

Непременно найдутся доброхоты, которые будут на первом представлении, узнают и донесут ей — и пусть тогда бесится!

Следующий рисунок, не очень удачный — молодой человек, который следил за тщеславной красавицей из-за колонны, не осмеливаясь приблизиться. Неудачливый воздыхатель? Да, глаза побитого пса и осанка выдают неразделенную любовь лучше всяких слов. Чем-то мне нравится этот несчастный влюбленный, и я решаю оказать ему услугу. Пусть в пьесе их роли поменяются — он ее отвергнет, а не наоборот.

Через три страницы была высокая худощавая дама в черном платье заграничной работы. Но не платье привлекло меня к ней, а взгляд, достойный Медузы Горгоны. Даже когда она молчала, было такое чувство, что она вот-вот зашипит или покажет раздвоенный язычок. Я наскоро зарисовал ее и ретировался.

А это что за опереточный персонаж? Ах да, хлыщ, который меня толкнул. Недавно в моду снова вошли широкополые шляпы, черные перчатки и сапоги, но он со всем этим смотрится нелепее некуда. А впрочем, найдется в пьесе место и для этого модника. Надену на него маску и сделаю разбойником. И тогда гармония, нарушенная его кричащим нарядом, будет восстановлена.

Останавливаю себя, когда начинаю искать, кто мог бы сыграть роль палача. Что это за пьеса получится, если в ней нет ни одного положительного героя, кроме несчастного влюбленного? Еще раз пролистываю тетрадь, и губы сами собой растягиваются в улыбке. Молодая супружеская пара из провинции, в первый раз попавшая на бал. Бедняги! Не вмешайся я, публика съела бы их живьем, и даже без соли. Разогнав любителей потешаться за чужой счет несколькими остротами, я подошел к молодым супругам и представился. Оказывается, они знали, кто я — вот вам и провинциалы! Польщенный их вниманием и непритворным радушием, я продемонстрировал им несколько зарисовок, чего обычно не делаю. И не пожалел — от искреннего звонкого смеха мне сразу сделалось теплее. Раз уж повезло найти настоящих людей среди мумий и манекенов, я просто обязан вставить их в пьесу. Они так замечательно смеются — пусть их призванием станет дарить другим смех и веселье!

* * *

Набрасываю на чистом листе бумаги предварительный план новой пьесы и понимаю, что недостает пустячка — главного героя.

Но где взять такого? Разве отыщешь на придворном балу человека, который стал бы открыто говорить о том, что все остальные не замечают, или делают вид, что не замечают? Героя, который сорвет со всех маскарадные маски и заставит взглянуть в лицо Правде?

Таким был ты и твои друзья в университете. Потом одни сорвиголовы свернули себе шеи, пытаясь изменить мир, другие остепенились и поспешили забыть о бурной молодости. А ты жестоко разочаровался в жизни, и перо, что рождало прекрасные стихи о любви, обратилось в стальную шпагу сатирика. Нет, ни в коем случае нельзя писать пьесу с таким главным героем, иначе потеряется главное, ради чего стоит ее писать. Из пьесы исчезнет надежда.

Ты так любишь переделывать других людей в угоду замыслу, а как насчет самого себя? Шальная, нелепая мысль мелькнула и исчезла.

А чем черт не шутит? Кто сказал, что из меня нельзя сделать героя романтической сказки? Утверждал ведь мой профессор философии в университете, что все циники — в душе романтики и идеалисты, просто романтическая жилка у них запрятана глубже, чем у других.

Стать на десять лет моложе и на двадцать — наивнее. Вернуть себе иллюзии, веру в торжество добра и справедливости, и в то, что мир можно изменить с помощью слов.

Готово!

Синеглазый красавец с копной белокурых волос улыбнулся мне с листка бумаги. Я улыбнулся ему в ответ.

— Патрик, — мой голос разрывает тишину рабочего кабинета. — Я назову тебя Патриком.

КОНЕЦ